Текст книги "Фабиан. История одного моралиста"

Автор книги: Эрих Кестнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Глава двадцать вторая
Посещение школьных казарм
Кегли в парке
Прошлое сворачивает за угол

Что с ним такое? – спросил отец на следующее утро.

– Он потерял работу, – объяснила мать, – у него друг покончил с собой.

– Я даже не знал, что у него был друг, – сказал отец, – мне ни о чем не рассказывают.

– Просто ты не слушаешь, – отвечала мать.

В лавке прозвенел колокольчик. Когда фрау Фабиан вернулась в комнату, ее муж читал газету.

– Кроме того, ему не повезло с одной девушкой, – продолжала мать, – но об этом он говорит неохотно. Она училась на адвоката, а теперь снимается в кино.

– Жалко денег за обучение, – заметил муж.

– Красивая девица, – сказала мать Фабиана, – но она живет теперь с каким-то толстяком, с продюсером, тьфу, мерзость.

– И долго он собирается здесь пробыть? – спросил отец.

Мать пожала плечами и налила себе кофе.

– Он дал мне тысячу марок. Эти деньги ему оставил Лабуде. Я их припрячу. У мальчика и так горя не обобраться. Не могу же я их взять себе. Но дело тут не в Лабуде и не в киноартистке. Он не верит в Бога, вот в чем беда. У него нет прибежища.

– В его возрасте я уже почти десять лет был женат, – сказал отец.

Фабиан по Хеерштрассе дошел до гарнизонной церкви и миновал казармы. На круглой, посыпанной гравием площади перед церковью – ни души. Когда же это было? Когда он стоял здесь, – солдат среди тысячи других ему подобных, в длинных брюках, со шлемом на голове, снаряженный для серо-зеленого богослужения, семнадцатилетний, чающий услышать, что хочет возвестить немецкий бог своим воинам. Фабиан остановился у ворот бывшей артиллерийской казармы и прислонился к железной ограде. Утренние и вечерние переклички, артиллерийские учения, смена караулов, лекции о военных займах, выплата денежного содержания – что только не происходило на этом дворе. Здесь он слышал, как старые солдаты, в третий или четвертый раз готовясь к отправке на фронт, держали пари на хлебный паек, кто из них скорее вернется. И разве они не возвращались через неделю в драной форме, с триппером подлинно брюссельского происхождения? Фабиан пошел прямо вдоль старых кичливых гренадерских и пехотных казарм. Вот парк и школа, в ней он годами учился и жил, покуда его не посвятили в тайны правой нарезки на стволе огнестрельного оружия, стереотрубы и хобота лафета. Вот улица, ведущая вниз, в город, по ней он тайком, вечерами, бегал домой к матери, хоть на несколько минут. Школа, кадетский корпус, лазарет или церковь – каждое здание на окраине этого города было казармой.

А вот и большой серый дом с остроконечными, крытыми шифером угловыми башенками, казалось, он битком набит детскими горестями. На окнах директорской квартиры по сей день висели белые занавески, контрастируя с чернотой многочисленных голых окон классов, раздевалок и спален. В детстве Фабиану чудилось, что дом со стороны директорской квартиры глубже уходит в землю, настолько весомым было для него наличие этих занавесок. Он вошел в ворота и поднялся по ступенькам. Из классов доносились глухие и звонкие голоса. Пустой коридор был полон ими. На первом этаже слышалось хоровое пение и звуки рояля. Презрев главную широкую лестницу, Фабиан поднялся по узким ступенькам бокового входа, навстречу ему попались двое мальчишек.

– Генрих! – крикнул один. – Тебе велели сейчас же явиться к Аисту с тетрадками!

– Ничего, подождет! – отозвался Генрих, нарочно медленно подходя к стеклянной двери.

Аист, – подумал Фабиан, – ничего здесь не меняется. Учителя все те же и клички все те же.

