Текст книги "Фабиан. История одного моралиста"

Автор книги: Эрих Кестнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

Глава третья
Четырнадцать убитых в калькутте
Самое правильное – поступать неправильно
Улитки ползают по кругу

Коридор был пуст. в торговой редакции горел свет, там не было ни души, дверь стояла настежь.

– Жаль, что мальмю уже здесь, – с сожалением сказал мюнцер, – опять не увидел своей машины. минуточку, давайте послушаем, что творится в мире.

Он рывком открыл дверь. стучали пишущие машинки, из телефонных кабин, теснившихся вдоль одной из стен, доносились приглушенные голоса стенографисток.

– Есть что-нибудь важное? – крикнул мюнцер в этот шум.

– Речь рейхсканцлера, – ответила одна из женщин.

– Так я и знал, – сказал редактор, – этот тип испакостит мне своей болтовней всю первую полосу. полный текст имеется?

– Вторая кабина принимает уже вторую треть.

– Немедленно в машину, а потом ко мне, – приказал мюнцер, закрыл дверь и повел фабиана в помещение политической редакции. снимая пальто, мюнцер указал на письменный стул.

– Полюбуйтесь на этот хлам! бумажная лавина! он порылся в ворохе только что поступивших

Сообщений, точно портной, ножницами обкромсал одни, другие выбросил в корзину, сказав при этом:

– Марш в корзинку!

Затем позвонил, заказал рассыльному в форменной куртке бутылку мозельского, два стакана и сунул ему деньги. в дверях рассыльный столкнулся со взволнованным и запыхавшимся молодым человеком.

– Только что звонил шеф, – едва дыша, проговорил он. – мне пришлось убрать пять строк из передовицы. ввиду последних сообщений они уже устарели. я сейчас прямо из наборного цеха, снял эти пять строк.

– Ну, вы и шельма, – сказал мюнцер. – разрешите вас познакомить. доктор заблудший, у него впереди большое будущее. «заблудший» – это псевдоним. господин фабиан.

Оба пожали друг другу руки.

– Но в колонке-то, – растерянно пробормотал заблудший, – теперь пять свободных строк.

– И что же надо делать в таком из ряда вон выходящем случае? – спросил мюнцер.

– Заполнить пустоту, – отвечал тот. мюнцер кивнул.

– А запаса в наборе не осталось? – он порылся в оттисках. – увы нет. худо дело. – он быстро просмотрел сообщения, только что отложенные в сторону, и покачал головой.

– Может, еще поступит что-нибудь подходящее, – предположил молодой человек.

– Вам бы столпником быть, – сказал мюнцер. – или подследственным заключенным, а не то просто человеком, у которого времени хоть отбавляй. если вам нужна заметка, а ее нет, значит, надо ее состряпать. вот, смотрите! – он сел, быстро, не задумываясь написал на листке бумаги несколько строк и отдал его молодому человеку. – ну, а теперь бегом вниз, заполнитель пустот! если этого мало, возьмите на шпоны.

Заблудший прочел написанное мюнцером, прошептал едва слышно:

– Господи помилуй! – и опустился в шезлонг прямо на ворох шелестящих иностранных газет, как будто ему вдруг стало дурно.

Фабиан заглянул в листок, дрожавший в руке заблудшего, и прочитал: «в калькутте имели место уличные столкновения между магометанами и буддистами. несмотря на немедленное вмешательство полиции, четырнадцать человек убито и двадцать два ранено. спокойствие полностью восстановлено». шаркая домашними туфлями, вошел старик и положил перед мюнцером несколько машинописных страниц.

– Речь канцлера, продолжение, – буркнул он. – окончание дадут минут через десять.

И потащился вон из комнаты. мюнцер подклеил шесть листков, из которых пока состояла речь, один к другому, и они стали похожи на потрепанный транспарант. потом начал править.

– Пошевеливайся, йенни, – сказал он, искоса взглянув на заблудшего.

– Но ведь в калькутте не было никаких беспорядков, – нехотя возразил тот. опустив голову, он растерянно пробормотал: – четырнадцать убитых.

