Текст книги "Собрание сочинений в 10 томах. Том 4. Под ливнем багряным"

Автор книги: Еремей Парнов

Под стать было и внутреннее убранство дворца, хранившего несметные сокровища в монете, золотой посуде, драгоценных камнях и знаменитом герцогском гардеробе, ставшем притчей во языцех. По части шика и умения пустить пыль в глаза кастильский претендент далеко обогнал прочих властителей христианского мира, включая самого императора.

Для «Бедных проповедников», и прежде всего Джона Болла, Савой был воплощенным царством Сатаны, с его глумливой наглостью, кичливостью, развратом.

На совете командиров разработали специальную инструкцию:

«Никто, под страхом смерти, не должен пытаться присвоить себе что-либо из имеющегося или могущего быть найденным имущества, но следует разбивать на мелкие кусочки имеющиеся в изобилии в этом доме золотые и серебряные блюда и посуду; бросать их в Темзу или в клоаки. Одежды из золотой и серебряной парчи, из шелка или бархата следует разрывать, а кольца и украшения, усеянные драгоценными камнями, должны быть истолчены в ступках, чтобы ими нельзя было больше пользоваться».

Новая власть еще не успела пустить корни и, как любая власть, остро нуждалась в средствах. Но восстание, взлетая на гребень волны, хотело сохранить незапятнанными знамена. Правда была превыше всего.

Из двадцати с лишним тысяч крестьян и ремесленников, окруживших Савой, нашелся только один, кто не устоял перед искушением. Незадачливого воришку, польстившегося на обломок серебряного подноса, бросили в пламя. Та же участь постигла и пьяниц, забравшихся в винные погреба. Свалившись замертво возле бочек, они так и остались там, погребенные под рухнувшим сводом.

Как пылало капище златого тельца, подожженное с четырех сторон! Как рвались бочонки пороха и падали балки! Слезы счастья текли по щекам. И белоснежное покрывало Правды некасаемо проплывало в дыму.

От Савоя повстанцы направились к Темплу. После истребления ордена тамплиеров храм-крепость достался иоаннитам, а затем перешел в личную собственность «разбойника Хоба». Казначей, умевший из всего извлекать доход, сдавал помещение корпорации адвокатов. Этого было вполне достаточно, чтобы сровнять с землей обитель грабежа и обмана. Меньше всего пострадал средний храм, Миддл-Темпл, как его называли лондонцы, где Джеффри Чосер постигал азы наук.

– Как крысы и злые духи, затаились тут хищники в тогах, – указывал пальцем Джон Болл. – Они скребут пером и копят бумаги, разоряя честных людей.

Как поступать с такими бумагами, не приходилось учить.

«In sequente noctis crepusculo» («Летнее солнце клонилось к закату»), – отмечал летописец. Последняя неделя оставалась до летнего солнцестояния, но каким долгим казался этот удивительный день торжества и возмездия. Самым долгим из всех.

В Клеркенуэлле был осажден и взят после ожесточенной схватки приорат рыцарей-иоаннитов: монастырские постройки и капелла горели потом ровно семь дней и ночей. До самого Иоанна.

На соседней с Темплом Флит-стрит повстанцы уничтожили дома присяжных и тюрьму Флит. Та же участь постигла застенки в Вестминстере и Ньюгейте. Узники, как обычно, тут же смешались с толпой. Хотелось верить, что никогда больше не будет ни решеток, ни пыток. Тюремные цепи отнесли в церковь святого Франциска и положили к ногам скорбящей мадонны. Тихие звездочки мерцали на ее проволочном венце.

Наконец Джек Строу и Томас Фарингдон поставили последнюю точку в Хайберне, обратив в пепел Второй парадиз. В Лондоне и прилегающих графствах щупальца Хоба были обрублены. Оставалось поразить самое тело спрута.

Люди Строу провозились всю ночь. Не пришлось выспаться и другим участникам победного марша. Враг затаился в королевском замке, и было рискованно распылять силы по городским кварталам.

Всю конницу Уот Тайлер вывел за стены на поле Майл-Энда. Уил Хоукер радовался: ночи стоят теплые, свежего сена хватает. Сладкий воздух. Простор. По армейскому обыкновению, выставил часовых.

