Текст книги "Санта действительно существует?"

Автор книги: Эрик Каплан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Иными словами, как можно выйти за пределы самого себя, чтобы увидеть самую эффективную конфигурацию мозга?

Возможно, решить эту проблему нам поможет наука. Давайте проведем мысленный эксперимент. Представим, что после долгих лет, десятилетий, веков и тысячелетий исследований ученые объявляют, что теперь знают о мозге все. Абсолютно все. Их теория объясняет нам, за что отвечают разные части мозга, и дает неограниченную возможность ими манипулировать. Теперь мозг вполне реально подключить к пользовательскому интерфейсу. Нажмешь одну кнопку – станешь умнее, другую – обостришь внимание, третью – влюбишься, повернешь ручку – и станешь спортивным фанатом, повернешь другую – и навсегда забудешь, почему «Нью-Йорк Никс» не смогли выиграть в этом сезоне. Допустим, что ученые выбирают человека для эксперимента. Они надевают ему на голову свое устройство и поворачивают ручку ума на максимум. А затем он выходит из лаборатории и заявляет людям: «Санта-Клаус существует. Кстати говоря, вы все теперь служите мне. Падите на колени перед Золтаром!» Было бы удобно, если б его звали Золтаром. Потому что если бы, например, его имя оказалось Эдди, пришлось бы говорить: «На колени перед Эдди».

Могли бы мы считать это доказательством существования Санты? Нет, потому что кнопка, отвечающая за ум, на самом деле добавила бы и капельку сумасшествия40.

Возможно, как любит говорить моя мама, не стоит быть слишком умным. Если бы что-то подобное произошло в реальной жизни, многие люди наверняка стали бы приходить к Эдди, чтобы поговорить с ним. Затем они бы покидали его дом со словами «Все верно! Он поднялся на новую ступень эволюции. Мы должны ему поклоняться». После этого у вас бы возник резонный вопрос: «Действительно ли они так считают или он просто пообещал им награду, например руководящие должности, когда мировая Эддиократия придет к власти?»

Наш мысленный эксперимент может закончиться войной суперумного Эдди и его последователей против всего остального человечества! Если мы проиграем ее (да, я на вашей стороне), будет ли это означать, что вещи, в которые верит Эдди, существуют на самом деле? Предположим, что Эдди верит в Санта-Клауса и война вот-вот закончится в его пользу. Значит ли данный факт, что Санта уже почти существует? А что если мы проведем смелую контратаку и победим? Будет ли это означать, что Санта почти существовал, но в последнюю минуту все сорвалось? То, о чем я говорю, выглядит очень странно. Если Эдди превратится в сумасшедшего монстра, захватит всю Землю и вдобавок к этому окажется, что он верит в бредовые идеи, наша жизнь станет только хуже. Нам придется, во-первых, жить под игом сбрендившего тирана, а во-вторых, придерживаться его идей. Но это не будет означать, что Санта-Клаус действительно существует.

Не исключено, что наша ошибка состоит в том, что мы создали только одного Эдди. Может, для того чтобы определить, что существует, а что – нет, нам нужно было выпустить полный ассортимент разных мозгов: мозг, который мыслит картинками, мозг, который мыслит статистическими данными, мозг – радикальный эгалитарист, получающий информацию от других, мозги-снобы, которые формируют свои представления о жизни на основе собственных мыслительных процессов. Кроме того, нам пришлось бы учесть умных животных вроде приматов и медведей, а еще компьютеры и дубы. Если бы мы не были ограничены во времени, то однажды создали бы все возможные виды мозгов и спросили бы у них, что они думают о Санта-Клаусе (и заодно, чтобы два раза не ходить, о Боге и о смысле жизни). Мы организовали бы такие мозги в группы и заставили их подавать нам отчеты. Конечно, на это потребовались бы деньги, но я лично готов стоять у входа в супермаркет и собирать подписи на такой проект, ведь в конце концов мы узнаем ответы на все вопросы!

Или нет? Или информации окажется слишком много? Не столкнемся ли мы снова с проблемой Санта-, Манта– и Миланта-Клауса? Мы можем настроить все эти мозги нужным способом, но стоит ли так делать?