– Не было беспорядков? – возмутился мюнцер. – попробуйте мне это доказать! б калькутте всегда беспорядки. может, прикажете нам сообщить, что в тихом океане опять появился морской змей? и зарубите себе на носу: сообщения, которые нельзя опровергнуть сразу или можно разве что через несколько недель, – соответствуют действительности. а теперь бегите в цех, да поскорее, иначе я велю заматрицировать вас и выпущу как приложение.

Молодой человек ушел.

– И этот юнец хочет стать журналистом, – простонал мюнцер, вздохнул и принялся синим карандашом черкать в речи канцлера. – любительские репортажи, с этим он бы еще справился. но таковых, увы, не бывает.

– Вы, значит, не задумываясь, убили четырнадцать индусов, а два десятка остальных поместили в городскую больницу калькутты? – спросил фабиан.

Мюнцер раздраконивал рейхсканцлера.

– А что мне оставалось? – отвечал он. – впрочем, к чему сокрушаться об этих людях? ведь они живы, все тридцать шесть, и вполне здоровы. поверьте, дорогой мой, то, что мы присочиняем, много лучше того, о чем мы умалчиваем. – с этими словами он вычеркнул полстраницы из речи канцлера. – такого рода сообщения несравненно больше воздействуют на общественое мнение, нежели статьи, а всего действеннее – когда нет ни того, ни другого. впрочем, самое милое дело – отсутствие общественного мнения.

– В таком случае надо прикрыть вашу газету, – заметил фабиан.

– А на что прикажете нам жить? – спросил мюнцер. – и, кроме того, чем мы будем заниматься?

Рассыльный принес вино и стаканы. мюнцер наполнил их.

– Да здравствуют четырнадцать убитых индусов! – провозгласил он, осушая свой стакан. потом вновь принялся за канцлера. – наш достославный глава государства опять такого вздора намолол! – сказал он. – ни дать ни взять школьное сочинение на тему: «вода, в которой плавает, но не тонет будущее германии». в шестом классе он заработал бы тройку. – мюнцер повернулся к фабиану и спросил: – а как мы озаглавим эту смехотворную статью?

– Мне больше хотелось бы узнать, что вы там приписали в конце, – сердито сказал фабиан.

Мюнцер отпил еще вина, подержал его во рту, потом проглотил и ответил:

– Ни словечка! ни единой буквы! у нас есть указание – не наносить правительству ударов в спину. выступая против него, мы вредим себе, а полное молчание идет на пользу правительству.

– Я хочу сделать вам одно предложение, – сказал фабиан, – напишите статью в его защиту.

– О нет! – воскликнул мюнцер. – мы порядочные люди. привет, мальмю!

Появившийся в дверях стройный, элегантный господин кивнул спорившим.

– Вы на него не обижайтесь, – сказал мальмю, редактор торгового отдела, фабиану. – он уже двадцать лет как журналист и сам верит в свою ложь. его совесть погребена под десятью перинами, а на них возлежит господин мюнцер и спит неправедным сном.

Опять вошел старик рассыльный с машинописными страницами. мюнцер подклеил их к транспаранту с речью канцлера и продолжал править.

– Вы осуждаете равнодушие вашего коллеги, – сказал фабиан господину мальмю, – а что вы еще делаете?

Редактор торгового отдела улыбнулся, правда, одними губами.

– Я тоже лгу, – отвечал он, – но я это сознаю. сознаю, что система наша порочна. хозяйство тоже, это и слепому видно. но я преданно служу этой порочной системе. ибо в рамках порочной системы, в распоряжение которой я отдал свой скромный талант, неправильные мерки, естественно, считаются правильными, а правильные, конечно, неправильными. я сторонник железной последовательности, и, кроме того, я…

– …Циник, – бросил мюнцер, не подымая головы. мальмю пожал плечами.

– Я хотел сказать, трус. это гораздо точнее. мой характер недотягивает до моего разума. я искренне об этом сожалею, но уже ничего не могу с собой поделать.

Вошел доктор заблудший и заговорил с мюнцером о том, какие сообщения выбросить из номера и какие вместо них вставить в хронику на основании последней почты. это в самом деле оказались два пожара на чердаках. в женеве было брошено несколько туманных слов по поводу немецкого меньшинства в польше. министр сельского хозяйства посулил крупным ост-эльбским землевладельцам повышение тарифных ставок. следствие по делу директоров городского торгового ведомства приняло совсем неожиданный оборот.

