Текст книги "Гимн крови"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

Глава 26

Родриго не был неряхой. Вестибюль выглядел чистым, ни одной смятой бумажки на поверхности стола или внутри него.

И все же, отель казался жутковатым заброшенным местом из-за того, что был отрезан от своего назначения и цели.

Гигантская кухня, машины, работавшие на полную мощность, чистые столы, если не считать свежих подносов, загроможденных прелестной фарфоровой посудой, остатками омаров, стаканами недопитого молока, рыбьими костями и прочим.

Безлюдье.

– Понимаете, что это значит? – спросил Оберон, разглядывая тарелки. – Это еда Талтосов, все белое. Скорее всего, они здесь были.

Он позабыл об апатии, проявляя признаки слабого воодушевления.

Я изучил кладовку, пакеты с сухим молоком; некоторые оказались открытыми, гранулы просыпались на пол, следы ног, банки со сгущенкой, стопка пустой тары.

– Можешь объяснить мне это? – спросил я.

Некоторое время он глазел на содержимое кладовки, потом потряс головой.

– Не могу, – сказал он. – Разве что кто-нибудь из них приходил сюда ночью, чтобы поесть украдкой. Но такое возможно. Лишишь Талтоса еды ради молока, и он отправится на его поиски. Но давайте поднимемся наверх, мои сестры там! Я знаю.

– Погоди, – сказала Мона, ее глаза покраснели, а голос все еще дрожал. – Это ничего не доказывает.

Большая центральная лестница вела на промежуточный этаж и в просторные комнаты, в которых когда-то располагалась библиотека. Множество лэптопов, большие компьютерные станции, стены книг, карты, глобусы, телевизоры, огромные окна, выглядывавшие на море. Кругом пыль или, быть может, песок? Откуда-то сверху оглушительно гремела музыка. Место выглядело нетронутым и покинутым.

– Здесь был рай, – сказал Оберон. – Вы и представить себе не можете минуты чистейшего блаженства, которые мне довелось испытать в этих комнатах. "Святые да хранят нас". Терпеть не могу эту мелодию. Может, нам разбить музыкальный центр, чтобы она заглохла?

– Плохая идея, – сказал Квинн.

Оберон обеими руками схватил ружье, и собрал воедино всю свою питаемую презрением волю. Его можно было бы назвать воплощением мстительности. Но музыка тревожила его, как стая москитов. Он снова и снова вздрагивал.

– В первую очередь я разнесу акустическую систему, – сказал он.

И снова мы поднимались по устланным ковром ступеням. Прощупывали пространство в поисках людей. Я уловил запах одного из них.

Номер был тупиковым центральным помещением, его двери были широко распахнуты и выходили на широкую лестничную площадку с железными перилами, оттуда был виден вестибюль. Сам император восседал на огромной устланной золотым атласом кровати, размещавшейся справа, ее выбеленную спинку украшали резные изображения наяд; он торопливо говорил по телефону, одетый в костюмные штаны из блестящей кожи; распахнутая атласная рубашка не скрывала лоснящихся мышц его грудной клетки, блестящие черные короткие волосы были убраны с гладко выбритого коричневого лица, с которого на нас смотрели удивительно привлекательные глаза.

Толстый бежевый ковер, небрежно расставленные стулья, лампы. Двери, открытые в другие комнаты.

Он разъединился, едва мы вошли.

– Оберон, сын мой, я не ждал тебя, – сказал он музыкальным голосом с почти неуловимым испанским акцентом, неторопливо подтянул к груди колено, радушно улыбнулся, заскользил по нам дружелюбным взглядом, наманикюренные ногти на его ногах блеснули. Его обращение отличалось необычайной приветливостью.

– И кто это к нам пожаловал? Вечеринка еще не закончилась. Но первым делом нам следует представиться?

Он поднял маленькую черную штуковину и поток мурлыкающей танцевальной музыки иссяк. Вновь ожил бриз, зашуршав за высокими стенами, обращенными к Карибскому морю.

– О, Родриго, как же я тебе признателен, – вздохнул Оберон. – Я повсюду искал источник этой чертовски манерной музыки.

