Текст книги "Закат Аргоса"
Автор книги: Энтони Уоренберг (Варенберг)
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Глава XVII
Как же она была красива!.. Треворус никогда не сомневался в том, что это нежное, капризное, прихотливое, изящное, изысканное, ни на что в мире не похожее создание – именно «она», и не было женщины, способной с нею сравниться.
Как женщина, она была жестока и заставляла его сердце томиться мучительным, сладостным ожиданием, отказываясь являться во всем своем неповторимом совершенстве. Десять зим он ждал этого чуда, иногда отчаиваясь и почти теряя надежду. Десять бесконечных зим ради повторения той единственной в его жизни ночи, когда он был абсолютно счастлив рядом с Нею, очарованный и потрясенный. Он знал, что очень скоро это произойдет снова, и Она доверчиво, неторопливо раскроется перед ним, для него и только ради него, даруя высшее счастье и вознося его душу к вершинам наслаждения, столь немыслимого, столь полного, что ради этого можно вытерпеть и пережить любые страдания и не бояться умереть.
Десять лет назад она покорила его сердце и заполнила одною собой без остатка.
Он помнил, как ее преподнесли ему в дар, такую маленькую, хрупкую, едва живую. Крошечный бледный росток, тоненький и беззащитный, которому нелегко было прижиться в чужой земле, этому чаду непроходимых джунглей Черных Королевств, обошедшемуся Треворусу в целое состояние. Нежная крошка уже тогда отличалась суровым нравом. К ней нельзя было прикасаться, ибо она источала смертоносный яд, мгновенно убивающий неосторожного безумца, посмевшего посягнуть на ее девственную чистоту. Она сжималась и замирала от громких звуков и яркого света, предпочитая жаркий влажный сумрак, сходный с тем, в котором она родилась, и не любила посторонних любопытных взглядов, начиная извиваться всеми своими отросточками и листиками, если долго смотреть на нее. Треворус знал и сразу чувствовал, когда она больна, обижена или просто не в настроении. Он неустанно ухаживал за нею, кормил и оберегал, привязываясь к ней всё сильнее.
Его жена ревновала и плакала, подозревая, что у него, тогда еще не короля, а наследного принца, есть другая женщина, хотя и не находила ни единого подтверждения своим подозрениям.
Потом умер старый король Аргоса, и Треворус, единственный наследник, взошел на престол, но это его совершенно не радовало. Он был вынужден исполнять свой долг, но при каждой возможности спешил в дальнюю часть оранжереи, чтобы там отдохнуть душой.
Пять зим ничего не происходило, но терпение Треворуса казалось неиссякаемым.
В ту ночь жена сообщила ему, что беременна. «Я знаю, дорогая, – не открывая глаз и рассеянно улыбнувшись, ответил он, – я знаю!» Он обнял ее и прижал к себе, шепча слова любви и благодарности, но на самом деле они предназначались той, другой, которую обнять было нельзя. Ибо в ту же ночь она изменилась тоже, выбросив длинную стрелку, на конце котором виднелась крошечная завязь будущего чуда.
Его предупреждали, что именно в этот период она становится еще более опасной и способной источать ядовитые миазмы, которые нельзя ощутить обонянием, но они не менее смертельны, чем ее сок и маленькие шипы на стебле, только убивают не сразу. И чем ближе к моменту цветения, тем сильнее и убийственнее испарения странной росы, появляющейся на ее листьях на закате солнца. Самый воздух вокруг нее становится отравленным, наполняя собой всё вокруг, всюду проникая и заставляя людей погибать. Сам Треворус этого не боялся, ведь он настолько привык быть рядом с нею, что они стали почти единым целым.
Жена его, красавица-королева, плохо переносила беременность и почти не вставала с постели. Она безобразно расплылась и стала просто огромной. Ее нежная кожа покрылась уродливыми коричневыми пятнами, и она всё время жаловалась на то, что ей не хватает воздуха, и ее словно что-то душит. Придворные лекари уверяли, что всё это совершенно нормально и бывает со многими женщинами, как и частые обмороки. Они успокаивали Треворуса, не подозревая о том, что он куда больше озабочен тою, другой, которая была совершенно безмолвна и не жаловалась ни на что.