Что если дать всем им работу? Нашу Вселенную когда-нибудь ждет неминуемая гибель, так почему бы нам не поставить перед супермозгами задачу предотвратить это? А потом не поверить тем, кто скажет, что знает решение, да? И даже в такой ситуации – особенно в такой ситуации! – мы можем столкнуться с неразрешимым противоречием. Некоторые из супермозгов скажут, что делать ничего не надо, потому что Вселенная возродится к новой жизни. Другие – что наша Вселенная всего лишь снится существу из другой Вселенной. Третьи – что это конец, но зато мы прожили достойную жизнь. Четвертые согласятся с мыслью про конец, но добавят, что жизнь была просто жестокой шуткой. В конце концов и самые тонко организованные, и самые грубо сделанные мозги способны ошибаться.

Может, нам нужно отойти в сторонку, посмотреть, как они будут драться за свои идеи, а затем выбрать то решение, которое победит? Но как засчитывать кому-то победу или поражение в битве супермозгов без тел? Это будет простой спор? Или мы дадим им огромные туши монстров и заставим сражаться на какой-нибудь другой планете? А если мы так сделаем, то не ущемим ли мы права тех мозгов, которые считают использование монстров в таких целях аморальным или неэстетичным поступком?

Тем не менее именно так и выглядит ситуация, где мы находимся. Убеждения, которые живут сейчас в головах более или менее мыслящих жителей планеты Земля, – лишь победители прошлых войн. Это были и религиозные войны, и войны мирных охотников и собирателей против капиталистов, расхищающих богатства Земли, и войны моногамистов против полигамистов, и войны тех, кто предпочитает водяные часы или электронные часы или считает, что все часы одинаково вредны.

Глава 12

Существует ли Один?

Фантастическая история, которую я рассказал вам в предыдущей главе, очень похожа на реальные события из прошлого человечества. Люди развивали в себе разные типы мышления, а затем использовали свои тела, чтобы выяснить, чей мозг лучше. В правом углу ринга стоит эпоха Просвещения и ее последователи. Они уверяют, что самый лучший мозг – это мозг взрослого независимого человека, отбросившего все детские суеверия. В левом углу ринга находится ее главный соперник, Романтизм, по мнению которого, в человеческой голове должно было остаться местечко и для Санта-Клауса. Романтики полагают, что в идеальном мозгу сочетаются жизненный опыт и детская непосредственность. Конечно, наука и независимость – это прекрасно, но и наивный взгляд на мир хорош точно так же. Когда мы были младенцами у мамы на руках или пятилетними детишками, играющими в песочнице, мы чувствовали себя хорошо. Так зачем же отказываться от этого? Подростки пытаются доказать всему миру свою самостоятельность, потому-то они и подчеркивают, что они больше не дети. Но лишь тот человек, которого можно спутать с ребенком и который недавно им был, вынужден доказывать всему миру, что он взрослый. Возможно, неприятие Просвещением любых мифов и легенд сродни отказу подростков от своего детства. Повзрослевший ребенок не хочет, чтобы его принимали за беспомощного младенца.

Гилберт Кит Честертон, интеллектуальный крестный отец Джона Рональда Руэла Толкиена, Клайва Стейплза Льюиса и действующего папы римского, говорил, что он одновременно верит и в христианство, и в то, что оно – волшебная сказка. Просто, по его мнению, эта сказка однажды стала правдой. Сказки представляют собой языческие мифы, которые няньки рассказывали детям в средневековой Европе. В отличие от моей няни из Бруклина те женщины были не хиппи, а самыми настоящими язычницами. В их переработанных мифах богини-девственницы становились принцессами, верховные боги – королями, а монстры, поедающие солнце, – лягушками, крадущими мячи у маленьких девочек. В дохристианскую эпоху викинги верили, что Один приносит им дары, и изображали его как сильного старика, приходящего к людям в самые лютые зимние дни. Некоторые считают Санта-Клауса современным образом одноглазого скандинавского бога41. Но насколько это хорошо для Санты и плохо для Одина?

Как развитая культура должна относиться к своим мифам? Точно так же можно спросить: «Как взрослый человек должен относиться к фантазиям своего детства?» Некоторые скажут, что, как бы это ни было болезненно, нам стоит отказаться от мифов – о Санта-Клаусе, об Одине или о Господе Боге. Но такие действия и вправду неприятны, потому в эпоху Просвещения и последовавший за ней период романтизма можно было не раз услышать крики боли.

К примеру, вот что писал поэт-романтик Вордсворт в 1806 году:

Чрезмерен мир для нас: приход-расход

Впустую наши расточает силы.