Меняются только ученики. Поколение за поколением воспитывается здесь и получает образование. Рано утром швейцар дает звонок. Начинается гонка: спальня, умывальная, раздевалка, столовая. Младшие накрывают стол, приносят масло из ледника и эмалированные кофейники с кухонного подъемника. Гонка продолжается: общая комната, уборка, класс, уроки, столовая. Младшие накрывают стол к обеду. Гонка продолжается: свободное время, работа в саду, футбол, общая комната, приготовление уроков, класс, столовая. Младшие накрывают стол к ужину. Гонка продолжается: общая комната, приготовление уроков, умывальная, спальня. Старшеклассникам позволено еще два часа не ложиться, они гуляют в парке и курят сигареты. Ничего здесь не переменилось, только поколение другое.

Фабиан поднялся на третий этаж и открыл дверь в актовый зал. Утренняя молитва, вечерняя молитва, игра на органе, день рождения кайзера, годовщина битвы под Седаном, битвы под Танненбергом, флаги на башне, отметки перед пасхальными каникулами, прощание с призывниками, открытие курсов для участников войны, и опять звуки органа, и торжественные речи, исполненные достоинства и благочестия. Единство, правда и свобода прочно въелись в атмосферу этого зала. Или теперь, как и прежде, надо становиться по струнке, когда мимо проходит учитель? В среду полагалось два, в субботу три часа свободного времени. Неужели до сих пор инспектор заставляет учеников, лишенных увольнительной, при помощи ножниц превращать газеты в туалетную бумагу? А бывало ли здесь хоть изредка хорошо? Или он всегда чувствовал ложь, которая, как призрак, бродила здесь, и тайную злую силу, превратившую несколько поколений детей в послушных государственных чиновников и тупоголовых бюргеров? Иногда, конечно, бывало хорошо, но только вопреки заведенному порядку. Он вышел из актового зала и по темной винтовой лестнице поднялся в душевые и в спальни, где длинными рядами стояли железные кровати. На стенах, по-уставному, были развешаны ночные рубашки. Порядок прежде всего. По вечерам старшеклассники, придя из парка, забирались в постели к перепуганным малышам. Те молчали. Порядок прежде всего. Фабиан подошел к окну. Внизу, у реки, мерцал город со своими башнями и уступами. Как часто, когда все засыпали, прокрадывался он сюда и разыскивал глазами дом, в котором лежала больная мать. Как часто он прижимался головой к стеклу, силясь удержать слезы. Ни эта тюрьма, ни подавленные рыдания во вред ему не пошли, и это было правильно. Тогда его не удалось доконать. Двое или трое из соучеников застрелились. Не больше. В войну самоубийства стали чаще. Потом еще многих недосчитались. Сегодня половины класса более не существует. Фабиан спустился вниз и, выйдя из школы, направился в парк. В свое время, с метлами, лопатами и остроконечными палками, они трусили здесь за ручной тележкой, сметая пожухлую листву и поддевая палками валявшиеся бумажки. Парк был большой и спускался к ручейку.

Фабиан, идя по старой, знакомой тропинке, присел было на скамейку, несколько минут смотрел на верхушки деревьев, потом пошел дальше, тщетно защищаясь от прошлого, наступавшего на него. Залы и комнаты, деревья и клумбы, все, что сейчас его окружало, было не действительностью, а только воспоминанием. Здесь он некогда оставил свое детство, а теперь вновь его нашел. Спускаясь на него с деревьев, со стен башен, оно завладевало им. Он все глубже погружался в морок тоски.

Фабиан пошел в кегельбан. Кегли стояли наготове, он огляделся – ни души, тогда он взял шар из ящика, замахнулся, побежал и пустил его по деревянному желобу. Шар несколько раз подпрыгнул. Желоб по-прежнему был неровный. Со стуком повалились шесть кеглей.

– Что это значит? – спросил чей-то сердитый голос. – Посторонним здесь делать нечего.

Это был директор. Он почти не изменился. Разве что ассирийская борода еще больше поседела.

