Текст книги "Трое против дебрей"

Автор книги: Эрик Кольер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

Глава XXVII

Вода! Она бурными потоками сбегала по изрезанным оврагами склонам гор, быстро растекаясь в мелкие прудики, как только ей попадалось небольшое углубление под пологом просыпаю щегося леса. И всюду, где бы ни находился человек в тот момент – у бобровых запруд, наблюдая за плотинами, или на голой вершине гряды, – все звуки, составляющие симфонию дикого леса: пронзительный плач койота, резкий лай лисицы, безумная болтовня гагары, тихое фырканье лосихи, – все эти звуки тонули в грохоте потоков, стремившихся к реке.

Вода! Она питает засеянные человеком поля, утоляет жажду, крутит турбины, очищает его кожу и несет продукты его труда во все концы Вселенной. Она охраняет человека, она возрождает его живительным бальзамом своей щедрости. Но вода может быть не только живительной, она может быть и разрушительной силой. Она может уничтожить жизнь так же легко, как и поро дить ее…

Совсем недавно, всего неделю или две назад, тайга вокруг нас была безмолвной и неподвижной. Ее свобода была надолго скована толстым слоем снега. И вот почти без предупреждения все вокруг преобразилось. Сковывавший землю безжизненный бе лый покров превратился в жидкое грязное месиво, мчавшееся по земле шумным угрожающим потоком.

Даже глубокие старики не помнили такой зимы. Правда, иногда кто-нибудь из них тер ладонью подбородок, напрягая слабеющую память, и говорил: «Помнится, зима 91/92 года была чертовски жестокой, но едва ли она может сравниться с нынешней». Такое заявление что-нибудь да значило. Обычно, какой бы жестокой и долгой ни была зима, можно было побиться об заклад, что в округе найдется хотя бы один старец, который приехал в Чилкотин, когда этот край еще принадлежал индейцам, и мог бы вспомнить еще более суровую зиму. В одном, во всяком случае, я был совершенно уверен: зима 1947/48 года была самой суровой из всех зим, которые мы пережили с тех пор, как поселились на ручье.

С 5 января и до 20 февраля температура даже в полдень редко поднималась выше минус 35°, а к закату ртуть в термометре падала вниз, как дробинка, до самого конца, то есть до минус 45° (или даже до минус 50°, если бы термометр мог показать та кую температуру), и не поднималась до следующего утра. А с севера дул ветер, такой жестокий, что он мог бы перерезать человека пополам, а потом аккуратно разрезать эти половины на четвертушки. Даже на звериных тропах снег был столь глубоким, что, когда я вспугивал из чащи оленя, проходя на ступающих лыжах, я видел над снегом лишь голову и краешек спины животного.

К середине марта я нашел с полдюжины лосят, скорчившихся и замерзших в снежных постелях ярдах в ста от дома. На склонах, спускавшихся к реке Фрейзер, чуть ли не под каждой пихтой лежали трупы молодых оленей. На этих склонах было достаточно корма, но снег был таким глубоким и плотным, что олени не могли разбросать его, чтобы добыть щепотку корма. Они ложились под раскинувшимися деревьями, где снег не был слишком глубоким, и лежали с подведенными от голода животами, а холод сжимал их в своих стальных объятиях и замораживал кровь в их жилах.

Даже домашний скот, стоя по грудь в сене у кормушек, терял всякое желание сопротивляться безжалостным объятиям моро за. К утру оставшиеся в живых ковыляли с обмороженными ногами, ушами или хвостами. Через некоторое время кожа на ногах начинала облезать, а уши и хвосты отваливались. С тех пор как мы поселились на ручье, подобной зимы еще не бывало.

Весна тоже была не лучше. 25 апреля мы погрузили шкурки на вьючных лошадей и отправились в Риск-Крик. Кругом, куда бы мы ни кинули взгляд, не было ни кусочка чистой земли. На луговине еще лежал снег толщиной более двух футов и такой плотный, что утром, пока еще подмораживало, по нему можно было скакать галопом на лошади, как по асфальтированной дороге. В это время года такой снег, вероятно, еще можно найти высоко в горах, но не у нас, в низине, на высоте трех тысяч футов над уровнем моря.

