Текст книги "Трое против дебрей"

Автор книги: Эрик Кольер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Он был не по годам взрослым. В его годы другие дети про должали читать комиксы, а Визи читал Карла Маркса. Вместо того чтобы заниматься детективными рассказами, он читал «Тео рию экономического развития» Льюиса.

К пятнадцати годам Визи убил трех волков и получил от правительства премию сорок долларов за их головы. Если он наводил ружье на койота, того можно было считать мертвым, как только Визи нажимал курок. Тем не менее он не получал никакого удовольствия, убивая животных. Он был еще совсем мальчиком, когда жизнь в тайге научила его считать, что каждая ондатра, убитая филином, или бобер, убитый койотом, являются убытком для нас. При этом он знал, что все хищники рождены для определенной цели, и, убивая других животных, они просто следуют тому, что заложено в них природой.

Охотничья избушка была всего в пяти-шести милях от дома. Дорога к ней вела вниз по ручью, и, если лед на запрудах был достаточно прочным, мы шли по льду.

Шесть миль! Я мог дойти туда на снегоступах по хорошему снегу за полтора часа, но, чтобы добраться туда с гружеными санями, мне потребовалось целых три дня. Я выехал из дома на рассвете верхом и гнал впереди себя лошадей в упряжи, но не запряженных в сани. Они просто прокладывали путь. Перед ние ноги лошадей были забинтованы холстом так же основа тельно, как капканы, которыми мы отлавливали бобров. Без повязок они поранили бы ноги о снежную корку и в миле от дома погибли бы от потери крови.

Наш путь был болезненно медленным. По дороге нам всюду попадались следы койотов, а в одной миле от дома я наткнулся на след одинокого оленя. С наветренной стороны глубокой борозды, которую он оставлял за собой, виднелись следы трех или четырех койотов, преследовавших его. Я подумал: «Они догонят беднягу раньше, чем он пройдет одну милю. Теперь от него осталось, наверное, всего лишь пятно крови на снегу, несколько клочков шерсти да, может быть, немного внутренностей, и все. У оленя не было никаких шансов на спасение».

Мне потребовалось четыре часа, чтобы добраться до места. Я привязал лошадей к тополю неподалеку от избушки. Их спи ны покрылись серым инеем от пота. Тряпки, которыми были обмотаны их ноги, превратились в узенькие ленточки, но теперь это не имело значения, так как путь был проложен. Я вытащил с полдюжины древесных крыс из капканов, обругал тех, кото рые не попали в капканы, но загадили весь стол пометом. Я разжег огонь в железной печке и поджарил себе несколько ломтиков бекона. Бекон был подвешен на проволоке к стропилам, куда крысы не могли добраться. От холода у меня разыгрался аппетит, и, после того, как я подобрал пресными лепешками все сало, мир показался мне намного лучше. Теперь можно было отправляться в обратный путь.

Однако, прежде чем доставить в избушку груз – сено и овес для лошадей, постели и провизию для нас, мне нужно было рас ширить путь передком от саней. На это у меня ушла большая часть второго дня. Уже смеркалось, когда на третий день наша усталая упряжка подъехала к двери избушки и мы начали раз гружаться.

В конце октября я убил лося приблизительно в двух милях от избушки. Разделав тушу и погрузив мясо на лошадей, я разбросал отравленные приманки возле внутренностей и прочих остатков туши, предполагая, что волки или койоты придут туда поесть. Вот почему меня теперь так тянуло к избушке: у меня теплилась надежда, что, может быть, острый голод заставил Волка прийти к останкам лося, и, когда он рыскал по снегу, он по ошибке проглотил одну из приманок.

В ту ночь погода была на моей стороне. Наст припорошило сверху слоем снега около дюйма, и все следы были ясно видны. Я знал, что выслеживать добычу на снегоступах будет гораздо легче, чем верхом, и поэтому смазал ремни лыж жиром койота, сунул в карман бутерброды с олениной, приготовленные Лилиан, и пошел в лес с ружьем в руках, подогреваемый надеждой. Наст под лыжами был крепким, как устоявшийся цемент, и я продви гался со скоростью не менее пяти миль в час.

