Текст книги "Фабиан. История одного моралиста"

Автор книги: Эрих Кестнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

Глава двадцатая
Корнелия в автомобиле
Тайный советник ничего не знает
Фрау лабуде теряет сознание

Когда на следующее утро Фабиан проснулся и увидел, что в комнате горит свет, он не сразу вспомнил события вчерашнего дня. Он чувствовал себя разбитым и несчастным, но еще не знал почему. Он закрыл глаза, и только теперь его горе ясно представилось ему. Все случившееся внезапно– точно с улицы в окно швырнули камень – всплыло в памяти. Он снова знал то, что на время стерла усталость: боль, зародившаяся в подсознании, словно падала куда-то вглубь, росла и преображалась в падении, и также возрастал удельный вес этой боли, что лавиной обрушивалась на сердце Фабиана. Он повернулся к стене и закрыл уши руками. Вдова Хольфельд принесла ему завтрак и, хотя в комнате горел свет и Фабиан лежал не в постели, а на диване, никакого скандала не устроила. Она поставила поднос на стол, выключила электричество и вообще вела себя как сестра милосердия в больнице.

– Примите самое искреннее мое соболезнование, – сказала она, – я только что все прочитала в газете. Для вас это тяжелый удар. А родителям-то каково! – В голосе ее звучало искреннее участие и теплота. Это было уж слишком.

Он справился с собой и пробормотал:

– Спасибо.

Фабиан лежал, покуда она не вышла из комнаты; потом встал и быстро оделся. Ему необходимо повидать тайного советника. Со вчерашнего вечера его терзало одно подозрение, без всяких видимых причин, становившееся все более мучительным. Ему необходимо в университет. Не успел он выйти, как к дому подъехала роскошная машина.

– Фабиан! – крикнул чей-то голос. Это была Корнелия. Она махала ему из машины. Когда он приблизился, она вышла.

– Бедный мой Фабиан, – проговорила она и погладила его руку. – Я не могла дождаться вечера, и он дал мне свою машину. Я явилась некстати? – Корнелия понизила голос. – Шофер слушает нас, – и уже громче спросила: – Куда ты собрался?

– В университет. Он покончил с собой потому, что его работу отклонили. Я должен поговорить с тайным советником.

– Я подвезу тебя. Можно? – робко попросила она. – Пожалуйста, в университет, – обратилась она к шоферу, они сели в машину и поехали по направлению к центру.

– Ну, как ты провела вчерашний вечер? – осведомился Фабиан.

– Не говори об этом, – взмолилась она. – Мне все время чудилось, что тебе грозит какая-то беда. Макарт говорил со мной о роли, которую я должна буду играть. Я едва слушала его, так меня давило недоброе предчувствие. Точно перед грозой.

– А что это за роль? – Слово «предчувствие» он пропустил мимо ушей. Он ненавидел привычку приоткрывать будущее, как одеяло, и еще больше ненавидел последующие горделивые заявления – я, мол, все это предвидел. Какое грубо фамильярное обхождение с судьбой! Его отвращение ничего общего не имело с проблемой – существуют предчувствия или нет. Он считал дерзостью быть на короткой ноге с тем, что еще покрыто тайной. Он был пассивен в жизни, но эту пассивность никак нельзя было назвать фатализмом.

– Очень странная роль, – отвечала она. – Ты только подумай, в фильме мне предстоит играть жену, муж которой тешит свою извращенную фантазию, требуя, чтобы она непрестанно преображалась. Он человек с патологическими отклонениями и принуждает ее изображать то наивную девочку, то утонченную женщину, потом пошлую бабенку или безмозглое, но элегантное создание. При этом выясняется, для нее позже, чем для него и для зрителей, что она совсем не та, за которую себя считает. Они оба поражены, потому что она неудержимо превращается из одного существа в другое, под конец уже против его воли, и таким образом становится той, которой была искони. А была она, как это выяснилось, вульгарной и властолюбивой, и он трагически погибает вследствие конфликта, вызванного к жизни его же приказами.