Было 25 апреля 1948 года. Мы до сих пор не слышали голоса ни одного гуся, и в округе не появилось ни одной синей птицы или дрозда. Нам казалось нелепым ехать в Риск-Крик со шкур ками верхом на лошадях, а не на джипе. Но ни автомашина, ни повозка не смогли бы проехать по этому насту. Сначала мы расчищали санный путь до Риск-Крика, но однажды в конце января его занесло. На открытых местах и на Равнине Озерных Островов сугробы достигали высоты двенадцати – пятнадцати футов. Даже теперь, хотя май был совсем близко, сугробы еще сохранились, и, для того чтобы добраться до Риск-Крика на лошадях, не запряженных в сани, приходилось обходить эти сугробы по высоким грядам.

– Наш старый ручей совсем обезумеет, когда снег превра тится в воду, – сказал я Лилиан, привязывая вьючных лошадей друг за другом и подтягивая подпруги.

– Чем скорее он растает, тем лучше, – ответила она. – Мне до смерти надоел этот снег, я даже не хочу, чтобы снова было рождество, – и в который раз, с тех пор как все мартовские листочки в календаре были оторваны, она жалобно спросила: – Господи, да когда же, наконец, придет весна?

– Весна? – переспросил я ухмыляясь. – Нынче весны не будет. Когда снег разом соберется растаять, уже начнется лето. – И, как оказалось, я был недалек от истины.

В то утро в ветре еще чувствовалось дыхание зимы. Он дул с северо-запада, резкий и пронизывающий. Лилиан укуталась в кремовый свитер с высоким воротником и ярко-красную куртку из толстого сукна, которую она перешила себе из моей. Лилиан частенько брала мое старое пальто или брюки, которые, по моему мнению, давно пора было выбросить на помойку, и с помощью ножниц, иголки и нитки умудрялась сделать себе изящный на ряд. Этому она научилась в трудные годы, когда деньги попадались так же редко, как бриллианты, и когда ни один клочок одежды не выбрасывался, если его можно было пустить в дело с по мощью нитки, иголки и умения.

Визи взнуздал своего жеребца, застегнул ремень на шее ло шади. Он натянул кожаные штаны, застегнул куртку из овчины, завязал уши на шапке так, чтобы они были наполовину спущены, и встал впереди лошадей, выпрямившись во весь свой длинный рост. Он взнуздывал лошадей и одевал штаны почти механически, как если бы лошади, уздечка и штаны находились в десятках миль от него. В эти дни Визи почти все делал механически, но тем не менее хорошо. Часто Лилиан или я видели, как он прерывал работу на полпути и смотрел куда-то вдаль, как будто бы в тот момент его мысли были далеко за горами и были заняты чем-то, что не имело никакого отношения к тому, что он делал. Но ни я, ни Лилиан никогда ни о чем не спрашивали его. Мы знали: придет время, и Визи сам скажет нам о том, что виделось ему там, за горами, вдалеке, и, хотя мы боялись того часа, когда он скажет нам о своих мыслях, мы знали, что наступит день, когда он должен будет нам сказать об этом.

Эта зима погубила бог весть сколько оленей и лосей и отняла у многих фермеров немало скота, но нас она пощадила. Вьюч ные лошали везли более тысячи шкурок ондатры стоимостью по полтора доллара каждая. В конце февраля болота покрылись верховой водой и снова замерзли. Ондатры подняли свои хатки выше, и, так как в марте совсем не было снега, можно было, стоя на краю болота, всюду видеть верхушки их хаток, даже без отметин. Зима была очень длинной и никак не хотела уступать весне, поэтому лед долго оставался крепким, и мы промышляли ондатру вплоть до 20 апреля. Мы могли бы продолжать промысел и до сих пор, если бы Визи и мне не надоело доставать из капканов добычу и снимать с нее шкурку, а Лилиан не устала бы от растягивания шкурок.

