Текст книги "Фабиан. История одного моралиста"
Автор книги: Эрих Кестнер
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)
Фабиан выглянул на улицу, увидел автобусы, что, будто слоны на роликах, катились по кайзер-аллее, и на секунду закрыл глаза. потом перелистал несколько страниц и пробежал глазами предисловие. сорок пять лет было декарту, когда он возвестил свою революцию. он участвовал в тридцатилетней войне. маленький человек с великой головой. «свободен от всех забот». революция в одиночестве. голландия. грядка тюльпанов перед домом. фабиан засмеялся, отложил философа в сторону и надел пальто. в коридоре он встретил господина трегера, коммивояжера с незаурядной потребностью в дамах. они раскланялись.
Вторая квартира лабуде находилась в центре. лишь немногие знали об этом. сюда он перебирался, когда фешенебельные кварталы города, благородная родня, дамы из хорошего общества и телефон начинали действовать ему на нервы. тут можно было предаться своим научным и социальным увлечениям.
– Где ты пропадал на прошлой неделе? – спросил фабиан.
– Об этом позже.
– А как твоя невеста?
– Спасибо, хорошо, – отвечал лабуде и выпил стоявшую перед ним рюмку коньяку. – я был в гамбурге. леда шлет тебе привет.
– Что слышно о тайном советнике? он прочитал твою работу?
– Нет. у него нет времени, вечные защиты диссертаций, экзамены, лекции, семинары, да еще заседания в сенате. пока он ее прочтет, у меня вырастет борода до колен. – лабуде налил себе еще коньяку и выпил.
– Не волнуйся. эти типы удивятся, как ты на основе сочинений лессинга сумел воссоздать острый ум и ход мыслей этого человека, которого они до тебя, никогда его не понимая, изображали как разум, работающий на холостом ходу.
– Боюсь, их удивление будет чрезмерно. психологически оценивать каноническую логику покойного писателя, обнаруживать его логические ошибки и самостоятельно трактовать их как исполненные смысла события, демонстрировать личность гениального человека, колеблющегося между двумя эпохами, на примере давно выставленного на продажу классика – это все их только разозлит. мы подождем. оставим старого сакса в покое. пять лет я анатомировал, разбирал на части и вновь собирал этого господина. тоже мне, занятие для взрослого человека! рыться в восемнадцатом столетии, как в мусорном ящике! возьми себе стакан.
Фабиан достал из шкафа рюмку и налил в нее коньяку.
Лабуде смотрел прямо перед собой.
– Сегодня утром в государственной библиотеке я присутствовал при аресте одного профессора, синолога. за прошлый год он украл в библиотеке и продал несколько редких изданий и рисунков. профессор стал белым как мел, когда его схватили, и опустился на ступеньку. ему дали холодной воды. а потом увезли.
– Человек ошибся в выборе профессии. зачем, спрашивается, ему понадобился китайский язык, если он в конце концов стал воровать? плохо дело. уже и филологи принялись разбойничать.
– Пей скорее, и пойдем! – воскликнул лабуде. они прошли мимо крытого рынка, прошли сквозь тысячи омерзительных запахов к остановке автобуса.
– Поедем к хаупту! – сказал лабуде.
Глава пятая
Серьезный разговор в танцевальном зале
Фрейлейн паула тайком бреется
Фрау молль швыряет бокалы
В залах хаупта сегодня, как и каждый вечер, был «праздник на берегу моря». ровно в десять с галереи гуськом спустилось две дюжины проституток. все в пестрых купальных костюмах, гольфах и туфлях на высоких каблуках.
Те, что соглашались принять не менее «пляжный» вид, получали свободный доступ в ресторан и рюмку водки бесплатно. ввиду сократившихся доходов заведения приходилось прибегать к таким льготам. девицы сначала танцевали друг с другом, чтобы мужчинам было на что посмотреть.
Сопровождавшаяся музыкой круговая панорама роскошных женских форм возбуждала теснящихся у барьера коммивояжеров, бухгалтеров и мелких торговцев. распорядитель предложил поскорее расхватывать дам, что и не замедлило произойти. предпочтение отдавалось самым пышным и самым нахальным девицам. ниши были заняты в мгновенье ока. девицы, обслуживающие заведение, подмазали губы в знак того, что оргия началась.