Природе мы и чужды, и немилы:

Сердец опустошили мы оплот.

Грудь океана лунный свет зальет;

Взовьются ветры с ревом, легкокрылы

(Сейчас бутоны никнут их, унылы) —

Что толку? В нас – сплошной разлад, разброд.

Ничем нас не пронять. О Боже, мне —

Языческой религии забытой

С младенчества служить бы! По весне

Простор зеленый был бы мне защитой;

Мне б чудился Протей в морской волне

И дул при мне Тритон в свой рог извитый.

Вордсворт жалуется, что современные ему способы мышления и существования лишают его чего-то важного и мешают видеть богов. Чтобы понять его мысль, мы должны несколько изменить свои представления о восприятии. Мы считаем его чем-то вроде экрана для проектора. Если мы открываем глаза, видим что-то перед собой и наше зрение в порядке, значит то, что мы видим, существует. Если же экран остается пустым, значит того, что мы собирались узреть, не существует. Если я проснусь ночью под Рождество и проберусь к елке, то я не увижу там Санты. Я застану там своего папу. Соответственно, папа существует, а Санта – нет. Проблема состоит в том, что в мире есть много вещей, которые я тоже не вижу, например микробы или несправедливость. Но эту метафору можно развивать и дальше. Если я предполагаю, что около елки стоит мой папа, то я сумею сфокусировать глаза на нужном расстоянии и увидеть его. Если я смещу взгляд всего на миллиметр (или на несколько миль) в сторону, то папы я не увижу. Если бы я не знал, где начинается и заканчивается мой папа, если бы я не мог определить контуры его тела на фоне остальных предметов, я бы тоже его не увидел. Кроме того, мое зрение должно иметь достаточную степень резкости. Если она будет слишком низкой, то я увижу не папу, а размытое пятно. Если же резкость окажется слишком высокой, так что я смогу различать каждую пору на коже и каждый волосок на голове, я увижу не папу, а жуткого волосатого пористого монстра. Будь я рыбой, я б увидел только тень над водой. А может, не увидел бы вообще ничего, потому что в моем сознании нет такого понятия, как папа. Как вообще видят рыбы? Различают ли они формы объектов? Воспринимают ли они нас как людей? Или как хищников? Или, может, подобно лягушкам, они видят только движущиеся объекты и потому мы превращаемся для них во вспышку на экране, как герои видеоигр 1970-х? Чем дольше мы рассуждаем об этом, тем лучше понимаем, что видение есть нечто гораздо большее, чем образ на нашем мысленном экране. Образ становится образом только тогда, когда его кто-то видит. Это частный случай «ошибки гомункула» – теории, которая гласит, что люди совершают те или иные действия, поскольку их подталкивает к этому маленький человечек, сидящий внутри них. Сравните ее со следующим объяснением того, что такое еда: «Съесть что-то означает проглотить продукт, который после этого попадает в желудок, где его поглощает маленький человечек». Видите, в чем проблема? Кстати, вам не нужны глаза, чтобы ее увидеть. Когда слепым пациентам надевали протезы, в которых видеокамера была соединена с набором крошечных игл, прикасающихся к языку в определенной последовательности, пациенты утверждали, что могут видеть с их помощью своих родных и близких42. Видеть не метафорически, а физически. Глаз – это скорее не пустой экран, а манипулятор вроде руки. Он сообщает нам об очертаниях объектов точно так же, как рука, дотянувшись, сообщает нам об их форме. Зрение – это взаимодействие тела с окружающей средой, а не простая регистрация физических стимулов.