– Это идея Макарта? Остерегись, Корнелия, он опасный человек. Он хоть и заставит тебя только сыграть это превращение, но втихомолку сам с собой побьется об заклад, что ты станешь такою и на самом деле.

– Это еще не беда, Фабиан. Такие люди жаждут превосходства. Новый фильм будет как бы школой жизни.

Фабиан порылся в карманах, вытащил пачку денег, отсчитал тысячу марок и дал их Корнелии.

– Вот, Лабуде оставил мне деньги, возьми половину. Мне будет спокойнее.

– Если бы третьего дня у нас было две тысячи марок… – сказала она.

Фабиан пристально смотрел на шофера, который все время заглядывал в маленькое вогнутое зеркальце, наблюдая за ними.

– Твоя гувернантка, чего доброго, наскочит на дерево. Вперед смотреть надо, – крикнул он, и шофер на секунду оторвался от зеркала.

– Вечером я приеду без него, – сказала Корнелия.

– Не знаю, буду ли я дома, – ответил Фабиан. Она на мгновенье робко прижалась к нему.

– Все равно я приду, может быть, я тебе понадоблюсь.

Возле университета он сошел. Она со своим конвоиром поехала дальше.

Институтский служитель открыл ему. Тайный советник еще не вернулся из поездки, но его ждут с минуты на минуту. Ассистент? Да, он здесь.

В приемной сидел советник юстиции Лабуде с женой. Она выглядела совсем старой, заплакала, когда Фабиан поздоровался с ней, и сказала:

– Мы совсем о нем не заботились.

– Стоит ли теперь упрекать себя, – отвечал Фабиан.

– Он же был взрослым человеком, – заметил советник юстиции. Жена его громко всхлипнула, лоб у нее пошел морщинами. – Сегодня ночью я читал работу Стефана, – продолжал советник. – Конечно, в вашей специальности я мало что смыслю и не берусь утверждать, что все основы исследования правильны. Но выводы интересны и остроумны, это не подлежит сомнению.

– С основами исследования тоже все в полном порядке, – заметил Фабиан. – Это выдающаяся работа. Ну где же тайный советник!

Фрау Лабуде тихонько плакала.

– Почему сейчас, когда он уже мертв, вы стараетесь зачеркнуть причину его смерти? – спросила она. – Давайте лучше уйдем отсюда. – Она поднялась и схватила за руки обоих мужчин. – Да почиет он с миром.

– Садись, Луиза, – сказал ее муж.

И тут вошел тайный советник, несколько по-старомодному элегантный, с глазами навыкате. Следом за ним, по крутой институтской лестнице взобрался служитель с его чемоданчиком.

– Это ужасно, – произнес тайный советник и, склонив набок голову, направился к родителям Лабуде. Мать плакала в голос, когда он пожимал ей руку, да и отец был глубоко растроган.

– Мы знакомы, – сказал Фабиану старый историк литературы. – Вы были его другом. – Он отпер дверь в свой кабинет, попросил всех войти, извинился, что на минуту их задержит, и, покуда они молча рассаживались за столом, вымыл руки, как врач перед осмотром больного. Служитель держал наготове полотенце.

Вытирая руки, тайный советник сказал ему:

– Меня ни для кого нет. – Служитель удалился, тайный советник подсел к столу. – Купил я сегодня в Наумбурге газету, – начал он, – и первое, что бросилось мне в глаза, было сообщение о трагической кончине вашего сына. Прошу простить меня за нескромный вопрос: что, во имя всего святого, подвигло вашего сына на этот страшный шаг?

Советник юстиции сжал в кулак руку, лежавшую на столе.

– И вы не догадываетесь? Тот покачал головой.

– Не имею ни малейшего представления. Мать Лабуде вскинула руки и молитвенно их сложила. Взгляд ее заклинал мужчин не продолжать этот разговор.