Приближаясь к останкам лося, я немного замедлил шаг, так как мне стали попадаться следы койотов. Множество следов. От внутренностей почти ничего не осталось. Койоты выкопали их из снега и съели. Я не стал тратить время, осматривая мерт вых койотов. Приблизительно в сотне метров от этого места была голая возвышенность, на вершине которой росла огром ная одинокая пихта. Я знал, что волки любят устраиваться на лежку в местах, откуда они могут видеть все, что происходит вокруг. Итак, я пошел туда.

Я был уже почти на вершине, когда вдруг увидел след и остановился. Это не был след койота.

Волк! К этому времени я знал его следы так же хорошо, как следы своей верховой лошади. И вот передо мной был след Волка, который похищал у меня моих бобров, Волка, который убил бес численное множество лосей и оленей, Волка, который грабил наши капканы каждый раз, когда натыкался на них. Он лежал у подножия дерева достаточно долго, чтобы тепло его тела могло растопить наст. Он точно знал, где находятся внутренности лося, но он не подошел к ним ближе, чем на сто ярдов. О, он был очень хитер, он никогда не доверял добыче, которую не убил только что сам!

Я обошел холм и увидел его следы, уходящие к северу. Он прошел вдоль низины, прошел через ельник, такой же густой, как мех рыси, взобрался на мрачную голую гряду, спустился на противоположную сторону и внезапно резко повернул к востоку, в редкий сосняк; здесь он вдруг остановился и присел на снегу.

Ярдах в пятидесяти впереди меня по снегу пробирался оди нокий олень. По обеим сторонам его следа виднелись тонкие полоски крови. Я остановился и сказал себе: «Это олень поранил ноги о наст».

Волк подошел к следу оленя и понюхал кровь, затем пустил ся галопом, держась подветренной стороны. Неравная борьба началась. Под большой сосной я четко видел следы оленя – крупного самца или не менее крупной самки. Шаг Волка стал шире, и через полмили я подошел к тому месту, где он спугнул оленя. Волк пошел быстрее. Олень продвигался по насту семимильными прыжками. Шаг Волка стал еще шире. След оленя начал вилять из стороны в сторону, обреченное животное то и дело спотыкалось. Теперь Волк бежал изо всех сил.

Он догнал оленя, когда тот выбежал из леса и пересекал поляну. Там были сугробы высотой около десяти футов. Олень лежал в одном из них. Он, вероятно, умер от испуга и усталости еще до того, как Волк прокусил ему печень. Во всяком случае я надеялся, что это было так.

Волк съел сердце и печень, разбросал кишки по снегу и сгрыз большую часть одной задней ноги. Больше он ничего не тронул, из чего я заключил, что этот олень не был его единственной добычей с тех пор, как снег покрылся настом. Голодный волк может съесть оленя за один присест.

Судя по всему, олень был убит на рассвете. У Волка было не меньше четырех часов в запасе, и теперь он мог быть далеко, на расстоянии более шести миль. Но у меня тоже было впереди много времени, поэтому я съел бутерброды, глотнул пригоршню снега и осмотрел ремни снегоступов. Затем двинулся вперед по следам.

Волк около часа лежал под деревом, а затем снова пошел на восток ровной рысью.

– Он выйдет к Большим Озерам, если все время будет идти в этом направлении, – заметил я вслух. Большие Озера длиной шесть миль лежали на восточной границе нашей охотничьей территории.

Вблизи озера я увидел много следов лосей. Берега озера густо поросли ивняком, и здесь паслись лоси. Хотя некоторые следы были совсем свежими, Волк не обращал на них внимания и упорно шел на восток.

Совсем близко от озера я вышел на узкую просеку, которую прорубил в густом ельнике для верховых и вьючных лошадей, когда ставил по берегу капканы. Койоты, лисы, а иногда и волки пользовались этой удобной дорогой через ельник, поэтому еще поздней осенью я устроил там несколько западней. Они были скрыты под густыми ветвями склонившихся деревьев, где глубо кий снег не мог вывести их из строя.

Шаги Волка стали короче, когда он увидел покрытый сне гом лед. В одном месте он недолго полежал в снегу, прежде чем встать и тронуться дальше. У самой кромки льда Волк снова остановился. «Что это он задумал?» Затем я посмотрел на лед и взорвался: «Ах, ты, проклятый убийца!»