– А как мы озаглавим речь рейхсканцлера? – спросил мюнцер. – думайте, господа! десять пфеннигов за удачный заголовок. ее уже пора сдавать в набор! если матрицы запоздают, у нас опять выйдет скандал с печатником.

Молодой человек думал так напряженно, что у него даже вспотел лоб.

– «Канцлер требует доверия», – предложил он.

– Посредственно, – заметил мюнцер, – возьмите-ка стакан и выпейте глоток вина!

Молодой человек незамедлительно последовал его совету.

– «Германия, или леность сердца», – сказал мальмю.

– Не говорите глупостей! – закричал политический редактор. синим карандашом он вывел крупные буквы заголовка и сказал: – десять пфеннигов мои.

– Что вы там написали? – спросил фабиан. мюнцер нажал на кнопку звонка и патетически

Произнес:

– «Оптимизм – наш долг, – говорит канцлер».

Рассыльный забрал бумаги. редактор торгового отдела, ни слова не говоря, сунул руку в карман и бросил на стол десятипфенниговую монетку. его коллега удивленно поднял глаза.

– Этим я начинаю акцию, которая нам срочно необходима, – заявил мальмю.

– Какую такую акцию?

– Предлагаю вернуть вам деньги за ваше обучение, – сказал мальмю; заблудший сдержанно рассмеялся и ринулся к зазвонившему телефону.

– Абонент хочет кое-что узнать, – немного спустя сказал он и прикрыл рукой микрофон. – они там сидят за своим столиком и спорят, как надо говорить: столяр или столяр.

Мюнцер отобрал у него трубку.

– Минуточку, – сказал он. – мы сейчас дадим вам точный ответ. – затем кивнул заблудшему и прошептал – живо в литературный отдел!

Молодой человек бросился вон из комнаты, тут же вернулся и пожал плечами.

– Я только что узнал: говорить следует столяр. пожалуйста. спокойной ночи. – мюнцер положил трубку на рычаг, покачал головой и сунул в карман монетку мальмю.

Потом они сидели в финном погребке, по соседству. мюнцер попросил одного из наборщиков, по пути домой, занести ему гранки, чтобы еще раз проверить, все ли в порядке. он рассердился из-за нескольких опечаток и порадовался заголовку на первой полосе. к их столику подошел штром, театральный критик.

Пили они исправно. юный заблудший был уже здорово пьян. штром, критик, сравнивал именитых режиссеров с оформителями витрин, современный театр представлялся ему симптомом падения капитализма, а когда кто-нибудь замечал, что сейчас, мол, нет драматургов, штром уверял, что кое-какие все же есть.

– Вы уже на взводе, – сказал мюнцер, едва ворочая языком, и штром залился беспричинным смехом.

Фабиан между тем выслушивал (нельзя сказать, чтобы по доброй воле) разъяснения мальмю касательно краткосрочных займов.

– Во-первых, государство и экономика еще шире откроют доступ иностранному капиталу, – уверял редактор, – во-вторых, достаточно одной трещины, и вся эта лавочка рухнет. если в один прекрасный день из обращения будут изъяты большие суммы, все мы пойдем ко дну – и банки, и города, и концерны, и государство.

– Но в газете вы ничего об этом не пишете, – вставил заблудший.

– Я содействую последовательному проведению любой нелепости. все, что принимает гигантские масштабы, импонирует. даже глупость. – мальмю разглядывал молодого человека. – выйдите-ка отсюда, у вас костюм не в порядке.

Заблудший уронил голову на стол.

– Переходите в спортивную редакцию, – воскликнул мальмю. – этот жанр не будет предъявлять особых требований к вашей нежной душе.

Заблудший встал, пошатываясь, прошел через залу к задней двери и скрылся.

Мюнцер, сидевший на диване, вдруг заплакал.

– Я свинья, – пробормотал он.

– Типично русская атмосфера, – констатировал штром. – алкоголь, самобичевание, слезы взрослых мужчин.

Он растроганно погладил лысину политика.

– Я свинья, – бормотал тот. и упорно стоял на своем.

