Текст книги "Послание из пустыни"

Автор книги: Ёран Тунстрём

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

Покосившись на праздношатающихся, я заметил рядом с собой мальчика примерно моего возраста.

Он тоже молился. И все же у меня создалось досадное ощущение, что он на протяжении всей службы наблюдает за мной. Когда на раввина напал кашель и тот вынужден был прервать чтение, мои подозрения подкрепились: я поймал на себе взгляд соседа, прежде чем он успел опустить глаза. Мальчишка был упитанный. Лицо гладкое и лоснящееся, губы тонкие, волосы реденькие! Платье на нем было куда богаче моего. Весь облик парня подсказывал, что он знатного происхождения. Как, впрочем, было большинство из следовавших в нашем караване.

Сразу после службы мальчишка растворился в толпе, и я до конца дня не вспоминал о нем. В караване было столько интересного, столько новых лиц… Бок о бок со мной ехал равви Симон.

– Куда все направляются?

– Кто куда, – отвечал он. – Некоторые доберутся до самой Индии. Это торговцы серебром и золотом, перцем и роскошными тканями. И едут они туда по велению римского императора.

– Не ближний свет.

– Да, я рад, что нам не надо дальше Иерихона. С меня хватит и этого. В юности я тоже хотел сесть в Египте на корабль и махнуть в Индию. А теперь что уж говорить? Господь пожелал, чтобы я вырос в этой местности. Значит, надо тут и оставаться.

– Но так человек ничему не учится.

– Учится, учится. Ты что, думаешь, в Индии люди ходят вверх ногами? Или умеют летать? Или им там не нужно отправлять естественные потребности? Жизнь везде одинаковая.

– Жизнь-то одинаковая. Только люди разные, и с ними интересно знакомиться.

– Скажешь тоже!

– И скажу! Я, например, никогда не путешествовал с раввином по имени Симон и не беседовал с ним об Индии.

– И что тут особенного?

– Если мальчик проявляет повышенную любознательность, а раввин – повышенное равнодушие, это наводит на мысли, которые еще не приходили мне в голову.

– Придержи язык, оголец! Господь свидетель, я не равнодушен. – Он наклонился ближе ко мне. – И, коль скоро тебя поручили моим заботам, дам один совет: не вздумай говорить в таком тоне с монастырскими старейшинами. Иначе тебе несдобровать.

Тут я обнаружил, что с другого бока раввина едет парнишка, которого я приметил на молении. Он слышал нашу перепалку и заискивающе хихикал.

– Ты Иисус из Назарета?

Я кивнул.

– Я так и думал, – продолжал он. – Значит, мы с тобой уже встречались.

Я попытался вспомнить, но память не подсказывала никого похожего на этого парня.

– В Иерусалимском храме! Год тому назад. Неужто не помнишь?

Я пристыженно молчал. Обычно я легко запоминаю лица.

– Это я помог твоим родителям найти тебя, – хвастливо произнес он.

– Ну и напрасно, – сказал я.

Он вздрогнул. И улыбнулся, хотя крайне натянуто. Вот мы и враги, подумал я.

Теперь я увидел перед собой Храм. Увидел Марию и мальчика, который привел ее в комнату, где я сидел со священнослужителями. Увидел, как он указывает на меня.

А еще я увидел, как он стоял с протянутой рукой, когда Мария уводила меня прочь. Похоже, клянчил милостыню.

– Но это, наверное, был не ты, а какой-нибудь нищий оборванец?..

Он окаменел.

– Видок у тебя был, прямо скажем, чудной!

Равви Симон переводил взгляд с меня на парнишку и обратно.

– Ты позволяешь себе слишком много вольностей, Иисус. Этот молодой человек – сын иерусалимского священника. С ним не положено так говорить. Впрочем, разбирайтесь сами. Моя голова и без вас идет кругом.

Он поскакал вперед и пристроился в то место каравана, где нам не было его видно.

Слова раввина явно ободрили парня.

– А твой отец… чем занимается он?

– Он плотник. Я тоже с ним плотничал.

– Оно и видно, – презрительно ухмыльнулся мальчишка. – А теперь куда держишь путь? Не иначе как за материалом для работы!

– Тогда бы я ехал в другую сторону.

