Текст книги "Санта действительно существует?"

Автор книги: Эрик Каплан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

Молодец, Кришнамурти! Мне кажется, это замечательная демонстрация чувства ответственности и гражданской позиции – игнорирование, когда кто-то говорит, что ты бог, воплощение Майтреи. Полностью одобряю такой поступок.

Несмотря на то что Кришнамурти отрицал, что он воплощение Майтреи, он говорил и такие вещи: «Состояние души, когда некуда стремиться, – это истинное религиозное мышление, и в таком состоянии мышления вы можете прийти к тому, что называется истиной, или реальностью, или блаженством, или богом, или красотой, или любовью. Такое нельзя призвать. Пожалуйста, поймите очень простой факт. Это нельзя призвать, это не может быть дано, это не может быть доступным для многих, потому что ум слишком глуп и мал, эмоции – ничтожны, а образ жизни чересчур запутан для такой значительной величины, для того огромного нечто, которое войдет в ваш маленький дом, в ваш маленький жизненный уголок, который вы топтали и в который плевали. Вы не можете призвать это. Чтобы призвать, вы должны его знать, а вы не знаете. Не важно, кто говорит “Я знаю”, – как только он произносит такое, он уже не знает. В тот момент, когда вы заявляете, что нашли такое состояние, вы теряете его. Если вы утверждаете, что пережили его, значит, вы никогда не испытывали его. Это все способы ввести в заблуждение другого человека – вашего близкого или врага».

Сложно не относиться к данной цитате с иронией, равно как и к высказыванию Сократа о том, что он ничего не знает. В конце концов почему Кришнамурти меня оскорбляет, называя мои эмоции ничтожными, если он сам не знает что-то лучше меня? Кстати, ему случалось даже отчитывать слушателей за то, что они слишком сильные, – он объяснял это так: «Если вы хотите остановить насилие, если вы хотите остановить войны, сколько жизненных сил вы готовы на это потратить? Разве не важно, что ваши дети гибнут, что ваши сыновья идут в армию, где над ними издеваются, где их убивают? Вас это не волнует? Вы хорошо проводите время? Принимаете наркотики? Разве вы не замечаете, что насилие над собой разрушает ваших детей? Или для вас это абстракция?»

Так что даже отрицая, что сам он – мессия или Майтрея, Кришнамурти считает нас черствыми, недостаточно обеспокоенными миром во всем мире, лицемерными, ленивыми и сонными. И хотя он также говорит, что никто ничего не может знать и ничто не истинно, он продолжает вести себя так, будто знает что-то, чего не знаем мы, а именно – какую позицию мы должны иметь в отношении насилия.

Да, Кришнамурти не утверждает, что он религиозный лидер, тем не менее он позволяет себе некоторые высказывания, имеющие определенный смысл: да, есть тайное знание, его существование очень важно, и Кришнамурти владеет им, а мы – нет. И не важно, что он протестует против такого положения дел. Если бы он действительно верил в то, что ему нечего сказать, он должен был бы замолчать или хотя бы прекратить нравоучения. Он не стал бы утверждать, будто знает, как покончить с насилием, и другие важные вещи. А раз он не замолчал, трудно поверить, что ему нечего сказать и что он не выставляет себя гуру.

Давайте рассмотрим следующее высказывание: «Только через полное отрицание, являющееся высшей формой страсти, вещью, называемой любовью, возникает бытие. Оставаясь смиренным, вы не можете культивировать любовь. Смирение наступает, когда сходит на нет самосознание, – вы никогда не поймете, как это – быть смиренным. Человек, который знает, что он смиренный, – тщеславен. Точно так же, когда вы используете свой ум, свое сердце, свои нервы, глаза, все существо, чтобы найти образ жизни, чтобы увидеть, как оно есть на самом деле, выйти за пределы и достигнуть полного отрицания той жизни, которой вы живете сейчас, – само отрицание оказывается некрасивым, жестокость приходит в бытие. И вы никогда не постигнете его. Человеку, который знает, что молчит, который знает, что любит, – не известны любовь и молчание».

Это высказывание Кришнамурти кажется противоречивым. Внутри меня сейчас звучат два голоса, которые говорят следующее.