Мальмю улыбнулся фабиану.

– Государство поддерживает не приносящих ему дохода аграриев. государство поддерживает предприятия тяжелой индустрии. их продукцию оно поставляет за границу по убыточным ценам, в пределах же своей страны продает выше ее стоимости на мировом рынке. сырье обходится дорого, фабрикант сокращает заработную плату рабочим. государство ускоряет снижение покупательной способности трудящихся налогами, которые оно не решается взвалить на имущий класс. капитал и без того миллиардами утекает за границу. разве это не есть последовательность? разве в этом безумии нет своей методы? тут любому авантюристу карты в руки!

– Я свинья, – бормотал мюнцер, ловя слезы выпяченной нижней губой.

– Вы переоцениваете себя, уважаемый, – сказал редактор отдела торговли.

Мюнцер, продолжая плакать, скорчил обиженную физиономию. он был явно оскорблен, что ему мешают быть тем, кем он считал себя, правда, только под мухой.

Мальмю азартно продолжал разъяснять ситуацию.

– Техника ускоряет рост производства и резко сокращает численность рабочих. покупательной способности масс грозит скоротечная чахотка. в америке сжигают хлеб и кофе, иначе они чрезмерно упадут в цене. во франции виноградари жалуются, что урожай слишком обилен. вы только представьте себе! люди в отчаянии от того, что земля хорошо родит! излишки хлеба, а другим жрать нечего! если молния не поразит этот мир, грош цена всем историческим прогнозам.

Мальмю, пошатываясь, встал и постучал по стакану. все на него взглянули.

– Господа, – воскликнул он, – я хочу произнести речь! кто против, прошу встать!

Мюнцер с усилием поднялся.

– Прошу встать и покинуть зал, – крикнул мальмю.

Мюнцер сел. штром рассмеялся. мальмю начал свою речь:

– Если бы то, чем страдает сейчас наш почтеннейший земной шар, относилось к отдельному человеку, мы бы сказали: у него паралич. всем вам, без сомнения, известно, что этот тяжкий недуг, равно как и его последствия, нуждается в радикальнейшем лечении, которое либо спасает, либо убивает больного. а что делают с нашим глобусом? отпаивают его настоем ромашки. все знают, этот напиток полезен, хотя и ничему не помогает. но зато не больно. люди думают: поживем – увидим, а размягчение мозгов между тем зашло уже так далеко, что дальше некуда.

– Да бросьте вы эти отвратительные медицинские сравнения, – взмолился штром, – я их не перевариваю.

– Хорошо, оставим медицинские сравнения, – сказал мальмю. – мы не погибнем ни из-за сверхобычной подлости некоторых наших современников, ни из-за того, что многие из них в общем-то идентичны тем, кто управляет нашим шариком. а погибнем мы от всеобщего душевного комфорта. мы хотим, чтобы все изменилось, но не хотим меняться сами. «какое мне дело до всех этих людей?» – думает каждый, сидя в качалке. а между тем деньги оттуда, где их много, путем различных махинаций, перекочевывают туда, где их мало. спекуляции и процентным начислениям не видно конца, а улучшению не видно начала.

– Я свинья, – пробормотал мюнцер, поднял стакан, поднес его ко рту, но ничего не выпил. так и остался сидеть.

– В кровь проникла отрава! – вскричал мальмю. – а мы полагаем, что достаточно приложить пластырь к воспаленному месту на поверхности земли. разве так можно очистить кровь? нет, нельзя. в один прекрасный день пациенту, сплошь заклеенному пластырем, приходит конец!

Театральный критик отер пот со лба и умоляюще взглянул на оратора.

– Оставим медицинские сравнения! – сказал мальмю. – мы гибнем от лености наших сердец. я экономист, и я объясняю вам: попытки разрешить современный кризис чисто экономическим путем, без предварительного обновления духа – шарлатанство!

– Дух и тело создает по себе, – произнес мюнцер. он осушил свой стакан и громко всхлипнул. ему вдруг уяснились гигантские размеры надвигающегося бедствия. и мальмю, чтобы перекричать коллегу, пришлось еще повысить голос.