Он сделал вид, будто не слышит. Теперь он был спокоен на мой счет и с довольным видом продолжил:

– А я еду учиться. В Кумранский монастырь. Туда принимают не всякого.

Конечно, лучше всего было бы отплатить парню за унижения молчанием, дабы вынудить его полнее раскрыть свою сущность, но молчать я не мог и тихо процедил:

– Значит, будем учиться вместе.

Он испугался. Если меня, назарянина, допустили в монастырь, значит, во мне есть что-то необыкновенное.

Малец проникся ко мне едва ли не отвратительным почтением. Тут же сменил тон и начал подлещиваться:

– Ах вот как… Замечательно! В таком случае мы и ехать можем вместе.

Он указал в начало каравана, где, очевидно, было его место, словно давая понять: поедем тут, в тамошней компании нам, молодым, делать нечего.

Я понятия не имел, что там за компания. Хотя был уверен, что нашел бы общий язык и с этими людьми. Нам ведь предстоял долгий путь.

– Так чей же ты сын? – Мне показалось, что я должен из вежливости задать этот вопрос.

– Равви Гавриила.

– Он тоже был моим наставником?

– Нет.

– Зато ты наверняка получил отменное образование…

Он оборотился в сторону пустыни и, сглотнув, торопливо пробормотал:

– Ну, кумекаю по-гречески и на латы…

Я вздрогнул. Неужели не все ученые мужи говорят отцу, который просит научить сына латыни, языку завоевателей: «Научить – дело нехитрое. Только наши мудрецы предписывают нам денно и нощно изучать Тору… Попробуй сыскать час, который не относится ко дню или ночи»?

Впрочем, как же я не сообразил? Эти языки звучали в Храме со всех сторон, так что парень вполне мог освоить их собственными силами. Его отец вовсе не обязательно вражеский пособник.

* * *

Это был час, когда земля покрыта тонким слоем благодатной росы из небесной кладовой. Я крадучись выбрался с места ночлега и прошел на ту сторону оазиса, где опять начинались пески. Мне хотелось посмотреть восход солнца над пустыней – и согреться, потому что за ночь я промерз до костей. Усевшись возле протекавшей через оазис речушки, я принялся завтракать яйцами, которые Мария сварила мне в дорогу. Неподалеку, на камнях, уже стирали белье женщины, рядом играли и месили грязь их дети. Под тамариском застыл в неподвижности осел, а еще ближе ко мне, под пляшущими тенями от финиковой пальмы, утолял жажду теленок.

Я тоже утолял жажду – свою жажду мира. С каждым шагом по направлению к монастырю, где мне предстояло провести ближайшие годы, мир вокруг казался все красочнее и оживленнее. Меня то и дело посещала мысль: здесь я мог бы поселиться и обрести счастье. Здесь я мог бы родиться заново. Сменить имя, завести другое платье, забыть прошлое. Здесь моя жизнь могла бы пойти иным путем, столь же неизведанным, как избранный мною теперь.

Вот над водой склонилась девушка, набрала в кувшин воды. Поставила кувшин на голову и побрела назад, к оазису. В воротах – я сидел всего в нескольких метрах от них – девушка внезапно обернулась, и наши глаза встретились.

Человек вроде бы видит далеко окрест. Но бывают мгновения, когда от одного взгляда мир вдруг ширится, становится вдвое, втрое, вдесятеро больше того, каким был только что. Перед тобой словно раскрываются пять новых материков.

Девушка оборотилась – и превратилась в женщину.

Превращение случилось в тот самый миг, когда ее взгляд встретился с моим, а губы раздвинулись, обнажив белые зубы и красный кончик языка.

Я испытал внутренний толчок. Земля вдруг заходила ходуном, ноги утратили опору, я потерял ощущение верха и низа. На меня снизошло внезапное озарение.

Она стояла на границе света и тьмы, там, куда дотягивались лучи восходящего солнца. Взметнувшийся из-под босых ног мелкий песок осел. Одной рукой девушка придерживала кувшин, отчего стан ее изогнулся дугой, образуя красивейшую, доселе неизвестную геометрическую фигуру.

Непонятно почему я еще раньше выложил на песок три яйца, которые Мария сунула мне в дар.

Теперь я взял одно из них, очистил, надкусил и, поднявшись, двинулся по направлению к девушке.

– Как тебя кличут? – вполголоса спросил я, чтобы меня не услышали стиравшие женщины.