Королева плакала и говорила, что боится умереть. Он бросал рассеянный взгляд на ее огромный живот и бормотал о том, будто ее страхи беспочвенны – она молода, сильна и здорова, так что достойно должна перенести то, через что проходят все женщины, не замечая, как силы ее тают, здоровье покидает ее, а возраст становится невозможно определить по измученному, худому, почти страшному лицу.
Когда настал срок, и нечеловеческие крики несчастной женщины огласили дворец, он был рядом… но не с нею. Треворус стоял на коленях в оранжерее, не сводя глаз с распускающегося цветка, который раскрывался перед ним; очарованный истинным совершенством, король едва мог дышать от волнения, слезы счастья струились по его потрясенному, спящему лицу.
Королева истекала кровью и безмерно страдала двое суток. То, что пыталось пробиться на свет изнутри нее, беспощадно разрывало живую плоть. Она настолько обессилела под конец, что уже не могла кричать, и только закусывала почерневшие губы, обезумев от своих бесконечных мучений.
Увы, даже Смерть оказалась настолько немилосердна к несчастной королеве Аргоса, что замедлила явиться за нею, а позволила увидеть чудовищный плод, который появился на свет, и лишь после этого душа женщины покинула измученное тело, а в ее угасших глазах застыли ужас и отчаяние.
Впервые за века рождение наследников престола в Аргосе не было ознаменовано всеобщим ликованием. Радоваться было нечему.
При дворе шептались о том, что хорошо бы тайно умертвить детей (или дитя?) Треворуса и объявить их (его?) мертворожденными. Но король так и не высказался на этот счет прямо, возможно, потому, что был не в состоянии ничего произнести.
Он был потрясен и раздавлен обрушившимся на него кошмаром. Эти дети, эти чудовищные уроды были оскорблением его утонченному чувству прекрасного, злой насмешкой судьбы. Он надеялся, что они умрут сами, но этого не произошло. Двухголовая, трехногая тварь упорно цеплялась за жизнь, и росла, в то время как его Цветок угас еще до рассвета: ему была отпущена всего одна ночь. Треворус заранее знал, что так и будет, что Чудо живет всего одну ночь в десять лет, и всё же оплакивал его долго и безутешно, так что на скромных похоронах жены его скорбь выглядела вполне естественной. Иное дело, что об ее истинной причине никто не догадывался.
Жизнь правителя Мессантии снова сделалась одним только ожиданием, которому было суждено продолжаться еще десять зим до следующей Ночи. Он по-прежнему не расставался со своей безмолвной Возлюбленной, разговаривал с нею, признаваясь в собственных чувствах.
О том, что за несколько месяцев перед появлением Цветка во дворце умерло не менее десяти человек, кроме королевы, Треворус не думал. Эти жизни были ничтожной жертвой Совершенству, не стоящей того, чтобы о ней сожалеть.
Теперь срок ожидания истекал. Скоро, совсем скоро чудо должно было повториться. Треворусу хотелось только одного – чтобы его оставили в покое и не нарушали той особой внутренней просветленности и гармонии, каковые он обретал в своем ожидании. Но люди словно сговорились преследовать и терзать его своей докучливой мышиной возней, а тут еще эти аквилонцы совершенно некстати! И смерть их человека, причины которой Треворус не собирался никому объяснять. Его Возлюбленная убивала не всех, но на некоторых действовала даже на расстоянии, сквозь стены и потолки – на тех, кто по неизвестной Треворусу причине оказывался чувствительным к исходящим от нее невидимым испарениям, и тогда человека ждала смерть, он задыхался, и сердце его останавливалось, причем не имело значения, был ли это здоровый сильный мужчина, женщина, старик или ребенок.
Например, аквилонский король остался жив только потому, что успел позвать на помощь, а кто-то из его людей догадался немедленно открыть окна. После этого Треворус распорядился немедленно предоставить аквилонцам другие помещения, находящиеся на значительном удалении от оранжереи – пока это помогало, но сила Возлюбленной увеличивалась по мере приближения срока ее цветения.