Путь в Риск-Крик отнял у нас тринадцать часов, так как нам то и дело приходилось петлять и обходить сугробы, чтобы лоша ди не увязли по грудь в снегу. В Риск-Крике мы разгрузились и отправили шкурки на аукцион. Тысяча сто шкурок – слишком большое количество, чтобы торговаться с местными скупщиками. Отправив шкурки, мы проболтались пару дней в безделье в Риск-Крике, слушали разговоры, обсуждали трудности прошедшей зимы и размышляли о том, когда же наконец наступит весна. Потом мы оседлали лошадей и вернулись в свой дом на ручье.

Весны в истинном смысле слове не было. Казалось, что зима, устыдившись того, что она так долго мучила всех и вся, внезап но умерла, предоставив лету похоронить ее и утрамбовать ее могилу. В конце первой недели мая высоко над домом показалась первая цепочка гусей, летевших к северу. Потом появились дроз ды, а за ними прилетела пара синих птиц, неся в клювах засохшие травинки для гнезда. Следом за синими птицами поя вились ласточки, а за ними, буквально по пятам прилетели колибри. Мы не помнили, чтобы когда-либо так много перелетных птиц вернулось почти одновременно к нам в тайгу. Обычно дрозды прилетали за две недели до синих птиц, а те в свою очередь на неделю опережали ласточек. Но весной 1948 года все птицы прилетели почти одновременно, торопясь как можно скорее закончить постройку гнезд и начать кладку. К середине мая градусник, который, казалось, совсем недавно уныло показывал 45° ниже нуля, теперь показывал в тени 27° выше нуля. Сугробы таяли буквально на глазах. За одну ночь вода в ручье Мелдрам поднялась почти на четыре фута, в него впадали сотни жадных ручейков, сбегавших с поросших лесом склонов. Такая же картина была и на других бесчисленных ручьях как имевших название, так и безымянных, которые протекали по нашим краям, чтобы встретиться у одной мощной реки.

Нам было не по себе, когда на закате мы выходили на порог дома и стояли прислушиваясь. Ручей вспенивался у подножия плотин на запрудах и перетекал через них с оглушающим ревом. На ручье было множество плотин, и вода мощным потоком нес лась по его руслу, ощупывая плотины, чтобы найти слабое место и прорваться, сметая все на своем пути.

Что будет, если плотины, построенные бобрами, не выдержат напора воды? Что будет там, в долине, у устья ручья, где люди вспахивают огороды, бороздят луга или сеют овес? Что будет, если снесет плотины и десятки тысяч кубометров воды из прудов хлынут лавиной по направлению к реке Фрейзер? Если плотины прорвет, то огороды, луга и поля, засеянные овсом, превратятся в озера.

Снег сошел почти одновременно и в низинах и на горах. Он весь одновременно превратился в воду, и теперь вся эта вода текла в реку Фрейзер.

Вот уже полвека или больше, как река Фрейзер ни разу не выходила из берегов. Весной 1948 года у устья реки на осушен ных землях работали тысячи людей, вспахивая и засевая поля. Они считали себя в полной безопасности, полагая, что дамбы и набережные, построенные с тех пор, как река в последний раз вышла из берегов, были достаточно прочными, чтобы сдержать напор воды, как бы высоко она ни поднялась. Но та земля, на которой теперь стояли их дома, была отнята у реки. Осушенная и снабженная ирригацией, эта земля давала огромные урожаи сена, зерна, овощей и фруктов. Эта земля приносилась вешними во дами реки в течение многих-многих лет. И вот в конце мая и в начале июня 1948 года река готовилась вернуть отнятые у нее земли. Река Фрейзер, которую питали тысячи мелких ручьев и вешние воды таких довольно крупных рек, как Нечако, Кот тонвуд, Куэнснел, Чилкотин, Северный и Южный Томпсон, подымалась все выше и выше, отыскивая в дамбах место, где она могла бы прорваться. Подобно муравьям в муравейнике люди сновали вдоль дамб дни и ночи напролет, подвозя мешки с пес ком. Самосвалы и всевозможные землеройные машины были брошены на то, чтобы укрепить баррикады и сдержать бешеный напор реки. Но весь их труд был напрасным. На протяжении со рока лет человек был хозяином, а река его слугой. Теперь на мгновение река снова стала хозяином положения, а человек рас терянно и бессильно стоял перед разбушевавшейся стихией.

