Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Под ливнем багряным"

Автор книги: Еремей Парнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)

Глава седьмая
Тайный совет

 
Он эмпиреи узнал, сферу огнистых небес,
И к серафимам взошел, и подъялся к святым херувимам,
И к престолам небес, где Элохим воссидит;
И воссияли ему начала, силы и власти…
 

Иоанн Скотт Эриугена. На Дионисия Ареопагита

В «пепельную среду», что приходилась на первый день великого поста, торжественный траур нисходит в мир. День размышления о прожитой жизни, неизбежных грехах и покаянии. Отерев с губ жир масленичных излишеств, люди одевались в черное, спеша к утренней мессе. Пылали свечи, клубился туман в синеватых, наклонно бьющих из окон струях, печально вздыхал орган. Напоминая о близком часе расставания с бренным миром, священник осыпал головы прихожан пеплом. Покайся, грешник, пока не поздно. Преклонив колени, возопи в сердце своем: «Меа culpa, mea maxima culpa». [39]39
  «Моя вина, моя величайшая вина» (лат.).


[Закрыть]

Золотились в дымке ладана подновленные венцы, в уголках глаз скорбящей мадонны поблескивали слезы, повсюду слышались растроганные всхлипы. Одни сдержанно шмыгали носом, другие рыдали, истово целуя деревянные ступни ярко раскрашенных апостолов.

По улицам таскали наряженное в лохмотья соломенное чучело и всякий, кому не лень, швырял в него каменьями и грязью. В затерянных деревеньках и на городских площадях, вроде лондонского Чипсайда, обосновался привязанный к шесту Джек-о-Лент, «Джек-пост» – олицетворение голода и мрака небытия. Он простоит, поносимый толпой, до понедельника вербной недели. Затем его оттащат за городскую черту и бросят в костер либо утопят в воде. Да сгорит, да сгинет зима и развеется по ветру вместе с горящей соломой призрак безносой старухи.

Но не помогут прыжки и заклинания. Неумолимым истребительным знаком сойдутся звезды грядущего лета. Уже занесена над затылками, пеплом осыпанными, безжалостная коса. Красноречивый Лука де Юэль, королевский астролог, расписывая по двенадцати домам планетные сочетания, не чует несчастья. Послушать его, так Англию ждут сплошные победы на бранном поле, щедрый урожай и всеобщее благоденствие. Что же касается герцогов да баронов, то, хотя почти у каждого и отмечен атизар, [40]40
  Неблагоприятное влияние планеты.


[Закрыть]милостью божьей дурные оппозиции удастся преодолеть и достойный возрадуется награде. Юношей ожидает наследство и выгодный брак, зрелых мужей – приращение ленных владений, подагрой терзаемых старцев – доходы с маноров и нежданные приключения в царстве игривой Венеры.

Великопостную пору двор встретил в Виндзоре, укрепленном замке английских королей, заложенном еще Вильгельмом Завоевателем. Свирепый нормандский герцог, мечом добывший заморское королевство, заложил эту крепость, чтобы держать под контролем столицу. На высоком холме, которому придали очертания правильной полусферы, возвели просторную мощную башню по образцу замка святого Ангела в Риме. Затем окружили ее высокой стеной, насыпали длинные земляные валы и протянули вдоль них добавочные ярусы укреплений, уступами спадающих в речную долину.

За три века мало что изменилось за этими стенами, сложенными из желтовато-серых камней. Быть может, и вообще не стоило вспоминать о седой старине, если бы и по сей день не стояли на своем месте зубчатые башни Виндзора, королевской резиденции, овеянной мрачной славой веков.

Покойный Эдуард, дед юного Ричарда, правда, попытался внести кое-какие изменения в планировку нормандской твердыни. Грезя о легендарной доблести рыцарей «круглого стола», он, особенно после победы при Кресси, возомнил себя новым Артуром и велел соорудить внутри исполинской рондели круглый стол из цельного камня. Торопясь воплотить в жизнь столь благородное начинание, он ассигновал на него сто фунтов стерлингов в неделю, однако из-за военных нужд смету пришлось урезать до двадцати, и башню, которую предполагалось расширить, оставили в покое.