– Амхара, дочь Гидеония-мельника.

Я протянул ей яйцо. Когда она брала его, наши пальцы на миг встретились. Она тоже откусила от яйца… и вернула его мне.

Затем пустилась бежать. Но не в город, а прочь от него, в рощу.

Прихватив яйца, я пошел следом. Девушка пряталась за деревьями, выглядывала из-за стволов. Она более не улыбалась, и ее взгляд тяготил меня, придавливал к земле, точно мешок с каменьями… я едва волочил ноги. Стоило мне хоть чуть-чуть нагнать ее, как она перебегала к следующему дереву. В отличие от меня она хорошо знала местность и легко находила броды в оросительных каналах, я же не замечал их и вынужден был идти дальше, преодолевая большие расстояния. Зачастую нас разделяли лишь канал и высокая насыпь, тем не менее я всегда оказывался на другой стороне от девушки. Я чуть не плакал от неимоверной тяжести ее взглядов.

– Меня зовут Иисус, – заплетающимся языком выговорил я.

Она не отвечала. Просто стояла по ту сторону канала. Но вот она села на берегу, и я последовал ее примеру. День явно не предназначался для слов, это был день землетрясений, день, когда произошло нечто из ряда вон выходящее, когда в мире установился новый порядок. Мы завели безмолвную беседу.

– Я люблю тебя, Амхара, – почти беззвучно сказал я.

– Я люблю тебя, Иисус, – беззвучно сказала она.

Слышалось лишь наше частое дыханье да шелест пальмовых листьев на утреннем ветерке.

– Я направляюсь в Кумран, – без слов сказал я. – Через час меня тут уже не будет.

– Я знаю, потому и расстроилась, – сказала она.

Безмолвная беседа обрела страстность:

– Но мы никогда не забудем друг друга!

– Конечно, нет. Мы с тобой останемся тайной от всех, но я буду часто приходить сюда одна.

– А я буду год за годом разбирать тексты, стану ученым, освою новый язык, которого будет бояться моя матушка, но тебя я не забуду до самой смерти.

– А я скоро выйду замуж, у меня есть жених, вчера он как раз приехал в город, чтобы подготовить нашу свадьбу. Я нарожаю ему кучу детей, и они будут кричать и плакать и смеяться, но тебя я не забуду до самой смерти.

– А я спасу свой народ от римлян, и ввяжусь в борьбу, и, возможно, погибну в этой борьбе, но тебя я не забуду до самой смерти.

Не отрывая от меня взгляда, она вытащила из волос булавку и вонзила ее в палец. Когда палец обагрился кровью, она перекинула булавку через канал. Я поймал ее, тоже проткнул себе палец и перебросил булавку обратно.

Мы были величавы, как кедры, устойчивы, как тяжелогруженые суда в шторм, и безмолвны, как пустыня в полуденный зной.

– Я потеряю все зубы, груди мои обвиснут, подошвы задубеют, но я все равно буду помнить тебя до самой смерти.

– Я переживу унижения, предательство и крах, но все равно буду помнить тебя до самой смерти.

Ломая ногти, я почистил второе яйцо, откусил, бросил оставшуюся половину девушке. Она лизнула гладкую кожицу и запихнула яйцо в рот.

Мы оба знали, что можем перенестись друг к другу по воздуху, но тогда наступил бы конец этому чуду: все опять пошло бы своим чередом, вернулось на круги своя, и мир втянул бы нас в распрю, которая, возможно, стала бы всеобщей погибелью.

Я взял третье – и последнее – яйцо и уже собрался метнуть его на ту сторону, как вдруг мне попали по руке брошенным сзади камнем. Я выпустил яйцо, и оно покатилось по насыпи, скакнуло в воду и, отсвечивая белыми боками, неторопливо опустилось на дно. Амхара в страхе вскочила, всплеснула руками…

Я обернулся и увидел в кустах множество черных как смоль ребячьих глаз. На меня смотрело человек десять, если не пятнадцать детей. За ними мелькнула чья-то белая одежда. Мне показалось, что это Иоханан.

