Текст книги "Трое против дебрей"

Автор книги: Эрик Кольер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

Глава XV

Однажды к нам пришел гость, который не стучался в дверь, а вместо этого неслышно подошел к окну и остановился там, глядя на нас тайком. Мы не слышали его приближения по слегка под мерзшему снегу, несмотря на то что он весил около полутора тысяч фунтов. И при ночном освещении его лицо можно было принять за морду лошади, или быка, или верблюда, или любого похожего на них зверя.

В течение января и февраля почти не было вечера, чтобы окна хижины не покрывал сплошной иней. Если подышать на такое оконное стекло, оно слегка увлажняется и тут же опять замерзает. Но в понедельник вечером слой инея на окнах был толще обычного примерно на восьмую долю дюйма. При надоб ности или желании можно было написать фамилию на оконном стекле, нарисовать занятную картинку или карту мира. Ибо понедельник был днем стирки, и клубы пара поднимались из деревянной лоханки, в которой Лилиан стирала скопившееся за неделю белье. Как только пар касался окон, он превращался в лед.

По мнению Лилиан, таскать сучья для плотины было гораздо легче, чем тереть простыни, рубашки и прочее белье о гофриро ванное железо стиральной доски, склонившись над большой деревянной лоханкой.

– У меня болит спина, – пожаловалась она.

– В каталоге заказов есть стиральная машина, приводимая в движение мотором на бензине, – начал я неопределенно. – Когда-нибудь после удачной продажи пушнины я куплю тебе такую машину. И тогда у тебя не будет болеть спина по понедель никам. Все за тебя будет делать машина.

– Стиральная машина! – Лилиан презрительно фыркнула. Она уже в течение часа чинила носки и, судя по количеству дырок на них, еще долго собиралась заниматься этим делом. Канадские снегоступы, так же как и обычные лыжи, быстро рвали носки: крепление мигом протирало пятки.

– Нужно купить еще многое, прежде чем дело дойдет до стиральной машины. И кроме того, – продолжала Лилиан, – я не сумела бы обращаться с ней.

– Ты могла бы научиться.

Она поднесла иголку к свету, продела в ее ушко еще одну шерстяную нитку и возразила:

– Мне кажется, я предпочту иметь дело с моей стиральной доской. Она не дает мне толстеть.

Был вечер понедельника. На этот раз слой инея на окнах был еще толще, чем обычно в дни стирки. Январская луна светила вовсю, небо было усеяно звездами. Мне не нужно было смотреть на термометр, чтобы узнать, показывает он 45 или 40° ниже нуля. Достаточно было выйти из хижины и глубоко вздохнуть. Если было 45° мороза или еще холодней, каждый вздох вызывал приступ кашля. В холодную зиму 1934/35 года мои легкие пострадали от мороза. У меня не было ничего серьезного, но все же я начинал кашлять, вдохнув морозный воздух при температуре ниже 45°. И в тот вечер, когда я ходил в сарай за сеном для лошадей, я кашлял, не переставая, пока не вернулся в хижину.

Я сидел за столом и писал дневник при свете керосиновой лампы. Лампа была как лампа, но света от нее было маловато, и, водя пером по бумаге, я думал о том, что неплохо было бы иметь электрическую лампочку над головой вместо керосиновой лампы на столе.

Стол находился у окна, и на нем кроме бумаги и лампы стоял горшок с комнатным растением. Лилиан не переставала наде яться, что когда-нибудь оно расцветет у нас зимой. Она без конца возилась с комнатными растениями, и я говорил ей, что, если у нее хватит терпения, она дождется того, что одно из них зацветет в то время года, когда порядочным растениям вовсе не полагается цвести. Но это была неосуществимая надежда. Как только появлялись признаки близкого цветения, какая-нибудь холодная ночь обязательно губила нераскрывшийся цветок. Но Лилиан не сдавалась.

