Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Под ливнем багряным"

Автор книги: Еремей Парнов

Глава девятая
Под пологом вольного леса

 
«Не знаешь ли ты одного святого,
Чье имя Правда? Где его жилище?
И не укажешь ли к нему дорогу?»
И им тогда ответил пилигрим:
«Свидетель бог, я не встречал доныне
Ни разу странника, чтоб вопрошал
Меня о Правде. Ныне – в первый раз».
Но здесь заговорил смиренный Пахарь:
«Клянусь святым Петром, я Правду знаю,
Как знает книгу мудрый грамотей!
Благоразумие и Совесть часто
Меня к жилищу Правды провожали,
А я себя связал обетом твердым,
Что буду Правде с верностью служить».
 

Уильям Ленгленд. Видение о Петре Пахаре

По весне потянуло с лесистых склонов щекочущим запахом костра. То ли валлийцы принялись жечь майские огни в честь своего языческого Белтана, то ли разбойничьи шайки подались с наступлением тепла в лесные чащобы подальше от королевских судей и палачей. Последнее, впрочем, навряд ли, поскольку самые лихие набеги и грабежи приходились обычно на летнюю пору, когда в лесах полно дичи и неразборчивая природа каждому готова предоставить гостеприимный кров.

Коронеры [57]57
  Судебные следователи.


[Закрыть]и бейлифы не терзались долгими раздумьями. И простаку было ясно, что под сенью вековых буков, обросших лишайником и плющом, прячутся, скорее всего, злостные неплательщики, всякого рода беглецы и главным образом уклоняющиеся от труда безземельные батраки. Закон предписывал изловить и сурово наказать бездельников, но о том, чтобы прочесать лесные массивы от Монмута до Ланкастера, не могло быть и речи. Во-первых, небезопасно, потому что загнанные в угол крысы имеют обыкновение кусаться, а во-вторых, бесполезно, ибо, пока беглецов станут теснить в Вустере или, скажем, в Херефорде, они перебегут в валлийские графства вроде Брекнока, где сплошные трясины. В конце концов выигрывает тот, у кого есть время ждать. Чуть раньше, чуть позже, но холода выгонят негодяев из лесных берлог прямо в объятия констеблей сотен и деревень.

Но о том, что еще грядет за непроницаемой завесой времен, не знает никто. Пока же для удалых молодцов, кому и разбойник – брат, и черт – кум, наступили желанные денечки. Красавцы олени трубят на полянах, выкликая соперников на рыцарский поединок. Клыкастые вепри с треском ломятся сквозь можжевельник, в ручьях играет золотая форель. Самые разные люди нашли пристанище под сводами зеленой храмины. Недаром, знать, под действие «Билля о рабочих» подпадали и неприкаянные школяры, и разоренные подмастерья, и обнищавшие искатели магистериума, и бродячие менестрели, а порой и деревенские капелланы. Привольно, легко человеку наедине с буйным празднеством обновленной земли. В голове созревали безумные планы, вспыхивали головокружительные надежды, рождались пламенные, вдохновенные строки.

Да и как было не проникнуться восхищением перед гениальным замыслом творца и совершенством его творения среди осененных шумящими кронами диких скал, поющих родников, стремительных водопадов? И радостно становилось на сердце, и жутко, когда мнилась близость боговдохновенного озарения, за которым одним мерещились райские кущи, другим – чудесная власть над вещами и явлениями, которую таит в себе магистериум – философский камень.

Сыростью склепа веет от вещих замшелых камней.

Теряясь в извивах и трещинах, стекают струйки со скальных отвесов, бормочут в таинственном сумраке папоротников, словно ищут забытые клады. И гудят над россыпью ландышей молодые шмели, и веет покоем, и нежит прохладой еловый подлесок, то вспыхивая в сквозном луче, то потухая под мимолетной облачной тенью.

Чьи духи таятся в заросших лещиной оврагах? Кого стерегут и зачем, посылая протяжное эхо? Чьи призраки витают в лунном тумане над каменными плитами, обсыпанными слежавшейся хвоей? Над этими исполинскими глыбами, высунувшимися на свет божий из самой преисподней…

И нет ответа, и всюду – в каждой песчинке, искрящейся в струйках ручья, в каждом листике и цветке – таится намек на непостижимое уму человеческому единение всего со всем.