Оставленный в Лондоне гарнизон сосредоточился возле Тауэра, на площади святой Екатерины.

Фактически это означало осаду.

Глава двадцать седьмая
Ночь

 
Шли в Уолсингем на поклоненье Деве
Паломники, а с ними – девки их,
Работать лень болванам долговязым;
Куда вольготней, в рясы нарядившись,
Бездельников блаженных жизнью жить!
Всех орденов бродячие монахи
Народу там Писанье толковали:
И вкривь и вкось евангельскую правду
Они вертели, только бы щедрей
Им заплатил доверчивый мирянин.
…Когда не станут церковь и монахи строже,
Великих бедствий ждать нам на земле!
 

Уильям Ленгленд. Видение о Петре Пахаре

Страшен Лондон в ночи, и страхами наполнены его свинцовые с тускло-багряным отливом ночи. Над западной стеной колыхались ржавые отсветы. Разметавшись в полнеба, мутное зарево поглотило Ладгейт, обгорелые коробки на улице Флит, бессонный госпиталь святого Варфоломея. Что сулили затаившемуся разворошенному городу полуночные зори? О каких переменах вещали? В сполохах дальних пожарищ еще плотнее сгустилась тьма, накрывшая Тауэр, мост и его жуткую башню. Палаты ненавистных народу магнатов дотлевали в золе и пепле, сами они били покаянные поклоны у алтарей, а истерзанные жертвы королевского правосудия так и остались висеть на ясеневых древках.

В соборе святого Мартина, где по давней традиции находили защиту преследуемые и отчаявшиеся, всю ночь горели лампады. Неф и все боковые приделы были заполнены молящимися. В основном тут скопились сержанты, коронеры, констебли – словом, все те, кто не смел и мечтать о прибежище в Тауэре. Охотники за двуногой дичью слезно молили великомученика о спасении. Едва облегчив душу, искали утешения в слухах, наперебой браня вероломное правительство и предателей-олдерменов. Новости, впрочем, поступали неутешительные. Из уст в уста передавались подробности казни стряпчего Лиджета, взятого прямо здесь, в заповедной церкви. Не убоявшись нарушить неприкосновенность священного места, какие-то эссексские крестьяне ворвались в главную капеллу, выволокли обезумевшего судейского из алтаря и потащили на Чипсайд.

– Подумать только, – шепотом повторял очевидец. – Отрубить человеку голову без судебного разбирательства!

– Ужасно, ужасно, – лепетали потрясенные правоведы. – Неужели так сразу? Без исповеди?

Не успел очевидец и рта раскрыть, чтобы в который раз пересказать подробности казни, как прозвучал чей-то голос:

– Сразу!

– Сразу! Сразу! – отразившись под куполом, донеслось из-за решеток исповедальни. – Ему не обрубили руки и ноги, не распороли живот, чтобы сжечь внутренности, достопочтенные господа, и не дробили кости в тюрьме, и не жгли раскаленным железом. Чем же вы недовольны? Или на Чипсайде никогда не рубили голов?.. Рубили, еще как рубили! Только то были наши головы и рубили их вы… Так молитесь, трусливые палачи!

Прокричали первые петухи, чуя близкий рассвет, а страхи ночные все никак не могли расточиться. Клубился пар, отравленный отрыжкой клоак, царапался в ставни взвихренный коротким порывом песок. Его хрусткие зерна, принесенные на подошвах, опавшие с залепленных илом копыт, словно рвались обратно к далекому морю, в русла рек, на просторы пустынь.

– Кто-то зовет? – настороженно прислушался Тайлер.

– Это ветер, – встрепенувшись, пробормотал Хоукер. – Тебе показалось.

Тайлер пальцами снял нагар с фитиля и поднял коптящий жирник. Длинные тени скользнули по стенам, сломавшись на потолке, промелькнули сосредоточенные, изможденные лица. Забытье подкрадывалось из темных углов и било наотмашь.

Второй час продолжался совет вождей, а до главного так и не успели добраться. Только теперь, на исходе ночи, люди ощутили, что выложились сполна. Речь обрывалась на полуслове, закаменевший подбородок соскальзывал с подпиравших ладоней, опаленные бессонницей веки обволакивало тягучей смолой.