Дамбы набухали от напиравшей на них воды. В сотнях разл ичных мест сквозь них сочилась вода. Реки подымались все выше и выше. Теперь вода достигала верхушек насыпей, и не в силах противостоять ее напору дамбы поддались, и сквозь них хлынули потоки, затопляя осушенные земли.

Долина реки Фрейзер вновь превратилась в озеро. Люди поки дали дома. Скот тонул на пастбищах, где он недавно мирно щипал траву. Дома и сараи плавали в воде, как щепки на бобровом пруду. По дорогам, где всего день или два назад шли потоком автомобили, теперь передвигались на лодках. Рельсы Канадской Тихоокеанской и Канадской Национальной железных дорог были покрыты слоем воды глубиной в несколько футов. Железнодорожное сообщение между Ванкувером и восточной частью Канады было прервано. Реки и ручьи, питавшие реку Фрейзер, смывали построенные на них плотины так же легко, как океанский прилив смывает песок.

Весной 1948 года на ручье Мелдрам, по нашим подсчетам, было около двухсот бобров. И в то время мучительной неизвест ности, когда прорыв хотя бы одной крупной плотины мог привести к разрушению всех нижестоящих плотин, нам почти ничего не оставалось делать, как надеяться и уповать на самих бобров. И все же казалось маловероятным, что бобры смогут противостоять разбушевавшейся стихии, тогда, когда человек совершенно бессилен.

Но бобры не подвели нас. Они приходили из своих хаток на берега и всю ночь напролет до рассвета трудились без устали.

Они делали, казалось бы, невозможное – поднимали уровень плотин так, что каждая из них выполняла строго определенную роль в усмирении разбушевавшегося ручья и потоки не достига ли реки. Годовалые подростки, взрослые самцы и бобрихи, которые вот-вот должны были дать жизнь новому поколению бобрят, – все, как один, встали на боевую вахту. Они трудились ради того, чтобы у водяных птиц было место для гнездовий, ради того, чтобы сохранить водоемы для рыб, ради того, чтобы норки, выдры и ондатры никогда не испытывали недостатка в пище. И может быть, ради того, чтобы живущие где-то рядом мужчина, женщина и девятнадцатилетний юноша не увидели, как все, что им было так дорого, исчезает под озверевшими потоками воды.

Бобры заделывали любую течь в плотине, едва она успевала появиться. Они разыскивали слабые места и укрепляли их, чтобы вода не могла пробить себе дорогу. Все плотины, построен ные бобрами на ручье, выдержали, несмотря на то, что вода стремилась их разрушить. Более того, перед плотинами было собрано такое количество избыточной воды, что общий приток воды из ручья в реку был не больше, чем обычно весной. Так бобры ручья Мелдрам совершили чудо в ту страшную весну 1948 года.

На каждого из ста семидесяти миллионов людей, населяющих США, расходуется в среднем 5700 литров воды в сутки. Вся страна в целом потребляет ежесуточно около 275 миллиардов литров – более чем достаточно, для того чтобы образовать море, в котором могли бы плавать торговые суда всего мира.

Сельское хозяйство расходует на орошение около сорока тысяч литров воды на каждый бушель зерна и около 750 тысяч литров на каждую тонну сена из люцерны. Промышленность США ежесуточно потребляет около 300 миллиардов литров воды. Предполагают, что к 1975 году промышленность будет потреблять ежедневно около 750 миллиардов литров воды.

Над территорией США ежегодно выпадает около 6 000 миллиардов тонн осадков, тем не менее многие районы страны уже испытывают или находятся под угрозой водяного голода. Однако, несмотря на реальную угрозу нехватки воды как для сельского хозяйства, так и для промышленности, редкий год проходит без того, чтобы какая-нибудь крупная река не вышла из берегов, не затопила окрестных земель, не погубила скот и посевы и не лишила жителей крова.

Человеку следовало бы хорошенько призадуматься над тем, что произошло на ручье Мелдрам в ту ужасную весну 1948 года.