– Ах вот почему мы сейчас размахиваем ружьем, – мило сказал Родриго. – И где моя мама, ты не привел ее с собой? Мне ни до кого не добраться на этом острове. Надо мной издеваются. Пожалуйста, гости мои! Присаживайтесь! Вы можете взять себе в баре все, что пожелаете. Миравелль! – внезапно закричал он. – У меня гости! Откуда же вы прибыли? Это величайшая редкость, чтобы к моему доку была привязана лодка. Но вы как никто желанны. Мы живем здесь весьма уединенно, как видите, не могу предложить вам остаться…

– Вы можете не беспокоиться на этот счет, – сказал я. – Скоро мы отправляемся назад. Просто хотели повидаться с Миравелль и Лоркин.

– Что вы говорите? – скептически отозвался он. – Миравелль! – позвал он снова, теперь уже коротко и резко.

В этот раз вышло успешно.

Она вошла слева, и была, без сомнения, истинно чистопородным экземпляром, ростом шести с половиной футов, с желтыми волосами, овальным лицом, по-детски свежей, как у Оберона, кожей, в простом черном льняном платье без рукавов, в сандалиях, голубоглазая, и, увидев Оберона, она завизжала и бросилась к нему в объятия. Он едва успел отвести ружье, чтобы прижать ее к себе.

Он потерял всю свою выдержку, когда обнимал и всюду целовал ее. Он отбросил с ее лица волосы и неожиданно начал всхлипывать между поцелуями.

– Вот, что ты хотел, хватит! – заметил Родриго с кровати. Он повелительно хлопнул в ладоши. – Вы слышите меня, вы оба? Я сказал – хватит! Оберон, ты слышал, что я сказал?

Но эти двое отдались ласкам и переговаривались на каком-то иноземном языке, который будто бы состоял из пронзительных слов со свистящими звуками и который никто из нас не понимал. Квинн выглядел шокированным, Мона же ничуть не удивлялась. Это было зрелище.

Родриго тем временем встал с постели. Он схватил телефон с кнопками и повелительно заорал в него на испанском. Потом потряс телефоном в воздухе.

– Они все мертвы, – сообщил я. – Я их всех убил.

– О чем ты говоришь? – сказал он, от его любезности не осталось и следа, лицо исказилось от ярости. Он выдернул из ремня ружье, направив его на меня. – Ты был не вежлив со мной в моей же собственной комнате, – заметил он. – Я не намерен это терпеть.

Силовой волной я вырвал ружье из его рук и отшвырнул его к правой стене. Оно ударилось о штукатурку и упало на пол. Его глаза стали огромными, но он не был сломлен этой демонстрацией силы. Он пялился на меня, пытаясь найти объяснение того, что только что увидел, потом оценивающе уставился на Мону и Квинна.

Между тем оба Талтоса что-то решили между собой и наблюдали за ним. Мона приблизилась к парочке. Квинн стоял рядом со мной.

Я прощупал отель. Кто-то еще ходил этажом выше, но мне не удавалось определить Талтос это или человек.

– Хорошо, что вы от меня хотите? – спросил Родриго – Вам нужны деньги, или что? Вы убили всех моих людей, так? С какой целью? Вы хотите этот остров? Он мне не принадлежит, забирайте его. Я и так собирался отчаливать отсюда ночью. Мне все равно, что вы будете делать. Миравелль, отойди от него!

Внезапно его встревожил неопределенный гул, некий ясно выраженный звук, который я не мог идентифицировать, пока Родриго не выкрикнул:

– Вертолет! Они улетают без меня! – Он подбежал к открытому балкону. – Остановите их. Будь они прокляты.

Он хотел в Испанию, в ту ее область, где царило беззаконие.

Я вновь прощупал окрестности. Два человека. Мужчины. Какая польза для нас или будущего этого острова, если им удастся удрать? Я вцепился в железные перила балкона и наслал Огонь.

Я не знал, сможет ли их с такой дистанции настичь удар, но никто не узнает, если моя попытка окажется неудачной. Мое тело напряглось от попытки, внутри меня разрастался обжигающий комок, который я питал со всей возможной энергией, и внезапно Огонь ударил в вертолет с силой, заставившей его завалиться на бок. Я собрал для удара всю волю. Огонь. Вертолет охватило пламенем. Наконец он взорвался.

