Текст книги "Торговый центр"

Автор книги: Эрик Богосян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Эрик Богосян
Торговый центр

Гарри и Тревису

Я боюсь дьявола, и меня тянет к бесстрашным.

Джони Митчелл. Твой случай

От этого никуда не деться: смерть необходима жизни. Быть живым – значит убивать.

Джон Апдайк. Кролик вернулся

1

– Мэл! – Голос Мэри прорезал обшарпанный загородный дом, как сирена. Мимо самодельной вышивки в рамочке, мимо немого пианино, мимо пыльной сине-золотой «Энциклопедии Американа», мимо протекающего крана в ванной, над истоптанным ковром от стены до стены, мимо торшера, купленного году в шестьдесят втором, по темному коридору, под дверь каморки с телевизором Мэлу в ухо.

– Малькольм! Ужинать будешь?

Мэл застыл неподвижно – ящерица на теплом камне, – зрачки расширены, впитывают телевизионные картинки сквозь спертый воздух затемненной комнаты.

Мэл знал: мать сильно беспокоило его отношение к еде. Она обсуждала его проблему с врачами и психологами, и ей сообщили, как можно определить, употребляет Мэл препараты для поднятия настроения или нет: надо только присматриваться, хороший ли у него аппетит и не слишком ли он подвижен. Мэри вцепилась в это объяснение экспертов, и теперь победа явно была за ней. Но Мэлу было известно кое-что, о чем ни мать, ни врачи не подозревали: а) если нужно, можно есть через силу; и б) под винтом он иногда вообще не шевелится. Вместо этого вся его энергия устремляется в мысли, он становится чистым разумом. Так он и жил последние три месяца. Мэри думала, что он смотрит телевизор или спит. Но она ошибалась. Девяносто дней Мэл думал и строил планы, его мысли скручивались и извивались, как ночные кошмары измученного лихорадкой больного.

Даже сейчас Мэл умудрился подбавить жара в адский котел, бурлящий в его голове: дровами под этим котлом стало очередное воспоминание. Церковь из рыже-коричневого кирпича, окруженная крошечным газоном; смертельно бледная Мэри рыдает над кровавыми геранями; злобно щерятся лакированные двери. Внутри прохладного, пахнущего ладаном помещения отец Донливи, нет, отец Донахью, нет, отец Донован, нет, отец Долбоеб, да, именно, отец Долбоеб с ободранно-красными щеками что-то болтает: и сказал Иисус то, и сказал Иисус сё.

И сказал Иисус: «Чего ты лезешь на рожон? Дурная голова ногам покоя не дает?» И угрюмый двенадцатилетний Малькольм – задницей примостился на гладкой твердокаменной дубовой скамье – нечестиво ответствовал: «А я не лезу. Не лезу. Мне нужна и дурь, и покой». В лихорадочном водовороте потного мозга Мэла образ вопрошающего Иисуса из Назарета сменяется другим: крошечная птичка, пикирующая вниз. Птичка ударяется о ветровое стекло, распадается на пух и кровь, потом тьма поглощает ее.

– Я сделаю рыбные палочки, пюре и зеленую фасоль. Хорошо?

Мэри уставилась в духовку, где царили скучные запахи давно съеденных ужинов. Маленькая лампочка спряталась в углу, холодная и мертвая, покрытая черным липким жиром. Нет смысла просить Мэла что-нибудь починить. Он время от времени становился очень деловым и возбужденным, но ни на что конструктивное его не хватало – он лишь добавлял беспорядка. Инструменты и всякий мелкий мусор в конце концов усеивали ковер в гостиной. И догадайтесь, кому все это убирать? Так что Мэри жила с неработающей лампочкой, сухими мышиными трупиками в подвале, протекающим краном в ванной, где фарфор с черными выщербленными краями уже пошел зелеными пятнами.

Мэри встряхнула сковороду с рыбными палочками – проверить, дошли они до нужного коричневого оттенка или пока нет. Горячий металл дернулся и брызнул жиром. Большой палец яростно мазнуло болью. Эквилибристика сковородкой – Мэри пыталась не уронить промасленные кусочки – не помогла, и она, конечно, еще раз обожглась.