Но отец перегнулся через стол:

– Мой сын застрелился, потому что вы отклонили его работу.

Тайный советник вытащил из кармана шелковый носовой платок и отер себе лоб.

– Что? – беззвучно произнес он. Он встал и глазами навыкате уставился на сидящих, словно опасаясь, уж не сошли ли они с ума. – Но это же невозможно, – шепотом добавил он.

– Тем не менее это так! – крикнул советник юстиции. – Надевайте свое пальто, пойдемте взглянем на нашего сына! Он лежит на диване мертвее мертвого.

Фрау Лабуде смотрела прямо перед собой широко раскрытыми неподвижными глазами, потом сказала:

– Вы во второй раз убиваете его.

– Это наваждение какое-то, – пробормотал тайный советник. Он схватил за руку Лабуде-старшего. – Я отклонил его работу? Кто это сказал? Кто это сказал? – выкрикнул он. – Отметив, что его работа наиболее значительное достижение в области истории литературы за последние годы, я передал ее факультету. В своем заключении я написал, что труд доктора Стефана Лабуде, несомненно, вызовет живейший интерес специалистов. Я написал, что доктор Лабуде в своем труде осветил важнейшую проблему немецкого просвещения и тем оказал неоценимые услуги современному литературоведению. Я написал, что никогда еще ни один из моих учеников не представлял мне работы столь зрелой и значительной и что я предлагаю срочно выпустить ее специальным изданием, в серии трудов института. Кто смел сказать, что эта работа отклонена мною?

Родители Лабуде сидели без движения.

Фабиан поднялся. Он дрожал всем телом.

– Одну минуту, – хрипло проговорил он, – я схожу за ним. – И опрометью ринулся вниз по лестнице в библиотеку. Доктор Векхерлин, научный сотрудник института, сидел склонившись над картотекой и раскладывал по местам карточки, на которых значились новоприобретения библиотеки. Он раздраженно поднял близорукие глаза, прищурился и спросил:

– Что вам угодно?

– Тайный советник немедленно требует вас к себе, – сказал Фабиан, но когда тот лишь кивнул в ответ и не двинулся с места, продолжая перебирать карточки, схватил его за шиворот, стащил со стула и вытолкал за дверь.

– Что вы, собственно, себе позволяете? – пробормотал Векхерлин. Но Фабиан, вместо ответа, двинул его кулаком в лицо. Ассистент поднял руку, защищаясь, однако ни слова не сказал и покорно поплелся вверх по лестнице. Перед кабинетом тайного советника он было помедлил, но Фабиан распахнул дверь. Тайный советник и родители Лабуде вздрогнули. У Векхерлина текла кровь из носу.

– Я должен в вашем присутствии задать несколько вопросов этому господину, – проговорил Фабиан. – Доктор Векхерлин, вы говорили вчера моему другу Лабуде, что его работа отклонена? Говорили, будто бы тайный советник счел, что передать ее на факультет – значило бы только напрасно обременить профессуру? Вы говорили, что господин тайный советник лично отклоняет эту работу, желая избавить Лабуде от публичного позора?

Фрау Лабуде застонала и, теряя сознание, соскользнула со стула. Ни один из троих мужчин не удострил ее даже взглядом. Они стояли, наклонясь, и ждали ответа.

– Векхерлин, – прошептал тайный советник, тяжело облокачиваясь на спинку стула.

Бледное широкоскулое лицо Векхерлина сморщилось, словно он хотел улыбнуться, губы разжались– раз, другой.

– Долго нам ждать? – грозно произнес тайный советник.

Векхерлин, держась за ручку двери, пролепетал:

– Я просто пошутил!

Тут закричал Фабиан, это был нечленораздельный звук, скорее даже звериный вопль. Подскочив к Векхерлину, он стал дубасить его кулаками, непрерывно, куда попало. Бессознательно, как автоматический молот, он наносил ему удар за ударом.