– Прошу прощения, – сказал Фабиан, приподнял шляпу и хотел удалиться.

– Одну минуту! – воскликнул директор. Фабиан обернулся.

– Скажите, уж не бывший ли вы наш ученик? – поинтересовался директор. И вдруг протянул ему руку. – Ну, конечно же, Якоб Фабиан! Очень, очень рад. Как это мило! Вас, видно, разобрала тоска по вашей старой школе?

Они пожали друг другу руки.

– Плохое сейчас время, – сказал директор, – безбожное время. Праведникам нелегко приходится.

– А кто эти праведники? – спросил Фабиан. – Дайте мне их адрес.

– Вы все тот же, – заметил директор, – вы всегда были одним из лучших моих учеников и одним из самых дерзких. Интересно, многого вы этим достигли в жизни?

– Государство собирается предоставить мне небольшую пенсию, – отвечал Фабиан.

– Вы безработный? – строго спросил директор. – Я ждал от вас большего.

Фабиан рассмеялся.

– Праведникам нелегко приходится, – пояснил он.

– Если бы вы тогда сдали государственный экзамен на учителя, – воскликнул директор, – вы не остались бы без специальности.

– Я во всех случаях остался бы без специальности, – взволнованно отвечал Фабиан. – Даже если бы сдал экзамен. Я сейчас открою вам секрет: человечество, за исключением пасторов и педагогов, не знает, куда ему податься. Сломался компас, но у вас этого никто не замечает. Вы теперь, как и прежде, ездите вверх и вниз на лифте, из одного класса в другой, так на что же вам, спрашивается, компас?

Директор засунул руки в карманы брюк и сказал:

– Вы меня пугаете. Неужели вы не нашли себе применения? Идите с миром и постарайтесь преодолеть себя, молодой человек. Для чего мы изучали историю? Для чего читали классиков? При таком характере острые углы необходимо сгладить.

Фабиан посмотрел на самодовольного упитанного господина, улыбнулся, сказал:

– Эх, вы, гладкотелый! – и ушел.

На улице он встретил Еву Кендлер, с двумя детишками. Она заметно пополнела. Фабиан удивился, что вообще узнал ее.

– Якоб! – воскликнула она и покраснела. – Да ты нисколько не изменился! Поздоровайтесь с дядей!

Дети протянули ему ручки и сделали книксен. Это были девочки. Они больше походили на мать, чем она на себя прежнюю.

– Мы не виделись по меньшей мере лет десять, – сказал Фабиан. – Как ты живешь? Давно замужем?

– Мой муж – главный врач в Карола-хаус. Большой карьеры там не сделаешь, а до частной практики руки не доходят. Возможно, он поедет с профессором Вандбеком в Японию. Если там дело наладится, я с детьми тоже переберусь туда.

Фабиан кивнул и пристально посмотрел на девочек.

– Тогда было лучше, – тихо сказала Ева, – помнишь, когда мои родители уехали? Мне было семнадцать лет. Как время-то бежит! – Она со вздохом поправила девочкам матросские воротнички. – Не успеешь зажить собственной жизнью, как на тебя уже ложится ответственность за твоих детей. В этом году мы даже к морю не сможем поехать.

– Это, конечно, ужасно, – заметил он.

– Да, – сказала она, – но нам пора идти. До свидания, Якоб.

– До свидания.

– Дайте дяде ручку!

Малышки сделали книксен и ушли, прижимаясь к матери. Прошлое свернуло за угол, держа за руки двоих детей, прошлое, ставшее чужим, почти неузнаваемым. «Да ты нисколько не изменился!» – сказало ему Прошлое.

– Ну, как погулял? – спросила мать после обеда, когда они вдвоем распаковывали в лавке ящик отбеливающего порошка.

– Я был наверху, возле казарм. И в школу тоже зашел. А потом встретил Еву. У нее двое детей. Она замужем за врачом.

Мать пересчитывала пакеты и расставляла их на полке.