Раны можно залечить после. Первостепенная задача – питать и воспитывать Мэла. Сэм умер, Трэйси больше не было, но оставался маленький Малькольм. Не такой уж маленький, не очень похож на ребенка – бородатый, волосы свалялись, к тому же от него попахивает. Хорошо бы сунуть его в ванну, как в шесть лет. Что ж, не все сразу, как пишут в журналах.

Мэри стряхнула рыбные палочки на тарелку с веселым рисунком. Плюхнула туда ложку пюре, чуть масла, выгребла из банки вареную стручковую фасоль. Баночная лучше всего. Вкус совершенно ужасный, но Мэлу все равно, а баночная дешевле. Она расположила на подносе еду, вилку с ножом, соль с перцем, кусок хлеба на блюдце из того же сервиза, тонкую бумажную салфетку, захлопнула духовку и двинулась по коридору к Мэлу. Обратила внимание на молчащее пианино и подумала, что утром надо будет протереть его «Пледжем».

Войдя в затемненную комнату, Мэри огляделась: где столик, за которым Мэл обычно ужинает? Она решила не обращать внимания на еле заметный запах мочи. Мэл не двигался, телевизор бормотал.

– Ты слышал, как я тебя звала?

Мэл не ответил.

– Ну, если ты не будешь мне говорить, чего ты хочешь и чего не хочешь, я буду решать за тебя, и придется брать, что дают. Ты чем старше, тем больше похож на отца.

Мэл почесал подмышку и взглянул на мать. Глаза его мистически светились голубым хрусталем в отраженном свете экрана. На самом-то деле он очень красив. С бородой и длинными волосами он выглядел почти как Сам Спаситель Наш. Мэри любила его. Она поставила поднос.

– Вот. Еще что-нибудь нужно? Принести попить? «Хай-Си»?

Мэл посмотрел на поднос. Перевел глаза на Мэри. Отложил пульт на подлокотник, потянулся к сальной, комковатой подушке из кожзаменителя и выудил из-под нее какую-то размытую в сгущающихся сумерках тень.

– Что это, Мэл?

Мэл вытянул руку, указывая матери прямо в грудь, словно бы хотел в чем-то ее обвинить, словно бы Мэри что-то не так сделала. Он молчал. Просто чуть двинул пальцем – на четверть дюйма. Маленький полуавтоматический пистолет 22-калибра грохнул, как серьезное оружие. Мэри опустила голову, но там не на что было смотреть. Она почувствовала жжение, затем поняла, что Мэл в нее выстрелил.

– Ты что, застрелил меня, Мэл?

Мэри договорила эту фразу в тот момент, когда ее легкие сплющились, а энергия, затянутая в тугую спираль, начала раскручиваться. Рыбные палочки на тарелке надо бы положить покрасивее. Она протянула к ним руку, но тело не собиралось ей повиноваться. Мэри увидела, как тарелка приблизилась и ударила ее в лицо. Мэри, тарелка, поднос и столик врезались в кресло. Вдруг оказалось, что Мэри сложилась пополам, а зеленая и бурая еда заляпала и ее, и пол. Она подняла глаза на сына, все еще сидевшего в кресле.

– Мэл? А кто же будет все это убирать? – Она закашлялась, левая ноздря выдула розовый пузырек.

Мэл приставил ей пистолет ко лбу и сделал второй выстрел. Мэри дернулась. Пуля не пробила ей череп, а отрикошетила на полку, где стояла хрустальная вазочка – память о свадьбе Трэйси, и расколотила ее, наполнив комнату мини-метелью осколков. Мэри ползла к дверям, будто краб-инвалид.

Мэл разглядывал ее с тем же вялым интересом, с каким смотрел телевизор. Она умирала не так, как умирают собаки. Те кусали рану, словно злую блоху – не понимали, что происходит. Мэри понимала. У нее уже не было вопросов к Мэлу. Она знала, что врачи ошиблись в его диагнозе. Мэлу не стало лучше.

2

Летний воздух был переполнен мельчайшей взвесью выхлопных газов и влаги. Сумерки пожирали спальный район: шоссе, дома, торговый центр. Когда очередная порция мира переваривалась, на ее месте возникала новая сияющая сущность. Потоки красного и белого – шоссе – брали в кольцо скопление огней: окна, светящиеся золотом и голубым телевизионным светом. Кислотное оранжевое зарево от ртутных фонарей расцветало над стоянками машин.