Визи стоял голышом в лоханке с водой (он обычно купался в понедельник вечером). Я отодвинул горшок с растением, чтобы освободить себе больше места. Затем окунул перо в чернильницу и уже собирался начать следующий абзац, когда что-то заставило меня взглянуть на окно. Я остолбенел и уронил ручку. Там, на расстоянии одного-двух дюймов от горшка с цветком, на стекле таял иней. Этого никогда не случалось, тем более в понедельник. Я наклонился вперед, с трудом переводя дыхание. Да, я не ошибся, иней действительно таял, а на одном стекле он совсем исчез. Огромный нескладный нос плотно прижался к окну, и толстый розовый язык дотронулся до стекла и исчез. Секунду или две я смотрел на этот нос, а затем откинулся на спинку стула.

– Если он разобьет стекло, это произойдет из-за твоего горшка с цветком, – прорычал я.

Лилиан отложила иголку. Визи с шумом уронил в воду мыло. Они оба посмотрели на окно, и Визи возвестил: «Это лось».

– Его дыхание растопило иней, – сказала Лилиан.

– Лучше убери горшок, – предложил я, – или этот паршивый лось наверняка разобьет стекло, схватит в зубы цветок и унесет его в лес вместе с горшком.

– Я не позволю ему, – отпарировала Лилиан. – Я не уступ лю никакому лосю мой цветок.

– Откуда приходят лоси? – поинтересовался Визи.

Тут я убрал горшок с окна, чтобы не соблазнять зверя, скрутил себе цигарку, откинулся на спинку стула и стал расска зывать ему, как лоси впервые появились в Чилкотине.

В конце лета 1916 года один индеец из резервации Риск-Крик охотился на чернохвостого оленя за несколько миль к северу от своего поселка. Внезапно он заметил какого-то невиданного зверя. Его огромное туловище было покрыто блестящей, почти черной, шерстью, его задние лапы были как бы в сероватых носках. В своей передней части животное было выше, чем верховые пони индейцев. Было похоже, что оно весит не меньше лошади. Но особенно поразили индейца массивные рога и причудливая форма головы зверя, и он даже громко икнул от возбуждения.

Инстинкт охотника подсказал индейцу, что мясо зверя должно быть съедобным. Он заложил патроны в свой карабин и, не медля ни минуты, спустил курок. На четвертом выстреле животное медленно свернуло в сторону, на пятом – упало замертво на лесную траву.

Индеец отрезал охотничьим ножом губы и язык у своей до бычи, привязал их за седло и проскакал галопом весь путь до резервации. Там он в сильном возбуждении сообщил на своем гортанном наречии членам племени о том, что произошло. И они, затаив дыхание и выпучив глаза, с удивлением смотрели на язык и губы невиданных размеров и необычайной тяжести.

Затем около дюжины индейцев бросили на лошадей верховые и вьючные седла и поскакали к тому месту, где был убит удиви тельный зверь. Они погрузили мясо, шкуру, голову и внутренности – излюбленную пищу чилкотинских индейцев – на вьючных лошадей и торжественно отправились со своими трофеями назад в резервацию.

Когда вдали показалась кавалькада всадников, все жители поселка, от стариков до малышей, высыпали из деревянных хи жин. Индейцы сновали вокруг вьючных лошадей, отталкивая друг друга, чтобы первыми развязать веревки и снять с лошадей окровавленное мясо. Оттачивая охотничьи ножи о подошвы своих мокасин, они затем кромсали на куски мясо зверя и ели его сырым, недоуменно глядя друг на друга. Никогда никто из них не видел такого огромного оленя.

И тут сморщенная и слепая на один глаз старуха хлопнула в ладоши и закричала: «Спросите старого Тенассти! Пусть он пощупает рога зверя и понюхает шкуру. Быть может, он скажет, что это за олень и откуда он появился в наших лесах».

Итак, они принесли шкуру и рога ко входу в хижину старого Тенассти, ослепшего за пятнадцать лет до того. Он сидел и выдирал волоски с подбородка при помощи самодельного пинцета. Индейцы положили свою ношу к ногам старика и отступили, ожидая его суждения в глубоком, почтительном молчании. Сначала старый охотник ощупал своими костлявыми пальцами каждый зубчик на рогах. Затем приподнял часть шкуры и понюхал ее, выщипав из нее немного меха. После этого старик целых пять минут задумчиво смотрел в пространство, бормоча что-то про себя. Наконец он заговорил вслух.