С учетом всего этого становится понятно, почему Вордсворт мечтал узреть в морской волне Протея. Если бы он рос в соответствующей культурной среде, то, глядя на воду, он мог бы заметить и Протея, и Тритона, дующего в свой извитый рог. Так почему же этого не происходит? Макс Вебер был больше социологом, чем поэтом (99% против 1%), но он так же полагал, что Тритон оказался бы неравной заменой современным научным достижениям. «По мере того как аскеза начала преобразовывать мир, оказывая на него все большее воздействие, – говорил он, – внешние мирские блага все сильнее подчиняли себе людей и завоевали наконец такую власть, которой не знала вся предшествующая история человечества. В настоящее время дух аскезы – кто знает, навсегда ли? – ушел из этой мирской оболочки. Во всяком случае, победивший капитализм не нуждается более в подобной опоре, с тех пор как он покоится на механической основе. Уходят в прошлое и розовые мечты эпохи Просвещения, этой смеющейся наследницы аскезы. И лишь представление о «профессиональном долге» бродит по миру, как призрак прежних религиозных идей. <…> Никому не ведомо, кто в будущем поселится в прежней обители аскезы: возникнут ли к концу этой грандиозной эволюции совершенно новые пророческие идеи, возродятся ли с небывалой мощью прежние представления и идеалы или, если не произойдет ни того ни другого, не наступит ли век механического окостенения, преисполненный судорожных попыток людей поверить в свою значимость. Тогда-то применительно к «последним людям» этой культурной эволюции обретут истину следующие слова: “Бездушные профессионалы, бессердечные сластолюбцы – и эти ничтожества полагают, что они достигли ни для кого ранее не доступной ступени человеческого развития”».

Вебер считает, что современная культура прошла через три стадии развития: политеизм, монотеизм и атеизм. В эпоху политеизма людям чудился Протей в морской волне и дул Тритон в свой рог извитый. Мифы живо присутствовали в окружающей реальности: ближайший пруд охраняла нимфа, а гром означал, что боги на небесах играют в кости. Монотеизм перевернул этот мир, прогнал из него всех нимф и фей и заменил их единым Богом. Наконец, радикальная пуританская форма монотеизма, которую мы называем наукой, обратила свое оружие против последнего мифа – самого Бога, – опровергла его и оставила человечество вообще без мифов. То, что начиналось с религиозного идеала, превратилось в отвратительную материалистическую цивилизацию, из которой мы до сих пор не можем найти выхода. Вебер полагает, что мы последовали совету Витгенштейна: забрались по лестнице наверх в какое-то очень неприятное место, а затем выбросили лестницу и застряли.

Вы можете сказать, что мы продолжаем верить в мифы. Однажды я присутствовал на научной дискуссии с философом Куайном, где тот громко заявил, что психология – это биология, биология – это химия, а химия – это физика. С другой стороны, он же писал о том, что все, во что мы верим (за исключением чувственных ощущений), – миф: «С точки зрения феноменалистской концептуальной схемы, онтология физических и математических объектов является мифом. Тем не менее качество мифов – понятие относительное, в данном случае в рамках эпистемологической точки зрения. Это одна из многих точек зрения, которая соответствует одному из многих наших интересов и целей». В приведенной цитате он высказался куда более толерантно, чем обычно, потому что его представление о различных интересах и целях было очень узким, по сути, ограниченным выбором между физикой и математикой. Однако, если приложить эту идею к жизни в более широком масштабе, мы поймем, что действительно верим во множество мифов: в прогресс, в способность людей понимать и контролировать природу, в фондовый рынок, в стабильную работу. Мифы, как и история феи Общинии, несут социальную функцию. Это не просто верования, которым мы следуем или не следуем по своему выбору. Они неотделимы от ритуалов, которые, в свою очередь, помогают нам особым образом почувствовать время и собственный организм. Например, смена сезонов отмечается праздниками, а ритмы своего тела мы выражаем в танцах. Сообщества, основанные на мифах, часто используют практику совместной трапезы, которая связывает тела присутствующих через поедание одной и той же пищи, а также через пение и разговоры. Ритуалы вводят нас в новое измерение времени, которое румынский религиовед-компаративист и писатель-фантаст Мирча Элиаде назвал illo tempore. Каждое празднование Нового года должно быть шумным и суетливым, потому что оно воплощает собой первозданный хаос до начала творения. Каждый раз 1 января мы участвуем в создании мира заново. Каждое крещение – это рождение первенца. Мифы включают наше воображение. Когда мы принимаем участие в мифе, мы чувствуем, как размываются границы между нами и окружающим миром, как мы становимся едины с природой (испытываем то же, что и Джилл Болти Тейлор после инсульта). Миф о Санта-Клаусе включает в себя ритуалы – это ежегодное празднование солнцестояния с песнями, пирами и подарками.

Вордсворт чувствует себя обделенным, а Вебер горько замечает, что розовые мечты ушли. Так почему же они не попытались что-то с этим сделать? Почему они не научили своих детей верить в Санта-Клауса? Вебер называет исторический процесс, приведший нас от политеизма к секуляризму, словом Ent-Zauberung, то есть уничтожением магии в мире. Немецкое слово Zauber, означающее «волшебник», происходит от того же корня, что и староанглийское teafor, которым называли красную краску, потому что древние магические руны рисовали красным. Почему бы не вернуть этот волшебный цвет в наш мир и не выкрасить им, к примеру, костюм Санты? Почему бы людям тогда не верить в рождественского деда?