О ней мало кто знал. Треворус не доверял садовникам и занимался своими оранжереями сам, а к Ней вообще никого не подпускал, кроме одного человека; женщины из Гандерланда.
Во время одного из придворных балов внимание Треворуса привлекла высокая незнакомка, облаченная в черное. Вероятно, то была знатная особа, иначе как она могла попасть во дворец, но он не помнил, чтобы прежде видел ее, и спросил, кто она такая. Баронесса из Гандерланда, вдова, был ответ. Пожалуй, Треворус тут же и забыл бы о ней, как обычно, поглощенный совсем иными размышлениями, однако женщина вдруг сама подошла к нему и заговорила так тепло и естественно, словно общение с сильными мира сего было для нее делом привычным.
– Мое имя Каина, повелитель. А это мой брат, герцог Ровар, – при этом ни чем не примечательный мужчина, стоявшие с нею рядом, почтительно поклонился. – Мы недавно в Мессантии и не имели чести быть тебе представленным, поэтому я взяла на себя дерзость сделать это сама. Послушай, у меня есть к тебе разговор, не предназначенный даже для ушей Ровара… ты не мог бы уделить мне минуту?
– Мог бы, – коротко ответил Треворус, – смотря о чем речь.
Каина действовала на него как-то странно. В ее присутствии он ощущал давно забытое волнение, которое когда-то, до появления Возлюбленной, порой овладевало им при виде женщин.
– Мне известно, что у тебя единственная в Хайбории коллекция растений, которые привезены из всех известных земель, даже Радужных Островов, – произнесла Каина. – У меня в Гандерланде была не столь богатая, но тоже, смею заверить, весьма примечательная.
– И что с нею сталось? – опросил Треворус.
– Она погибла, – тихо ответила женщина. – Люди, которые убили моего мужа, извечные враги нашего клана, сожгли мой дом и мой сад. Все было уничтожено, кроме…
– Какой невероятный ужас, жестокость и варварство, – горячо воскликнул правитель Мессантии, содрогаясь и в порыве сострадания сжав изящную руку женщины.
– Да, ты совершенно прав. Но мне удалось вынести из огня семена, в то время как Ровар пытался спасти драгоценности, которые, надо признаться, ничего для меня не значат. Мертвые камни и жалкие металл не могут сравниться с великим чудом настоящего хрупкого совершенства, – вздохнула Каина.
Сердце Треворуса вздрогнуло и оборвалось. Никогда, ни один человек не выражал столь ясно те же мысли и ощущения, которые были так созвучны его собственным. Женщина, спасающая не свои тряпки и камни, а семена растений, должна быть существом редчайшим!
– Конечно, я не сумела сохранить и оберечь всё, – продолжала она, – Но, например, черный вендийский лотос уцелел, хотя это было просто чудом. Огонь подобрался так близко, что опалил мне волосы.
– Черный вендийский лотос, – хрипло прошептал Треворус, – неужели тот самый, с алыми ободочками по краю листа?..
– Ну конечно, – кивнула Каина. – Это было мое ценнейшее приобретение, я не могла допустить его гибели. Увы, здесь, в Мессантии, у меня нет ничего, даже дом, где мы сейчас живем с Роваром, мы должны покинуть меньше чем через год, и я не могу создать условий, необходимых для жизни моих цветов. Поэтому я решилась… преподнести их тебе в дар, в надежде, что твои руки достаточно нежны и опытны, чтобы возродить утраченное мною. Я бы не пришла на этот бал, ибо ношу траур, и мне вовсе не пристало веселиться. Но ради того, чтобы встретиться с тобою и передать тебе мои… моих… – она так разволновалась, что не могла подобрать точного слова, но Треворус всё понял.
«Моих детей», вот что звучало в недосказанной фразе Каины.
Она достала откуда-то из складок платья три маленьких плоских деревянных шкатулки и протянула их ему, опустив глаза, в которых стояли слезы.
– Нет, – произнес Треворус, – я не могу их взять.