Зато в честь упомянутой победы Эдуард основал первый в Европе светский рыцарский орден с престранным, надо признать, орденским знаком в виде голубой подвязки, носимой поверх белого трико над коленом левой ноги. Подвязка была снабжена застежкой и вышитым золотом девизом на французском, официальном при дворе, языке: «Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает». И в самом деле, пусть будет ему стыдно, ибо героическая легенда уверяет, что снятой с ноги ленточкой король дал знак начать историческую баталию. Святой Георгий Победоносец, покровитель Англии, помог британцам опрокинуть исконного врага и был увековечен в орденском статуте.

Не менее серьезного отношения заслуживает и другая легенда, романтическая, даже несколько гривуазная. При дворе Ричарда еще доживали свой век участники бала, который Эдуард дал в честь все той же виктории при Кресси в круглой зале Виндзора. Призывая в свидетели святого Элуа, старые пэры клялись, что сами видели, как в разгар танцев с ноги королевской пассии слетела прехорошенькая голубая лента. Это маленькое происшествие было встречено взрывом смеха и скабрезными намеками, что страшно рассердило влюбленного короля. Он собственноручно поднял подвязку и, демонстративно укрепив ее в положенном месте, пристыдил шутников. Как это часто бывает, брошенная по случаю фраза стала исторической. Ведь от смешного до великого так же близко, как от великого до смешного.

Маленький король, скучающий на троне со знаками августейшей власти в руках, был не только смешон, но и жалок. Дабы удержать длинный скипетр и державу с удлиненным в той же готической манере крестом, он вынужден был почти по локоть засучить нелепые разрезные рукава. Справа от трона сидела королева-мать, демонстративно одетая в траур по Черному Принцу, слева – королевские дядья: Джон, герцог Ланкастерский, за ним Эдмунд, граф Кембриджский, и Томас, граф Бекингэмский, самый младший из сыновей Эдуарда Третьего.

Прочие члены тайного совета расположились за каменным столом, покрытым фламандскими гобеленами. С потолка, разделенного дубовыми балками на широкие кессоны, срывались порой мутные капли. Сочившийся из амбразур чахлый свет придавал пылавшим по стенам факелам мрачноватый оттенок. Колюче посверкивало шитье знамен: святой Георгий, поражающий чудище, червленые георгиевские кресты, львы и лилии, крылатый дракон Уэльса. Над тронным балдахином новенькой позолотой сиял картуш с личным гербом нового короля: олень с ошейником в виде короны. Корона была прикована цепью к земле, а глаз оленя слезился грустью.

Лица людей казались изможденными и неживыми, словно бы припорошенными пеплом траурного дня.

Симон де Седбери с желчной обстоятельностью отражал выпады нетерпеливого Гонта. Речь шла о церковных бенефициях на английской земле, которые римский папа Урбан Шестой с непомерной щедростью раздавал своим клевретам и прихлебателям. Обсуждение финансового отчета, по существу, закончилось, вылившись в язвительную пикировку между противоборствующими силами. Духовные и светские князья, отбросив куртуазность и не обращая внимания на короля, сводили давние счеты. Раздраженный подковырками брата Эдмунда Джон Ланкастер не пощадил даже канцлера, скорее союзника, чем противника, но человека гордого и независимого. В церковных вопросах они почти всегда противостояли друг другу.

– Странная позиция, сэр, – Гонт игнорировал доводы примаса. – Еще при блаженной памяти короле Эдуарде парламент отказался признавать постановления римской курии, задевающие интересы страны. Теперь же, когда христианский мир расколот по причине непотребной свары и оба первосвященника обливают друг друга хулой, вы пытаетесь встать на защиту итальянцев, разъевшихся на британских хлебах.

– Опомнись, сэр, речь идет о служителях божьих, – предостерег архиепископ, методично перебирая агатовые четки.

– …которые сидят на сундуках с золотом! – поспешно выпалил Гонт. – Мы же вынуждены считать каждый обрезанный пенни, чтобы снабдить армию всем необходимым для победы над врагом.

– Нужно было лучше считать полновесные марки, тогда бы не дошло дело до порченых монет, – заметил Седбери, безучастно глядя перед собой. – Что же поделать, если раньше не снисходили до счета, а теперь научились считать слишком хорошо?