Лабуде и фабиан сидели у самой эстрады. они любили этот ресторан, наверное, потому, что не были его завсегдатаями. диск телефона на их столике непрерывно светился. аппарат жужжал. кто-то хотел с ними говорить. лабуде снял трубку с рычага и сунул ее под стол. они вновь обрели покой. остальные шумы – музыка, смех, пение – их не трогали.
Фабиан рассказывал о ночной редакции, о сигаретной фабрике, о прожорливом семействе фишер и о кельнском соборе. лабуде взглянул на своего друга и произнес:
– Пора уж тебе выйти в люди.
– Но я же ничего не умею.
– Ты многое умеешь.
– Это одно и то же, – сказал фабиан. – я многое умею, но ничего не хочу. к чему выходить в люди? чего ради? предположим, я действительно выполняю какую-то определенную функцию. но где, спрашивается, та система, в которой я могу ее выполнять? таковой не существует, а значит, все бессмысленно.
– Почему? можно, например, зарабатывать деньги.
– Я не капиталист.
– Именно поэтому. – лабуде коротко рассмеялся.
– Говоря, что я не капиталист, я хочу сказать, что у меня нет финансовой жилки. зачем мне зарабатывать деньги? что мне с ними делать? чтобы быть сытым, не стоит выходить в люди. работаю ли я письмоводителем, пишу ли стишки к плакатам или торгую краснокочанной капустой, мне безразлично, да и всем безразлично. разве это занятие для взрослого человека? краснокочанная капуста оптом или в розницу, не все ли равно? я не капиталист, повторяю тебе! я не хочу процентов, не хочу прибавочной стоимости.
Лабуде покачал головой.
– Это просто инертность. кто зарабатывает деньги и не любит их, может их обменять на власть.
– А что мне делать с властью? – спросил фабиан. – я знаю, ты ищешь власти. но мне она на что, ведь я не хочу властвовать. жажда власти и жажда наживы – родные сестры, но я с ними в родстве не состою.
– Власть можно использовать не только в своих интересах.
– А кто так делает? один использует ее для себя, другой для своей семьи, тот для правящего класса, этот для белокурых дам, пятый для тех, кто ростом вымахал за два метра, шестой для того, чтоб апробировать на людях свою математическую формулу. плевать я хотел на деньги и на власть! – фабиан хватил кулаком по барьеру, но он оказался мягким, обитым плюшем. удар кулака пропал втуне.
– Если бы было на свете садоводство, о каком я мечтаю, – сказал лабуде, – я бы связал тебя по рукам и ногам, приволок туда и заставил бы посадить цель жизни. – всерьез опечаленный, он положил руку на плечо друга.
– Я постараюсь. ладно?
– А кому этим поможешь?
– А кому надо помогать? – спросил фабиан. – ты жаждешь власти. ты хочешь, ты мечтаешь собрать мелкую буржуазию и возглавить ее. ты хочешь контролировать капитал и дать пролетариату права гражданства. и еще ты хочешь помочь в создании культурного государства, чертовски смахивающего на рай. а я тебе скажу: и в твоем раю люди будут еще бить другу другу морду! не говоря уж о том, что этому раю вообще не бывать! я знаю цель, но, увы, ее и целью не назовешь. я хотел бы помочь людям сделаться порядочными и разумными. а пока я занят тем, что стараюсь привлечь их внимание к разуму и порядочности.
Лабуде поднял стакан и воскликнул:
– Желаю успеха!
Он выпил, поставил стакан и сказал:
– Сначала надо создать разумную систему, а люди уж к ней приспособятся.
Фабиан пил, ни слова не говоря. лабуде возбужденно продолжал:
– Ты с этим согласен? не правда ли? разумеется, согласен. но ты предпочитаешь воображать себе недостижимую идеальную цель вместо того, чтобы стремиться к менее идеальной, но к той, которую можно воплотить в жизнь. тебе так удобнее. ты начисто лишен честолюбия, в этом вся беда.
– В этом счастье. ты только представь себе: пять миллионов наших безработных не ограничиваются требованиями пособия. представь себе, что произошло бы, будь они честолюбивы!
Тут на барьер облокотились две дамы – два ангела в купальниках. одна дама была пышнотелая и белокурая, ее бюст лежал на плюшевом барьере, как на подносе. другая – тощая, при взгляде на ее лицо почему-то казалось, что у нее кривые ноги.