Огибая вершину, где приносили кровавые жертвы друиды [58]58
  Жрецы древних кельтов.


[Закрыть], все выше взбирается неприметная тропка. Оседает тревожная настороженность, не дающая беглецу забыться ни днем ни ночью, глубину и размеренность обретает дыхание, и неизбывный привкус тления почти не слышен в благоухании майского чародейства.

Бушуют грозы, трепещут радуги, трубят охотничьи рога. Волей судьбы буковые леса между Стаффордом и Уэльсом стали прибежищем беглого люда. Не только закрепощенные поселяне, но и вольные хлебопашцы бросали наделы и уходили подальше от родных мест. Кто вконец отчаявшись, кто уповая на близкое избавление, о котором повсюду твердили бормотуны – вездесущие искатели Правды. Сторонясь проезжих дорог, где днем и ночью рыскали королевские чиновники и отряды баронской челяди, пробирались в безлюдные валлийские просторы обнищавшие йомены, разорившиеся ремесленники, вилланы и праздношатающаяся голытьба неведомого рода и состояния. Ни тюремный тюфяк, ни тяжелые колодки, ни даже позорное клеймо, выжженное раскаленным железом на лбу, не могли остановить беглецов. Общая участь уравняла и йомена, и виллана. Земельное держание не оставляло крестьянину даже тени надежды вырваться из долговой кабалы. Земля перестала быть кормилицей-матерью. Обратившись в стальной ошейник, она превратила свободного арендатора в подневольного серва. Невзирая на то, что арендная плата оставалась прежней – четыре пенса за акр, мало кому удавалось свести концы с концами. Королевское обложение отнимало последние крохи. А тут еще церковь забирала свою непременную десятину, и лорды, чьи угодья из-за нехватки рабочих рук оставались неухоженными, требовали все больше денег взамен отработки феодальных повинностей. Крестьянская работа потеряла всякий смысл. Стонала, жаловалась земля, исстрадавшись без плуга, серпа и косы. Напрасно лорды переманивали друг у друга работников или, самовольно вторгшись в чужое владение, силой уводили двуногий скот. Проку от новоявленного пленения вавилонского было мало. «Билль о рабочих» сковывал руки и хозяевам, и батракам. Разорялись, терпя убыток, обе стороны.

Цены на труд в стране, пораженной чумой, росли год от года, но королевский ордонанс под угрозой тюремного заключения запрещал повышать их сверх уровня, существовавшего еще до «Черной смерти». Строгость закона обернулась его бессилием. Каждый, кто не сидел на своем земельном наделе, фактически превращался в крепостного, обязанного безотказно работать в любом маноре, где только требовался наемный труд. Но одно дело – впрячь в ярем бессловесную скотину, иное – свободнорожденного англичанина. И пошла охота по всей стране на двуногого зверя, кровавая ловитва по деревням, кабакам и дорогам. Результаты ее не оправдали ожиданий. Даже маноры, принадлежащие королю, охватило повальное бегство. Зверь уходил от улюлюкающих загонщиков, как и свойственно лесной твари. Люди снимались с насиженных мест целыми деревнями и отправлялись в неведомые странствия, разбредались по городам, таились в пещерах и чащах лесных, укрывались в болотах.

Нельзя заставить из-под палки надрываться на чужой ниве. Без заботы и ласки не прорастает зерно в борозде, не дают приплода стада и даже вечная труженица пчела не собирает с цветка нектар. Сохнут травы, не дождавшись покоса, с жалобным стуком падают просверленные червем плоды, в труху превращается хворост лесной.

На горе у Трех крестов, поставленных безымянным отшельником, сошлись двенадцать грешных апостолов: Джон Цирюльник из Кента, Джон Каменщик из Нортгемптона, капеллан Джек эт Ли из Сомерсета, лондонский оборванец, йомены из Эссекса и Суффолка, ремесленники и вилланы из разных графств. Кто прилег на травку, кто сбросил котту и грелся на солнышке, сидя на пеньке. Лишь один виллан, одноглазый, зачем-то забрался на ветку старого дуба и укрылся в листве, уныло качая длинными худыми ногами, обутыми в остроносые башмаки.