Голос 1: «Красиво сказано, Кришнамурти! Любовь, смирение и молчание – реальны, они велики, и попытка понять их умом ни к чему хорошему не приведет».

Голос 2: «Ерунда! Либо “любовь”, “смирение” и “молчание” что-то значат и есть способ определять вещи, на которые они влияют или не влияют, или же это пустые слова. Кришнамурти либо говорит что-то, и тогда он неправ, либо он не говорит ничего – и в таком случае он просто ничего не говорит».

В этот момент я чувствую себя примерно так же, как моя собака, когда она видит свой хвост и начинает за ним гоняться: хоть я и бегу, причем быстро, – я ничего не поймаю. Кстати, мы начали с тех же двух голосов, когда завели разговор про Санта-Клауса.

Голос 1: «Санта-Клаус существует».

Голос 2: «Санта-Клауса не существует».

Мы вернулись к тому же, но уже на более высоком уровне.

Голос 1-б: «Вовлеки себя в борьбу между двумя голосами и с помощью логики выясни, кто из них прав».

Голос 2-б: «Не беспокойся о борьбе голосов, смирись с тем, что реальность противоречива. Будь мистиком».

Само собой, мы можем забавляться подобной аргументацией, пока не решим принять какую-нибудь точку зрения. Мы будем бегать за собственным хвостом, как моя собака, – на что бы мы ни осмеливались, мы раз за разом приходим в то же место, с которого начинали.

Голос 1-в: «Используй логику, чтобы разрешить спор между голосом 1-б и голосом 2-б».

Голос 2-в: «Придерживайся мистицизма».

Но что на самом деле заставляет нас становиться мистиками? Мне кажется, мы хотим каким-то образом сосуществовать и с людьми, которые верят в Санту (или в то, что у жизни есть смысл), и с частями собственной личности, верящими в эти вещи. Похоже, когда мистик говорит, что слова не имеют отношения к реальности, он тем самым прекращает идеологическую баталию. Все в равной степени правы, и все в равной степени неправы. Санта-Клаус, Бог, равенство людей и справедливость – все существует. Но как Тацит справедливо ругает римлян за создание пустыря, который они назвали миром, так и мистик завершает идеологическую войну, опустошая все. Если все существует, мы в беде, потому что рядом с Богом, равенством, Сантой существуют такие вещи:

Манта-Клаус – почти как Санта, только рыба;

Мантис-Клаус27 – почти как Санта, но с головой богомола;

права человека для всех, кроме Эрика Каплана, который должен получить по голове;

Миланта-Клаус28 – почти как Санта, но приносит антациды маленьким мальчикам и изжогу маленьким девочкам;

бог, который проклял всех людей с именем Джошуа;

бог, который даровал спасение всем, кого зовут Джошуа;

права человека, распространяющиеся только на рыжих, – остальные должны быть их рабами;

Санта-Хантавирус29 – приходит в канун Рождества с мешком инфицированного помета грызунов и т. д.

Другими словами, если все это существует, то вопрос, существует ли что-то, не имеет смысла.

Надо как-то приблизиться к противоречиям, не отрицая их, но и не принимая. Они должны пришпорить наш эмоциональный и интеллектуальный рост. Мистика заявляет, что тот факт, что вещи существуют и не существуют одновременно, – прекрасен, логика говорит: «Ерунда!» – а нам нужен какой-то третий вариант. Что бы это могло быть?

Часть III

Юмор

Глава 7

Студень Санты и желе Сары Сильверман

Когда я рассказал своей невестке, что работаю над книгой о Санта-Клаусе и что сам до конца не понял, к какому лагерю примкнуть, она ответила: «Все ясно. Ты колеблешься». Но в действительности я испытывал нечто совершенно противоположное. Колебание – это всего лишь метание от одной крайности к другой, а я хотел найти способ существовать в обеих реальностях одновременно. Даже если мы поймем, что для успешного взаимодействия с миром нам нужно каким-то образом признать существование парадоксов, на этом наше исследование не закончится. Существуют разные способы разрешить противоречие, некоторые из них лучше, другие – хуже. Мы вовсе не хотим, чтобы парадоксы вызывали у нас панику. Мы не хотим, чтобы наше сознание разделилось надвое и сегодня мы придерживались одной крайности, а завтра переключались на другую. Мы не хотим преследовать и ненавидеть тех людей, которые по-другому воспринимают реальность. Мы не хотим ни абстрагироваться от него, ни быть поглощенными им целиком.