Амхара между тем исчезла. Я тоже попробовал спастись бегством, но даже не соображал, куда бегу, пока не очутился у ворот, где мы встретились; ее кувшин по-прежнему стоял на песке. Женщины у реки удивленно воззрились на меня, когда я забежал в ворота. Ребята не отставали. Теперь их было человек пятьдесят, и все бросались каменьями. Малышня гналась за мной по пятам, более старшие в нерешительности держались на порядочном расстоянии, сзади я опять приметил Иоханана.

Я мчался по узким улочкам города. Об эту пору дома как раз очищали от навоза. У каждой дверцы на первый этаж стояла женщина и выгребала накопившееся за ночь удобрение. Повсюду громоздились навозные кучи, над которыми поднимался теплый пар, вокруг кишели ибисы и бабочки-крапивницы. На каждой улице стояли ослы, готовые вывозить навоз в поле. Тут и там проход был загорожен, и мне приходилось прыгать на кучи, зачастую погрязая в них по колено. И вдруг я забежал в тупик. Стоило мне развернуться, как я увидел все ту же ватагу ребятишек: выстроившись напротив, они со смехом швырялись камнями. Они забьют меня до смерти, подумал я, а мне вовсе не хотелось умирать припертым к стене.

Многим из детей было по пять-шесть лет. Эти швырялись с особым удовольствием: в своей невинности они всего-навсего делали то, о чем их кто-то попросил.

Кто? Иоханан?

И почему он собирал милостыню в Храме?

Вновь ринувшись через навозную кучу, я сумел пробиться сквозь толпу детей. Они посмеялись надо мной и продолжили преследование. Они-то хорошо знали этот лабиринт, а меня он раз за разом приводил в закоулки, в тупики, к наглухо закрытым воротам. Ребята играли со мной в кошки-мышки. Похоже, им нравилось мое замешательство, нравился мой страх. От меня воняло, как будто я вылез из выгребной ямы, платье было заляпано пометом. А невинная малышня только радовалась!

Повсюду я натыкался на усердно работавших взрослых. Они молча смотрели на меня, переглядывались друг с другом и любезно уступали мне дорогу, однако ни один не попытался остановить детей. Я несся все дальше. В одном из переулков, который опять-таки оказался тупиком, я углядел открытые ворота и забежал туда, кинулся наверх по темной лестнице и очутился в темной комнате, где (отнюдь не сразу) различил около десяти человек – женщин и детей. Они уставились на меня.

– Помогите, – шепотом попросил я.

Это была первая фраза, которую я сказал вслух после «Я люблю тебя, Амхара». И я не чувствовал между ними большой разницы.

Однако я словно прожил между этими фразами целую жизнь.

Побывал в дальних краях, повидал мир и вернулся домой.

Одна пожилая женщина встала с места. Ее покрытые струпьями глаза были слепы. Вытянув вперед руку, она ощупью прошла мимо.

Я слышал, как она спускается по лестнице.

– Иди сюда, – сказала другая женщина, тоже встав и дотронувшись до моего плеча.

Мы вышли на открытую площадку крыши, где росла в горшках мята. Под прикрытием растений я выглянул на улицу. Мальчишки пытались проникнуть в ворота, старуха их не пускала. В конце переулка виднелся запыхавшийся, исполненный злорадства Иоханан. Тот, что унижал себя прошением милостыни без малейшей нужды.

Женщина, которая вывела меня наружу, указала через крыши вдаль, и я различил пальмы, под которыми заночевал наш караван. Она ни о чем меня не спрашивала – будто в этом доме все и так знали, почему мне требовалась помощь. Будто они только ради этого и сидели тут в темноте. Всегда найдутся люди, готовые прийти на выручку. Они никогда тебя не оттолкнут, не зажмут носы, не посмеются над твоим просторечным выговором. Лишь укажут тебе поверх крыш, куда идти.

Было еще раннее утро, когда я выбежал на улицу и кинулся прочь, перепрыгивая через ограды, террасы и палисадники, через кусты и деревья, через аистов и непоседливых ибисов. Мне показалось, что я перелетел через красные, иссушенные солнцем стены. Трудившиеся на многих крышах женщины и дети отрывались от своих занятий и долго смотрели мне вслед. И никто больше не тронул меня и пальцем.

* * *

Если безлесные горы солнце окрашивало пурпуром, то скелеты, там и сям встречавшиеся по обочинам дороги на последнем этапе пути, оставались белыми. Остовы верблюдов, ишаков, степных собак. Каждый караван платил пескам свою пошлину.