– Вы, конечно, скажете, что существуют два массовых движения. эти люди, независимо от того, наступают ли они справа или слева, хотят вылечить болезнь крови, отрубив больному голову топором. разумеется, болезнь крови перестанет существовать, но ведь и больной тоже, а это значит, что лечение было слишком радикальным.

Господин штром, пресытившись картинами болезни, обратился в бегство. из-за углового столика тяжело поднялся какой-то толстяк, попытался повернуть голову к оратору, но шея у него была слишком жирной, и он, глядя в обратную сторону, произнес:

– Вы, часом, не медик? – и опять плюхнулся на стул. тут им вдруг овладела неистовая ярость, он заревел: – деньги нам нужны! деньги! и еще раз деньги!

Мюнцер кивнул, прошептал:

– Монтекукколи тоже был свинья. – и снова заплакал.

Толстяк в углу не мог успокоиться.

– Да это же курам на смех, – ворчал он. – духовное обновление, леность сердца, просто курам на смех. деньги на бочку, и мы выздоровеем. а тогда уж можно и посмеяться вволю.

Женщина, сидевшая напротив него, такая же толстая, спросила:

– А кто же тебе их даст, артур?

– Тебя не спрашивают! – заорал он, снова выйдя из себя. потом вдруг успокоился, поймал проходившего мимо кельнера за фалду и сказал – а теперь принесите студень, к нему уксус и растительное масло.

Мальмю, указывая на толстяка, спросил:

– Ну, разве я не прав? кому охота рисковать головой из-за таких идиотов? но дело не в этом. вранье будет продолжаться. самое правильное – поступать неправильно.

Мюнцер лег на диван, устроился поудобнее и захрапел, хотя еще и не думал спать.

– А все-таки ваша машина моя, – пробурчал он, косясь на мальмю.

Вскоре вернулись штром и заблудший. они шли рука об руку и выглядели так, словно у обоих была желтуха.

– Я не переношу алкоголя, – извиняющимся тоном пояснил заблудший. они сели.

– Жалкое послевоенное поколение, – заметил штром.

Этот театральный критик любые, само собой разумеющиеся и бесспорные истины умудрялся высказывать так, что в его устах они звучали неправдоподобно и всех подстегивали к спору. если бы он, со своим дешевым пафосом, стал утверждать, что дважды два – четыре, фабиан тотчас же усомнился бы в незыблемости таблицы умножения. отвернувшись от штрома, он принялся разглядывать мальмю. тот сидел на стуле очень прямо, глядя в пространство, но когда почувствовал, что за ним наблюдают, встряхнулся, посмотрел на фабиана и сказал:

– Надо, пожалуй, крепче держать себя в руках, от водки котелок плохо варит.

Мюнцер теперь храпел по-настоящему – он спал. фабиан поднялся и подал журналистам руку, редактору отдела торговли – последнему.

– Возможно, вы и правы, – заметил мальмю с печальной улыбкой.

– А я, кажется, хватил лишнего, – сказал фабиан, уже ночью стоя перед своей дверью. он любил ту раннюю стадию опьянения, которая заставляет человека верить, что он чувствует вращение земли.

Деревья и дома еще спокойно стоят на своем месте, фонари еще не обзавелись двойниками, а земля вращается, и наконец-то он это чувствует! но сегодня ему даже это не нравилось. сегодня он как бы шел рядом со своим опьянением, делая вид, что между ними нет ничего общего. до чего же все-таки смешной этот шар, вертится он или нет! ему вспомнился рисунок домье под названием «прогресс». домье изобразил на листе бумаги улиток, ползущих одна за другой. таков темп человеческого развития. но улитки ползли по кругу! и это было хуже всего!

Глава четвертая
Сигарета величиной с кельнский собор
Любопытство фрау хольфельд
Жилец в меблирашках читает декарта

На следующее утро фабиан пришел в контору усталый. да и голова у него трещала с похмелья. его коллега фишер, как всегда, начал свой рабочий день с завтрака.

– Как это вам удается всегда быть голодным? – спросил фабиан. – зарабатываете меньше меня. женаты. у вас счет в банке. а едите вы так много, что мне достаточно глянуть на ваш завтрак – и я уже сыт.

Фишер дожевал кусок.