Итак, нужен такой подход к Санта-Клаусу, который позволил бы нам разобраться в противоречиях в целом и объединил бы в себе все лучшее от логики и мистики. К счастью, нам указывает путь сам Санта. В конце концов если уж мы что-то и знаем о нем, так это то, как он выглядит:

Сияют глаза, будто звезды в мороз,

два яблока – щеки и вишенка-нос.

Улыбка – забавней не видел вовек!

Бела борода, словно утренний снег.

…а кругленький толстый животик от смеха

как студень дрожал – доложу вам, потеха!

(Клемент Мур)

Забавный… Потеха… Могучий хохот, который заставляет живот дрожать, словно студень. Санта подсказывает нам, что лучший подход к парадоксам – это юмор.

Демокрита называли «смеющимся философом», а вот у западных рационалистов дела с юмором обстояли туго. Например, Томас Гоббс говорил, что мы смеемся, когда вдруг чувствуем себя выше других. «Внезапная слава есть страсть, производящая гримасы, известные как смех. Она вызывается у людей или каким-нибудь их собственным неожиданным действием, которое им понравилось, или восприятием какого-либо недостатка или уродства у другого, по сравнению с чем они сами неожиданно возвышаются в собственных глазах».

Иными словами, когда мы видим, как мимо проезжает аристократ на лошади, мы чувствуем, что он лучше нас. Но если он внезапно свалится на землю, мы рассмеемся, потому что теперь мы оказались лучше него.

Это довольно несмешная карикатура на юмор, и неудивительно, что ее создателем был Гоббс – мыслитель, одержимый чувством превосходства. Тем не менее ему удалось отметить один ключевой элемент: юмор подходит к противоречиям с позиции времени. Сначала всадник кажется нам лучше нас, а затем – хуже. Наша точка зрения внезапно изменяется. Логика и мистика, каждая по-своему, заставляют нас выйти за пределы времени, а юмор последовательно ведет нас от напряжения к разрядке. Я полагаю, что именно благодаря этому он оказывается в состоянии склеить две половины парадокса и не отказываться ни от одной из них. Юмор – третий возможный подход к противоречиям, наряду с логикой и мистицизмом.

Давайте рассмотрим этот подход на практическом примере. Предположим, что Брендан – доктор психологии, который борется с агрессивным поведением в школах. Он написал огромное количество статей, посвященных причинам детской агрессии. Когда он не занят исследованиями или телевизионными лекциями, он ездит по школам и выступает перед учениками младших классов вместе со своей куклой, которую зовут Задира Джимми. Представим, что мы еще учимся в школе, нас всех согнали в актовый зал, директор представил нам Брендана, и тот вышел на сцену. Брендан говорит, что сейчас познакомит нас со своим другом, и наклоняется к сумке, чтобы достать Джимми. И тут мы слышим звук, который ни с чем невозможно спутать – Брендан испражняется в штаны. Для Брендана этот день, видимо, окажется одним из самых худших в жизни, но большинство десятилетних мальчиков и девочек в зале посчитают происшествие ужасно смешным и даже через много лет будут вспоминать его с улыбкой. Почему?

Мы смеемся над шутками о предметах, которые вызывают у нас сильные и противоречивые чувства. Смех – это снятие напряжения, но он отличается от физиологической разрядки. Дети только недавно научились не ходить под себя. Они знают, что, когда твой кишечник полон, освободить его бывает приятно, но этого делать не следует, особенно в классе. Взрослые (например, учителя и родители) могут все на свете, значит, и свою дефекацию30 они тоже контролируют. Тот факт, что Брендан наложил в штаны, кажется смешным, потому что в нем вступают в конфликт две реальности: та, в которой какать в штаны смешно, и та, где это запрещено.