Тень от воткнутого в землю посоха медленно укорачивалась. В ожидании прошло более часа, прежде чем где-то внизу раздался условный свист. Люди, и без того не слишком разговорчивые, сразу подобрались, насторожились.

– Вот человек, который хотел говорить с вами, – йомен Уильям Хоукер вывел на поляну широкоплечего, коренастого молодца, закутанного в зеленый с зубцами по низу упленд. Тот сбросил свою потрепанную накидку, прожженную летучими искрами лесных ночевок, и широкими натруженными ладонями пригладил схваченные ремешком волосы. Капелька солнца вспыхнула на потемневшем от времени образке. Затем вышел на середину, подбоченился, тронув пояс, на котором рядом с охотничьим рогом висел французский стилет, и неторопливо обвел собравшихся хмурым, все примечающим взглядом. Одним он напомнил деревенского кузнеца, другим показался похожим на вольного стрелка, а капеллан заподозрил в нем лесного брата. Незнакомец широко расставил крепкие ноги. На каждом задержался холодным, уверенным взглядом из-под насупленных кустистых бровей.

– Я давно просил кума Уила собрать вас в каком-нибудь тихом местечке, где бы мы могли спокойно потолковать, – хрипловатый, суровый голос незнакомца оказался под стать всему его облику. – Долгонько пришлось мне ждать, ну да ничего – всякая большая работа требует подготовки. Это-то нам знакомо…

– Беда у всех одна, а бедствуем в одиночку, – словно оправдываясь, подтвердил Хоукер. – Пришлось порядком побегать за вами, братья. Спасибо Джону Каменщику. Без него мы бы вряд ли смогли собраться.

– Так-так, верно говоришь, Уил, – одобрительно кивнул незнакомец. – Беда хоть и общая, но каждый борется с ней, как умеет. Лишь за себя, за свою семью, за свою общину. Один только бог за всех. Справедливо ли это?.. Как тут не похвалить Джона Каменщика за добрую помощь? У них, каменщиков, дело поставлено крепко. Общество заботится обо всех вместе и о каждом в отдельности. Неважно, где ты живешь – в Лондоне, Станфорде или Тонбридже, – всюду тебя встретят как родного, накормят и обогреют, помогут советом. Скажи-ка нам, Джон, смог бы ты без помощи братьев по цеху разыскать всех этих достойных людей?

– И думать нечего! Англия велика, – привстал Джон Каменщик. Его воспаленный лоб был обезображен свежим клеймом.

– Ни ног не хватит, ни сил… Нипочем бы нам не встретиться, если бы не подсобили добрые мастера. От графства к графству, от сотни к сотне, от деревни к деревне выводили на верный след. Да и то сказать, раньше мы бы куда быстрее спроворили. Теперь же настали такие черные дни, что и словами не высказать. Наше общество понесло особо тяжелый урон. Хватают всех без разбору. За то, что стоим друг за дружку, за нашу общую клятву, за тайные знаки, по которым узнаем братьев. Поэтому мне особенно приятно, что удалось все-таки сделать доброе дело. Теперь бы мне с ним уж не справиться. Куда я денусь с этой дьявольской меткой? На первом же перекрестке схватят. Вот и таюсь в чаще, как вор. Уж как нам, каменщикам, досталось, не приведи господь никому…

– Брат Уил верно сказал: беда у нас общая, – соболезнуя, но как бы с насмешкой покачал головой незнакомец. – Каменщики первыми добились повышения платы за труд, вот и терпят больше других. Но не за клятву, не за цеховые тайны, а за один-единственный пенни, который сумели вырвать у грабителей. Взгляните все на нашего Джона, – он повелительно поднял руку. – Вот она, расплата за прибавку. Горит буква позора, взывает к отмщению.

– Как будто одних каменщиков клеймят! – проворчал кто-то из вилланов. – Попробуй уйди из манора, так тебя живо в башню упрячут.