Джефф сидел в позе лотоса на клочке подстриженного дерна: с одной стороны, площадку огораживал короткий массивный поручень, а с другой – она переходила в асфальтированный склон. Книзу он выравнивался, образуя восточную сторону автостоянки при торговом центре. Неподвижная поза Джеффа никак не вязалась с его драной одеждой и мокрыми дредами.

Машины и грузовички, ритмично кашляя приглушенной музыкой, шуршали мимо или визжали тормозами – этот визг синкопировал со вспышками светофора за сотню ярдов от Джеффа у входа в торговый центр. Джефф закрыл глаза и начал медитировать на скрип пыльных тормозных колодок и гудение шоссе в четверти мили отсюда. Поднял руку, уцепился за грязную светлую косичку, принялся накручивать ее на палец.

У проезжающих мимо Джефф вызывал не больше интереса, чем пожарный гидрант. Время от времени чье-нибудь размытое лицо оборачивалось к нему, но сквозь небьющееся стекло невозможно было общаться. Какой-то ребенок строил рожи и махал рукой – просто так, в пустоту. Джефф помахал в ответ, малыш закатил глаза и отвалился от окна, словно в припадке.

Джефф очистил мысли, пытаясь не думать об Адель. Он сфокусировал свое сознание Будды на той поверхности, где сидел. Трава совершенно ненормальная. Какие-то предельно загаженные ползучие сорняки. Здесь скапливались матовые пластиковые крышки от стаканчиков из ближайшего фастфуда, унылые сигаретные фильтры, разрисованные под пробку, веревки и темный от выхлопных газов песок. Чуть ниже, истекая грязью, валялся испорченный масляный фильтр.

Джефф мог бы прилечь здесь, заночевать, и никто бы его не увидел и не побеспокоил. Он мог бы жить здесь годами – попрошайничать у тех, кто останавливается на светофоре, бегать перекусить в «Бургер-Кинг». Мог бы прочесть все книги, какие только есть в мире. Их бы ему бросали из окон машин. Он существовал бы вне системы, этакий современный Торо, которому нет нужды раболепствовать перед властями или вляпываться во всякую корпоративную фигню. Он мог бы писать дневник, и однажды, после его смерти, дневник этот найдут, и все поймут, что незнакомец у дороги был не простым смертным, а тонко чувствующим гением, который фиксировал в тетрадке всю мудрость мира, пока они пролетали мимо в своих грубых тупых автомобилях.

Можно подумать, сам напросился: у пятачка, где сидел Джефф, тихо остановилась полицейская машина. На этот раз люди смотрели на него и действительно его видели.

– Как мы сегодня поживаем?

Джефф просчитал варианты. Он мог ответить копу, как если бы тот действительно разговаривал с ним (а не со своим предвзятым представлением о Джеффе), или же мог прикинуться шлангом.

– Отвечать будем?

Джефф опять промолчал, и второй коп неохотно хлопнул дверью и выбрался с пассажирского места. Медленно обошел машину сзади и, держа руку на рукоятке, остановился перед Джеффом. Усики у парня были светлые, а не темные. Он начал неспешно и спокойно:

– Ну, и как мы тут?

– Нормально.

– Как тебя зовут?

– Почему вы за пистолет держитесь? Собираетесь меня пристрелить?

Коп убрал руку, потом расслабился.

– Не сегодня. Наркотики употреблял?

– Нет, я ничего не употреблял.

– Машину ловишь?

– Я доехал сюда автостопом.

– И что тут происходит?

– Я не обязан вам это объяснять. Я тут сижу.

– Ага. Сколько тебе? Восемнадцать? Девятнадцать?

Джефф ничего не ответил. Коп со светлыми усиками присел на корточки, так, чтобы смотреть Джеффу прямо в глаза. Он приблизил лицо, улыбка выглядела синтетической, как и материал, из которого сделана его рубашка. Глаза у него были светло-зеленые.

– Ты не обязан со мной говорить. Тут ты прав. С другой стороны, у меня есть работа, и я должен ее выполнять. Я не думаю, что ты уж очень хочешь нарваться на неприятности, однако именно этим ты сейчас и занимаешься. Что, если кто-нибудь заглядится на тебя из проезжающей машины и попадет из-за этого в аварию? Тебе это понравится? Что, если кто-нибудь врежется кому-то в задницу? Или, прости господи, пострадает ребенок? Может быть, его даже придется везти в больницу?