Рядом с моей ослицей бежал жеребенок. Сам по себе, без вьюка. Он носился вкруг матери и сосал ее на привалах, он вскакивал на дыбы, фыркал и истошно орал. Я дразнил его травинкой и, когда он подходил ближе, щекотал ему уши; мы с ним веселились вовсю. Ослик был стройный, гибкий, с блестящей темной спиной. Я просто влюбился в него.

Он был мне нужен.

Иоханан вернулся на прежнее место в голове каравана; с тех пор как он вышел из городских ворот и увидел вонючего и грязного меня, который в эту самую минуту забирался на осла, парень ни разу не взглянул в мою сторону. Мне кажется, его голова пухла от новых козней.

Вот почему я нуждался в жеребенке. В его огромных глазах я видел отражение Амхары, видел ее страх, когда третье яйцо упало в воду и осталось лежать между нами. Я видел в этих глазищах все, что мне хотелось увидеть. Миг, когда она, с кувшином на голове, впервые обернулась ко мне. Подошвы ее ног, когда она убегала от меня промеж дерев, ее томный взгляд, связавший нас крепкими узами.

Будь я чародеем, я бы пробормотал заклятье и влетел в эти огромные глаза, чтобы перенестись в недавнее прошлое, чтобы прогуливаться вдоль оросительных каналов рядом с Амхарой и… Нет, нашим жизням не суждено было идти рядом, это стало ясно с самого начала.

Очевидно, во время полуденного привала с жеребенком что-то случилось. Ему нанесли увечье. Я заметил неладное лишь час спустя, когда мы свернули в просторную долину, известную под названием Ложбины смерти. Кругом сверкали солонцы, преломляя солнечные лучи своими кристаллами; дышать стало тяжко, почти все потянулись к мехам с водой.

Осленок повесил голову и начал отставать, его более не развлекала травинка, которой я щекотал ему уши. Он перестал резвиться, то и дело замирал на месте, пропуская других вперед. Я придерживал ослицу и дожидался жеребенка, так что мы отпускали караван все дальше и дальше. Некоторое время осленок еще шел, хотя и через силу.

Но вот мои понукания сделались напрасны. Жеребенок встал как вкопанный, а когда я спешился и подошел к нему, то оказалось, что он истекает кровью: кто-то взрезал осленку брюхо, и теперь на песке образовывалась красная лужа.

Я обнял осленка за шею и расплакался. Для меня в нем заключался целый мир, мир, о котором не положено было знать никому другому. В нем заключалась важная часть моей жизни, он был сосудом моих желаний, прибежищем моих страстей. Я гладил его по шерстке и неудержимо рыдал, пока не прискакал замыкавший караван легионер.

– Садись и поехали, – велел тот.

– Разве ты не видишь, что…

– Отставать никому нельзя, – перебил меня воин.

– Надо его спасти!

– Поторопись, малый. Жеребенку уже не помочь, – бросил он, кинув на него равнодушный взгляд. И, указав ввысь, добавил: – Им займутся они…

Между тем солнце застилала тьма. Со всех сторон слетались черные тени, образуя посреди неба грозный движущийся клубок. Грифы. У осленка подкосились ноги, и он упал, увлекая за собой меня. Над головой просвистела плетка – не для того, чтобы хлестнуть, а чтобы покончить с тем, чего нельзя было затягивать.

– Хочешь остаться один на один с разбойниками?

– Мне все равно.

– Совсем рехнулся, приятель. Посмотри, насколько мы отстали от каравана.

Караван уже растянулся чуть не по всему склону к долине: длинный извивающийся хвост из ослов и верблюдов, с навесами от солнца для богатых купцов впереди и серыми одеждами бедняков сзади.

– Дай мне нож, солдат!

Покачав головой, он кинул мне нож и напился воды из меха. Я положил голову осленка себе на колени и вонзил нож ему в шею; на подол хлынула кровь. Шейные мускулы осленка расслабились, голова отяжелела. Все, что олицетворяло Амхару, мое вожделение, мой мир, вмиг улетучилось, вытекло в песок.

Я встал и подошел к ослице. Легионер нетерпеливо заворчал.

– Я догоню, – сказал я.

– Да уж будь добр, – ответил он и, вонзив пятки в бока своего коня, скрылся за холмом.