– Это у нас семейное, – сказал он. – мы, фишеры, славимся своим аппетитом.

– Вашей семье надо памятник поставить, – прочувствованно сказал фабиан.

Фишер беспокойно ерзал на стуле.

– Покуда я не забыл, кунце нарисовал серию объявлений, к которым мы должны дать рифмованные двустишия. это по вашей части.

– Ваше доверие делает мне честь, – отвечал фабиан. – но я еще не покончил с заголовками к фотомонтажам. поэтому спокойненько займитесь этим сами, иначе на что же впредь будете завтракать вы и ваше почтенное семейство? – он посмотрел в окно, на табачную фабрику, и зевнул. небо было серое, как асфальт на велотреке. фишер расхаживал взад и вперед, всем своим видом выражая недовольство, и подыскивал рифмы.

Фабиан раскатал плакат, кнопками приколол его к стене, отошел в самый дальний угол комнаты и уставился на фотографию кельнского собора, рядом с которым художник поместил ничуть не уступающую ему по величине сигарету. фабиан бормотал про себя: «ничто не превзойдет… нет башен выше… выше сорта нет». он выполнял свой долг, хотя и не знал зачем.

Фишер не находил себе места и рифм тоже не находил. он завел разговор.

– Бертух говорит, будто бы опять предстоит сокращение.

– Вполне возможно, – откликнулся фабиан.

– А что вы станете делать, – спросил фишер, – если вас выставят за дверь?

– Вы думаете, я всю свою жизнь, со дня конфирмации, посвятил хорошей пропаганде плохих сигарет? если я вылечу отсюда, то найду себе какое-нибудь другое занятие. а уж лучше или хуже, мне это теперь довольно безразлично.

– Расскажите немного о себе, – попросил фишер.

– Во время инфляции я ведал биржевыми бумагами одного акционерного общества. дважды в день мне приходилось высчитывать реальную стоимость этих бумаг, чтобы люди знали, каков их капитал.

– А потом?

– Потом за некоторое количество валюты я купил зеленную лавку.

– Почему именно зеленную?

– Потому что мы голодали! на вывеске стояло: «доктор фабиан. всегда свежая зелень». рано утром, когда было еще совсем темно, я с шаткой ручной тележкой отправлялся на крытый рынок.

Фишер встал.

– Как! вы к тому же и доктор?

– Я получил эту степень в год, когда служил письмоводителем в дирекции ярмарки.

– И как же называлась ваша диссертация?

– Она называлась: «заикался ли генрих фон клейст?» сначала я хотел путем стилистических изысканий доказать, что у ганса сакса было плоскостопие. но изыскания слишком затянулись. однако хватит! займитесь-ка лучше поэтическим творчеством.

Он замолчал и принялся ходить взад и вперед по комнате. фишер искоса, с любопытством на него поглядывал. но возобновить разговор не решался. он со вздохом повернул свой вертящийся стул и углубился в свои записи. ему хотелось срифмовать «творить» и «курить», он расправил лежавшую перед ним бумагу и, отдавшись вдохновению, сощурил глаза.

Но тут раздался телефонный звонок. фишер поднял трубку.

– Да, слушаю вас, одну минуту, доктор фабиан сейчас подойдет. – и обращаясь к фабиану: – ваш друг лабуде.

Фабиан взял трубку.

– Привет, лабуде! как дела?

– С каких пор твои окурки величают тебя доктором?

– Я проболтался.

– Значит, поделом тебе. можешь ты сегодня ко мне зайти?

– Могу.

– Жду тебя в моей второй квартире. до свидания.

– До свидания, лабуде. – фабиан повесил трубку.

Фишер схватил его за рукав.

– Этот господин лабуде ваш друг. почему вы не называете его по имени?

– А у него нет имени. родители в свое время забыли дать ему имя, – отвечал фабиан.

– Вообще нет имени?

– Представьте себе, нет! он все хочет задним числом обзавестись таковым, но полиция ему не позволяет.

– Зачем вы меня дурачите! – обиженно воскликнул фишер.

Фабиан дружески похлопал его по плечу и сказал:

– Все-то вы замечаете! – затем он вновь посвятил себя кельнскому собору, написал несколько заголовков и понес их директору брейткопфу.