– Но почему? – в отчаянии спросила Каина. – Ведь мне ничего не нужно взамен. Только знать, что они живы и в безопасности, что им будет хорошо у тебя.
– Потому что ты сама опустишь эти семена в землю, – ответил Треворус. – А до тех пор, пока будешь в Мессантии, сможешь в любое время приходить во дворец и смотреть на то, что сумела оберечь, рискуя жизнью. Я распоряжусь, чтобы тебя пропускали в оранжереи.
Каина порывисто опустилась па колени и схватила его руку, припав к ней губами.
– Встань, – велел Треворус. – Ты не должна этого делать. Отныне ты и твой брат – законные граждане Мессантии и находитесь под моей личной защитой. Я пришлю своего человека, который станет отвозить тебя во дворец.
…Стоит ли говорить, что он сдержал слово? Каина сделалась частой гостьей в оранжереях. Треворус только опасался ревности Возлюбленной, которая могла расправиться с Каиной, но женщина не выказывала никаких признаков недомогания. Очень скоро он убедился в том, что она умеет ладить с растениями, даже с маленьким кактусом из пустыни Черных Королевств, тоже очень злым и ядовитым. Каина же, увидев его, протянула руку и погладила мягкие, обманчиво-нежные шипы.
– Что ты делаешь? Это опасно! – воскликнул Треворус.
– Не для меня, – улыбнулась женщина, – у меня был такой же. Я специально уколола себе руку его шипом. Его яд проник в мою кровь, и рука почернела, до плеча. Мне было очень плохо, однако, исцелившись, я сделала это снова, а потом еще раз, и моя кровь привыкла к яду. Так что я не боюсь. Смотри, – она прижала палец, плотнее к кактусу, потом подняла я показала Треворусу алую каплю крови, выступившую из ранки.
Он не понял, как это случилось, но в тот же миг ее рука оказалась в его, а губы короля Аргоса сомкнулись вокруг кончика пальца Каины, он ощутил соленый привкус крови и исходящий от женщины неповторимый запах, от которого кружилась голова. Вот тогда-то он и решился показать Каине свою самую великую драгоценность, ни слова не говоря проводив женщину в святая святых оранжереи, где под куполом из матового стекла, рассеивающего свет, жила Она.
– Боги, – выдохнула Каина, прижимая руки к груди, – это же Эулиара!..
Она знала, знала имя Возлюбленной! Душа Треворуса наполнилась ликованием.
– Эулиара Глория Джонго, – произнесла Каина полное название и несмело уточнила: – Ведь правда? Поверить не могу, что боги даровали мне увидеть это великое чудо!
– Но ты его видишь, – подтвердил Треворус. – Да, это она. И всего через несколько месяцев настанет Ночь цветения, единственная в десять лет. И, Каина… в эту ночь ты станешь моей женой.
Это вовсе не будет изменой, думал он. Их брак необходим, чтобы у аргосского трона появился настоящий наследник. Главное же, лучше, чем Каина, королевы просто не может быть: она не то что понимает его с полуслова, но даже думает так же, как и он сам! Ей ничего не придется объяснять, не придется притворяться, будто она значит для него больше, чем цветы. Они будут вместе служить Возлюбленной, находя в этом всё возможное счастье.
– Да, – оказала Каина, – да, любимый, я согласна. Если она позволит, конечно…
Глава XVIII
Во сне она была кошкой, крупной черной стремительной грациозной кошкой, которая легко и свободно вбежала, почти летела, загоняя добычу, каковой являлась женщина, которую кошка ненавидела и готова была убить. Всё ее существо переполняла радость предчувствия того сладостного момента, когда она вцепится еврей противнице в лицо, глубоко вонзив когти в ее плоть, ощущая дурманящие густой запах крови. Кошка прыгнула, но женщина успела выставить руки ей навстречу, защищая глаза, и животное в ярости полоснуло когтями по белой коже этих взметнувшихся рук…
И страшно закричала от резкой боли… обнаружив, к своему ужасу, что женщина – это тоже она! Такого просто быть не могло, и тем не менее было.