– Сволочь! – вдруг рявкнул Фабиан и обоими кулаками хватил его прямо в лицо. Векхерлин все еще улыбался, словно намереваясь извиниться. Он забыл, что держится за ручку двери, забыл, что можно выбежать из комнаты. Град ударов на мгновение свалил его с ног. Держась за ручку, он поднялся, дверь приоткрылась. Только сейчас он вспомнил, что хотел сделать, и выскочил в коридор. Фабиан за ним, шаг за шагом они подходили к лестнице, что вела в нижний этаж, один бил, другой истекал кровью.

Внизу у подножья лестницы толпились студенты – шум выманил их из аудиторий. Они стояли молча и ждали, словно чувствовали – то, что происходит наверху, справедливо.

– Сукин сын! – выдавил из себя Фабиан и опять двинул ассистента в подбородок. Векхерлин упал, стукнулся головой о ступеньку и с грохотом покатился вниз по деревянной лестнице. Фабиан ринулся за ним, чтобы снова на него наброситься, но тут два студента схватили его.

– Пустите меня! – кричал он и, точно помешанный, рвался из державших его рук. – Пустите меня! Я убью его! – Кто-то зажал ему рот рукой. Служитель встал на колени и склонился над Векхерлином. Тот попытался было подняться, но со стоном повалился на пол. Его сволокли в библиотеку. На втором этаже, у самой лестницы, стояли тайный советник и отец Лабуде. Из открытой двери доносились протяжные стоны, мать Стефана пришла в сознание.

– Ах, вот как, это была всего-навсего шутка, – воскликнул советник юстиции и бессмысленно засмеялся.

Тайный советник веско, как будто бы он нашел наконец выход, проговорил:

– Доктор Векхерлин уволен! – Студенты отпустили Фабиана, он склонил голову, может быть, это был прощальный кивок, и вышел из института.

Глава двадцать первая
Фрейлейн доктор становится кинозвездой
Старая знакомая
Мать продает жидкое мыло

Всего-навсего шутка!

Господин Векхерлин глупо пошутил, а Лабуде из-за его шутки умер. Это ведь только с виду было самоубийство. Мелкий служащий института убил его друга. Он по капле влил ему в ухо отравленные слова, точно мышьяк в стакан воды. Смеха ради он прицелился в Лабуде и спустил курок. Из незаряженного ружья последовал смертоносный выстрел.

Идя по Фридрихштрассе, Фабиан все еще видел перед собой трусливо улыбающееся лицо Векхерлина и, удивляясь, спрашивал себя: «Почему я накинулся на него с кулаками так, словно хотел уничтожить все и вся? Почему ярость во мне пересилила горе от бессмысленной гибели Лабуде? Разве человек, вроде Векхерлина, непреднамеренно ставший причиной такого несчастья, не заслуживает скорее сострадания, чем ненависти? Разве сможет он когда-нибудь спать спокойно?» Фабиан начинал понимать его побуждения. Не так уж непреднамеренно действовал Векхерлин. Он хотел попасть в Лабуде, не убить его, но ранить. Бездарный отомстил талантливому. Его ложь была детонатором. Он швырнул ее в Лабуде и убежал, чтобы издали злорадно наблюдать взрыв.

Векхерлина уволили, да еще он, Фабиан, избил его. Разве не лучше, если бы он остался на своем посту и не был избит? Разве не лучше, если бы ложь Векхерлина жила и дальше, раз Лабуде все равно мертв? Вчера смерть друга исполнила его печали, сегодня ввергла в душевный разлад. Правда всплыла на свет, но кому от этого легче? Может быть, родителям Лабуде, которые знают теперь, что их сын стал жертвою подлой лжи? Но прежде чем они узнали правду, лжи не существовало. Теперь справедливость восторжествовала, а самоубийство, задним числом, превратилось в трагическую шутку. Фабиан подумал о предстоящих похоронах Лабуде, и дрожь пробрала его, он уже видел себя шагающим в похоронной процессии, видел у гроба родителей Лабуде, где-то поблизости был и тайный советник. Мать Лабуде громко вскрикнула, сорвала траурный флер со своей черной шляпы и со стоном упала наземь.