– Большой олень, какой белый люди вапити называй, моя много убей давно, давно, когда белый люди в наш земля ходи нету. Этот мясо, – он постучал пальцем по рогам, – другой мясо.

Тут старый охотник помолчал несколько секунд, как если бы после этой короткой речи у него не осталось ни сил, ни желания продолжать разговор. Однако он собрался с духом и продолжал:

– Очень многа олень ходи в наш земля, белый люди называй такой олень самец-олень. Когда мой глаза смотри, моя больше такой олень убей, чем лист на дерево весной есть.

Он снова помолчал, неуверенно ощупывая шкуру, затем усталым голосом, недоуменно покачивая головой, он сообщил своим почтительным слушателям:

– Этот очень большой олень. Такой олень моя никогда не видал.

И если старый Тенассти, доживший до ста шести лет и знавший времена, когда индейцы одевались только в звериные шкуры и когда белый человек был такой же редкостью в Чилкотине, как и белый дикобраз, – если он не знал, что это за олень, кто же еще из охотников или звероловов мог это знать?

В конце концов не кто иной, как Бечер – англичанин с торгового пункта решил эту загадку. На рубеже прошлого и этого веков Бечер был агентом компании Гудзонова залива, торгующей с мирными индейцами в северо-восточной Британской Колумбии. В то время американские лоси стали появляться в северных районах этой провинции, и Бечер начал вести торговлю пушниной с индейцами, приносившими ему мясо и шкуры этих лосей. Итак, когда индейцы из резервации Риск-Крик принесли в лавку рога и шкуру невиданного зверя, чтобы узнать, можно ли их продать, Бечер дал им на один доллар чая за шкуру и на шестьдесят центов жевательного табака за рога и в придачу открыл им подлинное название этого представителя животного мира.

Прошло почти четыре года, прежде чем в Чилкотине был убит еще один американский лось. И когда я появился в этих краях, мало кто из индейцев, не говоря уже о белых, видел следы этого зверя, а тем более его самого.

Осенью 1925 года, охотясь у истоков ручья Риск, я чуть не столкнулся лоб в лоб с абсолютно незнакомым мне зверем. И мне также подсказал инстинкт, что мясо его должно быть съедобным и что лишь двадцать пять шагов отделяют дуло моей испытанной винтовки от шеи зверя, обреченного стать ее жертвой. Я вскинул винтовку, прицелился в шею животного и, надеясь на удачу, спустил курок. Каковы же были мое удивление и торжество, когда зверь сразу замертво упал на землю.

Когда мы обосновались у истоков ручья Мелдрам, там уже не было недостатка в лосях, и в любое время года требовалось лишь несколько часов охоты, для того чтобы застрелить самца. Каждое болото и каждый луг были испещрены их глубокими сле дами, и каждый клочок солонцеватой почвы в лесу был взрыт и превращен в грязь бесчисленными лосями, приходившими туда полизать соленую землю.

Весной, летом и осенью лоси паслись в более высоких местах, и все они зимой спускались в долину и ощипывали там осины и ивы. В это время года неподалеку от хижины каждое утро и по вечерам всегда паслось, по крайней мере, шесть или восемь лосей. Они затевали драки, выгоняя друг друга из за рослей ивняка, где ощипывали деревья. И чем больше лосей приходило в нашу долину, тем больше они досаждали нам.

При нашем первом знакомстве с лосями они отнеслись к нам несколько недоверчиво. И для этого было достаточно оснований. С момента возникновения торговли пушниной дикие звери Северной Америки вели безнадежную борьбу с человеком. Люди не только вторгались в нетронутую глушь и гнали оттуда ее обитателей – они губили все необходимое для существова ния и размножения диких зверей, птиц и рыб.