Думаю, большинству из нас сложно понять подобное противоречие, потому что времена, когда нас приучали к горшку, безвозвратно канули в прошлое. Однако если задуматься, то есть ли у нас стройная философская теория по поводу дефекации? Некоторые люди считают ее сексуальным элементом и прибегают к ней во время любовных утех – потому что им нравится делать что-то запретное, а возможно, и потому, что так они могут представить себя ребенком, которого любят и принимают таким, какой он есть (нельзя исключать и того, что некоторым просто нравится процесс). Когда у нас появляются дети, мы постоянно занимаемся тем, что меняем подгузники. Те из нас, чьи родители дожили до глубокой старости, тоже могут столкнуться с такой проблемой. Фекалии – это что-то постыдное, но почему? Если бы вы были настоящим фанатом Мэрилин Монро, разве вы не захотели бы иметь дома одну из ее какашек, оправленную в золото? Очень интимный сувенир, не правда ли?

Как следует относиться к подобному с точки зрения философии? Некоторым мистикам это бы понравилось. Более того, часть из них была бы готова схватить вилку и нож и съесть сувенир от Монро, чтобы показать, что категории священного и непристойного, мерзкого и вкусного имеют трансцендентную природу. Лично я бы не решился на такое, а еще не согласился бы поцеловать ни одного из этих мистиков после столь яркой демонстрации трансцендентности категорий. Логическое объяснение того, почему даже самые ярые фанаты Мэрилин Монро не должны коллекционировать ее окаменелые фекалии, меня не удовлетворяет, ведь оно не показывает, что эта идея может одновременно и привлекать, и отвращать людей. Я вообще не уверен, что тут помогут логические аргументы. Если мы считаем сексуальными лицо и грудь актрисы, то почему тогда ее экскременты не вызывают у нас влечения? Тому, кто целует любимого человека, нравится вкус его слюны. А что насчет содержимого носа? Или насчет слез? Или грудного молока? Пота? Нагноений в уголках глаз? По сути, все зависит от того, насколько вы любите Мэрилин Монро. Наша сексуальная реакция на человека означает одновременно и принятие всего плотского, что есть в нем, и отстранение от физических проявлений, так что единственный здоровый подход к такому противоречию – это смех. Он сводит воедино привлекательность и отвращение. Иногда запах пота или чего похуже кажется приятным, потому что напоминает вам, что любимый человек находится поблизости, – но, сознавая это, нельзя не смеяться.

К чему еще мы испытываем смешанные чувства? Если присмотреться, то оказывается, что такие предметы и темы встречаются нам на каждом шагу. Возьмем, к примеру, смерть. Мы любим себя и своих близких, но, когда они умирают, мы перестаем обнимать и целовать их и закапываем тела в землю. Любим мы их при этом или нет? Мистики наверняка скажут, что человек и его тело – разные вещи, что на самом деле люди не мертвы и вообще смерть не имеет значения. Но почему нам так нравилось прикасаться к этим телам, когда они были живы, и почему мы грустим после их смерти? Если мистика утверждает, что смерть любимого человека не должна ничего значить для нас, что умереть для человека – это не больше, чем для букв исчезнуть с экрана, когда я выключу компьютер, и что печалиться по обоим поводам одинаково глупо, то что мистика вообще знает о жизни? Даже утверждение, что мистика помогает нам любить, в этом случае не имеет смысла. Если смерть – всего лишь иллюзия, то почему мы почитаем героя, пожертвовавшего своей жизнью, а не убийцу, который его прикончил? Помогает ли нам здесь логика? Израильский историк Отто Дов Кулька, который ребенком попал в Освенцим, описывает в своих мемуарах «Пейзажи метрополии смерти» (Landscapes of the Metropolis of Death) шутки, которые ходили среди детей в концлагере. Дети говорили, что когда они умрут, то попадут в рай, а потом тамошние власти решат, кого отправить в райские газовые камеры. Могли бы они отреагировать на происходящее более адекватно, если бы применили логику?

Мистика и логика – это безразмерные костюмы, которые подходят каждому. В юморе же мы слышим индивидуальный голос комика. Вот несколько шуток, придуманных юмористом Робертом Шиммелем, который пятнадцать лет боролся с раком (а потом погиб в автокатастрофе).