– Осторожней! – досадливо сказал кто-то. Фабиана толкнули, и он остановился. Надо было, верно, не доискиваться правды, а замять все это дело с Векхерлином. Надо было не разглашать истинное положение вещей, а молчать обо всем, дабы уберечь родителей Лабуде. Почему Лабуде, вплоть до последнего своего письма, был так основателен, так любил порядок? Зачем он назвал мотив своего поступка? Фабиан пошел дальше. Свернул на Лейпцигерштрассе. Было двенадцать часов. Служащие всевозможных контор и продавщицы толпились на остановках и штурмовали автобусы, обеденный перерыв длился недолго.

Не встань ему поперек дороги этот Векхерлин, узнай Лабуде, как в действительности была оценена его работа, он был бы жив сейчас. Более того, успех окрылил бы его, облегчил бы ему муки разочарования в истории с Ледой и дал бы выход его политическому честолюбию. Зачем он просидел пять лет над этой работой? Верно, хотел доказать себе самому, на что он способен. Он рассчитывал на успех, мысленно взвесив все «за» и «против», он включил его в калькуляцию своего развития, и калькуляция эта была правильна. И все-таки он больше поверил лжи Векхерлина, чем собственному убеждению.

Нет, Фабиан не хотел видеть, как его друга препровождают в небытие. Надо бежать из этого города. Он посмотрел на одну из пронесшихся мимо машин. Не Корнелия ли сидит в ней? Рядом с толстым мужчиной? Сердце у него остановилось. Нет, не она. Он должен уехать, и никакие силы его не остановят.

Фабиан пошел на вокзал. Не заехал даже к вдове Хольфельд, бросив в ее комнате все, как есть. Не заглянул к Захариасу, к этому пустому изолгавшемуся человеку. Он пошел прямо на вокзал.

Скорый поезд отходил через час. Фабиан купил билет, запасся газетами и, усевшись в зале ожидания, стал их просматривать.

На заседании экономического совета было высказано требование значительно расширить международные связи. Вероятно, просто краснобайство. Или вправду начали понимать то, что давно уже знали все? Или догадались, что разумнее всего действовать разумно? Может, Лабуде был прав? Может, и в самом деле, не стоило дожидаться морального подъема падшего человечества? Выходит, что моралисты, а Фабиан был моралистом, могут достигнуть цели путем экономических мероприятий? Выходит, нравственные требования невыполнимы только потому, что они бессмысленны? И проблема порядка в мире не более как проблема порядка в делопроизводстве?

Лабуде мертв. Его бы это привело в восторг. Это соответствовало бы его планам. Фабиан сидел в зале ожидания, мыслил мыслями своего друга, но все в полной апатии. Чего хотел Лабуде? Чтобы жизнь стала лучше? Нет, он хотел, чтобы лучше стал человек. Чем была бы для него эта цель без пути к ней? Он хотел, чтобы у всех было в день на обед по десять кур, хотел, чтобы у всех был радиофицированный клозет и семь автомобилей, на каждый день недели. Но чего можно этим достичь, если достигнуто ничего, кроме этого, не будет? Или ему внушали, что люди станут лучше, если им будет лучше житься? Но тогда владельцы нефтяных промыслов и угольных шахт должны быть просто ангелами!

Разве он не сказал Лабуде: «В твоем раю люди еще будут бить друг другу морду!» Разве элизиум со средним доходом в двадцать тысяч марок на каждого варвара – достойный человека итог?