– Ева? Это та, хорошенькая? Что у вас там было? Ты тогда два дня не являлся домой!

– Ее родители уехали, и мне пришлось пройти с ней полный курс обучения. Ей это было впервой, а я свою задачу выполнил на совесть.

– А я так беспокоилась! – сказала мать.

– Но я же послал тебе телеграмму!

– В телеграммах есть что-то зловещее. Я тогда больше получаса просидела над ней, все не решалась прочитать.

Фабиан доставал пакеты из ящика, мать продолжала ставить их на полку.

– А не лучше ли тебе поискать место здесь? – спросила она. – Или тебе уже не нравится у нас? Ты мог бы жить в гостиной. Да и девушки здесь куда приятнее и не такие сумасшедшие. Может, и жену себе нашел бы.

– Я еще не знаю, как поступить, – отвечал он. – Не исключено, что я останусь. Я хочу работать. Хочу действовать. Хочу, наконец, иметь перед глазами цель. Если я ее не найду, я ее выдумаю. Дальше так продолжаться не может.

– В мое время так не бывало, – заметила мать. – У людей была цель – заработать деньги, жениться, обзавестись детьми.

– Возможно, и я привыкну к этой мысли, – сказал он, – как это ты всегда говоришь?..

Она оставила свои пакеты и многозначительно сказала:

– Человек – раб привычки.

Глава двадцать третья
Пильзенское пиво и патриотизм
Бидермейер по-турецки
Фабиана обслуживают задаром

Под вечер Фабиан пошел в старый город. Его взору уже с моста открылись прославленные на весь мир старинные здания, которые он знал столько, сколько помнил себя: бывший дворец, бывшая Королевская опера, бывшая придворная церковь, удивительные, но бывшие. Луна медленно-медленно, словно скользя по проволоке, перекатилась со шпиля дворцовой башни на шпиль церковной. Терраса, простиравшаяся вдоль берега, вся поросла старыми деревьями и почтенными музеями. Город, его жизнь, его культура были в отставке. Вся панорама напоминала пышное кладбище. На Старом рынке Фабиан встретил Венцката.

– В следующую пятницу наш класс соберется в погребке при ратуше, – сообщил Венцкат, – ты еще будешь здесь?

– Надеюсь, – сказал Фабиан, – если удастся, приду.

Он уже хотел идти дальше, но Венцкат пригласил его в пивную. Жена, сказал он, уже две недели на водах. И они отправились к Гассмейеру пить пильзенское пиво.

После третьей кружки Венцкат ударился в политику.

– Дальше так продолжаться не может, – горячился он. – Я состою в «Стальном шлеме», хотя и не ношу значка, – не имею права из-за моей гражданской практики. Но это дела не меняет. Пора начать отчаянную борьбу.

– Ну, если вы начнете, никакой борьбы не будет, будет только отчаяние, – сказал Фабиан.

– Возможно, ты прав, – воскликнул Венцкат и хватил кулаком по столу. – Тогда, черт возьми, мы все погибнем!

– Не уверен, что народу это придется по душе, – возразил Фабиан. – Неужто у вас хватит смелости обречь на гибель шестьдесят миллионов человек только потому, что понятия о чести у вас точно у рассерженных индюков, которые бросаются на всех и вся?

– В мировой истории всегда так бывало, – решительно заявил Венцкат и осушил свою кружку.

– Значит, она что спереди, что сзади – все одно, ваша мировая история! – вскричал Фабиан. – Такое даже читать стыдно, а еще стыднее вдалбливать это в головы детям. Почему нужно все делать, как когда-то? Будь история так последовательна, мы бы до сих пор сидели на деревьях.

– Ты не патриот, – заявил Венцкат.

– А ты – остолоп, – крикнул Фабиан, – это куда прискорбнее.

Потом они выпили еще пива и, осторожности ради, переменили тему.

– Слушай, у меня блестящая идея, – сказал Венцкат, – давай-ка наведаемся в бордель.

– Разве они здесь еще имеются? Я думал, это запрещено законом.