Однако более близкое знакомство на мирных началах не редко вызывает пренебрежительное отношение. Когда наши зимние гости поняли, что им нечего бояться, они стали так же спокойно относиться к нашему присутствию, как и лошади. И когда мне случалось встретиться с лосем на утрамбованной дорожке, ведущей от хижины к сараю, он нередко упрямо останавливался, вызывающе глядя на меня, и я был вынужден свернуть с пути и пробираться к сараю по нетронутому снегу. Было легче и безопаснее обойти лося, чем пытаться заставить его уступить дорогу.

Мысль о том, чтобы кормить лосей сеном, принадлежала Лилиан. Ее изобретательная головка всегда была полна новых идей.

– Если бы, – начала она как-то за завтраком безмятежно-спокойным тоном, – мы могли время от времени немного подкормить лосей сеном, то, наверное…

– Сеном?! – взорвался я. – Кормить лосей сеном!

– А почему бы и нет? Мы ведь вешаем птичкам ломтики сала. – У нее выходило, что кормить лосей было не труднее, чем кормить синиц.

Как раз в тот момент мой взгляд упал на лосиху с неве роятно тощей шеей. Ребра, выпиравшие у нее под кожей, были похожи на зубы вилок. За ней по пятам шел еще более тощий лосенок.

– Эта пожилая леди, пожалуй, не отказалась бы от охапки съестного, – задумчиво сказал я. – Но где взять сена? Нам едва удается вырастить достаточно травы для лошадей, не говоря уже о лосях.

Но у Лилиан уже все было обдумано.

– Нам придется расчистить еще немного почвы. И на этот раз мы посеем люцерну вместо тимофеевки или клевера. Мне кажется, что лосям должна понравиться люцерна.

– Люцерна! – пробормотал я себе под нос.

Как будто у нас мало было работы по размножению диких зверей в этих местах! И с таким невозмутимым видом Лилиан предлагала нам взвалить на свои плечи еще заботу о зимнем корме для целого стада лосей!

Конечно, Лилиан настояла на своем. Если уж она принимала какое-либо решение, то немедленно претворяла его в жизнь. Мы очистили от растительности еще один акр земли, вытащили корни и засеяли освободившийся участок люцерной. Как только семена проросли, эта добавочная часть отвоеванной у дикой чащи культивированной почвы дала урожай в три тонны сена на один акр земли.

И лоси пристрастились к сену, как свиньи к хлебному месиву. С тех пор мы кормили у хижины десятки лосей. Лосенок, который пасся там всю зиму со своей матерью, неизбежно приходил туда на следующий год уже годовалым зверем, если за истекший срок он не попадал в зубы хищнику, не погибал от болезни или от какой-либо другой беды. А еще через год он нередко появлялся снова уже со своим детенышем. Немало зимних снегов выпало и стояло с тех пор, как Лилиан впервые пришло в голову кормить лосей. И за это время мы были много раз свидетелями рождения и смерти лосей, приходивших к нам в декабре или январе поживиться охапкой сена. Когда есть возможность приблизиться к дикому зверю на расстояние протянутой руки, возникает абсолютная необходимость зафиксировать это на фотографии. Среди бумажек, беспорядочно валявшихся в моем письменном столе, можно разыскать сотни снимков лосей, посетивших нас за многие годы. Там – фотографии самцов с массивными рогами и самцов, сбросивших рога, самок с детенышами и самок без детенышей. И где-то среди массы этих снимков есть фотография самого большого лося, какого я когда-либо видел. И это отнюдь не привлекательный снимок. Уши лося прижаты к голове так, что концы их касаются затылка. В глазах у него дикая ненависть и ярость. Он несется вперед по нетронутому снегу трехфутовой глубины. Цель его нападения и объект его ярости – Лилиан. Она стоит в беспомощной позе на снегоступах всего в нескольких футах от зверя.

Глава XVI

Еще один фут – и лось растоптал бы Лилиан. И первопричиной всего был я. Это началось с того, что я охотился на черно хвостого оленя среди сосен и пихт, росших почти у стен нашей избушки. Ноябрьская луна шла на убыль. Кусты свидины[16]16
  Деревце из семейства кизиловых.