Эдмунд и Томас обменялись многозначительными улыбками. Намек был яснее ясного. Полученные в виде выкупов по договору в Бретиньи миллионы, в том числе три миллиона за взятого в плен французского короля, Эдуард благополучно пустил по ветру. Казне достались жалкие объедки с круглого пиршественного стола. Да и те оказались в конце концов в кармане Джона Ланкастера. Спикер палаты общин Питер де ла Мер открыто обвинял его в пособничестве лорду Латимеру, который вкупе с лондонскими купцами крепко нагрел руки на военных спекуляциях и взятках на экспорте шерсти. Предпринятый Гонтом неудачный поход тоже дорого обошелся Англии. Спросить тогда было некому: король находился в старческом маразме, Черный Принц лежал на смертном одре. Алиса Перрерс закрыла судебное расследование, и воры отделались легким испугом. Пришлось отложить сведение счетов до нового царствования. Время между тем текло, множа грехи и обиды.

Инстинктивно угадывая, что настал его черед бросить веское, истинно королевское слово, Ричард метнул затравленный взгляд на мать, затем искательно покосился на Генриха Дерби, старшего сына Гонта, и графа Уорика. Его тянуло к молодым, уверенным в себе людям, которые открыто поносили порядки, установленные веками, издевались над старцами, дразнили связанных круговой порукой казнокрадов. Дядюшек, что постоянно шпыняли друг друга, он боялся и ненавидел.

Ричард так и не решился высказаться. Все, что приходило на ум, казалось беспросветной глупостью. Выглядеть смешным он, конечно же, не хотел, но и постоянное молчание на совете не сулило особых лавров. Озабоченно нахмурив лобик, король сделал вид, что внимательно прислушивается к спору между обновленцами и консерваторами.

– Зачем ворошить прошлое? – Роберт Хелз пытался примирить обе стороны.

Как казначей и магистр духовно-рыцарского ордена, он был вынужден, пусть чисто внешне, поддержать примаса-канцлера, хотя личные интересы раз и навсегда приковывали его к колеснице Гонта. И немудрено: за Ланкастером стояла внушительная сила. Постоянная свита старшего принца крови насчитывала двести двадцать семь рыцарей и сквайров, носивших ливрею [41]41
  В то время геральдическое одеяние с гербом и цветами сеньора.


[Закрыть]Алой розы. Эти благородные лорды, имевшие собственных вассалов, были ядром могучей армии, с которой приходилось считаться. Это понимали все, в том числе и король. И еще острее ненавидели Гонта, и с удовольствием жалили его, где могли, зная, сколь ограничен он в своих действиях клиром и дворянской оппозицией. Враждебную Гонту партию баронов, усиленно поддерживаемую Ленгли, возглавлял эрл [42]42
  Титул, соответствующий графскому.


[Закрыть]Марч. Его управляющим и был тот самый спикер, который столь смело обличил казнокрадов в Палате общин. «Наворовались, так уступите место другим, – комментировали смысл его речи парламентские остряки. – Нам тоже хочется».

– Интересы короны превыше всего, – с ядовитой улыбкой изрекла королева-опекунша, ни к кому прямо не адресуясь. Она не желала наживать новых врагов, стремясь оставить все как есть, но позволяла себе иронизировать. Словно бы давала намек на будущее: «Все знаю и вижу, но молчу, пока меня не задевают».

– Именно так, милорды, – поспешно повторил Ричард. – Интересы короны! За Англию бог и святой Георгий.

– Первейшая обязанность правительства стоять на страже интересов короля и его верных общин, – канцлер ловко переадресовал улыбку Гонту, выказав тем свою нераздельность с короной. – Вмешательства иноземцев в наши внутренние дела мы, разумеется, не допустим. Кто бы они ни были, чью бы волю ни выражали. Но не следует забывать о нерушимом единении мирской и духовной власти. Подкоп под одну из сфер этого двуединства неизбежно вызовет ослабление другой. Отнимите у народа веру в царство небесное, он забудет о своей священной обязанности почитать царей земных. Я вынужден напомнить об этом лишь потому, что под тем или иным соусом все чаще высказываются разрушительные идеи об ущемлении прав матери-церкви. Некоторые, не убоясь ада, совершенно открыто призывают к секуляризации церковных владений. Не торопитесь, милорды, подпиливать дуб, на котором свили свое гнездо!