– Быть такого не может.

– Я видел множество вещей, быть которых не может.

– Я мог бы сидеть здесь тысячу лет и никому не причинил бы вреда.

Холодные зеленые глаза стали еще холодней:

– Это частная собственность, сынок. Если у тебя здесь нет никаких дел, ты должен уйти.

– Это не частная собственность.

– Частная. Она принадлежит торговому центру. Все здесь вокруг принадлежит торговому центру. И шоссе. Слушай, мне тоже все это не нравится.

– Если вам это не нравится, зачем вы все это защищаете?

– Хватит, парень. Не еби мозги. Ты же не хочешь, чтобы тебя замели, верно? Слушай сюда: я тебя подброшу к «Сирзу».

Коп употреблял модные словечки. В наше время все такие крутые. Джефф почувствовал, что система подминает его с недетской силой.

– Ну и?

– Чего? – Джефф потянул за одну из своих косичек. Почесал нос.

Коп обернулся, взглянул на своего напарника.

– Ты хочешь, чтобы мы подкинули тебя к торговому центру?

– Я пошел. Уже иду, – сказал Джефф, медленно поднимаясь.

– Спасибо.

– Грустно это. – Гладкое лицо Джеффа потемнело.

– Что грустно?

– Что вот такие, как вы, с мозгами, промытыми корпоративным мышлением, унижают других – унижая при этом самих себя. И грустно, что человек не может просто сидеть, где хочет.

– Имеешь полное право, парень. Только не здесь. Извини.

Коп сел в машину, неслышно перекинулся парой слов с напарником, хохотнул. Они медленно отъехали.

Джефф не сделал ни шагу. Он наблюдал за копами, а те наблюдали за ним в зеркальце, пока стояли на светофоре. За эти две секунды в мозгу Джеффа промелькнула куча мыслей. О людях, животных, сознании, бессознательном, о фашизме, о революции, о неизбежном разочаровании, если в момент инсайта вокруг тебя – сплошь узколобые дебилы. Когда зажегся зеленый и машины тронулись, полицейские все еще стояли и ждали. Только тогда Джефф сделал первый шаг.

Он прошел вниз по насыпи, пробрался сквозь металлическое море сияющих «Тойот Камри», «Шевроле Малибу» и «Фордов Бронко». Пересек черную равнину асфальта: под переработанной резиной его подошв хрустели осколки стекла и гравий. Мошки беспорядочно кружили над ним в лучах искусственного света. Жара прилипла к безветренной плоскости, не в силах подняться в темнеющую высь. Нескончаемый гул машин вился за плечом Джеффа – насекомые побольше возвращались в свои ульи. Медленно опускалась тьма, но в каком-то смысле все становилось ярче.

Джефф не пошел в те двери, где палатки стерегли вход в торговый центр. Там должны быть его кореша – сдирают с соломинок бумажные чехольчики, опрокидывают вощеные стаканчики, с хрустом грызут лед своими вялыми челюстями. Болтают хрен знает о чем, флиртуют, издеваются друг над другом, ведут себя вызывающе – всячески нарываются, чтобы охрана погнала их прочь. Торговому центру не нужна праздность, и они там не нужны.

Адель должна быть с ними. Говорит мало, можно подумать, что обижена. Светло-рыжие волосы лезут в глаза; безвольные руки, ноги раздвинуты. Джефф считал, что ее апатия вообще-то очень действенна, это с ее стороны даже мудро. «Она полна жизни, но экономит энергию, пока не наступит нужный момент, пока не появится нужный человек». Парень постарше, из другого города, водил Адель в такие места, куда ни Джеффу, ни его друзьям не попасть. Когда этот парень постарше решил, что она слишком молода и с ней скучно, он ее бросил. Джефф интуитивно понял, что Адель, вернувшись в старую компанию, решила, что это ей утешительный приз за неудачи в любви.