[Закрыть] и голубики были покрыты трехдюймовым слоем снега. Дул слабый северный ветер. В бодрящем морозном воздухе чувствовалась близость сильного снегопада.

Пора было позаботиться о запасах мяса для предстоящих голодных месяцев. Я нашел своего оленя-самца с тремя отростками на рогах на краю расщелины. Он лежал и уныло смотрел на заходящее осеннее солнце, как это всегда свойст венно оленям в конце ноября. Я застрелил его в этой позе, оттащил от расщелины, выпотрошил и положил под елью брюхом вверх, чтобы туша остыла. Я собирался на следующее утро вернуться туда с вьючной лошадью и увезти свою добычу домой.

Я стоял у дымящейся туши ярдах в тридцати от края оврага. Я не видел и не слышал признаков жизни внизу, но внезапно интуитивно почувствовал, что в глубине оврага шевелится что-то живое. Почему мне это показалось, не знаю. Это было, как в тот, другой раз, когда мы с Лилиан ставили палатку для ночевки в лесу. Мы облюбовали две крепкие зеленые сосны и совсем было приготовились натянуть палатку, как вдруг какой-то тоненький внутренний голос зашептал: «Не смей!» Да, да, имен но так: мы собираемся установить палатку, а голос твердит: «Не смей! Только не здесь!» Ну, мы свернулись, ушли на четверть мили дальше, нашли подходящее место и там раскинули палатку. Около полуночи ветер зашумел в верхушках деревьев, а через несколько секунд в лесу разбушевался небольшой ураган. За ночь около нашей палатки упало несколько деревьев. Как только рассвело, я пошел посмотреть на первое место, выбранное нами накануне. Одно дерево, к которому мы собирались прикрепить верхушку палатки, повалилось. Если бы мы там ночевали, нас троих раздавило бы, как кузнечиков, колесом телеги. Так и теперь, я стоял, не двигаясь, рядом с тушей оленя, а тот же внутренний голос предупреждал: «Следи за оврагом, следи за оврагом!» Я заслал патрон в ствол винтовки, сел на корточки, глядя во все глаза и слушая во все уши.

Взрослый лось-самец весит больше полутонны, и у многих размах рогов достигает шестидесяти дюймов и даже больше. Кажется невероятным, что такое огромное животное может передвигаться между деревьями в лесу так же бесшумно, как рысь на охоте. Но это так. В густом лесу обычно сначала видишь, а потом слышишь. Так было и сейчас. Сперва из оврага появи лись рога. На глаз их размах был порядка сорока пяти дюймов. Затем появился карикатурный римский нос, потом – голова и шея. Через несколько секунд рога, голова и все четыре ноги выбрались из оврага. Мне часто приходилось видеть лосей с большими рогами, но быка с таким телосложением я видел впервые.

Задрав голову, широко раздув ноздри, бык на несгибаю щихся ногах двинулся в мою сторону. Это было странно, потому что он, безусловно, увидел меня, сидящего на корточках у туши оленя. По всем правилам он должен был резко повернуться и уйти в овраг быстрее, чем вылез из него. Но не тут-то было! Лось остановился всего в двадцати ярдах и уставился на меня. По всему видно, что он меня боялся. Больше того, в выражении его глаз можно было увидеть безумие. Я держал палец на курке, следя за лосем с опаской и любопытством. В одном я был уверен: я его раньше никогда не видел. Мне показалось, что он чужак, пробирающийся по незнакомой ему земле. Он наверняка ни разу не пробовал нашей люцер ны.

Когда у лося, быка или коровы, есть желание подраться, а это бывает довольно часто, у них появляется не совсем приятное выражение морды. Уши прижимаются к шее, шерсть на загривке встает дыбом, и показываются белки глаз. Обычно перед броском вперед лоси издают короткое мычание. Двигаются они чрезвычайно быстро.