– Правильно, – одобрил незнакомец. – Всем плохо. Ни виллан, ни хлебопашец-хозяин не вольны искать лучшей жизни в нашей свободной стране. Нам нужно кормить детей, и мы готовы обойти полсвета ради лишнего пенса, а нас сажают за это в тюрьму. Сначала на сорок дней, потом на полгода, а ежели словят в третий раз, то не взыщи – волокут к палачу. За что, спрашивается? За недобросовестность! Это нас-то, жнецов и сеятелей, свинопасов и кузнецов, косарей и плотников? Мы трудимся до седьмого пота на нашего лорда, на церковь, на короля, и нам некогда думать про совесть. У нас ее действительно нет. Вот у сборщика налогов, готового вырвать последний кусок хлеба из нашего рта, этого добра в избытке. Словом, сиди на одном месте и не ропщи. Ты не смеешь даже мечтать о том, чтобы улучшить свое жалкое существование. Как мы дошли до такого положения, братья? Свободные англичане! На нашей стороне закон. Разве он защищает только дворян? А нас с вами – нет?

– Свободные! Ишь, нашел чем гордиться. А мы кто? – яростно выкрикнул одноглазый виллан, упруго спрыгнув с ветки. – Сервы? Тягловый скот?

– Ты не горячись, брат, – охладил его Уильям Хоукер. – Лучше расскажи про себя людям. Пусть узнают, кто ты и откуда, а там сообща и решим, как с тобой быть.

– Чего тут решать? Я такой же человек, как и все!

– Неужели кто-нибудь оспаривает это? – незнакомец удивленно огляделся. – Почему ты сидишь в стороне от всех? Здесь твои братья, такие же обездоленные, – он кивнул на старика в залатанной котте, сидевшего рядом с двумя бородатыми шропширцами. – Уверяю, что они встретят тебя как доброго друга.

– А другие? Ты сам, например? – с вызовом бросил одноглазый.

– Ты, кажется, откуда-то с юга? – спросил незнакомец.

– Я тот самый корнуэллец, который убил своего хозяина.

– Знаю твою историю, Дирк, – участливо кивнул Хоукер. – Расскажи ее людям.

– Чего уж тут, – Дирк с недовольной гримасой дернул плечом. – Мне двадцать лет, и в моей проклятой жизни нет ничего примечательного. Мой отец держал виргату в аббатстве, и за это ему полагалось работать на лорда три дня в неделю. Я говорю про обычную пору. В страду у нас трудятся по пяти дней.

– Как везде, – вздохнул старик.

– Да, как везде. И, конечно, еще дней пятнадцать в году уходят на всякие помочи. На свое хозяйство, как видите, времени остается негусто, но все же как-то справлялись.

– Еще бы! – вновь вмешался старик. – Только проку мало. Ведь раньше на барщине работали только до полудня. Зато нынче, когда за каждую отработку с тебя требуют денег, платить приходится на полный день.

– В деньгах все зло, – согласился Дирк. – Аббату, нашему лорду, мы платили безропотно. И десятину отдавали, и королевский налог… Но после Доброго парламента [59]59
  В 1376 году последний при Эдуарде Третьем так называемый Добрый парламент утвердил «Билль о рабочих».


[Закрыть]последнее терпение лопнуло. Где взять серебро, будь оно проклято?! Видно, так уж назначено богом: одни и работают, и платят, другие только берут.

– Говоришь, богом назначено? Как бы не так! Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворянином? – гневно спросил незнакомец. – Разве ты не знаешь слова святой правды, Дирк? Вот единственная истина, на которой стоит мир.

– Все же раньше полегче было. Община жила заодно с лордом. Мы платили ему за его землю, пока могли. Когда же сверх всего с нас потребовали еще и эти три грота, жить стало невмоготу. Отец зачах от непосильной работы, сестренка и два младших брата умерли в голодную зиму, потом и матушку прибрал господь… Я ушел, потому что не захотел брать землю. Когда меня призвали на собрание курии, я сказал, что отказываюсь.

– Это твое право, – поддержал старик.

– Хозяин и не оспаривал, но уйти из манора не разрешил. Оставил лесничим, без земли, на одних кормовых. Платья тоже не полагалось. Я родился свободным, но лорд сумел доказать, что мой прадед был сервом. Ведь слово лорда – закон.

– За это ты и убил его? – удивленно спросил Хоукер.

– Нет, не за это… Однажды он застал меня за ловлей перепелов и ударом хлыста выбил мне вот этот глаз, – Дирк пальцами раздвинул воспаленную рану. – Потом он подстерег меня, когда мы ловили раков. Я не стал ждать, пока совсем ослепну. Огрел аббата дубинкой… и ноги в руки. В лесах пряталось много наших, но они не приняли меня.