– Уил! – Тайлер растормошил окончательно задремавшего Хоукера. – Сходи-ка ополоснись… Найдется бочонок холодной воды, Джон? – Он подтолкнул локтем хозяина дома.

– Чего? – не понял Фарингдон. – Ты что-то спросил, Уот?

– Воды, Джон, холодной воды! Нам всем не мешает немного взбодриться. Того и гляди, настанет день, а у нас еще ничего не готово… Напрягитесь, братья, прошу; еще один, самый важный рывок!

Ни сердца, ни разума не хватало осмыслить случившееся. Победа далась неожиданно, ошеломительно быстро, как-то слишком легко. Ни долгой осады, к которой готовились, ни сколько-нибудь значительного сопротивления. Она не слетела с высот в лязге стали и грохоте битвы, а словно бы тихо окликнула из-за угла. И ее не узнали, в нее не решились поверить, даже понять не успели, что это она.

Тайлер так и не сумел, сколько ни силился, вспомнить, как это произошло. В памяти осталось только столпотворение на мосту, которое внесло его в распахнувшийся город.

Рассвет торопил, подталкивал, щекоча ледяной струей. Подойдя к окну, он широко распахнул скрипучие створки.

– Мы слишком долго спорили о том, чего не хотим, – сказал он, когда приободренные соратники возвратились на свои места. – Пора, наконец, сосредоточиться на том, что нам нужно как воздух. Может, скажешь, Джек Возчик? Ты здесь единственный грамотей.

– Не единственный, Уот.

– Ах да, есть еще наш капеллан!

– Все у нас давно обговорено и решено. – Джон Болл придвинулся к огоньку и расправил свиток. – С рабством и вилланской зависимостью должно быть покончено раз и навсегда!

– Это самое важное. – Тайлер наискось рубанул воздух ребром ладони. – Ни рабов, ни вилланов.

– Ни рабов, ни вилланов, – взволнованно повторил Болл. – Всем своим подданным король дарует право свободной торговли во всех графствах, городах и деревнях, а также на ярмарках и в любом предназначенном для этого месте в пределах Англии.

– Все согласны? – спросил Тайлер.

– Не рановато ли заговорил о торговле? – Словно принюхиваясь, Джон Каменщик зашевелил ноздрями. – Я бы сперва о виселице побеспокоился, а уж потом о весах.

– Ты прав, брат, – одобрительно закивал Болл. – У меня так и было записано. Сам не знаю, как перескочили глаза.

– Света мало, – посочувствовал кто-то.

– Да уж, наверно, не меньше, чем в архиепископской яме! – бодро откликнулся гораздый на шутки проповедник. – Видно, очи стали сдавать, а волшебным стеклом, как у «разбойника Хоба», я, бедный мытарь, не обзавелся.

– Будут у тебя стекла, отец! – решительно пообещал Джек Строу.

– Никогда в жизни! Нужны они мне, как нищему Дирку тобард с гербом или Уоту корона… Слушай, однако, дальше, брат Каменщик, не понаслышке знакомый с каленым железом. Подумаем, как нам с тобой увильнуть от петли. – Болл замолк, затем начал читать, останавливаясь после каждого слова, как бы прислушиваясь к звучанию: – «Король прощает всякого рода совершенные против него преступления, как-то: восстания, измену, убийства, грабеж, захват чужих прав, вымогательства и так далее и дарует всем и каждому безопасность и мир».

– Лихо! – недобро осклабился Строу. – Если мы сами о себе так судим, что же тогда скажет король? С каких это пор борцы за справедливость превратились в убийц и грабителей?

По скрипу табуретов и неловкому покашливанию Уот Тайлер понял, что слова Строу задели вождей за живое. Ему и самому не слишком нравился подробный поминальник грехов и это высокомерно-снисходительное «прощает». Можно было подумать, что перепуганный олененок одержал полную победу и теперь решает, кого казнить, кого миловать. Но законники вроде Джека эт Ли сумели убедить, что все изложено в полном соответствии с правилами и только в такой форме может обрести силу закона.