– Конечно, – сказал Венцкат. – Запрещено-то запрещено, однако, кое-что все-таки есть. Одно другому не мешает. Ты получишь удовольствие.

– Сегодня мне не до того, – признался Фабиан.

– Разопьем с девочками бутылку шампанского. Остальное – не обязательно. Сделай милость, пойдем. Ты уж последи за мною, чтоб я жене не доставил неприятностей.

Заведение находилось в маленьком узком переулке. Когда они подошли к нему, Фабиан вспомнил, что здесь устраивали оргии гарнизонные офицеры. Это было двадцать лет назад. Снаружи дом был все такой же. Чем черт не шутит, может, в нем до сих пор живут те же девочки? Венцкат позвонил. За дверью послышались шаги. Кто-то посмотрел на них в глазок. Дверь отворилась. Венцкат беспокойно оглянулся. В переулке – ни души. Можно входить.

Мимо какой-то старухи, пробормотавшей приветствие, они поднялись по узкой деревянной лестнице. Появилась хозяйка заведения.

– Добрый день, Густав, – сказала она, – наконец-то ты снова к нам пожаловал!

– Бутылку шампанского! – крикнул Венцкат. – Лилли еще у вас?

– Нет, зато здесь Лотта. У нее тоже задница – будь здоров! Садитесь!

Шестиугольная комната, в которую их ввели, была обставлена в стиле «бидермейер по-турецки». Лампа отбрасывала красный отсвет. На обшитых панелями, инкрустированных орнаментом стенах красовались изображения голых женщин. Вдоль стен тянулись низкие мягкие диваны. Фабиан и Венцкат сели.

– Дела здесь, судя по всему, идут неважно, – заметил Фабиан.

– Ни у кого нет денег, – пояснил Венцкат. – И, кроме того, эта специальность уже отжила свое.

Тут появились три молодые женщины, радостно приветствуя завсегдатая. Фабиан, сидя в углу, наблюдал всю сцену. Хозяйка принесла шампанское, разлила по бокалам и провозгласила:

– Ваше здоровье! Все выпили.

– Лотта, – сказал Венцкат, – всем раздеться!

Лотта, толстушка с веселыми глазами, немедленно согласилась и вместе с двумя другими девицами вышла из комнаты. Вскоре все три вернулись голые и подсели к гостям.

Венцкат вскочил и хлопнул Лотту по заду. Она взвизгнула, поцеловала его и, бормоча что-то нечленораздельное, стала теснить к выходу. Они скрылись за дверью.

Фабиан сидел за столом с хозяйкой и двумя голыми девицами и занимал их разговором.

– У вас всегда так пусто? – поинтересовался он.

– Недавно, во время певческого праздника, отбою не было от посетителей, – сказала блондинка, задумчиво играя своими сосками. – На мою долю в день доставалось человек по восемнадцать. Но обычно мы тут с тоски подыхаем.

– Как в монастыре, – обреченно вздохнула маленькая брюнетка и придвинулась к нему поближе.

– Еще бутылочку? – спросила хозяйка.

– Пожалуй, не стоит, – сказал Фабиан. – Я захватил с собой всего несколько марок.

– А, ерунда! – воскликнула блондинка. – У Густава денег хватит. К тому же у него здесь кредит.

Хозяйка отправилась за второй бутылкой.

– Пойдем ко мне наверх, – предложила блондинка.

– Я, кажется, уже сказал, что у меня нет денег, – отвечал Фабиан, радуясь, что не надо лгать.

– Ну, хоть плачь! – воскликнула блондинка. – Зачем же я пошла в публичный дом, поститься что ли? Идем, деньги отдашь через несколько дней.

Фабиан отказался. Тут вернулся Венцкат и сел рядом с блондинкой.

– Теперь тебе незачем ко мне подсаживаться, – сказала она обиженно.

Появилась Лотта, обеими руками держась за ягодицы и жалобно стеная:

– Вот скотина! Вечно он меня лупит. Я три дня даже сесть не смогу.