– Никак убоялись, что ты совершил смертный грех? – понимающе подмигнул незнакомец. – Как звали твоего хозяина, Дирк?

– Генрих Рамси. Он арендовал манор герцога Ланкастерского.

– Я слыхал про этого кровопийцу, – усмехнулся незнакомец. – Ты поступил правильно. Жаль только, что сам Гонт не повстречался с тобой на лесной дорожке. Но ничего, придет и его час. Властью, данной мне Джеком Возчиком, я отпускаю твой грех. Займи свое место среди братьев, мужественный англичанин.

– Ты знаешь его?! – недоверчиво воскликнул одноглазый. – Какой он, Джек Возчик?

– Такой же, как мы с тобой: с руками и ногами. Наш проповедник томится теперь в мейдстонской тюрьме, но будь уверен, Дирк, что слово правды нельзя запереть на замок. Оно летит по свету вольной птицей.

– А ты действительно отпускаешь грехи? Тебя рукоположили?

– Твоя совесть может быть спокойна, бывший лесник, – успокоительно махнул рукой незнакомец, – но, если ты хочешь получить отпущение по всем правилам, я берусь замолвить словечко нашему капеллану… Ты-то хоть настоящий капеллан? – он повернулся к Джеку эт Ли, чья порядком изодранная ряса была облеплена шариками репейника и всякими колючими семенами… – Где ты так вывалялся, святой отец?

– Затравил косулю, которую сейчас поджаривают на обед наши люди, – дерзко улыбнулся Джек, поддержанный веселым смехом. – Небось и ты не откажешься попробовать?

– Не откажусь, будь уверен!.. Можешь облегчить душу этого достойного грешника?

– Есть одна маленькая заковыка, бывалый человек. Дело в том, что я отлучен от церкви. Но если нашего друга это не остановит, берусь обделать в два счета. За мной дело не станет. Отпускаю тебе грехи твои, сын мой! Amen.

Кое-кто рассмеялся, а старый шропширец поежился.

– Отлучен от церкви? Как Джек Возчик? Это делает тебе честь.

– До Джона Болла мне далеко. Я, слава богу, не схизматик. Мой случай скорее схож с судьбой грешника Дирка, хотя я и не покушался на жизнь князя церкви.

– Что же ты сделал, несчастный? – заинтересованно спросил незнакомец. – Не томи нас, поведай.

– Ничего из ряда вон выходящего, право… Просто потребовал у лорда два пенни прибавки за обедню. Он мне, естественно, отказал, и я стал подыскивать приход побогаче. Да не тут-то было! Лорд подал в суд, и на основании «Билля» меня принудили остаться на месте. Как свободнорожденный англичанин и слуга господень, я счел такое обращение оскорбительным и, подобно нашему бедному виллану, дал деру. Все кончилось интердиктом.

– Вот она, наша жизнь! – незнакомец назидательно погрозил пальцем. – Есть ли силы терпеть, когда так нагло и глумливо попираются все законы – человеческие и божеские? Смиряется только раб, свободный борется за свои права… Я говорю это всем вам, и прежде всего тебе, Дирк. Ты должен понять, что нет никакого различия между вилланом и йоменом. И того и другого цепью приковали к земле. Ты не виргату свою отверг, но вериги тяжкие сбросил. Надел, который дается на таких кабальных условиях, сам собой обращает человека в раба. Кем бы он ни был, хоть принцем крови. Усвой это на будущее, Дирк. И не надейся на то, что где-то живется легче. У нас, например, в Кенте и Эссексе, давно нет вилланства. Вроде бы все лично-свободны, а на деле по рукам и ногам повязаны держанием.

– Tenentum non mutat statum, – глубокомысленно изрек капеллан и тут же растолковал латинскую премудрость: – «Держание не меняет личного состояния…» Так гласит закон, и никуда от этого не денешься. Раз земля зависима, значит, и ты зависим.

– Хорошо иметь своего законника, – одобрил незнакомец. – Я не забуду тебя, капеллан.

– Боюсь, что лично тебе закон мало поможет, удалец, – хитро ухмыльнулся Джек эт Ли. – При твоем-то ремесле…

– Что знаешь ты обо мне, отлученный законник?..