Впереди на льду повсюду виднелись клочья темной шерсти, и снег был забрызган кровью, как будто бы там одновременно дрались с полдюжины лосей и столько же волков. Но, подойдя ближе, я увидел, что все это были следы одного молодого лося и одного волка.

Волк играл с лосенком и мучил его, как кошка мышку. И это на полный-то желудок! Я бы простил Волку даже этого лосенка, если бы он действительно был голоден. Но он уже насытился оленем.

Клочья шерсти и кровь на снегу рассказали мне о том, что случилось дальше. Лосенок почти пересек озеро, когда Волк выскочил между ним и берегом. Убийца гнал лосенка все дальше и дальше на лед, а затем преградил ему путь, как корова преграждает путь бычку. Время от времени, когда ему приходило в голову, Волк наскакивал на ло сенка сбоку и своими острыми клыками наносил ему кровавые раны. Волк мог бы быстро покончить с лосенком на льду, но он предпочел продлить его мучения и свое удовольствие.

Идя по следам на озере, я увидел место, где Волк залег в сне гу и дал лосенку возможность скрыться на берегу. Некоторое время я изучал след, оставленный его брюхом. Я ясно представил себе Волка, лежащим на снегу с дьявольской ухмылкой на морде, и подумал: «Ты знаешь, что лосенок не может уйти далеко. Ты дал ему возможность спрятаться в лесу, чтобы потом снова броситься на него и еще раз получить удовольствие от кровавой игры».

Я прошел по следам лосенка в лес. Там Волк снова догнал его большими прыжками. Следы вели меня через густые ивы и редкие тополя к ельнику. Я уже видел помеченные деревья на просеке, вдоль которой были западни.

Я шел по просеке, глядя вдоль нее. Вдруг я остановился как вкопанный с раскрытыми от изумления глазами. Сердце заби лось.

– Западня! – возглас, сорвавшийся с моих губ был криком удивления и возбуждения. – Слава богам, он попал в западню!

Тут мне показалось, что огромное серое тело, болтавшееся в петле, движется. «Он еще жив», – проговорил я, быстро загнал в ствол патрон и вскинул ружье. Затем медленно опустил его. «Он мертв, как соленый лосось», – сказал я себе. Дерево, к которому был привязан шест с пружиной, слегка двигалось, и от этого тело Волка покачивалось, как если бы он действительно был жив.

Затем мой взгляд упал на лосенка, лежавшего в снегу под петлей. На минуту я забыл о Волке и прошел мимо его болтаю щегося тела, чтобы посмотреть на изувеченного лосенка. Он никогда уже не встанет на ноги, хотя в его теле еще теплилась жизнь. Я приложил дуло ружья к его голове и тихо нажал курок. Так было лучше.

Я снова повернулся к Волку. Он весил, вероятно, около пяти десяти килограммов и, несомненно, был самым крупным из всех мертвых волков, каких я когда-либо видел. Я медленно присел на корточки, раздумывая над тем, как и почему он про считался. Будучи спокойным, Волк никогда бы не сунул голову в западню, как бы хорошо она ни была замаскирована. Волк слишком хорошо знал запах стали. Может быть, действительно повадился кувшин по воду ходить… На мгновение ослепленный желанием догнать лосенка, не видя и не чувствуя ничего вокруг, Волк сунул голову в западню, не успев учуять ее запаха. Его первый отчаянный прыжок освободил пружину, которая удерживала верхушку двадцатипятифутового шеста с прикрепленной к нему петлей. Шест поднялся, и Волк взмыл в воздух, отчаянно стараясь освободиться от предмета, душившего его. Однако петля, как и сам Волк, не знала жалости. Она убивала все, что в нее попадало.

Так погиб Волк. Он был убийцей всю свою жизнь и погиб смертью убийцы. В верхушках деревьев уныло рыдал ветер, и молодой месяц сардонически смотрел вниз и молчал, хотя он многое видел.

Глава XXII

В моем желудке покоилась половина жареной кряквы, а поверх нее – четверть голубичного пирога. Старина-солнце готовилось отойти ко сну, а старуха-луна, толстая, как осенняя репа, соби ралась занять свое место над вершинами деревьев в совершенно иной части света. Это был мой самый любимый час суток. Стая шумливых чернетей переругивалась в зарослях рогоза, а напро тив меня в пруду по брюхо в воде стояла олениха с олененком, утоляя вечернюю жажду.