Дэйна проснулась с готовым выскочить из груди сердцем и тяжело дыша.
– Что ты орешь? – со злостью спросил Эвер. – Умом тронулась?
Один Ринальд знал, как ее успокоить, сжимая вздрагивающее тело в кольце горячих, сильных и нежных рук. Он умел прогонять кошку, одним своим присутствием рассеивая непроглядную тьму, из которой та появлялась. А Эвер, которому вообще было плевать на все и вся, кроме собственном спеси, приходил в бешенство, причем такое гаденькое и брюзгливое, что Дэйна морщилась от отвращения.
– Заткнись, – отозвалась она, поднимаясь и зажигая свечу, в свете которой стали ясно видны глубокие саднящие царапины на предплечьях; они всё еще кровоточили. – Ты меня утомил, Эвер.
– Я – тебя?! Можно подумать, это я ору по ночам, как ненормальный!
Пламя свечи затрепетало, а к потолку поднялась тонкая струйка черного дыма. Ноздри Дайны дрогнули.
– Заткнись, – повторила она. – После всего, что я для тебя сделала, можно хотя бы проявлять ко мне каплю уважения.
– Ты для меня… сделала? Да кто ты такая? Ты должна быть благодарна, что я, истинный наследник аквилонского трона, вообще согласился принять твоя услуги!
Дэйна, забыв о кровавых бороздках на своих руках, запрокинула голову и рассмеялась, хотя в этом смехе не слышалось ни капли веселья, одна только горечь.
– Не морочь мне голову, Эвер. Нумедидес был бесплоден, как пустыня, что бы там ни плела твоя сумасшедшая мать.
– Наша мать, – поправил он. – Она такая же моя, как и твоя, если ты уже об этом забыла.
– Ну, в этом я не виновата. Как й в том, что она внушала тебе всякий бред о своей связи с Нумедидесом, а ты слушал, развесив уши до земли и пуская слюни, наследный принц! Да ты посмотри па себя. В жабе из гнилого болота больше благородства, чем…
Он вскочил с неожиданной для своей довольно плотной комплекции прытью и занес руку, чтобы ударить Дэйну по щеке, но она легко перехватила его запястье и толкнула Эвера коленом в пах. Он скорчился и заныл:
– Почему ты так со мной обращаешься?! В конце концов, мы должны держаться вместе…
– Как брат и сестра? Или как муж и жена?
– Прежде для тебя существовало никакого «или», Дэйна! Мы прекрасно ладили во всем, в том числе и в постели!
– Мало ли что было прежде, Эвер.
– Сука, – с ненавистью бросил он. – Сука проклятая! Это всё из-за Ринальда, верно?! Ты совсем спятила, пока кувыркалась с ним на этих дурацких розовых простынях! Тебе это нравилось, да? Признайся, нравилось?!
– И не только на простынях, – торжествующе-мстительно произнесла Дэйна, – а повсюду, где хотела. Ринальд настоящий мужчина, он способен овладеть женщиной где, как и когда угодно, не то что такой слизняк, как ты. Чтобы заставить проснуться твой сморщенный жалкий отросток, надо еще очень постараться.
Угол тонкогубого рта Эвера чуть приподнялся с одной стороны, как крысиные хвостик, вероятно, это должно было означать усмешку.
– Но я по крайней мере жив, Дэйна, чего нельзя утверждать о твоем ненаглядном лэрде. Правда, я надеюсь, что он подыхал долго и в мучениях. Наверняка киммериец устроил ему самую жуткую смерть, какую только можно вообразить… и жаль, что я этого не видел, а еще сильнее жаль, что не видела ты. Так что теперь его великие достоинства не имеют ровным счетом никакого значения.
– А если предположить, что он жив?
– Тогда ты должна не лаяться со мной, а день и ночь молиться всем богам сразу и по очереди, о том, чтобы это было не так, потому что иначе он тебя из-под земли достанет и прикончит. Или он, или это чудовище Айган, даже не сомневайся.
– Но начнут они с тебя, Эвер.