Грифы налетели скопом, штук сорок – пятьдесят сразу… напугав одним только хлопаньем крыльев. Нисколько не смущаясь моим присутствием, они стали опустошать вместилище моего прошлого. Начали с крупа, после чего методично объели жеребенка до костей. Слышно было, как похрустывают жилы, хрящики, перепонки, как трещат крошащиеся косточки. Стервятники не смотрели по сторонам, просто делали свое дело. Впоследствии, завидев из окна монастырской кельи паривших в небе грифов, я думал о том, что в них присутствует и частица меня.

Теперь же, еще только по дороге в монастырь, я подошел к объеденному дочиста скелету и отломил от грудной клетки крохотное ребрышко, сухую, отполированную жеребячью косточку. Пробуравил в ней ножом дырку, продел туда жилу и повесил себе на шею.

Я наивно возлагал чересчур большие надежды на монастырь и тех, кто изучал там писания. Мне казалось, что пример Учителя Праведности[5]5
  Учителем Праведности называли жившего во II в. до н. э. основателя кумранской общины.


[Закрыть] должен вызывать у всех праведность и рвение. Встреча с Гаврииловым отпрыском Иохананом поколебала мое представление о святости их служения Господу.

Это было полезно, ибо я познакомился с сочетанием света и тьмы, кое есть серость.

В Иерихоне многие покинули караван, их место заняли другие, те, кто держал путь в Индию.

Равви Симон простер свою длань надо мной и Иохананом:

– Будьте любезны сохранять покой и согласие, пока я не доставлю вас в монастырь. Тебе, Иисус, с твоей повышенной любознательностью, советую побродить по городу и оглядеться. А я тем временем сделаю кое-какие дела.

– Я останусь здесь, – сказал Иоханан.

– Поступайте сообразно вашим желаниям. Скоро вам придется сидеть взаперти в куда более тесных пределах.

Мне горько было слышать этот приговор. Мы направлялись в самый священный монастырь, где из нас должны были сотворить аскетичных монахов, которым нет дела до интриг и скандалов Иерусалимского храма.

Прав ли я, что продолжаю стремиться туда?

Как подействует на тамошних обитателей наше прибытие? Скорее всего, в монастыре начнутся раздоры, образуются противоборствующие лагери, трудно будет сосредоточиваться на святых предметах.

Неужели на всей земле нет места, где обходятся без привычных человеческих раздоров?

Я сидел под деревом на рыночной площади и глазел на людей. Желание посмотреть дворец, в котором жила Клеопатра и о котором мне прожужжал уши Бен-Юссеф, исчезло. Желание сходить к источнику и напиться из него тоже исчезло. А ведь я обещал Бен-Юссефу это сделать.

– Там самая вкусная вода во всем нашем краю. Выпей черпачок и вспомни старого разбойника, – напутствовал он меня.

Кумран! В жизни не видал ничего красивее! – подумал я, когда мы ввечеру забрались на гору и подошли к раскинувшейся по-над морем обители. По ее белокаменным стенам ласково скользили лучи заходящего солнца. Монастырь был большой – целый город посреди окружающего бесплодия, – и теперь мне предстояло сделать его своим домом. Из-за кровель выглядывало несколько высоких деревьев. Щебетали птицы, долетал слабый запах смолы, я как будто даже слышал журчание воды.

Разве мог сравниться с этой чистотой Храм в Иерусалиме? Конечно, он был выше, имел большее влияние, и все же… в голове пташкой промелькнула наивно-богохульная мысль: тот Храм запятнан служителями.

Я стоял перед воротами, поглаживая белый известняк стены, и вот врата раскрылись: мне никогда не забыть той первой прогулки в тишине, прохладе, покое. Улицы, которые мы миновали одну за другой, были безлюдны, однако из темных комнат доносились шорохи, там кто-то двигался при свечах. Мы свернули за угол – и были ошеломлены новым впечатлением: белые стены пламенели от многочисленных пеларгоний, рододендронов, гибискусов. Сладостно благоухающие садики, огороды с более терпкими запахами… Часовенки! Скамейки под сенью кипарисов – сидевший там человек и не подумал оторвать голову от книги. Базарчики, голубятня, водоем.