Джефф хотел сидеть рядом с Адель и вдыхать аромат ее бледной веснушчатой кожи. Вот бы разделить с ней ее депрессию. Адель нельзя было назвать поверхностной, как всех прочих, – она притягивала, она чувствовала, как душно и беспросветно наваливается мир. Но стоило подойти к ней, сесть около, просто побыть рядом – и ты автоматически становился очередным шутом, вот и все. Он подумал: «Беккет сказал появиться в девять, ну вот уже девять, можно расслабиться».

Он прошел вдоль серых оштукатуренных стен – эпидермы торгового центра. Дорожка огибала аккуратные сосенки и вереск, высаженный здесь в тщетной попытке смягчить грубость этих глухих стен.

«Вот дорожка, – думал Джефф, – тропинка, по которой никто, кроме меня, не ходит. Эту тропинку так и сделали, чтоб она была похожа на тропинку, а торговый центр выглядел таким специальным местом, которое посещают преуспевающие люди. На самом деле все просто запирают машины и идут по диагонали через стоянку к главному входу. Никто не разгуливает по этой бездушной зелени, здесь никого нет, только я. Однажды кто-то сделал макет этого торгового центра, чтобы произвести впечатление на застройщиков и спонсоров. На этом макете были и те кусочки растительности, мимо которых я сейчас иду. На этом макете была маленькая модель человека. Я и есть эта модель человека».

В синтетических сумерках среди ошметков кедровой коры, между кустиками блестели всякие штуки. Сплющенный пакет из-под картофельных чипсов. Вялый изогнутый кусок пластика – изоляционный материал, оставшийся после строительства. Нелепая бурая жестянка из-под крысиной отравы. В благоухающей зелени подстриженного японского тиса на обрубке трубы приютилась небольшая металлическая коробочка. На боку коробочки мигал красный огонек.

«Большой Брат смотрит», – так говорил дед Джеффа. Когда дедуля был ребенком, до 1984 года было еще жить и жить. Теперь это древняя история. «Ну вот и дожили, – подумал Джефф, – только мы не знаем, что дожили. Я-то знаю, что мы уже здесь. И что в этом хорошего? Знать, что я – всего лишь порядковый номер? Чтобы заставить меня действовать так, как принято, не обязательно меня мучить. Никаких клеток с крысами на голове. У меня нет выбора – только вести себя как надо».

Джефф представил себе, как оруэлловские крысы обгладывают его лицо. Если я умру за правое дело, есть ли шансы, что кому-нибудь еще хватит мужества шагнуть вперед? С тем же успехом можно и вообще не бороться. Но именно этого они от нас и хотят – чтобы мы сдались. Они хотят, чтобы мы думали о крысах и о тщетности.

Я мог бы пнуть эту коробочку и сломать ее. Службе безопасности понадобится минута, не меньше, чтобы меня найти.

Краем глаза Джефф видел, что он находится как раз на полпути между ресторанной зоной и входом в «Сирз». Никто его не видит. Никто и не смотрит в его сторону.

Джефф дернул пуговицы на ширинке, извлек член. Еще взгляд – направо, налево. Теплая струя потекла из него, прямо вниз, на приборчик. Джефф побрызгал вокруг, а потом обрушил на аппарат всю мощь своего мочевого пузыря, осквернив каждую щелочку. Маленькая струйка для одного человека, большая струя для всего человечества. Ага. Я прям революционер. Джефф стряхнул член и засунул его в штаны. Мне не по хую, это уже что-то. Несколько быстрых шагов – и он уже в торговом центре.

3

Она на меня посмотрела. Ну вот же. Вот. Она опять на меня взглянула. Дэнни уставился в накрашенные глаза девушки. Она отвернулась, как стеснительный трехлетний малыш, – сделала вид, что разглядывает витрину «Радио-Шэк». Дэнни подождал, но она не поворачивалась. Да ладно тебе. Посмотри на меня. Ты же хочешь, сама знаешь.

Если бы я к ней подошел и что-нибудь сказал, она поняла бы, что я хочу ее снять. Вон гостиница напротив торгового центра, мы будем там через три минуты трахаться до усрачки. Но она, скорее всего, не из таких. Нет, вроде губы не облизывает. И смотрела на меня всего секунду. Может, тут где-то бродит ее парень. Или она строит из себя недотрогу. Может, надо быть понастойчивее. Это я запросто.