«Говорят, Бог дает тебе столько, сколько ты можешь унести. Судя по всему, меня он переоценил, потому что я вот-вот сломаюсь под грузом».

«Священник сказал мне, что смерть – еще не конец. Я попросил его повторить это моему дяде, который почему-то считает, будто умер в 1976 году. В свое время он настолько был уверен в данном факте, что нам пришлось даже устроить ему похороны и закопать в землю».

«Один мой друг заявляет, что смерть – это начало нового приключения. Да ладно! То-то я столько раз говорил: “Давно у меня не было приключений. Может, мне умереть? Меня засунут в коробку, как пиццу с пеперони, закопают в землю, забросают грязью, и я смогу гнить там, сколько захочу. Ну что, парни, кто со мной?”».

Шутки Шиммеля позволяют нам почувствовать свое противоречивое отношение к смерти. Мы думаем, что это конец, и боимся, что наши мысли верны, но в то же время надеемся, что все не так.

Но лучшую шутку Шиммеля рассказал мне мой брат, когда ему поставили диагноз «лейкемия»: «У моего сына обнаружили рак, и я подумал: «Хуже и быть не может». А потом рак обнаружили у меня».

Социальные условности требуют, чтобы мы не желали зла другим людям. Если бы наш друг заболел или потерял работу, а мы бы сказали ему: «Ну, слава богу, что это произошло не со мной!» – на нас бы обрушилось общественное осуждение, и очень скоро у нас не осталось бы друзей. Общество ждет от нас, что мы будем радоваться, когда другие люди что-то приобретают, и огорчаться, когда они что-то теряют, но при этом не выражать свое счастье слишком бурно, если что-то хорошее происходит с нами, а не с кем-то еще. Нам нравятся герои и святые, которые посвящают свои жизни служению другим людям. На самом деле это показывает только то, как мы любим, когда нам служат. Если бы ни у кого из нас не было потребностей, мы бы не восхищались героями и святыми. Они вообще остались бы без работы. В мире есть люди, которые больны раком и не могут заплатить за лекарство, потому теоретически каждый раз, когда мы покупаем что-то для себя, а не отдаем деньги этим несчастным, мы ставим собственные интересы превыше их потребностей.

Впрочем, мы все когда-нибудь умрем, и если всю свою жизнь мы будем думать только о себе, то проживем ее довольно ограниченно. Мы не делаем вид, что нам интересны другие люди, – мы и в самом деле о них заботимся. Например, после появления детей в семье мы жертвуем ради них собственными удовольствиями.

С другой стороны, насколько далеко мы готовы зайти? Сможем ли мы пожертвовать собственной жизнью ради спасения детей? Если у ребенка обнаружат рак, будем ли мы готовы забрать эту болезнь себе? Некоторые из нас окажутся способными на подобное, но нельзя заранее определить, кто именно. Когда я представляю себе подобный сценарий в своей семье, то сначала думаю «Не дай бог», а затем понимаю, что, каким бы героем, мучеником и идеальным отцом я себя ни воображал, я не могу быть уверен, насколько эти фантазии воплотятся в жизнь.

Вот почему шутка Шиммеля так хороша. Она заставляет нас взглянуть в лицо противоречию. Нам хочется крикнуть: «Ты что! Нельзя такое говорить! Болезнь ребенка важнее твоих собственных проблем!» Но какая-то часть нашего сознания понимает: «А ведь он прав». Я не герой и никогда не отдавал свою жизнь за других. Максимум, что я отдавал, – костный мозг для спасения своего брата, но это было всего лишь неприятно, не страшнее гриппа. Если бы мне пришлось пожертвовать жизнью, чтобы спасти своего ребенка (например, стать донором сердца, чтобы вылечить его от рака), я бы не засмеялся, услышав шутку Шиммеля. А может, и засмеялся бы, потому что герои и мученики – это не роботы, логическим образом выбирающие оптимальный вариант без всяких эмоций, и не мистики, которые позволяют себя убить, потому что мы едины, а смерть не имеет значения. Как показывает нам Роден в своих «Гражданах Кале», герой должен бороться. Только борьба делает его героем. Он лицом к лицу сталкивается с противоречием между любовью к себе и любовью к своему ребенку. Так что, я думаю, настоящему герою шутка Шиммеля понравилась бы еще больше, чем всем нам.