Капризы любой крупной водной артерии почти целиком зависят от капризов меньших артерий, питающих ее. Ни одна колония бобров не может перегородить русло большой реки, но они могут и стремятся перегородить множество небольших речушек и ру чьев, впадающих в нее. Бобры на ручье Мелдрам не дали ни одной капле вешней воды уйти в реку, которая не могла ни ис пользовать, ни сохранить ее. Бобры собрали избытки воды у своих плотин, и теперь она не только не угрожала человеку, а, напротив, приносила ему пользу.

От духоты и зноя наши лица были покрыты потом, мы жадно ловили ртом воздух. Мы привязали лошадей перед подъемом на вершину горы и последние сто ярдов прошли пешком по почти голым камням. Я то и дело оглядывался на Лилиан, которая шла в нескольких шагах сзади, протягивал ей руку и спрашивал: «Помочь тебе?»

Лилиан шла с непокрытой головой, ее белая блузка была рас стегнута, по лбу стекала тоненькая струйка пота. Правая штанина ее брюк разорвалась, хотя в начале подъема брюки были целы. Лилиан покачала головой и сказала, запыхавшись: «Я великолепно справляюсь сама».

Визи ушел далеко вперед и прыгал вверх по скалам, как верхолаз. Иногда он тоже оборачивался, смотрел вниз и спраши вал: «Помощь требуется?»

Набрав в легкие воздуха, я отзывался: «Мы оба справляемся великолепно!»

Наконец мы выбрались на вершину и улеглись под жгучим июльским солнцем, отдыхая и наслаждаясь свежим воздухом. Мы были на высоте около четырех тысяч семисот футов над уровнем моря – почти на тысячу футов выше всех окрестных вершин. Далеко к северо-востоку, милях в десяти или больше, виднелось продолговатое зеркальце воды – озеро Мелдрам. Рядом были меньшие зеркальца, связанные в длинную изогнутую цепочку, – бобровые запруды, а еще дальше виднелась темная полоса, рассекавшая землю, – река Фрейзер.

Я затаил дыхание. До меня слабо доносился шум реки. Это было тихое, мирное бормотание воды, бегущей своей доро гой к океану. Всего месяц назад река поглощала бурные потоки вешних вод, несущие с собой ил и обломки. Теперь шум стих, половодье прошло, река остепенилась.

От русла реки мой взгляд снова вернулся к цепочке водных зеркал. Вероятно, если бы воды ручья Мелдрам во время поло водья добились своего, цепочка исчезла бы. Да, всего несколько лет назад вода неслась бы вниз по руслу ручья, и ничто не могло бы сдержать ее на пути к реке. Но весной 1948 года бобры уже стояли на вахте. Они были готовы вступить в борьбу, чтобы остановить наводнение, преградить ему путь.

Глава XXVIII

Когда наступило время прощания, мы с Лилиан не были ни удивлены, ни огорчены. Мы этого ждали и готовились к этому с тех пор, как у Визи появилась привычка внезапно прекращать работу и смотреть куда-то вдаль, словно бы за горизонтом лежали земли, которые он должен был посетить и узнать.

Мы с Лилиан редко говорили об этом, но тем не менее в глубине души знали, что тайга не сможет удержать Визи навсегда, что наступит день, когда он покинет ее на год или на два, а может быть, и больше, чтобы посмотреть, что делается там, далеко за горами. Мы знали, что, когда это время придет, мы не скажем ни слова, чтобы попытаться изменить его решение.

Был конец октября 1951 года, когда Визи наконец принял решение. Вода в озерах и на запрудах покрывалась льдом, и я полагал, что, если пару ночей постоит хороший мороз, лед доста точно окрепнет и мы сможет пройти по нему пешком, чтобы поставить отметки у хаток ондатры. Мы сидели в гостиной у радиоприемника и слушали последние известия.

Известия кончились, и я шарил по эфиру в поисках приличной музыки, как вдруг Визи прервал меня:

– Не можешь ли ты ненадолго выключить радио?