– Угостите сигаретой, – сказала блондинка. фабиан раскрыл пачку. лабуде поднес им огня.
Женщины закурили, выжидающе глядя на молодых людей, и тощая после некоторой паузы ржавым голосом констатировала:
– Ну да, так оно и есть!
– Может, и на водку раскошелитесь? – сказала полная.
Вчетвером они направились к стойке. путь к ней пролегал среди виноградных листьев из картона и тоже картонных огромных гроздьев. они сели в углу. на стене был намалеван замок под каубом. фабиан думал о блюхере, лабуде заказывал ликер. дамы шептались между собой. вероятно, делили кавалеров, так как вскоре полная блондинка одной рукой обняла фабиана, а другую положила ему на ногу, – она и вообще вела себя как дома. тощая залпом осушила свою рюмку, схватила лабуде за нос и захихикала дурацким смехом.
– Наверху есть ниши, – сказала она, разгладила на ляжках голубое трико и подмигнула.
– Почему у вас такие шершавые руки? – спросил лабуде.
Она погрозила ему пальцем.
– Ты совсем не то думаешь, – воскликнула она, поперхнувшись от чрезмерного лукавства.
– Паула раньше работала на консервной фабрике, – пояснила блондинка и, взяв руку фабиана, принялась водить ею по своей груди, покуда соски не набухли и не затвердели. – потом в отель? – спросила она.
– Я всюду бритая, – проговорила тощая, явно намереваясь наглядно доказать свое утверждение.
Лабуде с трудом удержал ее от этого.
– После этого лучше спится, – сказала блондинка фабиану и вытянула свои крепкие ноги.
За стойкой лоттхен наполняла бокалы. дамы пили так, словно целую неделю капли в рот не брали. музыка сюда доносилась приглушенно. возле бара какой-то парень гигантского роста хлестал вишневую наливку. пробор у него доходил чуть ли не до спины. позади замка под каубом горела электрическая лампочка, солнечным светом заливая рейн.
– Наверху есть ниши, – повторила тощая, и вся компания отправилась наверх. лабуде заказал мясное ассорти. когда перед девицами поставили блюдо с мясом и колбасой, они забыли обо всем на свете и принялись за еду. внизу, в зале, проводился конкурс на лучшую фигуру. женщины в облегающих купальниках двигались по кругу, растопыривая руки, и обольстительно улыбались. мужчины стояли, как на ярмарке скота.
– Первый приз – большая бонбоньерка, – не переставая жевать, объяснила паула. – только та, кому она достанется, должна отдать ее назад хозяину заведения.
– Я предпочитаю поесть, кроме того, они всегда говорят, что у меня слишком толстые ноги, – сказала блондинка. – а между прочим, толстые ноги – совсем не так уж плохо. я жила с одним русским князем, который и теперь еще шлет мне открытки.
– Ерунда! – буркнула паула. – у каждого свой вкус. я знала одного инженера, так он любил чахоточных. а у виктории друг – горбатый, она говорит, что ей этот горб жизненно необходим. и ничего уж тут не попишешь. самое главное – знать, что тебе по душе.
– Что верно, то верно, – подхватила толстуха, цепляя на вилку последний кусок ветчины. внизу в зале как раз объявили победительницу. оркестр грянул туш. распорядитель передал «лучшей фигуре» большую бонбоньерку. сияя счастьем, она поблагодарила его, поклонилась орущим, аплодирующим гостям и удалилась со своим призом, вероятно, понесла его назад хозяину.
– А почему, собственно, вы ушли с этой вашей консервной фабрики? – спросил лабуде. вопрос его прозвучал упреком.
Паула отодвинула пустые тарелки и, погладив себя по животу, сказала:
– Во-первых, это была вовсе не моя фабрика, а во-вторых, меня уволили. к счастью, мне было кое-что известно о директоре. он соблазнил четырнадцатилетнюю девочку. соблазнил, – пожалуй, сильно сказано. но сам он в это поверил. потом я каждые две недели названивала ему по телефону, мне, мол, нужно пятьдесят марок, не то я все разболтаю. а на следующий день ходила и получала в кассе свои денежки.
– Но ведь это вымогательство! – вскричал лабуде.
– Адвокат, которого директор на меня натравил, сказал то же самое. мне пришлось подписать какую-то бумаженцию, дали мне в зубы сотню марок, и только я и видела свою пожизненную ренту. вот теперь я здесь, перебиваюсь, чем бог пошлет.