– Да мы все о тебе ничего не знаем, – неожиданно вскинулся старик из Шропшира. – Откуда ты взялся такой? Всех учишь, а сам-то кто? Может, лесной брат?

– Во-во! – поддержали его остальные.

– Чего это вы все так всполошились? Словно нет у нас больших врагов, чем разбойники! – фыркнул бродяга из Лондона. – Ну до чего же дикие эти крестьяне! По мне так лучше рыцарь с большой дороги, чем королевский сержант или бейлиф.

– Я не разбойник, честные люди, – выждав, пока уляжется суматоха, сказал незнакомец. – Не беспокойтесь.

– Сдается мне, что я уже видел его в наших краях, – шепнул эссексец, сидевший рядом с Джоном Цирюльником. – Не то в Колчестере, не то в Уолтеме.

– Ну и помалкивай! – проворчал Джон.

– А все же расскажи про себя, – не отставали шропширцы. – Хотим знать, что ты за птица. Имя-то как?

– Зовите меня Уолтером Тайлером, – после минутного колебания ответил незнакомец.

– Ты что, вправду кровельщик? [60]60
  Tegular – кровельщик, черепичник (англ.)


[Закрыть]– обрадовался бродяга. – Знал я одного кровельщика! Вот уж ловок был залезать через крышу в чужие дома… Повесили его на Чипсайде.

– И правильно сделали, – жестко отрезал Уолтер. – С ворами и прочими любителями легкой наживы нам не по дороге. Человек обязан честно трудиться и жить по законам справедливости.

– Так я чего? – сконфузился бродяга. – Я ведь только спросил…

– Действительно ли я черепичник?.. Да я и сам точно не знаю, кто я теперь. Слишком много перемен произошло за последние годы. Не только со мной… Был я лучником у Черного Принца, и с Бекингэмом пересекал Канал. Кое-что позабыл, но еще большему научился. Но если кому-нибудь из вас нужна хорошая крыша из черепицы, соломы или же папоротника, можно попробовать. Думаю, что сумею покрыть не хуже иных прочих.

– Дикий лес – наша крыша, звериная нора – наш дом. – Лондонец с треском переломил о колено сухую ветку и зашвырнул обломки в кусты. – Всю Англию разворошили, как муравейник. Даже нищим не стало житья. Без бумаги с печатью шагу не смей ступить.

– Вам, безземельным, легче, – вздохнул шропширец с желтым, изрытым оспой лицом. – Никаких тебе забот, летай божьей пташкой.

– А у нас какое-никакое хозяйство, – поддакнул другой, тонкоголосый и тучный. – В уборку или в сенокос разве кого докличешься? Все ловчите, чтобы побольше урвать. Прошлый год совсем без рабочих остались. Эрл Уорик переманил…

– Послушать вас, так все зло от работяг. От жадности их и коварства, как вещает повсюду «разбойник Хоб». – Уолтер подтянул упленд и подсел к костру. – Налоги и всякие поборы магнатов нипочем, а лишний пенс косарю заплатить – чистое разорение. Белый свет застит. Не так, что ли?

– Так или не так, а только каждый норовит отнять последнее, – недовольно фыркнул толстяк. – Чего не хватает, спрашивается? И кормим, и поим, и даем по справедливости. Как деды, как отцы наши – по два пенса с акра. Больше даже, чем по закону положено.

– Ах, по закону! Зачем же вы сюда пожаловали, если на закон молитесь? Тогда вам, ребята, к королевскому судье надо. Он будет премного доволен. Заодно и недоимки проверит. Если чего не так, не миновать вам тюрьмы.

– Все вы одним миром мазаны, которые без земли, – огрызнулся рябой. – Где бедному хлебопашцу с вами тягаться?.. Нету ее нигде, правды этой. Так и скажем своим.

– Это кому же – своим?

– Общине, – рябой пожал плечами. – Известно…

– Их община послала? – Уолтер покосился на Уильяма Хоукера. – Сам-то ты знаешь этих людей?

– Пол Кузнец поручился.

– Враль он первостатейный, Пол этот. Обещал, что сам Джон Правдивый будет, – пожаловался толстяк. – Душу свою раскрыть шел, а вышло вон как… Одно вранье.