Дэнни ни разу в жизни не снимал незнакомых женщин. Он старел, так что, если в ближайшее время не снять кого-нибудь, попробовать и не придется. После тридцати семи впереди мало что остается – только пенсия и смерть. Дэнни огляделся. Она что, думает, я очередное чмо из торгового центра, пытаюсь тут время убить? Нет, она не может так думать. Ты только взгляни на меня.

Она знает, что я несказанно, в сотни раз лучше всех этих. Она знает, что я здесь лишь потому, что у меня тут дела. Посмотри, как я одет. Да тут ни одного мужика в костюме больше нет, я один такой. Я мог бы съездить в город купить мамочке что-нибудь от «Гермес» или даже от «Валентино». Я могу себе это позволить. Могу, не сомневайся. Но мамочка любит всякое такое вот. Мне приходится отовариваться в торговом центре, как всем остальным кретинам. Стоять в очереди – это с моей-то кредиткой! – и иметь дело с грубыми продавцами, чтобы урвать какую-нибудь синтетическую тряпку или позолоченный хлам. Я не хочу здесь находиться.

Дэнни решил еще раз украдкой взглянуть на женщину, но та уже ушла. Дэнни поддернул манжеты и дотронулся до своего «Роллекса». Ну и что, мне все равно. Пустая трата времени.

Мир Дэнни был миром идеальных вещей, отлаженных механизмов и служб: рубашки из египетского хлопка, сделанные на заказ ботинки из лошадиной кожи, подобострастные ассистенты, маникюр и подтянутый живот. Он тщательно выбирал туалетную воду. Рисунок его галстука всегда был остромодным. Чтобы расслабиться, он медитировал на свой пенсионный счет. Он был во всех смыслах в прекрасной форме – физически и экономически. Конечно, на жизненной лестнице над ним еще возвышалось несколько ступеней, но не так уж и много. Совсем даже немного. Дэнни был игроком, уникальной личностью. Именно такими хотели бы быть все эти козлы.

Дэнни стал финансовым консультантом шесть лет назад. Вытянул счастливый билет в лотерее Тысячелетия. Он делал деньги и все время путешествовал. Особенно нравились ему преимущества полетов первым классом: широкое кресло, порция черного «Джонни Уокера» со льдом, ассорти подогретых орешков на фарфоровом блюдечке и влажная горячая салфетка.

Стюардессам Дэнни нравился. Они смотрели ему прямо в глаза, когда спрашивали, что бы он хотел выпить. Положив на тарелку еще ложку икры и салата из омара, они медлили, приглашая начать разговор. Он плоско шутил, и они смеялись, воздавая должное его иронии. О таком они и мечтали: молодой, мужественный, энергичный, с большими деньгами и гигантским чувством собственной значимости. Кольцо на пальце их не отпугивало. Они понимали: вот мужчина, который им нужен, такие мужчины женятся. По сравнению с жирными старикашками, потягивающими «Шардоннэ» в креслах рядом с ним, Дэнни казался практически Джеймсом Бондом.

И когда он сходил с самолета, его всегда ждал седеющий мужик в форме, сжимая в руках табличку с его именем. Дэнни нравилось слушать, как распахивается багажник блестящего черного автомобиля и шофер проворно запихивает туда его чемоданы от «Туми».

По предварительным расчетам Дэнни, можно было бы, если б он действительно захотел пригласить одну из этих хорошеньких стюардесс, прокатиться в его блестящем черном автомобиле. Любая бы на это пошла. Выпила бы с ним в гостиничном баре. К 11.15 он бы уже делал дело, а к 11.45 принимал горячий душ, удовлетворившись, насытившись. Он бы мог. Мог бы. Только никогда не пробовал.

У Дэнни и его жены, Джуди, половая жизнь поначалу была на высшем уровне. А потом у Джуди случилась задержка. После примерно трех месяцев беременности физическая сторона жизни как-то привяла. К восьмому месяцу они вообще не занимались сексом. А после того, как Джуди родила, секс перестал существовать как понятие. Сначала она не могла, потому что было больно. Потом – с кормлением в два часа ночи, бесконечными купаниями ребенка и общением с другими мамашами, пока дети вместе играли, – пришла изматывающая усталость. Они возобновили секс – по крайней мере, раз в месяц, – а потом Джуди забеременела Тимми. И снова все то же самое, только еще хуже. В Джуди что-то изменилось. Она была вполне довольна – и получала удовольствие каким-то таким способом, что секс ей был больше не нужен. А может, и Дэнни в придачу.