– Адресуйте ваши упреки бормотунам, которые расплодились, как кролики! – нервно огладив бороду, выкрикнул Гонт. – Давно пора переловить эту сволочь.

– И переловили бы, если бы не заступничество влиятельных особ, – елейным голосом заверил канцлер. – Бормотунов-подстрекателей не только подкармливают, но и искусно науськивают против преданных слуг господних. Да разве их одних? Даже внутрицерковные диспуты мы не можем вести, сообразуясь с богословской премудростью и собственным разумением. Светские князья и тут норовят вмешаться. Они не только поддерживают всяческое инакомыслие, но, как могут, защищают от справедливой критики заблудших, принуждая их упорствовать в ереси.

– Дай вам волю, так вы всех запишете в еретики! – издевательски засмеялся герцог. – Каждый, извини, милорд канцлер, мыслит по-своему.

Намекая на крамольного богослова Уиклифа, которого Ланкастер чудом спас от формального осуждения оксфордской коллегии, примас явно превысил пределы дозволенного. Следовало быть настороже.

– Я? – архиепископ благостно улыбнулся. – Да я и пальцем никого не тронул. Даже этого вшивого Болла.

– И очень жаль, – посетовал казначей, щеголяя магическими стеклами.

Гонт не принял поддержки, дабы лишний раз не раздражать примаса – делателя королей. Спор, даже самый ожесточенный, не должен перерастать во вражду.

– Я не ваше высокопреосвященство имею в виду, а тех не в меру ретивых клириков, которые готовы живьем съесть более талантливого собрата, – он примирительно улыбнулся. – Короли всегда покровительствовали наукам и свободным искусствам.

– Так то короли! – многозначительно ухмыльнулся Эдмунд Кембридж.

– Кастилии и Леона! – шепнул ему на ухо Томас Бекингэм.

– Посягать на церковное достояние не только смертный грех, но и пустая затея. – Симон Седбери пренебрежительно взмахнул четками. Он понял, что поле битвы остается за ним. – Многие наши знатные лорды, владельцы крупных маноров, имеют патронат над церквами и монастырями. Разве они не заинтересованы в процветании приходов и общин, кои основаны их предками, зиждителями которых являются сами? Абсурдно и оскорбительно думать так. Спросите себя, милорды! – Он выдержал эффектную паузу. – Ergo, [43]43
  Следовательно (лат.).


[Закрыть]вся болтовня о конфискации сводится к иноземным, французским, в первую очередь церковным владениям на английской земле. Стоит ли пустячная выгода опасного прецедента? Ведь церковь наша и вселенская, и вечная!

Наделенный редким даром зачаровывать слушателей, архиепископ производил сильное впечатление даже на недругов. Его безупречный французский, казалось, проникал прямо в душу, журчащим ручьем обтекая плотины, воздвигаемые разумом.

Не найдя слов для возражений, Гонт промолчал, тая застарелую зависть, к которой примешивались и страх, и невольное преклонение. С таким умом трудно было тягаться.

– Ваша милость, милорды, – казначей Хелз вновь попытался завладеть общим вниманием. Он поклонился королю и королеве-матери, искательно кивнул епископу Томасу Аронделу. Никого не забыл обогреть взором. – Казначейство и мысли не допускает о том, чтобы недобор податей был покрыт из других источников. Позвольте заверить вас, что комиссии уже образованы и все будет взыскано до последнего фартинга. Армия получит и новые суда, и новые пушки.

– Мы выражаем вам нашу благодарность, милорд, – важно кивнул Ричард.

Наконец-то и он сподобился ввернуть подходящее слово.