Те, кто из года в год имеет дело с лосями, рано или поздно сталкиваются со строптивым хулиганом их породы. Я в свое время также встречался с подобными вояками, но мне никогда не приходилось пользоваться винтовкой для самозащиты. Дома, двигаясь среди них у кормушки с сеном, я частенько стукал заупрямившегося быка или корову вилами по носу, чтобы научить их хорошим манерам, но более суровых мер мне применять не приходилось и большего вреда я им не делал, как, впрочем, и они не делали мне.

Однако в поведении быка, стоявшего передо мной, было нечто необычайное, и это заставляло думать, что удар вилами по носу его не успокоит, если он вздумает атаковать.

Вспоминая все, что произошло тогда, я прихожу к выводу, что я испугался, едва только он появился, испугался, как никогда раньше. Видимо, поэтому я медленно поднял винтовку к плечу и нацелился в его широкую массивную голову. Может быть, мне следовало бы спустить курок и покончить с ним сразу. Если бы я сделал это тогда, Лилиан не пришлось бы пережить все то, что случилось потом.

Оглядываясь назад, я понимаю, что был бы вынужден стрелять, если бы в это дело не впутался годовалый ло сенок. Бык всем своим видом говорил: либо я тебя, либо ты меня! Но лосенок временно оттянул развязку, хотя ему пришлось здорово поплатиться за свое непроизвольное вме шательство.

Я узнал о том, что на сцене появился третий участник, потому что бык вдруг перестал смотреть на меня и удивленно и сердито уставился в лес. Я опустил винтовку и стал смотреть туда же. Вначале, кроме деревьев, я ничего не замечал, но затем увидел годовалого бычка, медленно пробиравшегося к оврагу. Он шел вполне мирно, то нагибаясь, чтобы сорвать побег вербы, то обтирая свои крохотные рожки о молодую елку. Занятый едой, он не спеша шел в нашу сторону и, видимо, не замечал быка, пока не приблизился к нему на тридцать ярдов. Почему-то мне хотелось крикнуть ему: «Убирайся отсюда скорее, дурачок, пока цел!» Однако такое предупреждение было бы бесполезным, и я промолчал, стоя в напряженном ожидании с винтовкой наготове.

Лосенок олицетворял добродушие. Было ясно, что ему хотелось подойти к быку и пожелать ему доброго дня. Он сделал еще несколько шагов. Лось замычал. В этом звуке для понимающего лосиный язык были ноты предупреждения. Опять интуиция мне подсказала, что надо стрелять, но я медлил. Прежде чем я решился, старый самец ринулся вперед, но не на меня, а на несчастного лосенка. Вопреки распространенному мнению лоси-быки больше всего дерутся не рогами, а передними копытами. Правда, в разгар гона они широко пользуются и рогами, иногда даже наносят ими смертельные раны, но в другое время чаще всего убийственные удары наносятся передними ногами. Несчастный лосенок был в значительно худшем положении, чем затерявшийся в лесу ребенок. Когда он понял угрожающую ему опасность, бык почти настиг его… и тут этот лосенок сделал то, чего я никогда раньше не видел, – он круто повернулся и стал удирать галопом. Обычно лоси, когда им нужно убегать, передвигаются быстрой рысью, при этом их движения грациозны и легки. Но лось, бегущий галопом, так же грациозен, как человек со связанными ногами, бегущий в мешке. Первый удар быка был настолько молниеносным, что я даже не заметил его – только услышал. Удар был такой сильный, что его можно было услышать на противоположном конце оврага. Затем еще раз! Теперь я и увидел, и услышал удар. Я закричал от накипевшей во мне злости. Правая нога лося была занесена для третьего удара, но, услышав мой громкий крик, он неуклюже опустил ее. Лосенок воспользовался предоставленной ему возможностью, поднялся со снега и поковылял прочь: я полагаю, что у него было вывихнуто бедро. Прочь в овраг, где он был в безопасности. Старый самец несколько мгновений продолжал сердито меня разглядывать, потом продул ноздри, почесал правое ухо копытом задней ноги, встряхнулся и медленно ушел.

«Эх, ты, старый бандит!» – крикнул я ему вслед. Очень уж мне хотелось высказать ему свое мнение. А имя, которое я дал ему – Старый Бандит – подходило как нельзя лучше, и спра ведливость этой клички он впоследствии успешно доказал.