Выключив радио, я резко вскинул голову. Знойный голос джазовой певицы из Сан-Франциско оборвался, как будто она упала замертво у микрофона. Я повернулся к Визи.

– В чем дело, сынок?

Тихим, но твердым голосом он спросил:

– Вы с мамой сумеете справиться здесь без меня какое-то время?

Лилиан, сидевшая в кресле, напряглась, хотя это было едва за метно. Она сложила руки на коленях и стала смотреть в окно. Если бы в комнате была пресловутая муха, мы бы слышали, как она пролетела.

Помолчав немного, я сказал небрежно:

– Ну разумеется, – и размеренно спросил: – Как долго?

– Ну, года три, наверное.

По голосу Визи я понял, что он уже все обдумал и спорить бесполезно.

Я молчал, предоставив ему возможность самому сказать нам, что он хочет делать и куда собирается уезжать.

– Мне бы хотелось на время уехать из тайги, если вы с мамой сумеете справиться без меня, – продолжал он и потом медленно сказал: – Я думаю пойти в армию.

Губы Лилиан сжались, ее глаза искали моего взгляда, но я отвел глаза. «Так, значит, в армию», – подумал я, невольно покачав головой. Я как-то не мог представить себе, чтобы после вольной жизни в тайге Визи мог служить в армии и выполнять чьи-либо приказы. Но ему было почти двадцать три, он мог в лесу попасть в глаз оленю на расстоянии ста ярдов, и, если ему хотелось служить в армии, это было его личное дело. Я взглянул на Лилиан. Она все еще смотрела на меня, не говоря ни слова. Если ею и владело беспокойство, внешне это не было заметно.

– Когда ты думаешь двинуться? – спросил я спокойно, как если бы мы просто обсуждали поездку в Риск-Крик за почтой.

– Ты серьезно думаешь, что вы с мамой сможете здесь справиться без меня? – спросил он снова.

– Конечно, сможем. – Я вопросительно посмотрел на Лилиан. – Не правда ли?

– Не вижу, почему бы нам не справиться, – Лилиан пыта лась говорить небрежно, но все же голос ее немного дрожал.

– Тогда я мог бы тронуться в путь, как только у вас будет время, чтобы отвести меня в Вильямс-Лейк, – сказал Визи ре шительно. – Мне, вероятно, придется поехать в Ванкувер, чтобы записаться в армию.

Итак, наша семья распадалась. Мы все знали, что когда-нибудь так должно было случиться. Мы втроем отправились на джипе в Вильямс-Лейк в последний день октября. Землю чуть припорошило снегом, ровно настолько, чтобы был виден след куницы или койота там, где он пересекал дорогу. Теперь между Ванкувером и населенными пунктами далеко к северу от него было автобусное сообщение, и мы приехали на автостанцию в Вильямс-Лейк. Мы болтали о разных мелочах, но вот шофер автобуса сел за руль, и наступила минута прощания. Мы попрощались с Визи, вышли из автобуса и провожали его глазами, пока он не исчез за поворотом дороги.

Я украдкой взглянул на Лилиан. Зубы стиснуты, в лице ни кровинки. Она порывисто взяла меня за руку, ее ладонь была го рячей и влажной. Я знал, что ей будет легче, если она даст волю слезам, вместо того чтобы так мучительно сдерживать их.

– Иногда не мешает как следует выплакаться, – тихо сказал я ей.

Она повернулась, пошла к джипу и бросилась на сиденье, уже не сдерживая слез.

Я сел за руль и включил мотор.

– Ну, вот и хорошо, только постарайся оставить немного слез на будущее. Наступит день, когда он вернется, и тогда на радостях тебе понадобятся одна-две слезинки, не так ли?

Она вытерла слезы платком, вздохнула и сказала:

– Почему ты так уверен, что он захочет вернуться к прежней жизни?

Я деланно засмеялся.

– В конце концов все возвращаются в тайгу. Наберись тер пения, и ты увидишь, что Визи тоже вернется. Он вкусит армейской жизни, может быть, немного повидает свет, а через некото рое время он будет сыт по горло тем, что видел, и затоскует по лесам. Многие из тех, кто вырос в лесах, иногда испытывают непреодолимое желание уехать хоть ненадолго, но большинство воз вращается. Ну, а теперь, давай-ка мы с тобой отправимся домой.