– Ты слегка недопонял. – Тайлер невольно покосился на светлеющее окно: мгновения утекали, как кровь из отворенной вены.

– И чего же это я недопонял? – о вызовом спросил Строу.

– То, что ты слышал, говорится от имени короля. Это будет вписано в специальную грамоту и скреплено большой королевской печатью.

– А как-нибудь иначе разве нельзя? Без обиды для нас?

– Говорят, что нельзя, – не слишком уверенно ответил Тайлер. – Король олицетворяет закон, хотя и сам подчиняется законам королевства Англии. Ты не найдешь в них подходящего названия для нашего святого и правого дела. Восстание, бунт, беспорядки – это все, Джек.

– У кого сила, тот и пишет законы. Нам нужны совсем другие порядки, Уот. Я давно предупреждал, что властью могут распоряжаться только общины. Англия должна стать союзом свободных графств.

– А на графства кого посадишь? – поддел Джон Каменщик. – Небось сам задумал напялить корону? Знаю я твоих прихвостней, Строу. Сам ты парень хоть куда, надежный, но имей в виду, что тебя толкают на дурное дело.

– Кто управляет Венецией, Уот, Генуей? – Строу не обратил внимания на выпад. – Зачем нам вообще нужен король?

– Ты не был в Европе, Джек, и не знаешь Италии. Всюду простой народ стонет под ярмом тиранов. Я видел, как магнаты во Франции расправились с Жаком Простаком, и буду помнить об этом до последнего часа. Мы замахнулись дальше французов. С нами работники и горожане. Они оставили землю, работу, что кормит семью, и пошли на смерть за короля и общины. Что ты им скажешь теперь, Джек Строу? Долой короля и да здравствуют свободные графства?.. Не стоит спешить, братья. Мы только военный совет, и не нам кроить по новой мерке законы. Подождем, пока в Лондоне соберутся посланцы «Большого общества». А пока не будем отклоняться от мейдстонского плана. Люди ждут королевских грамот, и, клянусь вам, они их получат. Подписавшись под ними, Ричард сам как бы встанет в наши ряды.

– Тем самым он признает наше движение, – подсказал Джон эт Ли, беглый капеллан.

– Или вы не видели, как повел себя олененок? – вскипел Строу. – Им вертят изменники! Я им не верю!

– Они не уйдут от расплаты. – Тайлер медленно поднялся и, сжав кулаки, навис над столом. – Никто не уйдет.

– Джон Ланкастерский! – выкрикнул Фарингдон. – Седбери, Хоб, епископ Куртней, Томас Бамптон, Белкнап, Джон Легг…

– Все, – сурово подтвердил Тайлер.

– Боже, дай удачу, ибо пришло время! – Джон Болл встал рядом с Тайлером. – Еще Блаженный Августин говорил, что дух не живет в согласии с телом, но худо, коли одна рука не понимает другую. Брат Уот и брат Джек, вы – руки Правды, сжимающие оружие. Ложь и обман царствовали слишком долго, Правда была заперта на замок. Меч сразит ложь, а молот отворит дверь. Без согласия рук не будет помола.

– Огласи последний пункт, отец, – сказал Тайлер и опять взглянул на окно.

Тауэр на холме уже серел размытой громадой.

– «Четыре стороны света, четыре конца креста: сила и право, воля и ум. Первый пункт – сила, второй – право, третий – воля, четвертый – ум… Землю, которую раньше держали на вилланском праве за службу, впредь должно держать за деньги, причем с акра следует брать не больше четырех пенсов; в тех же случаях, когда за акр взимали меньше, плата не должна повышаться».

– Верно, – удовлетворенно вздохнули вожди.

– Четыре конца, как промолвил наш отец Болл. – Уот Тайлер расправил плечи и, обнажив неразлучный стилет, поднял его за острие. – Вот они, братья: освобождение от вилланства, правосудие для всех, свобода торговли и земля-кормилица. Пусть это станет законом… А теперь все к Тауэру!

По дороге от Чипсайда к Олдгейту в торжественном молчании шло черное и белое духовенство. С горящими свечами в чинном строю, точно армия, разделенная на отряды, шествовали монашеские братства и ордена. Прелаты в раздвоенных митрах и аббаты в широкополых шляпах с кистями замыкали процессию.