– Нет, милая, ошибаешься. Ведь это не я, а ты придумала весь план, как втянуть его в заговор. И лэрду это отлично известно! Так что подумай хорошенько, прежде чем пытаться оскорблять меня, мы одно целое, Дэйна, нравится тебе это или нет… моя маленькая сестренка.
Она вдруг почувствовала, что устала с ним спорить.
– Будет беситься, – продолжал Эвер. – Сама знаешь, нам делить нечего. К тому же ты скоро станешь королевой Аргоса, вроде бы должна быть довольна.
– Чем? – снова вскинулась она. – Ты так говорить, словно мне внимание Треворуса с неба упало, а не досталось в результате тяжкого труда! Сколько я времени и сил угробила на то, чтобы в совершенстве изучить всю эту чушь, связанную с дурацкими цветочками, запомнить все их названия и свойства! Да, теперь я могу беседовать о них часами и притворяться, будто они мне интересны и составляют смысл жизни, но ты-то палец о палец не ударил, чтобы мне помочь. Герцог Ровар, с ума сойти… А этот Треворус, он же буйнопомешанный, совершенно больной! Влюбиться в ядовитый цветок, можешь ты себе такое представить, и носиться с ним, как с тухлым яйцом! Не мудрено, что его жена родила каких-то уродов, да он сам настоящий урод! Что я с ним буду делать в постели? Он возбуждается только от вида особенно мерзкой лианы, а не женщины. Почему мне везет на одних ненормальных?.. Он вечно копается в земле, у него грязь под ногтями, это такая гадость…
– Ради короны ты еще не то стерпишь, – заметил Эвер.
– Ну да, а ты удобно устроишься за мой счет, нет, ты подумай, он предлагает мне руку и сердце, а сам даже до сих пор не сделал попытки поцеловать меня.
– Невелика потеря. Ты тоже не пылаешь к нему страстью. Скажи лучше, ты видела аквилонцев?
– Нет. Треворус не хочет заранее сообщать о нашей помолвке и ставить кого-то в известность о ней. Балы и приемы пока не для меня, по зато я точно знаю теперь, что киммериец может отправиться на Серые равнины, если снова окажется слишком близко от того самого цветка, мне всего только и нужно, что это ему устроить. Можно было бы отделать один из побегов эулиары и поместить в его комнате, и он умрет раньше, чем успеет досчитать до трех, но Треворус так трясется над ней, что заметит любые изменения в ее облике, даже самые незначительные, а мне это не нужно. Он ведь, понятно, не знает и о том, что в ночь, когда умер тот аквилонец, а варвар едва не последовал за ним, это я убрала стеклянный колпак, усилив действие эулиары. По счастью, на меня она не влияет.
– На тебя яды, вообще, не действуют, – подтвердил Эвер. – Редчайшее свойство.
– Хоть в чем-то мне повезло, – пожала плечами Дэйна.
– А, в общем, зачем тебе непременно убивать киммерийца? – спросил Эвер. – Вроде бы мы решили оставить в покое трон Аквилонии. Что нам, Аргоса недостаточно? Уж не собралась ли ты мстить за Ринальда?..
– Ринальд был лучшим самцом в моей жизни, – ровным голосом произнесла Дэйна, – но не более того, и мстить за его смерть я бы не стала, это личные счеты: ненавижу проигрывать. Ладно! Что меня тревожит куда сильнее, это нынешняя попытка какого-то мерзавца проникнуть в дом.
– Ты уверена, что тебе не померещилось?
– Я не страдаю расстройством рассудка и действительно видела человека, забравшегося на дерево, но за окном было темно, так что я не смогла разглядеть его достаточно ясно. Кто-то следит за мной. Может быть, один из этих полоумных, которые вечно жаждут назначить мне свидание, похоже, они взялись за дело всерьез. Придется просить защиты у Треворуса, кстати, я давно хотела это сделать. Скорее всего, он предложит мне жить во дворце, там вполне достаточно места для одной женщины и… ее брата, конечно. Если всё произойдет быстро, я вполне успею добраться до киммерийца.
– Тебя, точно, только могила уймет, – проворчал Эвер. – Пока жива, ты не успокоишься.