Это произошло на значительном расстоянии от нас, но все в комнате сжались, когда прозвучал взрыв. Вспышка осветила остров.

Родриго лишился дара речи.

Я схватился за перила, испытывая головокружение, истекая потом, затем отшатнулся назад, взирая на зрелище: огромная машина падает на взлетно-посадочную полосу. Вертолет медленно сгорал дотла. Меня снова замутило от мысли, что мне это по силам, что я это сделал. И ощущение пустоты, бессмысленности нахлынуло на меня. Я ни во что не верил. Я ни для чего не годился. Я должен был умереть. Все это будто зафиксировалось в моем сознании. Я не мог ни пошевелиться, ни заговорить.

Квинн взял ситуацию под контроль; рядом с собой я слышал его твердый голос.

– Итак, приятель, – сказал он Родриго. – Больше они не удирают без тебя. Еще какие-то пожелания к нам? А теперь скажи мне: что ты сделал с парочкой в номере пентхаус, теми, кого Миравелль и Оберон называют Мать и Отец?

Родриго медленно повернулся и посмотрел на меня злыми сузившимися глазами, его рот искривился от гнева. Он снова взял свой маленький телефон, и излил в него свое недовольство на испанском; единственным различимым словом было "Лоркин".

Наверху загремели шаги.

– Хммм… Итак, она тоже жива, – сказал Оберон из-за его спины.

Миравелль заговорила нежным певучим голосом:

– Ах, пожалуйста, пожалуйста, если вы явились, чтобы спасти нас, то давайте пойдем в комнату Матери и Отца. Давайте посмотрим на них. Родриго обещал, что они там, они на льду, пойдемте! Они целы и невредимы. Пожалуйста, Оберон, пожалуйста! Пока не пришла Лоркин.

– Ты идиотка, – сказал Родриго, не спуская с меня глаз, потом вновь оглядел Мону и Квинна, тщетно пытаясь сообразить кто мы, как с этим справиться. У него не было ружья, но в его сапоге еще оставался нож, и он отчаянно ждал появления Лоркин.

И Лоркин, ко всеобщему удовольствию, вышла на сцену.

Мы услышали, как она спускается с этажа над нами. Мы слышали, как она топает по балкону, и вот она показалась в открытых дверях номера.

Еще до того, как я осмыслил то, что увидел, я услышал глубокий безысходный вздох Оберона, а Мона горько рассмеялась.

Существо, как и ожидалось, было шести с половиной футов ростом, со свежей, как у младенца, кожей, обнаженными руками и ногами, но у нее было не овальное, а круглое лицо с миндалевидными зелеными глазами, необыкновенно красивыми; ресницы такие густые, что можно было бы подумать, что они искусственные, но они таковыми не были. Нос у нее был, как у котенка, а ротик – сладким и розовым, подбородок – маленьким и упрямым. У нее были рыжие, как у Моны, волосы, убранные с сияющего лба и, скорее всего, как-то закрепленные на затылке, потому что развевались у нее за спиной.

Она была в безрукавной кофте, мини юбке с низко посаженным на талию ремнем и зашнурованных сзади ботинках на высоких каблуках.

Что шокировало? Она оказалась вооружена, но речь не о ружье в наплечной кобуре, а об автомате Калашникова, перекинутым через плечо.

Ситуацию она оценила мгновенно. Но для страховки Родриго исполнил еще одну арию на испанском, суть которой сводилась к тому, что ей следует убить нас всех, включая Оберона, но оставить Миравелль.

– Потянешься за ружьем, дорогая, – сказал я, – и там, где ты стоишь, будет горстка пепла.

Оберон преобразился от гнева.

– Ты, грязное ничтожество, – воскликнул он. – Ты, маленькая кровожадная предательница Таинственных людей! – Он весь затрясся, из глаз брызнули слезы. – Ты с ними заодно и оставила меня гнить в комнате под нами! Ты вероломное животное! – Он выхватил ружье и направил его прямо на нее.

Мона вырвала ружье из его рук.

– Мой хороший, – сказала она, дрожа с головы до ног, – теперь она представитель редкого вида. Пусть Ровен Мэйфейр решает, что с ней делать.

– Ровен Мэйфейр? – спросила Лоркин мягким ироничным голосом. – Ровен Мэйфейр нашла этот остров?