А вот еще один важный аспект юмора. Как мы помним из стихотворения Клемента Мура, когда Санта смеется, его живот напоминает трясущийся студень или желе. Желе – еще один источник противоречий в нашей жизни, и у комика Сары Сильверман есть отличная шутка на этот счет: «Я как раз слизывала смазку31 с члена моего парня, будто желе с ложки, как вдруг мне в голову пришла мысль: “Господи, я превращаюсь в собственную мать!”»

Ладно, на самом деле я тоже над вами подшутил. Это шутка вовсе не о желе, а о сексе.

Это сложная шутка, состоящая из нескольких слоев. Обычно объяснения сводят на нет комический эффект, но Сильверман настолько хороша, что она в состоянии выдержать такую вивисекцию.

В первую очередь это шутка про матерей. Сексуальны матери или нет? С одной стороны, если не они, то кто? Мать по сравнению с двумя другими классическими ипостасями женщины – то есть с Девой и Старухой32 – разумеется, кажется самой сексуальной. С другой стороны, думаем ли мы о своих матерях в сексуальном контексте? Учитывая, что у каждой из них есть ребенок (вы или я), правомерно было бы утверждать, что хоть раз в своей жизни они приглянулись какому-то мужчине. Но мы не можем постоянно думать о них в подобном ключе. Единственная картинка, которую нам хотелось бы представлять, когда мы слышим слова «мать» и «желе» в одном предложении, – как наша мамочка сидит в кафе и ест десерт.

Во-вторых, это шутка о сексе. Юмор Роберта Шиммеля пользовался популярностью, поскольку у него действительно был рак. Слушатели представляли, что он умирает, и такая мысль пугала и огорчала их. Сара Сильверман оказывает такое же сильное воздействие на аудиторию, потому что любому гетеросексуальному мужчине или лесбиянке эта женщина кажется сексуальной, и когда они представляют, как Сара облизывает чей-то член, то чувствуют возбуждение. А затем она предлагает аудитории представить на своем месте мать, и люди начинают панически гасить возбуждение в своем мозгу. Их нервная система превращается в настоящие американские горки. Для достижения этого эффекта Шиммель использует тревогу от встречи с умирающим человеком, а Сильверман – противоречие, возникающее во время встречи с сексуально привлекательной женщиной, которая оказывается мыслящим человеческим существом и беспокоится о том, как бы не пойти в будущем по стопам собственной матери. Мы одновременно должны представлять ее и секс-бомбой, и этическим философом.

Когда мы испытываем сексуальное возбуждение, нас не волнует, стареем мы или идем по стопам родителей. Вряд ли кто-то может заниматься любовью и в процессе рассуждать о смысле собственной жизни. Но женщина, которая слизывает смазку с члена своего парня, и женщина, которая боится стать похожей на собственную мать, – один и тот же человек. Мы все одновременно сексуальны и моральны, но притворяемся, что это не так. Потому мы испытываем шок, когда узнаем, что Билл Клинтон одной рукой ласкал Монику Левински, а другой реформировал экономику страны. Мы осуждаем президента, чтобы забыть о противоречиях внутри себя, но факт состоит в том, что такова жизнь. Клинтону одинаково нравились и реформы, и занятия любовью с Моникой. Всякий человек, имеющий сексуальный опыт, сталкивался с моментами, когда определенные части тела становились для него важнее мира во всем мире. Попытки в такие моменты обуздать страсть чреваты недовольством партнера и сексуальными расстройствами. Борясь за мир во всем мире, невозможно жить настоящим днем. Наши родители, и их родители, и сам Моисей, и, вероятно, Иисус переживали моменты, когда им куда больше хотелось засунуть свой язык в чей-то рот, чем положить конец расизму, прекратить страдания человечества или сделать мир лучше. Как реагировать на подобные ситуации? Логика – не самый сексуальный подход, а вот юмор позволяет нам принять собственную сексуальность и одновременно наше отношение к ней.