Прошло почти шесть недель, прежде чем я снова увидел лося. За это время выпало много снега, и все большее число лосей было вынуждено спускаться с вершин вниз, чтобы питаться зарослями ивняка у берегов горного потока.

Вскоре после Нового года я ставил капканы на норок у за мерзшего водостока запруды, построенной бобрами. Я замер на месте, стоя на одном колене и пристально глядя в кусты. Сначала показались смутные очертания лося, постепенно они становились все четче, и наконец животное вышло из кустов и остановилось у кромки льда, ярдах в сорока от меня. Я хотел было снова заняться ловушкой, но лось медленно повернул го лову и стал рассматривать бобровую запруду. Тут я узнал его, это был Старый Бандит, хотя его внешность изменилась с тех пор, как он покалечил молодого лосенка у оврага. Он сбросил рога, и это изменило его облик.

Я знал, что он не мог почуять меня, потому что ветер дул вверх по реке, а он стоял ниже. Зрение у лосей на ярком свете не очень хорошее, я не думаю, что он смог бы разглядеть меня, если я не двигался. Ходить по бобровой дамбе, покрытой мокрым снегом, очень рискованно, а мои снегоступы были на другом конце запруды, примерно в трехстах футах от меня.

Когда я узнал лося, то стал ругать себя за беспечность, так как винтовка лежала вместе с лыжами. Я искал способ про браться туда, не привлекая к себе внимания лося, но убедился, что это невозможно. Без винтовки я пропал, если Старый Бандит обнаружит меня и проявит такую же драчливость, как и при первом знакомстве. Кое-как я подавил в себе желание броситься за винтовкой и вместо этого спрятался за дамбой, стремясь стать поменьше ростом и незаметнее. Прошло почти пятнадцать минут, в течение которых я постепенно превращался в глыбу льда. Лось понюхал лед, отрыгнул, поплелся вдоль запруды и исчез в ивняке.

С этого момента бык стал постоянной угрозой для мира на озере Мелдрам. Попробовав разок сена, которое мы скармливали другим его сородичам, он все время держался поблизости от кормушек и прибегал быстрой рысью, как только его чуткое ухо улавливало шуршание сена, навиваемого на вилы. Когда Старый Бандит был возле кормушки, ни один другой лось не смел при близиться к ней. Он был наделен такой силой и пользовался ею столь жестоко, что мог дать любому лосю двадцать пять ярдов фору, догнать его через пятьдесят ярдов и начать избивать копытами. Поэтому в ту зиму в районе озера Мелдрам было немало раненых лосей.

Если я подходил к лосю слишком близко, он прижи мал уши к голове, и в тех случаях, когда он оказывался между мной и домом, мне приходилось спасаться от него верхом на лошади. Как ни странно, Старый Бандит, относившийся к людям и лосям с высокомерным пренебрежением, становился бесхребетным трусом, как только на него надвигалась лошадь.

– Лошадь, – сказал я как-то Лилиан, – слабое место этого лося.

– Я рада, что такое место у него нашлось! – ответила она сердито. Она не любила Старого Бандита за то, что он издевался над другими лосями.

Чем чаще я видел лося, тем сильнее становилось желание сфотографировать его вблизи, как других лосей. И чем дольше я откладывал это дело, тем сильнее росло желание. Однако удовлетворить его было довольно сложно и хитро. Для этого нужно было орудовать фотоаппаратом, одновременно держа наготове винтовку. Снимать Старого Бандита, не имея ружья для страховки, было бы непростительной глупостью. Как бы быстро я ни действовал, чтобы опустить фотоаппарат, вскинуть винтов ку, спустить предохранитель и прицелиться, мне потребовалось бы несколько секунд. А за несколько секунд этот бык, жаждущий крови, мог пробежать весьма солидное расстояние. Я не сомневался, что, если Старый Бандит бросится на меня, остановить его смогут только порох и свинец.