* * *
Около двадцати зим минуло с тех пор, как при дворе аквилонского правителя Нумедидеса служил старшим конюхом некий Джабдар.
Должность его была весьма почетной, и семья Джабдара отнюдь не бедствовала, однако злые языки поговаривали, будто свое немалое состояние он сколотил не благодаря умению обращаться с лошадьми, а потому, что вовремя закрывал глаза на весьма разнообразные способности своей супруги Алгиданы.
Да и то сказать, эта женщина была создана не для конюха! Невероятная красота Алгиданы сводила с ума мужчин куда повыше него рангом, и в доме Джабдара Алгидана была столь же некстати, как бриллиантовое колье на шее простой крестьянки. Прекрасно сознавая, какое впечатление производит и сколь неистовую силу вожделения вызывает у всякого, кто видит ее, Алгидана широко пользовалась данными ей богами дарами, она перебывала в постелях множества знатных людей, ибо сызмальства усвоила заповедь: желаешь ходить в шелках, умей вовремя раздеваться.
Красота Алгиданы, соперничала только с ее же алчностью, она не стремилась к власти и высоким титулам, и ее скромное положение супруги конюха вполне устраивало женщину: помимо прочих достоинств, она отнюдь не была дурой и справедливо опасалась, что, высоко взлетев, может оказаться слишком больно падать.
Иное дело – иметь деньги, которые при любом раскладе не подведут, поэтому Алгидана не стеснялась брать немалую плату за проявление своего расположения к высокопоставленным особам, и кончилось тем, что даже в казавшихся давно остывшими чреслах Нумедидеса Алгидана сумела разжечь такой пожар, что оказалась в его объятиях.
Об этом, впрочем, она предпочитала до поры до времени помалкивать, и вот тут-то произошло самое невероятное, ибо Алгидана понесла и в свой срок произвела на свет ребенка. Разумеется, официально считалось, что это дитя рождено от ее законного брака с Джабдаром, однако по расчетам самой Алгиданы всё указывало на то, что это совсем не так.
Но к тому времени было бы нелепо кому-либо рассказывать о своих догадках, ибо Нумедидес был убит, и на престол взошел новый король, возможно, на судьбу Джабдара это бы не повлияло, вряд ли Конан взялся бы заменять разом всю дворцовую обслугу, ему и дела-то не было до какого-то несчастного конюха, однако Джабдар предпочел уйти сам, вместе с супругой покинув не только королевский двор, но и вообще Гарантию, и поселившись в небольшом особняке в его окрестностях, где надеялся тихо и мирно дожить свой век. Спустя год Алгидана родила еще одного ребенка, на сей раз девочку, и словно начисто позабыла о своих прежних бурных денечках, посвятив себя увеличившемуся семейству.
Дети ее, между тем, росли и были совершенно разными, старший сын казался тихим, вялым, недалеким мальчиком с безвольным подбородком, светлыми волосами и привычкой ходить, сутулясь и волоча ноги, как старик, однако Алгидана в нем души не чаяла. Зато дочь, обещавшая со временем не только сравняться с матерью красотой, но и превзойти ее, была настоящим маленьким демоном! С раннего возраста она проявляла почти болезненный интерес к мужчинам, готовая повиснуть на ком угодно, возможно, Алгидана, легко узнавала в ней себя, испытывая от этого злобу и ужас: не всякому человеку доставляет удовольствие смотреться в зеркало.
Бить и запирать ее было бесполезно: на боль Дэйна плевать хотела, хоть все кости ей переломай, а, из-под любого замка умудрялась как-то ловко выбраться, обладая весьма живым и на редкость изобретательным умом, обившись же на свободе, она бегом неслась на поиски любовных утех, и тут уж укорота на нее не было. Тогда Алгидана пошла на вероломную хитрость, во сне отрезав дочери волосы под корень. Наутро, обнаружив вместо роскошной черной, ниже пояса, гривы какие-то жалкие рваные клочки на своей голове, Дэйна взвыла дурным голосом и до тех пор не казала носа из дома, пока не приобрела более приличный вид, отрастив волосы до плеч.