– Вот еще войско, о котором нельзя забывать, – придержав коня, наклонился к Боллу Уот Тайлер.

– Алчные гиены и попрошайки-шакалы! – с гадливой гримасой отозвался отлученный пресвитер. – Будь крепок духом, Уот! Вкусив евангельскую правду, народ не вернется в объятия лживого спрута. Их царство прошло!

Во всех церквах почти одновременно ударили в колокола. Послушницы в белых, черных и серых уборах печальными голосками затянули псалом. Узорные завитки епископских посохов закачались в такт мелодии, заглушаемой протяжным трезвоном.

– Симон Седбери пытается запугать, – определил Тайлер, провожая взглядом строгие ряды золотых огоньков. – Не иначе.

– Опомнились наутро, обманщики, да поздно! – презрительно прищурился Джон Болл. – Только ничего-то у них не выйдет. Крестьянин давно уж не тот. Учитель Уиклиф и славные пчелки-лолларды не зря потрудились, не зря.

Глава двадцать восьмая
Париж и Оксфорд

 
И улыбнулся король, и молвил любезное слово,
Доброго обнял слугу, облобызал и гласит:
«Благодаренье тебе от меня и родителя Карла!
Я к увещаньям твоим, к обещаньям твоим благосклонен;
Не сомневайся же, франк: скоро приду воевать!»
 

Эрмольд Нигелл. Прославление Людовика, христианнейшего кесаря

Природа не замечает людей. С улыбкой мудрой и тихой она проскальзывает сквозь железо решеток, врачуя язвы земли. Лебеда, репейник и жимолость проросли сквозь щебень и пепел, цепкий плющ обвил могильные камни. Гниют пробитые шлемы, рассыпаются дряхлые кости, а поля зеленеют. В Иль-де-Франс, Бурбонне, Оверни – всюду дивное лето.

Ясным было небо в день святого Медара, жарой порадовал и святой Барнабе. По всем приметам выходило, что можно надеяться на осеннее изобилие.

 
Beau temps en juin —
Abondance de grain. [98]98
  Хорошая погода в июне – изобилие зерна (франц.).


[Закрыть]
 

А погода стояла отменная. Париж пропах резедой и глициниями. Унылые морды химер Нотр-Дама были сплошь заляпаны гнездами ласточек. Жирные кладбищенские улитки грелись на стенах собора, белого-белого, как лепестки лилий.

Тринадцатилетний отрок, прятавшийся по темным закуткам Лувра, не хотел быть королем. Короли умирали в судорогах рвоты и кровавом поту. И они знали, от чего умирают, и были обречены видеть убийц, почтительно склонившихся к изголовью.

Еще и года не прошло с похорон Карла Пятого, поделившего тело и внутренности между усыпальницами самых знаменитых церквей. Мальчик помнил глаза отца, когда тот диктовал свое жуткое завещание, но еще острее запечатлелись в его надломленной с детства душе алчно озабоченные зрачки пэров. Они и мгновения не стояли на месте и словно подгоняли: «Скорей, скорей…» День за днем, терзаемый пыткой, король вынужден был терпеть и это публичное издевательство. Он все знал и все понимал, бедный папенька, недаром его прозывали Мудрым. От монархов не принято скрывать горькую правду. Ему объявили, что он умрет, как только закроется фистула, искусно дренированная лейб-медиком Карла Четвертого, тоже ставшего жертвой яда.

Пышную и тягостную церемонию коронования маленький Карл Шестой пережил, как похоронный обряд. В его смятенном воображении она предстала ритуальной прелюдией неизбежной агонии. Все повторится: оскверненное рвотой ложе под балдахином, завещание и утренние приемы под перекрестным огнем этих взглядов, сладковато-чесночных, как жгучий мышьяк.

Страдая падучей и ночным недержанием, мальчик таился людей. Он еще ничем не проявил себя как монарх, а его уже открыто называли Карлом Безумным. Он не замедлит оправдать не столь уж и редкую в королевских фамилиях кличку. Поистине грандиозный пример помешательства будет явлен при подписании договора в Труа, где Карл Безумный признает английского короля наследником французской короны. Жанне д’Арк в тот год исполнится восемь лет.