– Вот тебе еще десять марок, – утешил ее Венцкат.

Она наклонилась спрятать деньги в туфлю, и он снова шлепнул ее. Она сделала злые глаза и хотела броситься на него.

– Сесть! – приказал он. Потом положил руку на бедро блондинки и спросил: – Ну как, пойдем?

Та смерила его испытующим взглядом и сказала:

– Со мной твои штуки не пройдут. Мне чтобы все было честь по чести.

Венцкат кивнул. Блондинка встала и, покачивая бедрами, прошла вперед.

– Я же должен был за тобой присматривать, – сказал Фабиан.

– А, семь бед – один ответ! – махнул рукой Венцкат.

И последовал за блондинкой.

Хозяйка принесла вторую бутылку и разлила шампанское. Лотта ругала Венцката и показывала свои синяки. Маленькая брюнетка вцепилась в пиджак Фабиана, шепча:

– Пойдем в мою комнату.

Он посмотрел на нее. Она не отрывала от него своих больших, серьезных глаз.

– Я хочу тебе кое-что показать, – тихонько добавила она.

Они вышли вместе. Комната маленькой брюнетки была обставлена также «по-турецки» и также безвкусно, как салон, в котором они только что сидели. Кровать – вся в цветочках и кружевах. Картины на стенах – смех да и только. Электрическая печка согревала воздух. Окно было распахнуто. На подоконнике стояли три цветочных горшка. Женщина закрыла окно, подошла к Фабиану, обняла его и погладила по лицу.

– Так что же ты хотела показать мне? – спросил он.

Она ничего не показывала. И ничего не говорила. Только смотрела на него.

Он ласково хлопнул ее по спине и сказал:

– У меня же нет денег.

Она покачала головой, расстегнула ему жилет, легла на кровать и, не шевелясь, выжидательно смотрела на него.

Фабиан пожал плечами, разделся и лег рядом. Она со вздохом облегчения обняла его. Отдавалась она ему с сугубой осторожностью, не сводя с его лица пристального взгляда. Он смутился так, словно соблазнил невинную девушку. Она по-прежнему молчала. Только потом разжала губы и застонала, но даже стон ее прозвучал сдержанно.

Потом она принесла воды, из двух пузырьков накапала в миску каких-то химикалий и услужливо держала наготове полотенце.

Венцкат, усталый, сидел между Лоттой и блондинкой. Он кивнул Фабиану. Они допили бутылку и простились. Фабиан сунул в руку брюнетке две монеты по две марки.

– Больше у меня с собой нет, – тихо сказал он. Она смотрела на него серьезным взглядом.

Вся компания вышла на лестницу. Венцкат опять расшумелся, он был изрядно пьян. Вдруг Фабиан почувствовал в своем кармане чью-то руку. Выйдя на улицу, он обнаружил в кармане свои две монетки.

– На что это похоже? – сказал он Венцкату. – Я дал этой малютке несколько марок, а она сунула мне их обратно.

Тот громко зевнул.

– Любовь, ничего не поделаешь. Видно, ей уж очень невмоготу было. Слушай, Якоб, на нашей встрече о сегодняшнем – ни слова. И не забудь, в пятницу вечером погребок при ратуше.

Венцкат ушел.

Фабиан еще немого погулял. На улицах – только редкие прохожие. Пустые трамваи спешили в депо. Фабиан остановился на мосту и стал смотреть на реку. Дрожащие отражения дуговых фонарей казались маленькими лунами, упавшими в воду. Река широко разлилась. Наверно, в горах прошли дожди. На холмах, окаймлявших город, мигало множество огоньков.

Пока он здесь стоял, на груневальдской вилле, в гробу, лежал Лабуде, а Корнелия спала с Макартом в кровати под балдахином. Как далеко остались они! Над Фабианом было совсем другое небо. Здесь Германия не металась в жару. Здесь у нее была пониженная температура.