Покуда он, сидя в зале ожидания, оборонял свою моральную позицию от исследователей конъюнктуры, в нем вновь зашевелились сомнения, уже давно червячками подтачивавшие его душу. Стоили те гуманные, порядочные, нормальные люди, о которых он мечтал, того, чтобы о них мечтать? Не стал ли этот земной рай, достижим он или нет, адом уже в воображении? А можно было бы вообще жить в такой позолоченный благородством век? Не привело бы это к полному идиотизму? Возможно, что плановое хозяйство, основанное на безудержной корысти, было бы не только легче переносимым «идеальным» состоянием. Имела ли его утопия лишь руководящее значение и была ли в качестве реальности так же мало желанна, как и мало достижима? Или он просто обращался к. человечеству, как к возлюбленной: «Хочешь, я тебе звезды с неба достану?» Такое обещание достойно похвалы, но беда, если оно будет исполнено. Что стала бы делать его несчастная возлюбленная со звездами, если бы он их ей притащил? Лабуде твердо стоял на земле, опираясь на факты, хотел двигаться вперед, но споткнулся. Он, Фабиан, не имея достаточного веса, парил в пространстве, но остался жить. А надо ли ему жить, если он не знает зачем? Почему нет больше в живых друга, который знал зачем? Умирают те, кто должен был бы жить, а живут те, кому следовало бы умереть.

В приложении к бульварной газетенке, лежавшем у него на коленях, Фабиан опять увидел Корнелию. «Юристка стала кинозвездой» значилось под фотографией. «Известный кинопромышленник Эдвин Макарт, – стояло дальше, – открыл фрейлейн доктор Корнелию Баттенберг, и через несколько дней она приступит к съемкам фильма „Маски госпожи Z“».

– Будь счастлива, – прошептал Фабиан и кивнул лицу на фотографии. В другой газете он опять увидел ее. В элегантной легкой шубке она сидела за рулем автомобиля, который он уже знал. Рядом с ней – высокий толстый человек, по-видимому, первооткрыватель собственной персоной. Подпись подтвердила предположение Фабиана. Он казался грубым и хитрым, как черт, не окончивший гимназии. Эдвин Макарт, человек с волшебной палочкой, как утверждала газета. Его новейшее открытие зовется Корнелия Баттенберг. Бывшая стажерка, она олицетворяла собою новый модный тип – интеллигентную немецкую женщину.

– Будь счастлива, – повторил Фабиан, пристально глядя на фотографию. Как давно это было! Он глядел на фотографию, как на могилу. Незримые таинственные ножницы перерезали все нити, связывавшие его с этим городом. Работы не было, друг умер, Корнелия досталась другому, что ему еще делать здесь?

Он осторожно вырвал фотографии, положил их в записную книжку, а газеты выбросил. Ничто больше не держит его, он стремится туда, откуда пришел: домой, в родной город, к матери. Он уже давно покинул Берлин, хотя все еще сидел на Ангальтском вокзале. Вернется ли он сюда? Когда рядом с ним расположились несколько человек, он встал, вышел на перрон и сел в поезд, который ждал сигнала к отправлению.

Скорее отсюда! Минутная стрелка вокзальных часов передвинулась. Скорее бы!

Фабиан сидел и смотрел в окно. Поля и луга мелькали, точно на гончарном круге. Телеграфные столбы делали приседания. Иногда в пляшущем пейзаже попадались махавшие ручонками босоногие крестьянские ребятишки. На выгоне паслась лошадь. Вдоль забора скакал жеребенок и мотал головой. Потом они ехали через темный еловый лес. Стволы поросли серыми лишайниками. Деревья стояли, как прокаженные, которым запрещено выходить из лесу.

Вдруг он почувствовал, что кто-то ищет его взгляд. Он обернулся, его соседи по купе, равнодушные люди, были заняты только собой. Кто же смотрел на него? И тут он увидел в коридоре фрау Ирену Молль. Она курила сигарету и улыбалась ему. Так как он не двинулся с места, она поманила его рукой. Он вышел в коридор.

– Просто комедия, как мы с тобой гоняемся друг за другом, – сказала она. – Куда ты едешь?

– Домой.

– Ты мог бы быть повежливей, – заметила фрау Молль. – Хоть бы спросил, куда я еду.

– Куда же вы едете?