Даже контрфорсы, на которые опирались арки у нас над головой, были произведением искусства. Все тут было подчинено чистоте помыслов и сосредоточенности, каждый камень вмурован на положенное место, дабы создавать ощущение безмятежности. Каждая мысль, проследив за их рядами, должна была вознестись прямехонько к Богу. Во всяком случае, со мной было именно так (да простится мне подобная дерзость).

Мир за воротами для меня умер, я хотел обратиться в мысль.

Сию же минуту.

* * *

Тем не менее я продолжал телесное существование в вещественном мире. Как продолжал его хромой и кривой монастырский повар, ставший моим первым собеседником послё того, как я помылся и надел выданное мне чистое платье, в котором полагалось забыть прошлое и стать новым человеком.

Повар сидел в кухне, навалившись на стол своими толстыми руками, тогда как новиции драили пол, оттирали золой котлы и разводили огонь перед вечерней трапезой. В помещении царила приятная прохлада. И вдруг повар обратился ко мне:

– Раньше тебя что-то не было видно, парень!

– Я только прибыл.

– Ну-ну, – молитвенно сложив руки, протянул он. – Посмотрим, надолго ли ты у нас задержишься.

Я обомлел от изумления:

– Навсегда!

– Поначалу все так говорят. Да ведь тутошняя жизнь не сахар. – Он покосился левым глазом на просторную трапезную, куда нас, новициев, пока не допускали. – Ну-ка прислушайся, – велел он. Я навострил уши и услыхал вдали знакомый голос. Иоанн! Неужто и он здесь? Неужто он перебрался из родительского дома именно сюда?

Если честно, я не столько удивился, сколько испугался.

– И кто ж это читает? – осведомился я.

– Иоанн из Тивериады. Не знаешь? Он у нас самый уважаемый. Настоящий Мессия!

Старик с ухмылкой наклонился поближе ко мне:

– Не за горами день, когда Иоанн возглавит обитель.

– И давно он здесь?

– Всего три года. Просто для некоторых и это срок. А ты, оказывается, его не знаешь. Он рано потерял родителей. Слышал бы ты, как он клеймит здешних нечестивцев.

– Нечестивцы?.. Здесь?!

Старик хихикнул и, заколыхавшись всем телом, расплылся в беззубой улыбке. Потом снова зашептал, уже со страхом – прямо-таки с ужасом – в глазах:

– Да я и сам нечестивец. Спасибо, хоть не выкидывают на улицу. Я одержим бесом.

Он ткнул себя в грудь:

– В меня вселился Мастема. У него на руках по восемь пальцев. И смердит от него несусветно. И он гоняет меня ночами к морю…

– Зачем?

– Кончай тарабарить, старик, – повернулся к нам от плиты новиций. Он улыбнулся мне и, не выпуская из рук начищенный до блеска бронзовый котел, продолжил: – Наш повар заводит эти разговоры с каждым новым человеком. Ему, вишь ли, охота поплакаться.

– Ну и пусть, – сказал я. – Зачем он тебя гоняет к морю?

– Он меня преследует. Говорит, я должен, должен, должен…

Старик еще несколько раз повторил это слово и опять содрогнулся.

– Спасибо, не выкидывают из монастыря. По восемь пальцев…

– Ты несешь этот крест за других, приятель, – сказал я.

– Не мели чепухи. Я дурной человек. Дурной, дурной, дурной…

– Может, никакого Мастемы и нет. А может, без сынов тьмы не было бы света. И еще: разве бывают совсем безгрешные?

Старик поднялся из-за стола, взгляд его пылал гневом.

– Ты злословишь, парень. Хулишь святых из наших келий.

И он был прав! Проведя в монастыре всего несколько часов, я уже громогласно подвергал сомнению всех и вся – даже беспорочность и единство, в которые сам искренне верил. А жертва бесов защищала передо мной свою одержимость.

– Не иначе как эти святые приходят к тебе выспрашивать про Мастему?

Он кивнул.

– Хотят убедиться, что Мастема еще сидит в тебе? Ведь что будет, если он выпустит тебя из своих когтей и вселится в кого-нибудь другого?.. А он и впрямь существует?

Старик снова закивал, раскачиваясь всем телом и выпучив косые глаза. Новиций меж тем подошел ближе и восхищенно уставился на меня.