– Это ужасно, – сказал лабуде фабиану, – а ведь если подумать, сколько директоров злоупотребляют своим служебным положением!
Толстуха закричала:
– Ах, господи, что ты там. мелешь! будь я мужчиной, да еще директором фабрики, я бы всегда пользовалась своим служебным положением. – она запустила пальцы в волосы фабиана, чмокнула его, схватила его руку и приложила к своему туго набитому животу. лабуде. и паула пошли танцевать. у паулы в самом деле были кривые ноги.
В соседней нише пьяным голосом запела какая-то женщина:
– Ну и штучка! – сказала толстуха. – она не нашего поля ягода, является всегда в дорогой шубе, но под шубой у ней что-то совсем прозрачное. должно быть, богатая дама, может, даже и замужняя. наведет себе в нишу молоденьких парней, платит за них и такое творит, что стены краснеют.
Фабиан встал и через невысокую перегородку заглянул в соседнюю нишу.
Там, в зеленом шелковом купальнике, сидела высокая пышная женщина и, распевая песни, пыталась раздеть отчаянно сопротивлявшегося солдата рейхсвера.
– Эй, парень! – кричала она. – не будь таким рохлей! покажи свое удостоверение!
Но бравый вояка оттолкнул ее. фабиану вспомнилась знаменитая супруга египетского министра, которая также бесстыдно докучала бедному иосифу, талантливому правнуку авраама. дама в зеленом купальнике поднялась, схватила бокал с шампанским и, шатаясь, пошла к барьеру.
Но это была не фрау потифар, а фрау молль. та самая ирена молль, чей ключ еще лежал в кармане его пальто.
Раскачиваясь, стояла она у самых перил, потом вдруг высоко подняла узкий бокал и швырнула его вниз, в зал. бокал разлетелся вдребезги. музыканты отложили инструменты. танцующие в испуге подняли головы. все взгляды устремились к нише наверху.
Фрау молль вытянула руку и закричала:
– Тоже мне, мужчины называются! не успеешь до них дотронуться, они уже расклеились! вот что, многоуважаемые дамы, я предлагаю посадить всю эту банду за решетку! многоуважаемые дамы, нам нужны мужские бордели! кто за, прошу поднять руку! – она с чувством ударила себя в грудь, отчего у нее началась икота. в зале послышался смех. распорядитель уже бежал наверх. ирена молль заплакала. тушь на ее ресницах расплылась, потекла и разлиновала все лицо.
– Давайте петь, – вопила она, икая и всхлипывая. – споем песенку про рояль! – она раскинула руки и запела:
Хочешь верь или не верь —
Человек, что дикий зверь,
До страстей охоч.
И на мне, как на рояле,
Ты откажешься едва ли
Поиграть всю ночь.
Распорядитель заткнул ей рот, она, неверно истолковав его движение, повисла у него на шее. но вдруг заметила глядевшего на нее фабиана, вырвалась, воскликнула:
– А я тебя знаю! – и хотела было броситься к нему. но солдат, уже успевший очухаться, и распорядитель схватили ее и усадили на стул. в зале вновь заиграла музыка, танцы продолжались.
Лабуде, который во время этой сцены расплатился по счету и дал пауле и толстухе немного денег, теперь подхватил фабиана и потащил прочь.
В гардеробе он спросил:
– Она и вправду тебя знает?
– Да, – отвечал фабиан. – ее фамилия молль. ее муж платит любые деньги тому, кто с ней спит. ключи от квартиры этой занятной семейки до сих пор у меня в кармане. вот они.
Лабуде выхватил у него ключи и, крикнув: «я сейчас!» – в пальто и шляпе бросился назад.
Глава шестая
Дуэль у бранденбургского музея
Неужели опять будет война?
Врач знает толк в диагностике
Когда они вышли на улицу, лабуде сердито спросил:
– Было у тебя что-нибудь с этой психопаткой?
– Нет, я только вошел к ней в спальню, она разделась, но тут вдруг появился какой-то человек и сообщил, что состоит с нею в браке, но меня-де это смущать не должно. потом он огласил весьма странный контракт, который они заключили между собой, а потом я ушел.
– Почему ты взял с собою ключи?
– Потому что входная дверь была заперта.