– Застрели их, – проскрипел по-английски Родриго.

Лоркин не двигалась.

– И Ровен Мэйфейр послала охотников за кровью, чтобы они забрали нас с этого острова?

У нее был сладкозвучный от природы голос, но это свойство никак не сочеталось с ее намерениями. Черты ее лица были изменчивы и полностью отражали эмоции. Она понизила голос до шепота:

– Не удивительно, что Отец влюбился в эту женщину. Какие же необыкновенные она организовала поиски.

– Нет, никогда, он любил Мать! – закричала Миравелль. – Пожалуйста, не говори эти старые полные ненависти вещи! Оберон снова свободен. Мы вместе! Родриго, ты должен оставить нас вместе.

– Застрели их, – взвизгнул Родриго. Он тысячекратно проклинал Лоркин по-испански.

– Может уже стоит убить его? – спросил Квинн, указывая на Родриго.

– Лоркин, где Мать и Отец? – спросил я. – Ты знаешь?

– На льду в безопасности, – ответила она.

– И где же, в конце концов, может это быть? – измученным голосом спросила Мона.

– Я не стану говорить ни с кем, кроме Ровен Мэйфейр, – заявила Лоркин.

– Пожалуйста, дай мне посмотреть на них! – вскричала Миравелль – Оберон, заставь ее открыть пентхаус.

– Родриго, я больше не вижу смысла оставлять тебя в живых, – заметил я.

– Дай мне его застрелить, – предложил Оберон.

– Нет, – сказал я. – Если ты поднимешь ружье, ты пристрелишь Лоркин.

Родриго взбесился. Он попытался выпрыгнуть с выходившего на море балкона. Я схватил его за голову и крутанул ее на шее, мгновенно его убив. Я швырнул его на плитки внизу. Он лежал там в луже крови.

Я развернулся как раз во время, чтобы увидеть, как Лоркин отскочила к стене, ее руки раскинулись в форме креста.

Она потянулась к кобуре за автоматом, но Квинн пресек попытку, использовав чистейшую силу. Лоркин смотрела на него. Ее невозмутимость впечатляла.

Мона разглядывала ее, будто предпринимая тщетные попытки понять. Оберон же, взирая на Лоркин, горько плакал. Миравелль прижималась к нему.

– Ты все время была с ними, – с отчаянием сказал Оберон. – И кем же ты была, мозгами за славой Родриго? Ты, со всем своим интеллектом и хитростью? Ты могла позвать на помощь! Ты могла освободить нас с острова! Будь ты проклята за то, что ты сделала! Зачем ты это сделала?

Лоркин, с лицом, похожим на мордочку котенка, не удостоила его ответом. Ее черты нисколько не ужесточились, выражение не утратило открытости.

Я подошел к ней, нежно забрал у нее автомат и разнес его на куски. Я забрал ружье и швырнул его через патио в море. В ее ботинке был нож. Красивый нож. Я забрал его и поместил в свой собственный ботинок.

Она ничего мне не сказала, ее прекрасные глаза смотрели на меня так терпеливо, будто я читал ей стихи. Я вторгся в ее сознание, но это ничего не дало.

– Отведи нас к Матери и Отцу, – сказал я.

– Я покажу их только Ровен Мэйфейр и никому больше, – сказала Лоркин.

– Они на льду, в пентхаусе, – сказала Миравелль. – Родриго всегда так говорил. На льду. Пойдемте. Я могу показать дорогу. Родриго рассказывал, что когда он вошел в пентхаус, Отец сказал "Не убивай нас, мы не можем причинить тебе зла, лучше помести нас на лед, тогда ты сможешь продать нас Ровен Мэйфейр за миллион долларов.

– Ах, пожалуйста, – сказал Оберон сквозь слезы, – Миравелль, дорогая, пожалуйста, хотя бы раз в жизни не будь такой законченной идиоткой! Они не могут быть в пентхаусе на льду. Я знаю, где они. Я знаю, где они должны быть. Если кто-нибудь присмотрит за Лоркин, я отведу вас туда.

Мы шли так быстро, как только могли. Квинн крепко держал Лоркин за руку. Оберон указывал путь. Вниз по лестнице и вниз по лестнице.

И снова огромная кухня.