– О чем мы спорим между собой? – в разговор вступил эрл Солсбери. – Обсуждая представленный на наше благоусмотрение отчет казначейства, мы упустили главное. Вопрос не в том, где сыскать средства для покрытия недостающей части налога. И даже не в мерах, которые здесь намечены и одобрены, дабы взыскать все в полном размере, определенном парламентом. Прежде всего нам следует отдать себе трезвый отчет в создавшемся положении. Причем до того, как учрежденные королем комиссии проверят все до тонкости на местах. Ведь речь идет либо о бессилии верховной власти, либо, что еще хуже, о распаде государства. Как могло случиться, что в списках не значатся тысячи, многие тысячи лиц? Почему так медленно выполняются распоряжения парламента, а то и вовсе не выполняются? В чем, наконец, причины всеобщего неудовлетворения, которое пронизывает Англию снизу доверху?.. Здесь говорилось о бормотунах, и правильно говорилось. Но разве в них корень зла? В них одних?.. А что вы, милорды, каждый из вас, можете сказать о так называемом «Большом обществе»? Или до вас не доходили подобные толки? Между тем об этом где только не судачат – в харчевнях, пивных, банях, у цирюльников и на мукомольнях. Может быть, кто-нибудь из вас объяснит мне, что это за общество? Какие цели ставит? Из кого состоит? Когда намерено выступить и потребовать причитающуюся ему долю?

Темпераментная речь Солсбери была выслушана с настороженным вниманием, но должного впечатления не произвела. Никто не сумел охватить мастерски набросанную картину в ее угрожающей целостности. Останавливались только на фрагментах. По реакции Гонта эрл понял, что говорил совершенно впустую.

– Это какую еще долю? – настороженно спросил герцог.

– А я не знаю! Может, половину земли, а может, и всю целиком. – Солсбери безразлично махнул рукой. – Вы не читали послания, которые распространяются среди вилланов и плебса?

– С каких это пор вилланы обучились грамоте? – удивился Эдмунд, вызвав дружный смех.

– Не беспокойтесь, сэр, найдется кому прочитать, – вздохнул огорченный общим благодушием эрл.

– Чепуха! Какое там еще общество? – Гонт презрительно фыркнул. – Кто его возглавляет? Уж не Петр ли Пахарь?.. Детские сказки.

– Не сказки, сэр, – терпеливо возразил Солсбери. – Это поэма, которую сочинил некто Уильям Ленгленд. Я, не постояв перед затратами, велел сделать с нее список. Ничего существенно нового, но весьма энергично и едко.

– А в чем суть? – поинтересовался Седбери. – В двух словах.

– В двух словах? – В голосе Солсбери проскользнула укоризна. – Суть в том, что хлебопашцы и работники – соль земли, а мы, дворяне и клирики, – паразиты.

– Кто он такой, этот Ленгленд? – робко поинтересовался король.

– Он уже умер, ваша милость, – печально улыбнулся Солсбери.

– Очень уместно с его стороны, – сдержанно прокомментировал Уорик.

– Превосходно сказано, милорд, – Ричард Арондел одобрительно улыбнулся. Он давно метил в канцлеры и не скупился на комплименты.

– Я тоже взял на себя труд прочесть этого смутьяна, – устало зевнул Томас Арондел. – Унылые рифмованные обличения в стиле нищенствующих монахов. Не вижу здесь связи с уклонением от уплаты налогов… Может быть, какой-нибудь проходимец решил выдать себя за Петра Пахаря и мутит воду?

– Не думаю, ваше преосвященство, – покачал головой Солсбери.

– Тогда и толковать не о чем, – заключил Гонт. – Пока твое «Большое общество», милорд, не обзавелось главарем, оно не представляет опасности. Да и где оно проявило себя? Можно ли видеть единую направляющую руку в том, что во всех графствах разом объявились мерзавцы, которые не желают платить? Вздор! Они были, есть и будут. Родились от негодяев и плодят негодяев. Нужно строже следить и беспощадней карать.

– Карать, – повторил епископ Арондел. – Скажем лучше – спасать души для вечной жизни. Как это у Ленгленда: «В день Страшного Суда их всех, наверное, Христос, прокляв, низринет прямо в ад».

– Муки существуют на земле! – захохотал Гонт. – Особенно для злонамеренных бездельников, которые подстрекают к бунту. Работники совершенно отбились от рук. Вместо того чтобы честно трудиться в манорах, шляются по всей стране. Вечно всем недовольны, спорят из-за каждого пенни и вообще только и ищут, где бы побольше урвать.

– Они разоряют Англию, – сурово бросил Уорик. – Ужели некому положить предел наглым вымогательствам?

– Особенно туго приходится в страдную пору, когда каждая пара рук на вес золота, – граф Ноттингамский сокрушенно вздохнул. – Несмотря на законы, цены непрерывно растут… Эти проклятые возчики, погонщики – дьявол их разберет! – уже требуют по три пенни в день!