– Отвратительная особа, – сказал Лабуде. – Она сидела в доску пьяная, навалившись на стол, и я быстро засунул ключи ей в сумочку.
– Она тебе не понравилась? – спросил Фабиан. – Однако формы у нее довольно впечатляющие, и это лицо нахальной конфирмантки кажется таким удивительно неожиданным…
– Если бы она была уродиной, ты бы уже давно отдал ключи швейцару. – Лабуде потянул своего друга дальше. Они не спеша свернули в соседнюю улицу, подошли к памятнику, изображавшему господина Шульце-Делитцша, миновали Бранденбургский музей. Каменный Роланд мрачно стоял в обвитой плющом нише, а на Шпрее жалобно гудел пароход. Они остановились и с моста смотрели на темную воду и на длинный ряд складов – стены без единого окна. Небо над Фридрихштадтом полыхало.
– Милый Стефан, – тихо проговорил Фабиан, – ты очень трогательно обо мне печешься. Но я не более несчастен, чем все наше время. Ты хочешь сделать меня счастливее его? Но это тебе не удастся, даже если ты раздобудешь мне место директора, или миллион долларов, или порядочную женщину, которую я мог бы полюбить, или и то, и другое, и третье.
Маленькая черная лодка с красным фонарем на корме скользила вниз по течению. Фабиан положил руку на плечо друга.
– Когда я раньше говорил, что провожу время, с любопытством наблюдая, есть ли у этого мира предрасположение к порядочности, это была только полуправда. Я слоняюсь без дела еще по одной причине. Помнишь, во время войны, когда мы знали: не сегодня завтра нас призовут, – мы писали сочинения и диктанты, делая вид, что учимся, но, по существу, всем было безразлично, учимся мы или только притворяемся. Нам ведь предстояло идти на войну. Разве не сидели мы под стеклянным колпаком, откуда медленно, но верно выкачивают воздух? Мы метались, но метались не из озорства, а потому что нам не хватало воздуха. Помнишь? Мы ничего не хотели упустить, нас снедала жгучая жажда жизни, ибо каждый миг мы воспринимали как последний обед приговоренного к смерти.
Опершись на перила моста, Лабуде смотрел вниз, на Шпрее. Фабиан, взволнованный, ходил взад и вперед, как у себя в комнате.
– Помнишь? – продолжал он. – Полгода спустя мы уже были мобилизованы. Мне дали восьмидневный отпуск, и я поехал в Грааль. Я поехал именно туда, потому что однажды уже побывал там в детстве. Стояла осень, и я меланхолично бродил по зыбкой земле ольшаников. Балтийское море словно взбесилось, курортников можно было по пальцам пересчитать. Мало-мальски сносных женщин там было не больше десятка, с шестью из них я переспал. Ближайшее будущее уже решило переработать меня на кровяную колбасу. Что же мне оставалось пока делать? Читать? Вырабатывать характер? Зашибать деньги? Я сидел в огромном зале ожидания, имя которому Европа. Через восемь дней придет поезд. Это я знал. Но куда он поедет и что станется со мной, не знала ни одна живая душа. А теперь мы опять сидим в зале ожидания, и опять имя ему Европа. И опять мы не знаем, что будет дальше. Мы живем только сегодняшним днем, кризису не видно конца.
– К чертовой матери! – закричал Лабуде. – Если все будут рассуждать, как ты, жизнь никогда не наладится. Думаешь, я не чувствую сиюминутности нашей эпохи? Думаешь, недовольство – твоя привилегия? Но я, несмотря ни на что, пытаюсь действовать разумно.
– Разумные никогда не придут к власти, – сказал Фабиан. – А справедливые тем паче.
– Ах, вот как? – Лабуде подошел вплотную к своему другу и обеими руками схватил его за воротник пальто. – Но почему бы все-таки не попытаться?
В это мгновенье оба услышали выстрел, чей-то крик и еще три выстрела с другой стороны. Лабуде бросился в темноту и вдоль моста побежал к музею. Опять выстрел.
– Хорошенькие шуточки, – пробормотал Фабиан уже на бегу, он хотел, несмотря на боль в сердце, догнать Лабуде.