Что вы на это скажете?

Часть V

Вы и я

Глава 13

Домик на древе жизни

Чтобы расслабить сведенную мышцу, нужно растягивать ее постепенно, иначе она начнет сопротивляться и в итоге окажется еще более жесткой, чем была. То же самое можно сказать и о нашем мозге. Мы с вами обсуждали существование Санты, чтобы постепенно подойти к вопросу о том, как современные люди должны относиться к верованиям. Можем ли мы сегодня возродить в себе способность принимать миф? Можем ли мы взаимодействовать с реальностью через ритуалы и собственное воображение, чтобы чувствовать себя на своем месте в этом мире? Можем ли поверить, что наша жизнь имеет хоть какой-то смысл?

Судя по предыдущим главам, самым худшим подходом к этому вопросу представляется создание общей теории о реальности и человеческом мозге. Если б реальность была такой, как ее видят логики, тогда мы могли бы придумать абстрактный способ для упорядочения абстрактных категорий. Но если реальность такова, какой ее представляю я, то тогда мне не по силам рассказать вам обо всем на свете. Я могу лишь написать о том, как эти вопросы влияют на контекст моей собственной жизни. Но книгу-то читаете вы, и в вашей жизни решение придется принимать вам. Я могу лишь немного помочь в этом, ведь теперь, когда вы прочитали мою книгу, я в некоторой степени тоже стал частью вашей жизни. Привет!

Как я уже рассказывал, все мое детство прошло в атмосфере семейной грусти. За год до моего рождения мой старший брат с синдромом Дауна умер. Ощущение того, что жизнь бессмысленна, носилось в воздухе. И пускай никто никогда не озвучивал эту идею вслух – тем сложнее было с нею бороться. Мы не верили ни в Бога, ни в Санту. Я постоянно боялся своей неотвратимой гибели и чувствовал себя очень одиноким. Впрочем, иногда мне удавалось ощутить спокойствие и комфорт, которые не имели никакого отношения к событиям или людям моей жизни. Я был клаустрофобом наоборот (клаустрофилом?). Мне нравилось забираться поглубже в темные, закрытые места, вроде шкафа с зимней одеждой, сидеть там и наслаждаться самим фактом, что я существую.

Мне кажется, в том, что я, будучи взрослым, рассказываю вам историю своего детства и юности, кроется какая-то несправедливость. Я могу оценивать прошлого себя, но прошлый я ничего не может сказать обо мне настоящем. Мне кажется, что я стал тем, кем хотел стать в юности. Теперь я лучше понимаю себя-подростка и достиг тех из его целей, которые были достаточно реалистичными. Но все равно он наверняка бы подумал, что я слишком размяк под калифорнийским солнцем. В определенном настроении взрослые считают подростков монстрами, но точно то же думают о взрослых и сами подростки. Они похожи на оборотней, которые считают, что обычные люди заколдованы, потому что не изменяются при полной луне (кстати говоря, они правы, поскольку изменение – качество, присущее человеку).

Впрочем, историю пишут победители, и раз уж я-подросток не захотел расти дальше, то ему некого винить, кроме самого себя. Выходит, что сегодняшний я его победил. Если я правильно помню, то, пока я был подростком, передо мной стояли две основные проблемы: как найти любовь и как понять всю Вселенную и место человека в ней. С обеими я справлялся не очень-то хорошо. Я находил людей, которые могли меня полюбить (тут у меня трудностей не случалось), но был так напуган смертью и бессмысленностью существования, что сам разрушал собственные отношения. Для того чтобы отношения стали хорошими, нужно уважать человека, который тебя любит. Но как я мог почувствовать уважение к кому-то, кто влюблялся в кучу самовоспроизводящихся молекул? И почему вообще существование человечества или Вселенной имело хоть какой-то смысл (пускай он и не зависел от меня)? Часть меня полагала, что все это – и моя жизнь, и поиски любви, и мир вокруг – было важным, а другая часть считала, что верить в важность всего происходящего со мной – глупо. Если посмотреть на эту же проблему с когнитивной точки зрения, то ни одна из моих любимых теорий – ни материализм, ни монизм, ни буддизм – не придавала смысла жизни и живущим ее людям (включая меня самого). Даже если бы я предложил своей девушке прямо сейчас убежать со мной в Новый Орлеан, чтобы вместе писать там романы, какое значение имел бы ее ответ, окажись мы оба всего лишь частями первобытного сознания, или элементами дао, или наборами атомов?