Но не будем загадывать. Впереди у нас не десятилетия и даже не годы…

Согласно завещанию опекунский совет, в котором были представлены все сословия, состоял из сорока одного человека. Юридические хитросплетения не позволяли дядюшкам-принцам и шагу ступить без согласия большинства представителей. Но слова, продиктованные умирающим королем, как и следовало ожидать, остались мертвой буквой на бледно-зеленоватой, как трупные пятна, бумаге. Ни разу за целый год совет так и не собрался. Будучи не в состоянии разделить власть между собой, принцы отнюдь не были расположены делить ее неведомо с кем.

– Король – голова, дворяне – руки, клир – сердце, крестьяне – ноги, – герцог Бурбон воспроизвел расхожую формулу. – Но уж больно запах от них дурной, а рук и без того много, и все загребущие.

Про то, что слишком слаба головенка, он благоразумно умолчал. Во-первых, секрет полишинеля, а во-вторых, есть вещи, которыми не шутят, особенно если сам надеешься вознестись над толпой.

Корона могла достаться лишь одному из принцев, но, пока этого не случилось, они торопливо глотали доходные куски. Если в Виндзоре воровали, то в Лувре грабили. Пир во время чумы бледнел перед оргией в канун светопреставления. Минут столетия, и один из бесславных потомков Бурбонов подарит миру отточенную формулировку: «После нас хоть потоп».

Чезаре Барди, капитан банкиров, обосновавшихся на парижской Рю де Ломбард (Ломбардской улице), долго размышлял, к которому из герцогов обратиться. Получив подробное письмо из Эдинбурга, где нашел приют Балдуччо Пеголотти, родственник и компаньон, дон Чезаре первым делом распорядился поднять счета. Жан, герцог Беррийский задолжал более всех и, пожалуй, пользовался наибольшим влиянием. По всему выходило, что именно к нему и надлежит направить стопы. Но поведение герцога было совершенно непредсказуемо. То он впадал в меланхолию, и тогда из него можно было вить веревки, то предавался безудержному разгулу, превращаясь в злобного, недоверчивого брюзгу. Гораздо приятнее было бы войти в отношения с хитрым Бурбоном, но выгода редко сочетается с удовольствием. За удовольствие обычно платят, а Чезаре надеялся получить. Возможности Бурбона были не столь широки, а слово ненадежно. Скользкий и увертливый, как угорь, он не хуже ломбардцев мог обвести вокруг пальца. Остальные не в счет, потому что по уши завязли в войне. Ставить следовало только на миротворцев, пусть даже таких тупиц, как Жан де Берри.

Дон Чезаре начал день с моста Менял. Осведомившись насчет курса благородных металлов в монетах и слитках, он в разговорах со сведущими людьми попытался изучить обстановку. На первую прикидку выходило, что можно будет заработать миллионов семь-восемь в парижских ливрах. При том условии, разумеется, если удастся обратить весь капитал в золото, чтобы затем обменять его на английское серебро в отношении один к десяти с тремя четвертями.

Носильщики сбились с ног, таская портшез капитана по торговым галереям Пале-Рояля и глухим переулкам Ситэ, где за невзрачным фасадом скрывались роскошные палаты ростовщиков и прочих дельцов без роду и племени, поднаторевших на всякого рода сомнительных сделках.

Дон Чезаре продавал, пока, разумеется, на бумаге, литые обеденные сервизы, античные светильники, вазы – все серебряное и все на вес. Также на фунты шли английские стерлинги, отлично вычеканенные пражские гроши короля Вацлава, дейцская монета кельнского архиепископа Вальрама, ломаные швейцарские ангстеры и тончайшие, как фольга, бранденбургские нуммусы.

В обмен ему были обещаны горы новеньких франков и боннских гульденов, цехины дожей Венеции, нобли Эдуарда Английского, родные флорины и даже редкостные александринеры Клеопатры. В жарком тигле предстояло слиться стертым ликам монархов, их гербам и коронам, эпохам, материкам. В огне, в огне обновляется природа, в алхимическом солнце!