– Это еще по-божески, – шепнул ему Солсбери. – Каменщикам по пяти подавай!

– А как же закон? – требовательно возвысила голос королева-мать.

– Законы достаточно строги, – успокоительно кивнул канцлер. – И к работникам, которые дерзают спрашивать за свой труд свыше установленного, и к хозяевам, если они из-за корысти потворствуют наглым притязаниям. Всякий, кто даст сверх положенной платы, подлежит немедленному наказанию. Всем это хорошо известно.

– Однако работники, я слышал, бегут? – Ричард наклонился к матери. – И наши маноры совсем опустели?

– Бегут, потому что их переманивают, – королева-мать метнула выразительный взгляд в сторону Гонта. – Находятся лорды, которые не только готовы потворствовать грабительским требованиям, но сами же их провоцируют.

– Назовите мне имена, ваша милость, – ласково попросил канцлер. – За каждый лишний пенни, выплаченный работникам, им придется внести в казну десять фунтов.

– А что, если главарь все-таки есть? Кто такой Джон Правдивый, о котором распространяется этот бастард Болл? – осенился внезапной догадкой Хелз. – Простите, милорды, но герцог Ланкастерский затронул больной нерв. Определенно должны быть главные подстрекатели! По меньшей мере в графствах. В Эссексе, например, объявился некий Уолтер. И это помимо Болла!

– Болл? – удивился Томас Арондел. – Йоркский пресвитер? Разве его до сих пор не поймали?

– Давно в тюрьме, – небрежно махнул рукой примас.

– Нет, не в тюрьме, ваше высокопреосвященство, – закусив губу, словно бы нехотя процедил Хелз и замолк на полуслове. Как подмывало его сейчас, перед баронами и королем, посадить в лужу самодовольного гордеца канцлера, который не знает, да и не желает знать, что творится у него под самым носом. Но что-то изменилось в магистре-иоанните за эти мгновения. Наполненные ненавистью писания Болла, особенно личные выпады против «разбойника Хоба», неожиданно обрели новый тревожный смысл. Беспокойная настойчивость Солсбери заразила неизъяснимой тревогой. Хелз ощутил это со всей остротой. Нет, умница Солсбери определенно прав. Еще неясная, но оттого и скребущая душу угроза явно имела под собой почву. И виноват тут не только этот вонючий Болл, не только Ленгленд или Уиклиф, насчет которого прохаживался примас. Виноваты все, ничтожный королек, его алчные родичи во главе с Гонтом, близорукий канцлер – все, кто не желает ничего видеть, радея только о собственной корысти. Эта мимолетная мысль, сжавшая сердце неумолимым предчувствием близкой беды, еще не вполне завладела сознанием Роберта Хелза, но и первого дуновения оказалось достаточно, чтобы изменить первоначальное намерение. Хелз молча протянул канцлеру свиток, в котором содержался подробный меморандум по делу Болла и Уолтера Тайлера.

– Вы что-то хотели сказать, эминенция? [44]44
  Почтительное обращение к епископу римско-католической церкви.


[Закрыть]– Седбери удивленно взглянул в разом потухшее и даже как бы постаревшее лицо казначея.

– Сказать? Нет, более ничего… Здесь все написано, – Хелз умолк, пытаясь привести в порядок взбудораженные мысли, и вдруг неожиданно для себя самого спросил, ни к кому лично не обращаясь: – Как вы думаете, кого у нас больше всего ненавидят?.. Меня, ваша милость. – Он поклонился трону. – А вслед за мной вас, герцог Ланкастер, и вас, высокопреосвященный примас. А мы… Вместо того чтобы быть всем заодно, мы… Ах, милорды, почему у нас вечно все идет не так, как надо?!

Удалившись в покои, отведенные в Виндзоре для канцлера и его свиты, Симон Седбери первым делом прочитал врученный ему документ. Долго размышлял над мотивами странного поведения лорда-казначея, но так и не понял, какую тот затеял игру. Поношения Болла не произвели особого впечатления. Впрочем, безумец становился чересчур докучливым, его следовало унять.

Примас велел позвать отца Бенедикта, исполнявшего должность письмоводителя при кентерберийской кафедре.

Явился тучный цистерцианец [45]45
  Монах одного из католических орденов.