Я переключил скорость и нажал на газ. Несколько миль мы ехали молча. Затем, когда мы подъехали к длинному подъ ему, я сбавил немного скорость и сказал, размышляя:

– Вот синие птицы, например. Парочка каждую весну вьет гнездо под крышей нашего дома. Потом из яиц выводятся птен цы, а еще через некоторое время на ветках тополя появляются слетки. Они еще не умеют летать, и родители пичкают их гусе ницами и прочей пищей. Но когда молодые научатся летать как следует, они покидают гнездо и отправляются искать себе корм, потому что родители больше не могут их кормить. – Мы достиг ли вершины холма, я снова переключил скорость и продол жал: – Потом, примерно в середине сентября, все синие птицы собираются в стаи и улетают на юг. Нам порой кажется, что мы уже больше их никогда и не увидим. Но ведь это не так, правда? Следующей весной они все возвращаются, и возвращаются с радостью. То же самое и с гусями, и с утками, и с дроздами. Все они осенью улетают, но весной все возвращаются. Таков закон тайги. Многие из тех, кто родился и вырос там, должны покидать ее на время, но они не могут оставить ее навсегда, пока в их жилах течет кровь. Наступает время, когда они должны вернуться. Так же будет и с Визи. Разумеется, на время мы его потеряем, но наступит день, и он вернется. Вот увидишь! Он непременно вернется!

Конечно, нам было очень тяжело, нам очень его не хватало. Слишком многое напоминало нам о нем. Случалось, что, накры вая стол для завтрака или для ужина, Лилиан механически ставила три прибора, а затем быстрыми нетерпеливыми движе ниями убирала лишний прибор в буфет. Мы очень скучали по нему вечерами, когда сидели одни в гостиной. Мы боялись включить радио, потому что непременно услышали бы песню, которую так недавно насвистывал или напевал, работая, Визи. Мы даже почти не обращали внимания на свежий след маленького ильки на снегу. До сих пор след настоящего маленького ильки становился предметом оживленных разговоров по вечерам, потому что илька был самым ценным пушным зверьком в наших краях. Если действительно удавалось поймать маленького зверька с темной шелковистой шкуркой, за него можно было получить не меньше ста долларов, а то и все сто двадцать пять, если мех был высокого качества. Поэтому всякий раз, когда мы с Визи находили его след, мы вместе обсуждали, как лучше взяться за дело, где поставить капканы, чтобы илька попался в них наверняка. Время от времени Лилиан, также вставляла свои замечания, хотя бы только из желания показать нам, что и она имела представление об охоте на маленьких темных илек. И в самом деле, однажды в капкан Лилиан попался илька, и за его шкурку она получила на аукционе сто двадцать долларов. Но я поддразнивал ее, говоря, что это было везение новичка: «Ты же прекрасно знаешь, что ставила капкан на норку, у тебя и в мыслях не было, что попадется илька. Сознайся». Она уклонялась от прямого ответа, говоря: «Но ведь я поймала ильку, именно ильку!» И поскольку в тот момент она была занята натягиванием шкурки на распялку, я ничего не мог ей возразить.

Но теперь, когда Визи с нами не было, след даже очень ма ленького ильки потерял для нас всякий интерес. Если я говорил об этом Лилиан, она лишь молча кивала головой, а если она и говорила что-нибудь, то рассеянно, как если бы ей было безразлично, добудем мы ильку или нет.

Точно так же я относился к промыслу ондатры, когда настало время ставить метки на хатках. Я начал с озера Роухайд-Лейк. Там отметины надо было ставить так тесно, что я не успевал срезать ветки и выносить их на лед, как мне снова приходилось выходить на берег за новой охапкой. Я то и дело останавливался и оглядывался. Мне казалось что вот-вот из камышей на другом конце озера появится Визи и начнет ставить отметины. Мы с Визи всегда ставили отметки на противоположных концах озера или болота. Но теперь я был один, теперь было бессмысленно останавливаться и искать глазами Визи. Его не было, я был один– одинешенек. .