Бобры вышли на очередную вечернюю вахту для осмотра плотины. Я подумал: «Нынче в этой колонии, вероятно, дюжина бобров, никак не меньше».

Закончился еще один день работы, и приятно было созна вать, что тобой что-то сделано. Будь то мера дров, напиленных, наколотых и уложенных к зиме, или старая протока, расположенная на противоположном конце озера Мелдрам, где поселилась теперь пара выдр. Совершенно очевидно, что, когда озеро снова замерзнет, выдры будут навещать эту протоку, а большинство жителей леса умеют прорубить во льду отверстие, ведущее к подводному входу в жилище выдры, воткнуть пару кольев в дно и поставить ловушку. Хорошая шкурка выдры стоила двадцать пять долларов.

Или, может быть, это было удовлетворение от того, что ты поймал полдюжины виргинских филинов; численность филинов тоже надо было регулировать: они охотились на ондатр. А может быть, это было сознание того, что удалось, наконец, свести сче ты со старым койотом, который в свое время погубил много бобров, но теперь уже не сможет этого делать. Это были мелочи, но тем не менее это все-таки были дела. Все они в конечном итоге составляли нечто большее, а человек живет ради того, чтобы что-либо сделать, завершить.

Вечерние сумерки. Половина населения тайги уже готова отойти ко сну, а другая половина готовится встать на вахту. Тайга никогда не спит. Она трудится день и ночь напролет, она никогда не бывает абсолютно спокойна.

В этот вечер бобрята рано вышли на прогулку. Обычно мать не дает им покидать дом, пока совсем не стемнеет и зоркие глаза хищников уже не смогут увидеть их, но сегодня они убежали из хатки через несколько минут после захода солнца и вереницей поплыли к большому камню.

Может быть, им казалось, что они обманули мать и сумели убежать из дома незаметно. Если так, то они обманывали толь ко себя. Мать начеку. Она лежит неподвижно в центре пруда и очень хорошо знает, где ее малыши. Старую мать-бобриху невозможно обмануть, когда она следит за малышами.

В сентябре будет пять лет, с тех пор как бобры поселились на ирригационной плотине и ручье Мелдрам. Может быть, эта старая бобриха одна из двух первых пар, но я этого не могу доказать. Некоторые охотники говорят, что бобриха может про жить двадцать лет и больше, если она не попадет в капкан или в зубы к хищнику, хотя, каким образом они это установили, я толком не знаю. Наши первые две пары бобров поселились в водах Мелдрам-Крика в 1941 году. Но только через девять лет мы поставили первый капкан и поймали первого бобра. К тому времени не только ручей, но и многие отдаленные озера были набиты бобрами до отказа. Бобры вернулись и в другие ручьи и озера за мили от наших охотничьих владений. Так же как и от камня, упавшего в воду, все шире разбегаются волны, так и бобры к 1950 году расселились по большей части Чилкотина.

На камне едва хватает места для одного бобренка, и каждый из них думает, что это место принадлежит ему. Им по десять недель, а весят они в три раза больше ондатры. Когда они шлепают хвостами по воде, можно поклясться, что это всего лишь форель, выскочившая за мухой. Они научились этому мастерству, наблюдая и слушая, как старшие бобры бьют хвостом по воде, и они запомнят это на всю жизнь.

Вот один из них сидит на камне и с полминуты удерживает позиции против остальных трех бобрят, подкрадывающихся, чтобы совместными усилиями спихнуть его вниз головой в воду. Однако эти малыши неплохо умеют играть в войну. Пока двое нападают спереди, третий подкрадывается сзади, потихоньку взбирается на камень и одним резким рывком сбрасывает кре пыша в воду.

Все это напоминает мне игру, в которую я играл мальчиш кой много лет назад в Англии, когда все мои знания о канадской тайге исчерпывались тем, что я прочел у Джеймса Оливера Кервуда или Фенимора Купера. Для мальчика девяти-десяти лет воображение намного реальнее жизни. Поле зреющей пшеницы – это бесконечный таинственный лес, ручеек – могучая река, через которую надо как-то переправиться. А если надолго закрыть глаза и покрепче зажмуриться, эти маленькие кучки земли перестают быть кротовыми выбросами – это хатки бобров, выступающие из озера, затерянного в горах.