Багряные отсветы уже легли на булыжники Нельской башни, и шпиль Сен-Шапеля горел раскаленной иглой, когда портшез ломбардца опустился перед воротами Лувра.

Капитану повезло. Он застал принца в превосходном настроении.

– Вам это не будет стоить ни единого ливра, – заверил его дон Чезаре, в самых общих чертах обрисовав предстоящую сделку. – А получите вы… двести, нет, скажем, двести пятьдесят тысяч. Наши конторы помогут вам приобрести необходимое количество золота. Единственное условие: полная тайна. Иначе ничего не получится. Спекулянты мигом пронюхают и насторожатся.

– О, это я вам могу обещать с чистой совестью. Однако не хотите ли вы сказать, что от меня ничего не потребуется, кроме молчания? Первый раз слышу, чтобы деньги могли свалиться с неба. Да вы просто благодетель, мессир. Чем я обязан такому подарку?

– Питая к вашему высочеству чувство глубокой признательности, я позволил себе…

– Сколько я вам должен на сегодняшний день? – герцог бесцеремонно пресек сладкоречивые излияния финансиста.

– С процентами? – неторопливо развязав кожаную суму, Чезаре вынул дощечку и углубился в расчеты, хотя еще дома подбил окончательные итоги. – Сто восемьдесят семь тысяч триста пять, ваше высочество.

– Значит, мне еще перепадет кое-какая мелочишка наличными?

– О, мы не потребуем мгновенного погашения долга! Мы можем позволить себе подождать, если, конечно, сделка состоится.

– А если нет?

– Мы понесем убытки, а вы ничего не потеряете.

– Это справедливо. Не вложив в дело ни единого денье, нельзя прогореть. Тем более удивительной кажется возможность нажиться. Скажите прямо, мессир, что от меня требуется? Ведь, по-моему, я никогда вам ни в чем не отказывал.

– Нужно очень немногое, герцог, – тучный флорентиец тяжко вздохнул, словно готовясь нырнуть в ледяную воду. – Свобода финансовых операций для наших представителей. В частности, в Лондоне. Для этого необходимо сделать небольшую передышку в войне… Месяца на два желательно.

– Легко сказать! – криво усмехнулся герцог. – Здесь мои возможности весьма ограниченны.

– Вы не знаете своих возможностей, герцог! – жарко зашептал дон Чезаре. – Подумаешь, два месяца! Сущий пустяк… Тем более что военные действия сейчас вообще не ведутся. Так, легкие стычки от случая к случаю.

– Тогда о чем вы просите?

– Но ведь нужны гарантии! Мы только-только развернемся, а тут с новой силой возобновятся бои, англичане наложат запрет на вывоз… Мы не желаем, чтобы наше золото досталось врагу.

– Зато пытаетесь спасти его от верной гибели, – довольный собственной проницательностью, герцог расхохотался. – Маленькому Ричарду сейчас не до французской короны, лишь бы свою удержать. Самое время подпалить ему пятки в Гиени.

– Вы уже забыли Жакерию, герцог? Чернь вновь обнаглеет, если узнает, что английские братья добились успеха. Мало вам уничтоженных замков, убитых дворян? Не забудьте, что мы, ломбардцы, первыми страдаем от потрясений. Дав передышку Ричарду, Франция только выиграет, Англия выйдет из неурядиц ослабленной, а значит, сговорчивой.

– Нет, ничего не получится из вашей затеи. Роберт Шотландский все равно ударит по Лондону.

– Вот пусть он и ударяет, если настолько глуп, – дон Чезаре показал, что начинает сердиться. – А я так считаю, что глупо отказываться от денег, если они сами просятся в руки… Хотите добить британца? Сколько угодно! Но сперва заработаем свой миллион.

– Вы сказали – миллион?

– Да, миллион. – Банкир нахмурился и махнул рукой, словно допустил непростительную оплошность. – Но помилуйте, герцог, ведь я не один. – Он украдкой перевел дух. Только теперь начинался настоящий торг.

– Так ведь и я не один! – вновь разразившись хохотом, развел руками герцог. – Кроме меня есть Людовик Анжуйский, Бурбон, коннетабль Клиссон, наконец. Я уж не говорю про Генеральные Штаты.