Год назад Дэнни внезапно почувствовал резкую боль в паху. Он записался на осмотр. В холле медицинского центра проглядел номер «Бизнес-Уик» месячной давности. Оглядел очередь собратьев по страданиям. Болезненного вида темноволосая женщина с пластырем на носу, одышливый старик и развязная блондинка лет за сорок. Блондинка встретилась с ним глазами. Дэнни приготовился взглянуть повнимательнее, когда услышал свое имя:

– Мистер Маркс?

Через пару минут штаны Дэнни болтались у его щиколоток, а сонный доктор Хершкомб массировал его яйца. Хершкомб сжал яичко.

– Так болит?

Боль иглой пронзила внутренности Дэнни.

– Ххх. Ну, типа да.

– Ну, ничего серьезного я не вижу. Небольшой отек, правда, у вас есть. – Дэнни задумался, не гомосексуалист ли доктор. Может ли мужчина по своей воле превозмогать все тяготы медицинского образования лишь для того, чтобы сжать другому мужчине яйца?

– Лягте, пожалуйста, на бок.

Он лег на мятую белую бумагу, и через пару секунд палец доктора Хершкомба, одетый в латекс, исследовал самый нижний отсек пищеварительного тракта Дэнни. Боль танцевала, как молния в черном летнем небе. Дэнни опустил голову и увидел не только эрекцию, но и капельку смазки на головке. У себя за столом Хершкомб кратко объяснил, что Дэнни страдает от болезни, которую, за неимением лучшего слова, можно назвать спермотоксикоз.

– Все от спермы разбухло?

– Ну, знаете, у вас там внизу все очень напряжено. Как у вас с женой – все в порядке с сексом?

– Все хорошо. Превосходно. Но не очень часто с тех пор как, ну, понимаете – дети…

– Ага. – Хершкомб кивнул, как будто слушал исповедь педераста или серийного маньяка. Как будто Дэнни – извращенец, раз так редко спит с женой. – А как часто вы мастурбируете?

– Я не мастурбирую.

– Ну, а я бы вам посоветовал. Или заведите любовницу. Иначе это состояние может привести к воспалению простаты, а оно плохо поддается лечению антибиотиками.

– Вы хотите, чтобы я дрочил?

– Чтобы снять напряжение, да. До тех пор, пока вы не наладите регулярные отношения с женой или до тех пор, пока ваш метаболизм не замедлится, и организм не перестанет производить так много спермы.

– Когда это произойдет?

– Вам тридцать семь? О, вы ощутите заметный спад в ближайшие лет десять.

Дэнни вышел, миновал секретаршу. Он чувствовал, как сексапильная медсестра оценивающе смотрит на него, но не мог взглянуть ей в глаза.

Вырвавшись на свежий воздух, Дэнни понял, что полностью вымотан. До этого дня любой медосмотр завершался поздравлениями: у вас потрясающее здоровье, хорошие гены, прекрасные кости и юношеская энергия. Пару раз его лечили от ангины, а еще он подростком сломал маленькую косточку в ноге. Нормально, стандартный риск. Тут было другое. Тут уже обсуждались завершающие стадии. Обсуждался «заметный спад».

Даже когда секс был нужен, как жопе третья половинка, он все равно оставался важной частью жизни, он был другом Дэнни. Секс постоянно напоминал о том, откуда взялся сам Дэнни, был атомным двигателем, ревущим внутри, он связывал Дэнни с силами Вселенной. Бывало и так, что Дэнни хотелось трахнуть всех подряд. Но он был счастлив с Джуди: с нею он открывал какие-то новые горизонты. Они тихо улыбались друг другу в темноте, ведь у них все было так хорошо. Им довелось вместе испытать невероятное чудо – рождение и воспитание детей. Как сказал однажды его друг Уоррен, это все равно, что быть одновременно и внутри себя, и снаружи.