– Не торопись судить, – предостерег Уолтер. – Давай сперва разберемся, зачем вам понадобился Джон Правдивый. Чего вы хотите от жизни, шропширские хлебопашцы? На что жалуетесь?

– Мы как все, – переглянувшись с напарником, сказал рябой.

– Значит, перво-наперво – налог, – понимающе кивнул Уолтер. – Или все-таки сезонные рабочие? За полпенни сердце щемит?

– Полпенни здесь, полпенни там – глядишь, и шиллинг набегает, – глубокомысленно заметил толстяк.

– Справедливо, – уступчиво кивнул Уолтер. – Только все же?

– Налог, конечно, на первом месте, – признал старый шропширец. – Поденщики уж потом…

– И на том спасибо!.. Это все ваши беды?

– Как же! – запротестовал тонкоголосый толстяк, подперев кулачком румяную щеку. – Про лорда забыл? – он сердито подтолкнул товарища. – Общинный выгон у нас запахал прошлой весной. Деревьями огородил и запахал, никого не спросясь.

– Вот ловкач! И главное, умудрился найти работников.

– У самой королевы-матери отбил, – не без гордости пояснил рябой. – Ни с кем не посчитался. Всю общину оставил без выпаса… Такой у нас лорд.

– Да знаю я Уорика, довелось повстречаться. У него чуть ли не в каждом графстве манор… К судье вы, конечно, не обращались?

– Это с лордом судиться? – Толстяк изумленно раскрыл глаза. – Ты в своем уме, Черепичник?

– Разве закон не один для всех? Или, может, дело неправое?

– Правое, неправое, – рябой досадливо поморщился. – Годы ведь на тяжбу уйдут… А денег сколько?

– И где их взять? – поддакнул толстяк.

– Пусть будет по-вашему, – кивнул Уолтер. – Судиться с лордом и вправду пустая затея. Скажите лучше, что вы вообще намерены делать? Как собираетесь жить дальше? С лордом-грабителем вам не совладать, с парламентом, готовым спустить последнюю шкуру, тем паче. Что же остается? Воевать с бедняками поденщиками?

– Воевать мы ни с кем не желаем, – твердо заявил рябой. – Джек Возчик наказал стойко держаться во имя божье. Нас послали узнать, когда ударит колокол.

– Тогда вы плохо поняли проповедь Джека Возчика, братцы! Стойко держаться – это одно, а терпеливо сносить несправедливые притеснения и смиренно ждать, что кто-то за вас заступится, – совсем другое. Ты как понимаешь, Джон Каменщик?

– Это значит стойко держаться друг за дружку, значит быть заодно со всеми, – важно прокашлявшись в кулак, пояснил клейменый.

– И мы всей общиной точно так порешили, – одобрительно закивал рябой.

– Всей общиной? – Словно прислушиваясь к чему-то, Уолтер склонил голову к плечу. – Это хорошо, коли всей общиной… А как обстоят дела у ваших ближайших соседей, знаете? Во всем вашем графстве? Еще дальше: в Стаффорде, Вустере?.. Джек Возчик не к вам одним обращался, ко всем. И за всех страдает сейчас в монастырской тюрьме. «Большое общество» потому и называется так, что стоит за всех тружеников. Для честного человека нет ничего дороже справедливости. Без нее трудно дышать, нельзя смеяться. Кусок и тот застревает в горле. Подумайте об этом, вилланы Шропшира. Всем найдется место в нашей свободной стране. И вам, и вашим безземельным сезонникам, в которых вы должны видеть братьев, а не врагов, законнику-капеллану, ловкачу лондонцу и тебе, Джон Каменщик, оскверненный клеймом палача… Стоит только постараться и зажить по справедливости.

– Разве возможно такое? – грустно вздохнул отлученный от церкви капеллан. – Когда прародитель Адам пахал землю, а Ева пряла, не было ни рыцарей, ни священников, ни ремесленников, ни судейских крючков – никого. Нынче, невзирая на «Черную смерть», вон сколько всякого люда расплодилось. И каждый норовит ухватить другого за горло, и никому дела нет до чужого горя… Скажешь, я не прав, Черепичник?