– И с ними со всеми нужно договориться? – В притворном ужасе Чезаре закрыл лицо. – Вы советуете доверить тайну стольким языкам?

– Я вам ничего не советую и ничего не обещаю… Только напоминаю, мессир, что я не один.

– Не знаю пока, – с сомнением протянул флорентиец. – Но если будут получены твердые гарантии, что дальше незначительных столкновений не пойдет, можно подумать и об увеличении прибылей… Вы сами понимаете, герцог, что свобода маневра позволяет идти на оправданный риск.

– Что вы подразумеваете под гарантиями?

– Твердую уверенность, что в войне наступит двухмесячный перерыв, – жестко отчеканил Чезаре. – Никаких бумаг, само собой, не требуется. Нужна лишь уверенность, повторяю, ибо без нее не заработаешь и фартинга на фунт серебра.

Герцог обещал серьезно подумать.

Пока курьер с письмом дона Чезаре, не жалея лошадей, мчался в Кале, Ричард Арондел остановился перед особняком из темно-бордового кирпича, с трех сторон окруженным яблоневыми и вишневыми деревцами. Щит на фронтоне изображал три короны и раскрытую книгу. «Господи, просвети меня», – значилось в ней по-латыни. Точно такие же гербы были и на соседних, хаотично разбросанных по саду домиках, которые Оксфордский университет пожизненно предоставил своим профессорам. Все выглядело достойно и скромно, но до ужаса одинаково.

Арондел растерялся, не зная, в какую дверь постучать. Он впервые вступил на автономную территорию, где заботливо пестовали мудрецов грядущего века, а характер его миссии не терпел лишней огласки. Все же пришлось зайти в первый попавшийся дом и справиться, где живет достопочтенный Уиклиф.

Канцлер Николай Гертфорд, а именно он и жил в ближайшем от ворот коттедже, великодушно вызвался проводить высокого гостя.

– Примите глубочайшую благодарность, ваше великолепие, – поклонился эрл до самой земли, как не кланялся никому при дворе.

Джон Уиклиф принял его у камина, где дотлевали, невзирая на теплынь, звонкие угольки. Усадив лорда возле экрана, он предложил португальского вина, которое сам и разлил по оловянным стаканчикам.

– Вы знаете, что творится в Лондоне, достопочтенный профессор? – спросил Арондел, ощущая непривычную стесненность речи. – Англия гибнет.

– Англия не может погибнуть, милорд. Король, династия – это я допускаю, но не Англия, сэр… Я сожалею о мертвых, но то, что произошло, было неизбежно.

– Я оставил Лондон, когда начались первые казни. Нас ожидает ужасное… Думаю, что в своей кровожадности они пойдут до конца.

– Вы подразумеваете Симона Седбери и других, осужденных народом?

– Боюсь, что их не спасти, – глядя в сторону, молвил Арондел. Он знал, что при дворе уже молчаливо пожертвовали «изменниками», но ему не понравилось, как отозвался о них проповедник. Вернее, не о них, а о тупой беспощадной силе, за которой признал право на высший суд. – Вас интересуют последние новости? – спросил, стараясь скрыть отчуждение.

– Я не любитель смаковать такие подробности. Однако, если вы скажете мне, что вслед за примасом могут последовать и другие епископы, я не удивлюсь. Церковная иерархия изжила себя, как, наверное, и прочие формы насильственной власти. Если бы это вовремя осознали, мы были бы избавлены от кровопролития.

– Как я вас понимаю! Но никто и никогда не желал слушать пророков. Я сам был тому свидетелем. Солсбери как в воду глядел, но ему не вняли. Теперь мы пожинаем горькие плоды неверия и слепоты.

– У вас ко мне дело, милорд? – отбросив церемонии, спросил Уиклиф, болезненно переживая каждую минуту, потраченную на праздные разговоры. Мыслями он всегда был в любимой работе.

– Чем, по вашему мнению, должна закончиться переживаемая нами трагедия? – Арондел уклонился от прямого ответа.

– Должна или может? – словно бритвой Оккама, Уиклиф отсекал все лишнее, обнажая главную мысль. – Должна – установлением гармонии, а может – еще более великими потрясениями.