– Хорошо бы вам придумать какой-нибудь небольшой конкурс, – сказал директор. – ваш проспект для розничного торговца нам очень понравился.

Фабиан слегка поклонился.

– Нам нужно нечто новое, – продолжал директор, – конкурс или что-то в этом роде. но это не должно ничего стоить, понимаете? наблюдательный совет недавно потребовал сократить наполовину расходы по рекламе. что это может значить для вас, вы себе представляете? да? итак, мой юный друг, за работу! и поскорее приносите мне что-нибудь новенькое. но повторяю, как можно дешевле! всего хорошего!

Фабиан вышел.

Когда он под вечер вошел в свою комнату – восемьдесят марок в месяц, включая утренний кофе, плата за свет отдельно – то увидел на столе письмо от матери. принять ванну он не мог. вместо горячей воды шла холодная. он умылся, сменил белье, надел серый костюм, взял письмо и сел к окну. уличный шум барабанил по стеклу, как струи дождя. в третьем этаже кто-то упражнялся на рояле. по соседству чванный старик, советник финансового ведомства, кричал на свою жену. фабиан вскрыл конверт.

«Мой милый, дорогой мальчик!

Для начала хочу тебя успокоить: доктор сказал, что ничего страшного нет. просто не в порядке железы, у старых людей это часто случается. во всяком случае, обо мне не беспокойся. сперва я очень нервничала. но наш старый леман уж справится со своим делом. вчера я немножко погуляла в дворцовом парке. у лебедей вывелись птенцы. в парковом кафе дерут семьдесят пфеннигов за чашку кофе. какая наглость!

Слава богу, стирка уже позади! фрау хазе отказалась в последний момент. похоже, что у нее кровоизлияние. но мне даже полезно иногда постирать. завтра утром я отнесу на почту коробку. упакую и завяжу покрепче, чем в последний раз. в дороге всякое может случиться. киска сидит у меня на коленях, она только что съела кусок шейки, а теперь трется об меня и мешает писать. если ты опять, как на прошлой неделе, положишь в письмо деньги, я тебе уши надеру. у нас все есть, а деньги тебе самому нужны.

Неужели тебе и вправду доставляет удовольствие рекламировать сигареты? те рекламные листки, которые ты прислал, мне очень понравились. а фрау томас в ужас пришла, что ты занимаешься такой ерундой. но я сказала, что твоей вины тут нет. нынче, кто не хочет голодать, а кто же этого хочет, не может дожидаться, покуда на него с неба свалится хорошая работа. и потом я еще сказала, что это только временно.

Отец понемножку работает. кажется, у него что-то с позвоночником. его совсем скрючило. тетя марта принесла вчера из сада дюжину яиц. куры исправно несутся. она хорошая сестра. беда, что у нее вечные неприятности с мужем.

Милый мой мальчик, если бы тебе удалось опять выбраться домой! ты был здесь на пасху. как время-то бежит. один ребенок все равно что ни одного. я вижу тебя всего несколько дней в году. как бы мне хотелось сесть сейчас в поезд и приехать к тебе. до чего же хорошо было прежде! чуть ли не каждый вечер перед сном я рассматриваю фотографии и видовые открытки. помнишь ли ты еще, как мы брали рюкзаки и отправлялись в путь? а как-то раз вернулись домой с одним-единственным пфеннигом в кармане. стоит мне об этом вспомнить, меня смех разбирает.

Ну, до свидания, милый мой сынок. до рождества мы уж вряд ли увидимся. ты по-прежнему поздно ложишься спать? привет лабуде. хоть бы он за тобой присмотрел. как там твои девушки? береги себя. отец тебе кланяется. целую крепко.

Твоя мама».

Фабиан спрятал письмо и выглянул в окно. почему он сидит здесь, в чужой, богом забытой комнате у вдовы хольфельд, которой прежде не было нужды пускать жильцов? почему он не дома, у матери? что ищет он в этом городе, в этом обезумевшем каменном мешке? возможности писать дурацкие витиеватые стишки, чтобы человечество курило еще больше сигарет, чем раньше? дожидаться гибели европы можно и в родных стенах. а все оттого, что он вообразил, будто земной шар крутится только покуда он, фабиан, на него смотрит. смехотворная потребность соучастия! у других людей есть профессия, они продвигаются вперед, женятся, делают детей своим женам и верят, что все это имеет смысл. а он вынужден, причем по собственной воле, стоять под дверью, смотреть и время от времени впадать в отчаяние. у европы сейчас большая перемена. учителя ушли. расписания уроков как не бывало. старому континенту не перейти в следующий класс. следующего класса не существует!