У ног бранденбургского Роланда, скорчившись, сидел человек и, размахивая револьвером, кричал:
– Ну, погоди у меня, свинья паршивая! – Потом он снова выстрелил по невидимому противнику. Вдребезги разлетелся фонарь. Осколки со звоном посыпались на мостовую. Лабуде выхватил оружие из рук стрелявшего, а Фабиан спросил:
– Почему, собственно, вы стреляете сидя?
– Потому что я ранен в ногу, – буркнул тот. Это был коренастый молодой человек в кепке. – Вот скотина! – прорычал он. – Но я знаю, как тебя зовут. – И погрозил в темноту.
– Икра пробита навылет, – констатировал Лабуде; он опустился на колени и, вытащив из пальто носовой платок, попытался сделать временную перевязку.
– Все началось там, в пивной, – жалобно проговорил раненый, – он намалевал на скатерти свастику. Я не смолчал. Он тоже не смолчал. Я съездил его по уху. Хозяин вышвырнул нас вон. Этот парень пошел за мной и стал издеваться над Интернационалом. Я обернулся, и тут он выстрелил.
– Ну и что, вы остались при своих убеждениях? – спросил Фабиан, глядя сверху вниз на раненого, который сжал зубы, пока Лабуде возился с его раной.
– Пули там уже нет, – заключил Лабуде. – Неужели ни одна машина не пройдет? Тут как в деревне!
– Даже полицейского не видно, – с сожалением заметил Фабиан.
– Только его мне недоставало! – Раненый попытался подняться. – Чтобы арестовали еще одного пролетария лишь за то, что он позволил какому-то наци перебить себе кости.
Лабуде удержал его, посадил опять на землю и велел своему другу во что бы то ни стало найти такси. Фабиан бросился через улицу, за угол, вдоль ночной набережной.
В ближайшем переулке стояли такси. Фабиан велел шоферу ехать к Бранденбургскому музею, возле Роланда ждут пассажиры. Машина тронулась. Фабиан пешком пошел за нею, стараясь дышать глубоко и размеренно. Сердце бешено колотилось. Громко стучало под пиджаком. Билось в горле. Пульсировало в висках. Он остановился и вытер лоб. Будь проклята эта война! Будь она проклята! Отделаться от нее только болезнью сердца – еще не так плохо, но Фабиан был по горло сыт даже воспоминаниями. По провинциям рассеяно множество уединенных домов, где все еще лежат искалеченные солдаты. Мужчины без рук и ног. Мужчины с устрашающе изуродованными лицами, без носа, без рта. Больничные сестры, которых ничем уже не испугаешь, вводят этим несчастным пищу через стеклянные трубочки, которые они вставляют в зарубцевавшееся отверстие, там, где некогда был рот. Рот, который смеялся, говорил, кричал.
Фабиан свернул за угол. Вон и музей. Машина остановилась. Он закрыл глаза и вспомнил страшные фотографии, виденные когда-то; они и поныне всплывали в его снах, нагоняя на него ужас. Эти жалкие подобия бога! По сей день лежат они в изолированных от мира домах, не могут даже есть сами и все-таки вынуждены жить дальше. Ведь убивать их – грех. А сжечь им лица огнеметами – грехом не считалось. Семьи ничего не знают о мужьях, отцах, братьях. Им сказали, что они пропали без вести. С тех пор минуло уже пятнадцать лет. Жены вновь повыходили замуж. А покойник, которого кормят через стеклянную трубочку где-то в провинции Бранденбург, живет в своей семье лишь как фотография над диваном или букетик цветов в дуле ружья на стене, под которым сидит его довольный преемник. Неужели опять будет война? Неужели мы опять до этого докатимся? Вдруг кто-то крикнул:
– Э-эй!
Фабиан открыл глаза и огляделся: кто же это кричит? Человек лежал на земле, опершись на локоть, другую руку он прижимал к ягодице.
– Что с вами?
– Я тот, другой, – отвечал человек. – Я тоже ранен.
Фабиан широко расставил ноги и захохотал. С другой стороны, отлетая от каменной стены музея, ему вторило эхо.
– Извините, – проговорил Фабиан, – мой смех не очень-то вежлив.
Раненый согнул ногу в колене, скорчил гримасу и, оглядев свои залитые кровью руки, злобно сказал:
– Это ваше дело. Настанет день, когда вам будет не до смеха.
– Что ты там застрял? – в сердцах крикнул Лабуде, переходя улицу.