Кто-нибудь из мальчишек лез на каменную стену, которая в его воображении превращалась в крепостной вал, и бежал по верху стены, показывая нос своим товарищам, пытавшимся поймать его и столкнуть на землю. Дети людей и дети бобров одинаково дают волю воображению.

За пять лет тайга вокруг нашего дома изменилась. Измени лась и часть холма, спускающаяся к воде, от того места, где я сижу. Пять лет назад на этом склоне росли такие густые и высокие тополя, что в полдень за ними не было видно солнца, во всяком случае когда деревья были покрыты листьями. Это были в основном высокие деревья диаметром около десяти дюй мов у комля.

Земля, на которой они росли, не родила ничего, кроме кис лой, несъедобной лесной травы. Жадные тополя выпивали все соки и влагу из земли, не оставляя ничего для другой растительности, если бы она вздумала там появиться. Даже на самой богатой земле нельзя вырастить съедобное растение, если на нее не попадает ни один луч солнца в период, когда молодая поросль идет в рост. Для того чтобы земля могла давать хороший урожай, нужны и солнце, и ветер, и дождь, и глубокий зимний снег.

Теперь на расстоянии тридцати ярдов от берега не было ни одного взрослого тополя. Бобры скосили их, как косилка – поле пшеницы. Вначале нам это казалось бессмысленным, так как деревья в большинстве оставались лежать сваленными в ку чу, их кора и ветки были почти нетронуты. Нам казалось, что бобры срезали эти деревья зря.

Но за пять лет мы поняли, в чем дело. Это не было напрас ным переводом леса. Это было частью грандиозного плана. Теперь, когда тополя были свалены, солнце могло хорошо прогреть землю и сделать ее сладкой. Сочные стебли чины потянулись вверх там, где прежде росла только лесная трава. Выросли кусты ежевики, и их ягодами приходили лакомиться медведи и воротничковые рябчики. Олени покидали бор, чтобы отведать цветущей вики, а когда созревали плоды, из воды выхо дили канадские казарки и утки полакомиться налитыми стручками.

Пока там росли тополя и выпивали из земли все соки, ничто не могло расти. Но вот бобры свалили деревья, и, так как земля была плодородной, вскоре на ней появились с полдюжины видов нежных лиственных кустарников, хотя прежде там росли толь ко тополя.

Теперь эти кустарники были уже по плечо верховой лоша ди – великолепный зимний корм для лосей, спускавшихся с гор. Летом в их листве размножались и кормились насекомые, которыми в свою очередь кормилось множество птенцов синей птицы и другой пернатой молоди.

Так, благодаря деятельности одного вида диких животных – бобров – обеспечивались условия и питание множества других видов животных. Вероятно, до рождения Колумба бассейны рек Североамериканского континента были чрезвычайно богаты дичью и примыкающие к ним земли нужно было непрерывно об рабатывать, чтобы обеспечить всех достаточным количеством пищи. И возможно, природа поручила обработку земли бобрам. Построенные ими плотины удерживали и сохраняли воду на ты сячах крупных и мелких рек, орошая окрестные земли и сохраняя их влажными и прохладными даже в самые жаркие летние дни. Ничто из того, что могло способствовать благосостоянию жизни в лесу и в воде, не пропадало зря. Ни одна частица плодородного верхнего слоя земли не уносилась в океан, а отлагалась на дне озера или ручья, удобряя земли, на которых росли водяные растения, служившие пищей рыбе и водяной дичи. Ни одно лиственное дерево у берегов воды не имело права протягивать свои ветви так высоко, чтобы олени, живущие под ними, не могли дотянуться до них. Вся влага, которую можно было сберечь плотинами, сохранялась, ибо за дождливыми годами следовали засушливые, и в благоприятные годы нужно было накопить достаточно воды, чтобы ее хватило на голодные годы. Бассейны рек и леса всегда могли прокормить обитавших в них животных, и они никогда не знали таких бед, как эрозия почвы или высохшие зловонные русла ручьев. И вот на эту благодатную землю вступил человек.

Я уже не вижу старой бобрихи, плавающей в центре пруда – его покрыла тень. И все же я знаю, что она где-то там и что она чутко принюхивается, нет ли поблизости хищника. Пока малы ши играют, мать всегда рядом и следит за ними.