Сейчас я понимаю, что все мои юношеские терзания были попытками найти связь. С интеллектуальной точки зрения, я пытался уложить все вокруг в стройную теорию Вселенной и моего места в ней, а с эмоциональной – наладить связь с людьми, но мысль о том, что суть обеих попыток была одной и той же, ускользала от меня. Я хотел понять мир и перестать чувствовать себя одиноким, но не видел связи между этими двумя желаниями.

Я не чувствовал не только горизонтальной связи (со своими современниками), но и связи вертикальной (с предками). Когда моя мать и родители моего отца переехали из Восточной Европы в современную Америку, они отказались от традиционного иудаизма. Мне было тяжело встречаться с дедушкой Вольфом и бабушкой Гасси, которые родились в Галиции, и разговаривать с ними на идиш. Если бы у нас была машина времени и мы смогли бы собрать за одним столом всех родственников семьи вплоть до брата Моисея, бабушка с дедушкой отлично бы вписались, а вот мы с папой выглядели бы незваными гостями. Мы зажигали свечи на Хануку, но не верили, что Вселенная была сотворена любящим и разумным Богом. Частично это объясняется смертью моего брата Энди, а частично тем, что каждый день, открывая New York Post, мы видели заголовки вроде «Змея сбежала из террариума и проглотила младенца». Такие вещи заставляют сомневаться в существовании Божьей любви.

Окончив колледж, я начал работать секретарем в юридической фирме в Мидтауне. Вместо обеда я обычно ходил в библиотеку. Однажды я нашел там книгу Гершома Шолема «Основные течения в еврейской мистике» (Major Trends in Jewish Mysticism), в которой он рассуждает о концепции Ицхака Лурии, пытавшегося объяснить, каким образом в мире способны сосуществовать добрый Бог, синдром Дауна у моего брата Энди и змеи, глотающие детей: «Если Бог – “все во всем”, как могут существовать вещи, которые не являются Богом? Как Бог может сотворить мир из ничего, если не существует этого ничто? <…> Лурия утверждает, что для того, чтобы создать мир, Бог должен был как бы освободить в Себе самом место, покинув некую область, род мистического предвечного пространства, дабы вернуться в акте творения и откровения».

Значит, если верить Лурии, все это время я проводил свою жизнь в шкафу, который одновременно находился в Боге. И темно там было потому, что Он выключил внутри свет, но так, чтобы однажды человечество снова смогло его зажечь. Эта идея мне понравилась. Но кто такой Ицхак Лурия, спросил себя я, и почему я ничего не слышал о нем раньше?

С вопросом, кто он такой, проблем не возникло. Оказалось, это был каббалист43, живший в Израиле сразу после уничтожения иудейской диаспоры в Испании, торговавший перцем, а затем 12 лет занимавшийся медитациями в небольшой хижине на берегу Нила.

Потом он вернулся в Израиль, полтора года обучал небольшую группу последователей в галилейском городке Цфате и умер от холеры в возрасте 38 лет вместе со всей своей семьей. А не слышал я о нем по двум причинам. Иудеи-реформисты считали его средневековым сумасшедшим, который нес всякую чушь о перерождениях, множественности вселенных и душ, а также о биологической природе Бога, – в общем, апологетом всего, что они ненавидели в иудаизме. Для ортодоксальных иудеев он был глубочайшим из мистиков, обновленной душой, невероятно святым (его даже прозвали Ари, то есть «святой лев») и одновременно невероятно опасным человеком. Судя по всему, для этого были основания, если учесть, что идеями Лурии вдохновлялись такие одиозные личности, как темный маг Алистер Кроули, а через него – пионер воздухоплавания и волшебник Джек Парсонс, а через него – создатель существующего сегодня культа Рон Хаббард. Кроме того, один из радикальных последователь идей Ари, которого звали Натан из Газы, объявил, что грех необходим для спасения, провозгласил иностранца по имени Шабтай Цви мессией и почти треть иудеев того времени обратил в свою веру. В итоге Шабтаю пришлось принять ислам для спасения собственной жизни. После этого фиаско защитники традиционного иудаизма решили спрятать учение Ари подальше. Для того чтобы изучать его труды, мужчина должен был быть женат, иметь двоих детей, знать закон и достигнуть возраста 40 лет.