– Ты прав, потому что так есть, но это не значит, что так будет вечно. Или мы не равны перед богом?.. А коли равны, то нужно помнить не только о себе. Пусть забота соседа станет вашей заботой, и ваши соседи пусть помогут вам в свой черед. Вы сразу поймете друг друга, когда осознаете, что хотите одного и того же. Погрузитесь в море житейское, в страдания и мечты народа. Главная наша беда в том, что мы привыкли сидеть в своих норах. Глаза закрыты, уши заткнуты, рот запечатан. Все заняты только собой. – Уолтер поманил Джона Каменщика. – Ты сейчас поведал нам, доблестный брат, о жестоких гонениях, которые обрушились на твой славный цех. Но разве ты не знаешь про то, как расправились с плотниками? С какой жестокостью покарали каждого, кто принадлежал к их союзу? Такова природа человека, что своя боль заставляет забыть чужую. Я это вполне понимаю, Джон. Я сам был таким, пока мне не раскрыли глаза. Но не будет для нас чужого горя, ежели проникнемся братской любовью друг к другу. Все станет общим: и боль, и радость. – Он обнял Каменщика и вновь обратился к шропширским вилланам: – Теперь о вас, мои возлюбленные, мои упрямые братья… Вы по-прежнему сетуете на коварство поденщиков, которые, бросив вас, пошли в манор Уорика?

– А то как же? – не слишком уверенно встрепенулся толстяк. – Во-первых, сено перестоялось, во-вторых…

– Да знаю я ваши горести! – Уолтер устало махнул рукой. – Ведь и у меня был свой клочок, политый потом дедов, да не о том речь… Вы когда-нибудь задумывались о тех, кто живет без земли, одним только заработком от случая к случаю? Три пенса, не спорю, большие деньги. Но страдные деньки пролетают быстро, а есть нужно круглый год, и детей кормить, и налоги платить… С каких доходов, спрашивается? По закону косцу лугового сена нельзя платить свыше пенни за акр. Столько же полагается на день за выполку сорных трав и уборку. Ну-ка, попробуй обернись!

– Но почему за мой счет? – с мрачным ожесточением упорствовал рябой. – У меня тоже дети. На всех не хватит. Каждому свое.

– Если покорно склониться под ярмом, то твоя правда: каждому свое. Но не лучше ли забрать назад все то, что отняли у тебя грабители? Тогда и себе останется, и найдется чем справедливо расплатиться с братом.

– Легко сказать. Можно подумать, что я выбирал свою долю. Может, я тоже хотел в город податься? Но меня принудили остаться. Заставили взять землю против воли. Покойный лорд так удивился моему упрямству, что даже вступительной платы не потребовал. Только черного быка в качестве гернета… [61]61
  Плата за наследование держания.


[Закрыть]Я его после назад откупил за одиннадцать шиллингов и пять пенсов.

– Вижу, ты человек с достатком.

– Потрудись с мое, вот и будешь с достатком… Все-таки девятнадцать акров пахотной земли, – ухмыльнулся рябой. – Свиньи опять же… За право выпаса в лесу лорд раньше брал одну из семи, теперь одну из шести.

– Хуже, значит, стало?

– Еще бы не хуже!

– Вот и батрак так же считает! Как думаешь, почему цена на рабочие руки растет? Да потому, что хлеб дорожает чуть ли не ежегодно. Все связано в этом неправедном мире, где мертвый хватает живого.

– Я как продавал откупщику по гроту за четверть, так и продаю! – вконец разъярился рябой виллан. – Закон запрещает повышать цены на съестные припасы!

– Закон? – лондонский мастеровой поспешно вмешался в спор. – Ты бы пожил в городе, дядя! Нет в мире больших мошенников, чем наши торговцы. Особенно рыбники, пекари и виноделы. Они не только вздувают цены, но вообще всячески обманывают народ: продают тухлятину, подмешивают всякую дрянь. Я потому и сбежал, что в городе, того и гляди, ноги протянешь…

– Это неправильно, – не сдавался шропширец. – Я сам слышал, как наш бейлиф читал.

– Значит, плохо слышал, – поддел его капеллан. – В «Билле» буквально сказано, что продовольствие должно продаваться по разумной цене. Уяснил? А уж какую цену считать разумной, решает торговец. Бродяга прав.

– Я не бродяга! – обиделся лондонец. – Ты меня бродягой не обзывай, беглый поп!