– Спроси кого хочешь, все ночью просыпались. Нельзя же не слышать, как я ору благим матом, когда он швыряет меня об стенку восьмипалыми руками. И вонища от него идет несусветная.

Повар закрыл лицо руками.

– И никто тебе не поможет? Даже этот… как его… Иоанн?

Я затаил дыхание, боясь пропустить хоть слово про Иоанна. Каким он стал человеком? Сильным или слабым? Я подозревал, что Иоанн обладает здесь изрядным влиянием. Не зря старик назвал его уважаемым…

– Когда объявится Мессия, Мастеме придет гибель!

– Во-во, – подхватил новиций. – А мне больше не надо будет чистить котлы.

И доверительно прибавил:

– Грядут решительные перемены. По всей стране запасают оружие. Уже создали сотенные и тысячные отряды.

И указал на внутренние дворы обители:

– Тут у нас тоже кое-что происходит. Всякое тайное.

– Значит, Иоанн станет?..

– Иди домывать котлы! – велел повар, жестом отсылая новиция прочь.

Когда я однажды вышел на заре (утро было ясное, над красноватыми горами по ту сторону моря всходило солнце, рассеивалась ночная дымка, и пчелы, вылетев из ульев, плели золотую паутину вкруг собравшихся у стен монастыря Многих[6]6
  В кумранской общине этим словом (по-древнееврейски «раббим») обозначались ее полноправные члены (в отличие от неполноправных «новициев»). Здесь его значение шире – см. далее.


[Закрыть]), я наконец-то не только услышал, но и увидел его.

Он стоял на камне и держал речь – поджарый, стройный, в развевающемся плаще.

«Да вознесет тебя Господь на холмы вечные и уподобит крепкой башне с высокими стенами кругом, и да будешь ты разить устами твоими. Жезлом своим будешь ты поражать землю, а духом уст своих – губить нечестивого, и почиет на тебе дух премудрости и разума, дух совета и неизменной крепости, дух познания славы Божией и страха Господня, и будет правда препоясанием чресл твоих, и да сделает Он роги твои железными и копыта твои медными, чтобы бодался ты, аки буйвол, и попирал людей, аки грязь уличную, ибо назначил тебя Господь жезлом правителя…»

Голос Иоанна звучал трубным гласом Бога, хотя тело казалось слишком хрупкой оболочкой для его вести. Да, он был силен и упрям, и я подумал: найдем ли мы с ним когда-нибудь опять общий язык?

Лица Многих были устремлены к нему. Полураскрытые рты, затаенное дыхание, неподвижные руки, притихшие дети; серая толпа на фоне серого песка. Зато глаза у всех горели. И вокруг золотистыми блестками вились пчелы. Собравшиеся здесь люди пришли из равнинных селений, некоторые даже из Иерихона, многие принесли розы и устлали ими землю перед Иоанном, а он словно ничего не видел… Я долго сидел, внимая ему, и, как я заметил, был тут далеко не единственным монахом. Иоанн стал влиятельным в обители человеком, и я подумал: вот кто научит меня оборачиваться мыслью.

Позднее, когда народ разошелся, рассеялся по окрестностям – кто подался в поля, которые в это время года стояли желтые, кто в оливковые рощи в иерихонской стороне, – Иоанн приблизился ко мне:

– Ты попал сюда, Иисус?

Взгляд у него был вопрошающий. Вопрошающий и строгий. Совсем не радостный.

– Да, Иоанн. А сам-то?.. Разве твое место было не в Храме?

– Мой храм тут. В мире за стенами обители царит зло. – Он покачал головой. – Иерусалим осквернен… А ты? Что привело сюда тебя?

– Я хочу учиться, – с искренним удивлением отвечал я.

Он снова покачал головой:

– Пойдем отсюда. Давай я покажу тебе свою пасеку.

Широким угловатым шагом Иоанн повел меня вниз. Его мелькавшие впереди узкие ступни были сплошь изранены, он то и дело потирал руки, словно пытаясь согреться. Мы дошли до берега, до самых солонцов, и он опустился на камень. Вокруг с хриплыми криками носились чибисы. Иоанн задрал голову к горам, к монастырю, цеплявшемуся за эту худосочную землю словно в доказательство того, что жизнь возможна и тут, в самых что ни на есть неблагоприятных условиях. Вдали от Иерусалима. Вдали от общества.