Конечно, Уоррен мог говорить что хотел. Он уже три года как расстался с женой, и детей видел только раз в две недели, по выходным. После этого Уоррен переспал со всеми стажерками в офисном здании. И казался очень счастливым. Но Дэнни не был Уорреном. Дэнни нравилась семейная жизнь. Он любил приходить домой поздно, прокрадываться на цыпочках в комнаты детей, смотреть, как они спят, заходить в собственную спальню, тихо скидывать одежду, пока Джуди не пробормочет жалобно: «Милый, это ты?»

Дэнни все это очень любил. Вот только яйцам Дэнни требовалось что-то большее, и сперма переполняла их. А через несколько десятков лет яйца Дэнни будут сухими, как две изюмины, и ни о какой сперме и речи не будет. Дэнни не дрочил с колледжа – тогда у него под кроватью хранилась кипа порножурналов. Он со стыдом вспоминал названия: «Ножки напоказ», «П-Шик», «Клуб», «Хастлер». Почти каждую ночь он устраивал себе сеансы дрочки с большегрудыми девицами с глянцевых страниц. Имело место невиданное разнообразие грудей и влагалищ. Журналы, которые Дэнни подбирал на автобусной остановке, представляли собой образец почти клинического интереса к женской анатомии. Это давало ему своего рода образование, поскольку у Дэнни никогда не было возможности по-настоящему изучить девушек, с которыми он «встречался».

Интересно, это только его возбуждает? Не может такого быть, ведь фотографии специально подчеркивали гинекологические особенности моделей. Когда оргазм только приближался, Дэнни с восторгом тонул в женских образах. Вокруг бурлил мальчишник, устроенный лишь для него. Любая была счастлива стать его сексуальной игрушкой. Стоило ему кончить, наступала подавленность. Он чувствовал себя истощенным, а девушек на фото считал дешевками. Жалел их. Думал, что сам он, а может, и все человечество выглядит смешным.

Начав заниматься сексом с Джуди, он увидел, что ее аккуратные груди и длинные ноги выгодно отличаются от всего, что попадалось ему в журналах. Дэнни всегда этим гордился. Джуди научила его страсти, научила заниматься любовью, научила делать так, что каждый раз был как первый. Скоро мастурбация стала казаться ему примитивной. Скучно и тупо, совсем не так, как с будущей женой. Съехавшись с Джуди, Дэнни выбросил все непристойные журналы и чувствовал себя победителем.

Но Хершкомб приказал ему дрочить: медицинская необходимость. И о таких вещах Дэнни говорить с Джуди не мог. «Пентхаус» и «Хастлер» уже не работали: такие фотографии могли заинтересовать только людей, которые никогда сексом не занимались. Он попытался переключиться на видео, но вскоре понял, что заплыл еще дальше в нестоячие воды. Вялая музыка и всхрюкивающие актеры напоминали ему о тех люмпенах, которых он встречал, бродя по торговому центру: вот уж кого он совершенно не хотел видеть в своих фантазиях.

Однажды, разбирая почту и проглядывая стопку каталогов, как и реклама платиновых кредиток, они приходили ежедневно, Дэнни наткнулся на каталог шелкового термобелья. Он начал его листать, и фотографии неожиданно очаровали его. Модели позировали так недвусмысленно, выражение лиц этих девушек было столь естественным. Во всем этом проглядывала какая-то человечность, истинная нагота. Дэнни почувствовал, как у него все набухает, ощутил легкое головокружение. Жар.

Спрятав каталог между страниц выпуска «Бэрронз»[1]1
  Один из самых влиятельных финансовых еженедельников в Америке, выходит с 1921 г. – Здесь и даме прим. переводчика.


[Закрыть] недельной давности, Дэнни направился в большую ванную, благоухающую корицей. Пока Джуди готовила сэндвичи – хлеб из цельной пшеницы, салат из тунца. а дети смотрели по видео «Приключения Флика». Дэнни воображал, как он занимается любовью с безымянной моделью, рекламирующей белье. Эти фотографии воздействовали не так, как порножурналы былых времен? – от тех внутренности Дэнни вздымались наточенным рогом. Нет? сейчас он ощущал скорее нежность к этим счастливым юным девчонкам. Каждая фотография будто заявляла: «Вот такой он тебя увидит, когда ты начнешь раздеваться прямо перед тем, как лечь с ним в постель». Иллюстрации напомнили ему о том, что он чувствовал давным-давно.