– Ах, Стефан, – отвечал Фабиан, – у меня тут второй дуэлянт с пулей в мягком месте.;
Они подозвали шофера, перенесли национал-социалиста в машину и усадили рядом с коммунистом. Потом влезли сами и велели ехать к ближайшей больнице.
Машина тронулась.
– Очень больно? – спросил Лабуде.
– Терпимо, – ответили оба одновременно, мрачно глядя друг на друга.
– Ты предал свой народ! – буркнул национал-социалист. Он был крупнее рабочего, несколько лучше одет и смахивал на коммивояжера.
– Ты предал рабочих! – отвечал коммунист.
– Ты недочеловек! – крикнул первый.
– Ты обезьяна! – крикнул второй. Коммивояжер сунул руку в карман. Лабуде вцепился ему в запястье.
– Отдайте револьвер! – приказал он.
Тот сопротивлялся. Тогда Фабиан вытащил у него оружие и спрятал к себе в карман.
– Господа, – сказал он, – то, что с Германией так дальше продолжаться не может, никому из нас не внушает сомнений. И то, что кое-кто пытается теперь с помощью неприкрытой диктатуры увековечить нынешнее, абсолютно неприемлемое положение вещей, – грех, за который скоро придет расплата. Тем не менее не стоит снабжать друг друга лишними дырками. Если бы вы стреляли лучше и сейчас вас везли бы не в больницу, а в морг, вы бы тоже ничего особенного не достигли. Ваша партия, – он имел в виду фашиста, – знает только, против чего она борется, да и то не очень точно. А ваша партия, – он обратился к рабочему, – ваша партия…
– Мы боремся против эксплуататоров пролетариата, – объяснил рабочий, – а вы просто буржуа.
– Верно, – согласился Фабиан, – я мелкий буржуа, сейчас это самое бранное слово.
Коммивояжер из-за сильных болей сидел только на невредимой ягодице, наклонившись в одну сторону, и старался не стукнуться головой о противника.
– Пролетариат – это союз, основанный на общности интересов, – сказал Фабиан, – величайший союз. И борьба за свои права – ваш долг. Я вам друг, потому что враг у нас общий, и потому, что я стою за справедливость. Я вам друг, хоть вам на это и наплевать. Но если даже вы и придете к власти, идеалы человечества все равно будут сиротливо сидеть в подполье. Люди вовсе не становятся добрыми и умными только оттого, что они нищие.
– Наши вожди… – начал рабочий.
– Давайте не будем об этом говорить, – перебил его Лабуде.
Машина остановилась. Фабиан позвонил у подъезда больницы. Швейцар открыл дверь. Подошедшие санитары вынесли раненых из машины. Дежурный врач обменялся с друзьями рукопожатием.
– Вы привезли мне двух политиков? – спросил он, ухмыльнувшись. – Сегодня ночью в общей сложности доставлено девять человек, один с тяжелым ранением в живот. Сплошь рабочие и мелкие служащие. Вы, наверно, уже заметили, все это люди из предместий, хорошо знающие друг друга. Эти политические перестрелки как две капли воды похожи на потасовки в дансинге. Как там, так и здесь речь идет о гримасах нашей немецкой действительности. Похоже на то, что они хотят, перестреляв друг друга, снизить количество безработных. Весьма оригинальный вид самообороны.
– Нетрудно понять, что народ волнуется, – заметил Фабиан.
– О, разумеется! – согласился врач. – Наш континент болен голодным тифом. Больной уже начинает бредить и размахивать кулаками. Всего наилучшего.
Дверь закрылась.
Лабуде расплатился с шофером. Они молча шли рядом. Вдруг Лабуде остановился и сказал:
– Я сейчас еще не могу идти домой. Давай-ка махнем в кабаре анонимов.
– Что это Такое?
– Я и сам пока не знаю. Один ловкий малый собрал компанию полусумасшедших и заставляет их петь и танцевать. Он платит им несколько марок, а они за это позволяют публике осыпать себя насмешками и оскорблениями. Скорее всего, они просто этого не замечают. Говорят, в заведении нет отбою от посетителей. Оно и понятно. Туда, надо думать, ходят люди, которых радует, что на свете есть еще более сумасшедшие, чем они.
Фабиан согласился. Он еще раз оглянулся на больницу. Над ней сияла Большая Медведица.
– Мы живем в удивительное время, – сказал он, – и с каждым днем оно становится все удивительнее.