[Закрыть]в белой рясе с пеналом и чернильницей на боку. Он пребывал слегка под хмельком и шумно отдувался, отирая пот с отечного лица.

– Вот, прочти, – примас передал свиток.

– Еще один бешеный схизматик, – констатировал монах, ознакомясь с перечнем прегрешений.

– Нас нельзя обвинить в недостатке терпения, не так ли?

– Напротив. По моему ничтожному разумению, вы были слишком терпеливы.

– Вот видишь! Но как можно гневаться на заблудшего, ежели мы с полным сочувствием воспринимаем поучения святого Франциска, даже резкие памфлеты достопочтенного Уиклифа, ректора в Луттерворте? Конечно, он не без крайностей, у него много путаного, особенно в трактовке таинства евхаристии, но это серьезный ученый, достигший вершин схоластики.

– Жаль лишь, что достопочтенный Уиклиф предпочитает последние годы изысканной латыни грубый язык простонародья, – угодливо заметил отец Бенедикт, знавший об истинном отношении примаса к оксфордскому проповеднику. – Это роняет престиж университета. И что уж такого нового в его доктрине? Повторяет зады еретика Марсилия Падуанского.

– Не о нем речь, – поморщился Седбери. – Я понимаю, что черни необходима разрядка, если угодно, отдушина. Вот почему вполне терпимо отношусь к деятельности так называемых «Бедных проповедников», смердящих бормотунов-лоллардов, бог с ними. Во все времена находились невежественные фанатики, которым казалось, что лишь им одним открыта боговдохновенная истина… Наш век не исключение. Он не хуже и не лучше прошлых. Но с этим скандалистом действительно пора кончать. Я говорю это как архиепископ. Прошу тебя подготовить предписание настоятелям нашего диоцеза. [46]46
  Епархия, епископальный круг.


[Закрыть]

Письмоводитель вынул из пенала вощеную костяную табличку, серебряный стиль и приготовился записывать.

– Вначале следует изложить суть прежних постановлений… Затем прямо и от нашего имени указать, что упомянутый Болл, вопреки предшествующим указам об отлучении, не только не исправился, но, напротив, усугубил свой тяжкий грех перед церковью и королем. Как волк, обманувший охотников, он прокрался в наш диоцез и принялся шнырять по церквам и погостам, а также рынкам и другим местам, обольщая слух мирян непростительными речами. В своих предосудительных проповедях он позорит как нашу персону, так и других прелатов и духовных лиц и – что хуже всего – о самом верховном первосвященнике дерзает высказываться таким языком, который является оскорблением для всех благочестивых христиан.

Отец Бенедикт подправил погрешности и добавил несколько энергичных фраз.

«Не желая, чтобы порок тайно прокрадывался под видом добродетели, – приписал он в самом конце, – и желая обуздать несказанную дерзость этого посягателя, архиепископ приказывает названным выше лицам, чтобы они в своих церквах и других местах торжественно и всенародно провозглашали Джона Болла, скорее схизматика и отступника, чем пресвитера, отлученным от церкви. Архиепископ грозит отлучением тем из своих пасомых, кто вздумает оказывать Боллу какое-нибудь содействие советом, помощью или благорасположением или станет слушать его проповеди».

– По-моему, он давно отлучен? – поморщился примас, дойдя до означенного места.

– Речь идет о публичном провозглашении.

– Ах, так… Тогда все правильно. По крайней мере, вполне ясно, что дело это сугубо церковное и нет необходимости вмешивать светскую власть, которая живо сделает из расстриги великомученика. Significavit nobis venerabilis pater, [47]47
  Указал нам досточтимый отец – начало формулы, произносимой при заточении отлученного от церкви (лат.).


[Закрыть]– уточнил примас.

– Но вполне достаточно, чтобы упрятать его в какую-нибудь монастырскую тюрьму, – угодливо улыбнулся отец Бенедикт.

– Прежде чем рассылать, покажи Вильяму Кортнею, епископу Лондонскому, – устало взмахнул рукой Седбери, клацнув агатовыми зернами четок.

Черновик отдали переписчику, а когда все было готово, Симон Седбери скрепил документ личной подписью и приложил архиепископскую печать. В качестве канцлера он не желал иметь к столь скандальному делу никакого касательства.