Время шло. Я стал писателем-юмористом, женился, завел детей (и назвал своего сына Ари в честь Ицхака Лурии), но моя душа продолжала напоминать вывихнутый сустав – те кости, которые не сходились вместе, пока я был подростком, в итоге так и не срослись. Затем, когда я начал чувствовать, что пустота внутри меня становится шире, я познакомился с наставником из Иерусалима, который считал себя прямым последователем традиции Ари, – бывшим жителем Лос-Анджелеса, происходившим из сирийской семьи и впоследствии переехавшим в Израиль; его звали Авраам Саттон. Я прочитал и прослушал все, что ребе Саттон говорил об Ари, съездил в Цфат, чтобы оросить слезами его могилу, перестал водить машину по субботам и начал носить такую огромную кипу, что от меня стали шарахаться родные и коллеги. С тех пор прошло пять лет, и я пишу это без кипы на голове. Хотя я до сих пор не работаю по субботам, я стал гораздо большим плюралистом, уже не смущаю людей своим внешним видом и в целом ассимилировался в либеральном американском обществе. Здесь у читателя может возникнуть проблема, с которой мы уже сталкивались, когда я говорил о своем детстве и юности. Почему вы должны верить мне сегодняшнему, а не мне из прошлого? Возможно, тот я, который придерживался традиционного уклада, был прав, а теперешний я просто отступил от нормы. Но какой бы вариант меня вам ни нравился больше (увы, оба они были и остаются поглощенными самими собой), важно, что Ари – часть моей истории, а теперь, когда вы это прочитали, – и вашей тоже. Все дело в том, что и ваша, и моя история призваны найти место для Санты в современной жизни, или, если говорить более абстрактно, интегрировать древние и современные способы мышления. Ари в силах помочь нам в этом, потому что все его идеи – гибриды, состоящие наполовину из мифов, наполовину из логики. Если вы попытаетесь свести его учение к чему-то вроде аналитической философии, то они просто утекут сквозь ваши пальцы и окажутся бессмысленными. Но если вы подключите логическое мышление, воображение и эмоции, то учение Ари позволит вам наладить коммуникацию между разными частями вашего сознания.

Начнем со слова, которым Ари обозначал все сущее. Он называет его ein sof, что переводится с арамейского как «безграничное» или «бесконечное». Мы не можем сравнить сущее ни с чем, потому что ничего больше нет. Если бы было что-то еще, то между этим чем-то и сущим находилась бы граница, а сущее безгранично. Мы не можем представить себе бесконечное сущее, потому что тогда нам пришлось бы сравнить его с чем-то другим, а ничего больше нет. Бесконечное включает в себя все. Значит ли это, что Бесконечное являет собой совокупность материи в пустом пространстве? Нет, потому что, кроме материи, оно включает в себя и мысли, и воображение, и возможности, и то, из чего появились пространство и материя, и числа и т. д.

Исаак Ньютон был каббалистом. Английский философ Джон Локк вспоминает рассказы Ньютона о том, что Бог создал Вселенную, удалившись из определенной ее части. Это чисто лурианская концепция. До того как стать отцом современной физики, Ньютон провел много лет за изучением пропорций Иерусалимского храма. Для каббалистов они имеют огромное значение, так как каббала считает храм физическим аналогом множества слоев человеческой души и окружающего мира.

Ньютон описывает свое отношение к Бесконечному в следующих строках: «Не знаю, как меня воспринимает мир, но сам себе я кажусь только мальчиком, играющим на морском берегу, который развлекается тем, что время от времени отыскивает камешек более пестрый, чем другие, или красивую ракушку, в то время как великий океан истины расстилается передо мной неисследованным».

Строго говоря, с логической точки зрения рассуждать о Бесконечном не имеет смысла. Оно находится за гранью нашего понимания, а значит, мы не можем о нем думать. Как сказал Фрэнк Рамсей, обращаясь Витгенштейну, «если что-то нельзя выразить словами, то это нельзя выразить и свистом». Тем не менее если бы когда-то в прошлом мы сказали, что реальность ограничена существующими на данный момент концепциями, мы были бы неправы.