Каким-то образом трое малышей умудрились одновременно залезть на камень, и теперь они машут кулачками, толкаются и воинственно покрикивают, борясь за право остаться. Но вот все три гладиатора кувырком летят в воду, а четвертый, терпеливо ожидавший своего часа, залезает на камень и гордо садится там – он победитель.

За пять лет пруд тоже изменился. Почти вся поверхность воды покрыта широкими листьями кубышек, и сейчас повсюду видны их желтые цветы. Пять лет назад то тут, то там встречались одиночные растения, но обильных зарослей не было. Бобры своей деятельностью непрерывно культивируют дно озера. Они подняли со дна тонны ила, чтобы укрепить плотину, а осенью покрывают толстым слоем ила и свои хатки, чтобы защитить их от укусов зимних морозов. В результате этой непрерывной очи стки на дне создаются хорошие условия для водяных растений.

Бобры не только пашут и боронуют, они и сажают. Плод одной кувшинки содержит много семян, но как они могут рассе ляться по окрестным водам, если их никто туда не занесет? В конце лета, когда плоды вполне созреют, бобры медленно плавают от растения к растению, поедая плоды, пока не насы тятся. Несколько часов спустя семена снова попадают в воду, но уже на расстоянии полумили или более от того места, где они были съедены. Мякоть плода переваривается в желудках, а семена уносятся вместе с их экскрементами. Запрятанные в помете, они падают на дно и лежат там, не пробуждаясь, всю зиму, а весной выпускают тоненькие корешки. Там, где раньше не было ни одного растения, возникает плантация кувшинок.

Шлеп! Мать-бобриха медленно плавает по кругу, высматривая, не затаилась ли где опасность. Шлеп! Теперь ее хвост сигна лизирует об опасности, и всплеск такой громкий, что слышен далеко в лесу. Бобрята тихо соскальзывают с камня и быстро уплывают. Сегодня они больше не появятся. Я остаюсь сидеть, раздумывая, что это могло взволновать бобриху, заставить ее прекратить игру и отозвать бобрят в хатку. Мне не пришлось долго ждать. В верхнем конце пруда, недалеко от того места, где я сижу, кто-то быстро плывет, разрезая воду. Ни один бобер или ондатра не может создать таких широких, быстрых волн – в этом я абсолютно уверен. Это зверь, умеющий бесшумно сколь зить по воде с вдвое большей скоростью, чем бобренок. И под водой тоже.

Из воды появляется темная бархатная голова, похожая на голову змеи. Я вижу узкую полоску пушистого коричневого меха в том месте, где из воды выступает спина животного. И наконец, я вижу толстый, сужающийся хвост, похожий на хлыст, и по нему я узнаю пришельца. Это – выдра, старая выдра, которая, может сломать спину любому бобренку одним взмахом челюстей.

Но сегодня ночью ей не удается отведать бобрятины. Она по опыту знает, что если вздумает потягаться силами с взрослым бобром, то ничего не добьется, кроме глубоких кровоточащих ран. Теперь малыши находятся в безопасности, а мать охраняет вход в хатку. Она учуяла выдру еще до того, как та подплыла к камню. Она предупредила бобрят об опасности ударом хвоста о воду, и они, не раздумывая, послушались ее приказа и укрылись в хатке.

По дороге домой, осторожно пробираясь между остатками сваленных тополей, я остановился у одного из деревьев, которое имело в обхвате почти два фута. Бобры обглодали немного коры и срезали несколько сучьев, но большая часть дерева осталась нетронутой. Я присел на ствол, думая: «Сколько лет пролежит оно здесь, прежде чем время и стихия полностью разрушат его? Лет сорок, пятьдесят, вероятно». В конце концов каждая частица коры и древесины исчезает с глаз человека, и тополь снова пре вратится в землю, из которой он вышел в жизнь. Именно так обстояли дела на берегах пруда и в хвойных лесах – то тут, то там лежали деревья, сваленные ветром или бобрами, медленно сгнивая, пока от них, наконец, ничего не останется. И все же, может быть, эти деревья продолжали жить. Они продолжали жить в виде гумуса, в который превратилось их сгнившее тело. И скоро из этого гумуса появится тоненький росточек, возвещающей о рождении нового дерева. Если Человек сам не подпишет смертного приговора тайге, она никогда не исчезнет.