«Гляди, – злорадствовала Алгидана, – в другой раз я тебе нос отрежу!»
Исполнить эту угрозу ей было не суждено. Одной недоброй ночью страшный пожар дотла спалил дом Джабдара, унеся и его собственную жизнь, и жизнь его жены. Каким-то чудом дети успели спастись, их обоих, дрожащих, плачущих, нашли утром на пепелище, по словам Дэйны, они с братом сумели выпрыгнуть в окно. Но этот самый брат от пережитого страха и едва не задохнувшись в дыму, не говорил ничего, а только мелко трясся, размазывая сажу по лицу.
Они нашли приют в маленьком монастыре, где тихо и незаметно жили еще несколько зим, доколе Эверу не сровнялось двадцать, а Дэйне девятнадцать зим. К тому времени красота ее расцвела необыкновенно, но прежние пристрастия, приводившие в такое отчаяние покойную Алгидану, словно бы вовсе исчезли. Дэйна теперь безразлично относилась к мужчинам… ко всем, кроме одного, и этим единственным был ее брат.
Притом, что он, как раз, с возрастом едва ли изменился в лучшую сторону: всё та же вялость плоти и духа, шаркающая, совсем не юношеская походка и мутные невыразительные глаза. Зато он обладал кое-чем, что, по мнению Дэйны, стоило подороже статности и физической мощи. Ибо красивых молодых жеребцов всегда имелось хоть отбавляй, а ее брат был принцем крови.
Надо заметить, что обитель в горах, посвященная богу плодородия Раану, была местом несколько необычным и оказалась населена не просто жрецами.
Здесь нашли приют несколько прежних приближенных короля Нумедидеса, оказавшиеся в опале и вынужденные искать убежище, способное скрыть их от немилости нового правителя Аквилонии. Их ненависть к Конану была безгранична и неиссякаема.
Правда, таких людей было в обители всего около дюжины, и серьезной опасности для нового короля они не представляли, парализованные страхом перед его бешеным натиском и решительностью в истреблении всякого рода недовольных: радовались уже и тому, что успели шкуру спасти!
Большую часть времени они проводили в воспоминаниях о безвозвратно ушедших временах царствования Нумедидеса, коему едва ли не поклонялись. И надо же такому случиться, что юная Дэйна первой обратила внимание на сходство своего брата с изображением прежнего властителя Аквилонии! Когда же она оказала об этом Эверу, тот отреагировал совершенно неожиданным образом.
– Что здесь странного? Мать говорила мне, что я его сын.
Дэйна не сразу справилась с изумлением, принявшись расспрашивать его о подробностях того разговора, и очень скоро убедилась, что в словах Алгиданы вполне может быть доля истины. Получается, что Эвер – человек, имеющий право наследовать трон Аквилонии?!
Дэйна стала добиваться, чтобы «братья» тоже обратили на него внимание, – в ее голове тогда еще не было никакого ясного замысла, но когда прежние приспешники Нумедидеса узнали о происхождении Эвера, отступать стало некуда. Среди них произошел раскол.
Одна часть этих людей отказывалась верить в то, что юноша – в действительности сын прежнего короля, другие хотя и не отвергали эту мысль, но считали, что незаконнорожденный наследником считаться не может, иные признавали за Эвером все права, однако оказывались слишком нерешительными, чтобы пытаться как-то действовать, но находились и такие, которые заявляли – Эвер должен взойти на аквилонский престол любой ценой.
Вот эти-то последние и стали настоящей опорой великих планов Дэйны! Поначалу возня и шум вокруг Эвера казались ей захватывающей игрой, но постепенно девушка всё сильнее укреплялась в мысли о том, что отсюда можно извлечь немалую пользу. Примечательно, что виновник всего происходящего своего мнения по этому поводу не имел, зато по своей природной трусости опасался, как бы сестра не втянула его в очередную передрягу. Зачем ему аквилонский трон и что он будет с ним делать, Эвер не понимал. Однако Дэйна и слушать не хотела подобных недостойных речей.