На некотором расстоянии от озера росла группа пихт, а в не скольких ярдах от нее стояло дерево с густыми поникшими вет вями. Ствол имел диаметр сорок дюймов, а кора была толщиной шесть дюймов. Под деревом валялись ветки, сломанные ветром и тяжелыми зимними снегами. Я привязал лошадь возле этой могучей пихты, потому что именно там мы с Визи привязывали лошадей, когда ставили отметки на Роухайд-Лейк. Посовето вавшись с солнцем и с желудком, я решил, что пора позавтракать. Бросив на лед охапку кольев, я пошел к пихте, чтобы разжечь костер. Подойдя к ней, я огляделся по сторонам, отыскивая кусочек сухого дерева, чтобы наколоть щепок. Мой взгляд упал на крюк, вогнанный в твердую кору пихты. На крюке сохранился кусок кожаного ремня, хотя я никак не мог понять, почему белка или древесные крысы не съели его давным-давно. И тут мне показалось, что под деревом стоит Визи и снимает шкурку с ондатры, привязанной за хвост к ремню. Когда мы промышляли ондатру на Роухайд-Лейк, Визи обычно успевал снять шкурки с нескольких ондатр, пока я наслаждался после завтрака сигаретой.

На какое-то мгновение я почти поверил в то, что он там стоит и снимает шкурку с ондатры, но видение пропало. И в тот момент из чащи донесся протяжный и печальный вой одинокого волка. Волк был довольно далеко в лесу, возможно, на расстоянии нескольких миль. В тихий день вой волка в лесу разносится очень далеко. Когда завыл волк, я держал в руках кусок дерева и хлопал себя по карманам, отыскивая нож. Когда плач волка стих и наступила тишина, я бросил сук на землю и пробормотал: «К черту, я иду домой».

Отбросив в сторону все мысли о Роухайд-Лейке и о множест ве хаток, которые еще надо было пометить, я вскочил в седло и гнал лошадь до самого дома.

Лилиан удивленно посмотрела на меня, когда я вошел в кухню.

– Я не ждала тебя сегодня так рано. Разве на Роухайд– Лейке в этом году мало ондатры?

– Может быть, даже больше, чем когда бы то ни было. – И я смущенно пояснил: – Мне было слишком одиноко на льду, я все время забывался и искал Визи.

Лилиан понимающе кивнула головой:

– Я тоже это чувствую. Все как будто переменилось с тех пор, как он уехал. – Она замолчала, слабо улыбнулась и продол жала: – Сегодня утром я решила сделать пирог с голубикой. Визи всегда любил мои пироги, а ты к ним почти не прикасался. Я начала чистить ягоды и только потом до меня дошло, что нет смысла печь пирог.

– И мне тоже нет смысла ставить отметки на озере, – сказал я раздумчиво. – Не знаю, может, я просто поставлю вдоль ручья капканы на норок, а в лесу несколько капканов на ильку и рысь. Мы можем добыть две-три сотни ондатр в конце марта, когда лед очистится от снега и хатки будут видны без отметин. Нет смысла утомлять себя, чтобы добывать много пушнины, когда…

– Ведь капканы на норок можно объезжать верхом, да? – прервала меня Лилиан.

– Пока снег не слишком глубокий, да. А потом легче ходить на снегоступах.

– Ну, пока снег не слишком глубокий, мы будем осматри вать капканы вместе, – заявила Лилиан.

Когда мы получили от Визи письмо, он был рядовым королевс кого канадского полка, расквартированного в учебном лагере в Онтарио. Он должен был прослужить в армии три года. Онтарио находилось от озера Мелдрам, что в Британской Колумбии, на расстоянии тысяч миль. Время от времени он присылал нам письма. Мы старались регулярно ездить в Риск-Крик на почту, и я писал ему почти обо всем, что делалось в лесу. Но я ничего не написал ему о том, что этой зимой у нас будет мало отмеченных хаток, или о том, что у меня поставлено всего двадцать или тридцать капканов на норку вокруг бобровых запруд, когда их должно быть вдвое больше.