Вопрос о снимке несколько дней висел в воздухе. Но вот однажды днем я увидел его на краю небольшой поляны, жующим жвачку, и решил, что так или иначе надо с этим делом покончить раз и навсегда, чтобы оно меня больше не беспокоило. Я считал, что смогу решить эту задачу с помощью Лилиан.

Придя домой, я как бы невзначай заметил:

– Пожалуй, мы сегодня сумеем сфотографировать Старого Бандита.

Конечно, Лилиан прекрасно представляла себе, что я имел в виду. Это означало, что надо будет подойти к быку на расстояние десяти – пятнадцати футов.

– Мы? – переспросила она, сморщив нос.

– Ну да, если ты согласна, – несколько неуверенно продолжал я. – Пока ты снимаешь, я бы прикрывал тебя винтовкой.

Вероятно, я надеялся, что она скажет: «Я не подойду к этому зверю даже на сорок ярдов», и тогда я бы отказался от этой затеи. Однако она стала надевать калоши с таким видом, как будто сфотографировать Старого Бандита для нее ничего не стоило.

Пока она натягивала на себя несколько свитеров и влезла в брюки из толстой шерстяной ткани (на улице было около 35° мороза), я принес из сарая ее снегоступы и кожаные крепления. Затем я проверил фотоаппарат: в нем оказалось четыре неотснятых кадра. Нам было достаточно и одного. Потом я снял с гвоздя винтовку, висевшую на стене, и погладил ее, медленно проводя рукой по выщербленному прикладу. Старая винтовка была моим верным помощником с 1923 года: она снабжала нас мясом, ею я пристрелил столько койотов и волков, что и не сосчитать, она уложила достаточное количество медведей, летом ее обильно поливали дожди, зимой она повидала немало снега и перенесла жестокие морозы. Старая винтовка разделяла с нами все тяготы дикой жизни. Пожалуй, она была даже членом семьи.

– Готова? – спросил я и мимоходом заметил, что в своих многочисленных свитерах она похожа на маленькую эскимоску.

На этот комплимент она не ответила. Лилиан горела желанием скорее покончить с этим делом. Я задумчиво разглядывал пат роны на ладони и надеялся, что мне не придется их тратить. Затем я вложил их в патронник винтовки и одел снегоступы.

Утоптанная охотничья тропа привела нас к месту в ста ярдах от поляны. Бык стоял все там же, в пятнадцати ярдах от пере леска. Он лениво повернулся в нашу сторону и безразлично разглядывал нас. Идти через поляну по нетронутому снегу было трудно. Каждый раз, как мы делали шаг, к лыжам прилипало полтора килограмма снега.

– Ну как, справишься? – спросил я, немного волнуясь.

– Все в порядке, – ответила Лилиан спокойно.

Я шел впереди и прокладывал путь. Так с большой осторож ностью мы приблизились к быку на тридцать ярдов. Он нам показался громадным, как гора. Теперь он нас рассматривал с нахальным вниманием. Я остановился, заслал патрон в казенную часть винтовки и снял с правой руки рукавицу из лосевой шкуры. Мой палец отделяла от курка лишь тонкая шерстяная перчатка. Я задумчиво посмотрел на лося. Пока он стоит с поднятыми ушами и шерсть на загривке опущена, его можно не очень опасаться. Мы были от него в двадцати ярдах, а он продолжал стоять спокойно. Я подумал: «Может быть, все обойдется не так уж плохо».

Тут мы достигли места, где Лилиан должна была выйти вперед, чтобы между фотоаппаратом и быком никого не было. Я посторонился и дал ей пройти.

Мы снова стали медленно продвигаться вперед. Теперь до быка оставалось пятнадцать ярдов. Я остановился и тихо спросил:

– Что видно в видоискателе?

– Я могу сделать один снимок сейчас, – ответила Лилиан спокойно, – но лучше было бы подойти еще ярдов на пять.

Еще пять ярдов! Тогда она будет всего в десяти ярдах от быка, который так же опасен, как ящик динамита. Почти не сознавая, что я делаю, я снял предохранитель, рисковать было ни к чему.