В дверь постучали. его хозяйка, фрау хольфельд, вошла в комнату и сказала:

– Пардон, я думала, вас еще нет дома. – она подошла ближе. – вы слыхали вчера ночью, какой скандал учинил господин трегер? он опять привел наверх каких-то девиц. посмотрели бы вы на его диван! если это повторится, я вышвырну его вон. что могла подумать новая жиличка!

– Если она еще верит в аистов, тут уж ничего не попишешь!

– Но, господин фабиан, моя квартира не притон.

– Видите ли, сударыня, общеизвестно, что в определенном возрасте у людей пробуждаются желания, приходящие в противоречие с моральными устоями некоторых квартирных хозяек.

Фрау хольфельд вышла из терпения.

– Но ведь он привел по меньшей мере двух девиц!

– Сударыня, господин трегер развратник. вам следовало бы довести до его сведения, что он имеет право приглашать к себе на ночь максимум одну даму. коль скоро он с этим не посчитается, мы предложим полиции нравов его кастрировать.

– Приходится идти в ногу со временем, – не без гордости произнесла фрау хольфельд и придвинулась еще ближе. – нравы в корне изменились. надо приспосабливаться. я многое понимаю. я ведь в конце концов не так еще стара.

Она стояла к нему вплотную. он не видел ее, но, вероятно, ее грудь, никем не оцененная грудь, вздымалась от волнения. час от часу не легче. неужто она и вправду никого не может найти себе? не исключено, что по ночам, стоя босиком под дверью городского коммивояжера трегера, она сквозь замочную скважину принимала парад его оргий. и медленно сходила с ума. иногда она так смотрела на фабиана, словно хотела стянуть с него брюки. прежде дамы этого сорта впадали в благочестие. он поднялся и сказал:

– Жаль, что у вас нет детей.

– Ухожу, ухожу. – обескураженная фрау хольфельд вышла из комнаты.

Он взглянул на часы. лабуде еще был в библиотеке. фабиан подошел к столу. на нем стопками лежали книги и брошюры. над столом на стене красовалась вышитая надпись: «хотя бы четверть часика». въехав сюда, он снял это речение со спинки дивана и повесил над стопками книг. случалось, он еще прочитывал несколько страниц в одной из них. и это почти никогда ему не вредило.

Он и сейчас взял одну, декарта. «размышления над основами философии» называлась брошюрка. шесть лет прошло с тех пор, как он последний раз держал ее в руках. вопросами в ней затронутыми мог поинтересоваться дриеш на устном экзамене. шесть лет порою очень долгий срок. на другой стороне улицы тогда была вывеска «хаим пинес. покупка и продажа мехов».

Неужели это все, что он помнил о том времени? дожидаясь вызова экзаменатора, фабиан в цилиндре другого кандидата прогуливался по коридору и до смерти напугал швейцара. кандидат фогт тогда провалился и уехал в америку.

Фабиан сел и раскрыл книгу. о чем поведает ему декарт? «уже давно я заметил, как много ложного принимал я в юности за истинное и как сомнительно то, что я воздвиг на этом фундаменте. и посему я считал, что должен раз в жизни порушить все до основания и все начать сначала, если я хочу создать нечто прочное и непреходящее. но эта задача представлялась мне столь огромной, что я ждал, покуда достигну зрелого возраста, подобающего научным изысканиям. посему я так долго и пребывал в нерешительности, что ныне чувствовал бы себя безмерно виноватым, если бы время, отпущенное мне на то, чтобы действовать, проводил в сомнениях. теперь все это обернулось для меня благоприятно. дух мой свободен от всех забот, я обеспечил себе спокойствие и досуг. так я возвращаюсь опять к одиночеству и хочу свободно, всерьез, крушить все свои былые убеждения».