Она прошептала, прижавшись к нему:

– Я в бегах. Один из постельных мальчиков выдал мое заведение. Мне об этом сказал сегодня утром полицейский чиновник, которому я платила двойное жалованье. Поедем со мною в Будапешт?

– Нет, – отвечал он.

– У меня с собой сто тысяч марок. Нам не обязательно в Будапешт, мы можем через Прагу проехать в Париж. Остановимся в «Клеридже». Или снимем маленькую виллу в Фонтенебло.

– Нет, – сказал он, – я поеду домой.

– Ну, почему? – настаивала она. – Я прихватила с собой и драгоценности. Если мы промотаемся, можно пошантажировать старых дур, которые бегали ко мне переспать с мальчиками. Мне известны кое-какие интересные подробности, глазки сделали свое дело. А может, махнем в Италию? Как ты насчет Белладжио?

– Нет, – сказал он, – я поеду к матери.

– Осел несчастный, – прошипела она, – может, мне упасть перед тобой на колени и объясниться тебе в любви? Что ты имеешь против меня? Или, по-твоему, я слишком свободомыслящая? Тебе по вкусу глупые клуши? Мне уже надоело хвататься за первые попавшиеся штаны. Ты мне нравишься. Мы с тобой то и дело сталкиваемся. Это не случайно. – Она держала руку Фабиана и гладила его пальцы. – Прошу тебя, поедем.

– Нет, – сказал он, – я с вами не поеду. Счастливого пути. – Он шагнул было к своему купе.

Она его остановила.

– Жаль. Очень-очень жаль. Ну, может, в другой раз. – Фрау Молль открыла сумочку. – Тебе нужны деньги? – Она попыталась сунуть ему в руку несколько банкнот.

Он сжал руку в кулак, покачал головой и вошел в купе.

Она еще постояла перед дверью, глядя на него. Он смотрел в окно. Поезд проезжал деревню.

Когда Фабиан приехал, было около шести вечера. Он вышел с вокзала и взглянул на церковь Богоявления. Ему казалось, будто она смотрит на него сверху вниз: почему тебя сегодня никто не встречает? И почему ты приехал без багажа?

Он прошел по дамбе, затем мимо старого виадука, под которым нескончаемый товарный поезд громыхал так, что гудели каменные своды. Дом, где некогда жил учитель Шанце, был свежепокрашен. Другие стояли, вытянувшись в серую линию, привычную ему с детства. В угловом доме, принадлежавшем акушерке Шредер, открылась новая мясная лавка, в витрине стояли горшки с цветами.

Медленно подходил он к дому, в котором родился. До чего же знакома ему эта улица! Он как свои пять пальцев знал фасады, дворы, знал подвалы и чердаки – убежища своего детства. Но люди, входившие в дома или выходившие из них, были чужими. Он остановился. «Продажа мыла» – возвещала вывеска над маленькой лавчонкой. На оконном стекле белела записка. Фабиан прочитал ее: «Цены снижены и на высокосортное мыло. „Лаванда“ – двадцать пфеннигов вместо двадцати двух, „Торпедо“ – двадцать пять вместо двадцати восьми». Он подошел к двери.

Мать стояла за прилавком, две женщины перед ней. Она нагнулась, достала пакет стирального порошка и еще перерезала пополам брусок ядрового мыла. Потом взяла лист плотной бумаги и деревянную ложку, зачерпнула жидкого мыла из бочки, взвесила и запаковала. Фабиан, даже стоя на улице, ощутил его запах.

Он нажал ручку двери. Колокольчик зазвенел. Мать подняла глаза и в испуге уронила руки.

Он подошел к ней и дрожащим голосом проговорил:

– Мама, Лабуде застрелился. – Слезы вдруг хлынули у него из глаз. Он толкнул дверь в заднюю комнату, тотчас же прикрыл ее, сел в кресло у окна, бросил взгляд на двор, медленно склонил голову на подоконник и разрыдался.