Пара огромных дверей. Рефрижератор? Морозильная камера? На одной из дверей были замки. Я немедленно сломал их.

Как только рассеялся белый туман, я вошел внутрь и увидел в свете, идущем из-за моих плеч, два замороженных на полу тела. Высокого темноволосого мужчины с белыми волосами на висках и рыжеволосой женщины. Оба лежали с закрытыми глазами, безмятежные, блаженно соединившиеся в объятиях друг друга, в белой хлопковой одежде, босоногие; ангелы, спящие вместе. Покрытые инеем, как паутиной пленившей их зимы.

Все поверхности, кроме их лиц, покрывали некогда красивые замерзшие цветы.

Я стоял в стороне, вглядываясь в них, пока другие проходили в дверь. Я смотрел на следы замерзшего тумана, тянувшиеся по полу, на лишенную цвета кожу, на то, как безупречно их объятие и как абсолютна их неподвижность.

Миравелль издала пронзительный вопль:

– Мать, Отец!

Оберон вздохнул и отвернулся.

– И вот спустя века чего он добился, – пробормотал он, – руками своих собственных сыновей и дочерей, и она, Мать всех нас, которая могла жить миллион лет. И кто положил сюда цветы, хотел бы я спросить? Это была ты, Лоркин, ты, предавшая все, во что они верили? Должно быть так и есть? Ты жалкая дезертирка. Может быть, бог простит тебя за то, что ты заключила мир с нашими врагами. Ты сама привела их сюда за руку?

Мона шагнула в освещенную зону.

– Вот моя дочь, – прошептала она. Никаких слез. Никаких всхлипов. Я почувствовал, как в ней угасла огромная надежда, мечты, сама любовь. Я увидел горькое смирение на ее лице, глубокое осознание.

Миравелль плакала.

– Итак, он превратил их в ледышки, вот что он сделал, – сказала она. Она прижала к лицу ладони и плакала, и плакала.

Я опустился перед парой на колени, и положил ладонь на голову мужчины. Замерз, как камень. Если здесь и была душа, я ее не чувствовал. Но что я знаю? То же с рыжеволосой женщиной, так похожей на Мону в ее свежей нордической красоте.

Я тихонько вышел из морозильной камеры, пока не почувствовал теплый воздух, и обнял Мону. Она вся дрожала, но ее глаза были сухими и будто замутненными от морозного тумана. Потом она выпрямилась настолько насколько смогла.

– Пошли, Миравелль, моя дорогая, – сказала она. – Давай закроем дверь. Давай подождем, когда придет помощь.

– Но кто может помочь? – сказала Миравелль. – Лоркин заставит нас делать так, как она хочет, а все остальные погибли.

– Не волнуйся насчет Лоркин, – сказал Квинн.

Оберон с отвращением утер слезы, и снова тепло обнял Миравелль. Он протянул руку с длинными изящными пальцами и потрепал Мону по склоненной голове, а потом притянул ее к себе.

Мы закрыли дверь морозильной камеры.

– Квинн, – сказал я, – набери Первую улицу и дай мне маленький телефон.

Он повиновался, с ловкостью набрав номер одной рукой, так как другой все еще держал в плену Лоркин.

Ее красивое лицо ничего не выражало. Оберон, обнимая Миравелль и Мону, взирал на Лоркин с нескрываемой угрозой.

– Смотри, – прошептал я Моне.

Потом я был на связи:

– Лестат хочет поговорить с Ровен о Морриган.

На линии зазвучал ее низкий с хрипотцой голос:

– Какие у тебя новости для меня, Лестат?

Я рассказал ей все.

– Как быстро ты сможешь сюда добраться?

Мона забрала у меня телефон.

– Ровен, они могут быть живы! Может быть, у них просто остановились жизненные функции.

– Они мертвы, – сказала Лоркин.

Мона вернула телефон.

Ровен спросила:

– Вы останетесь, пока я не доберусь до вас?

– Мы создания тьмы, любимая, – сказал я. – Как сказал бы смертный: давай поживее.

Было два часа ночи, когда приземлился реактивный самолет. Он едва вписался в посадочную полосу.

К этому времени, Мона и я – препоручив Оберона и Лоркин заботам Квинна – в течение двух часов разбирались с телами на острове. Мы скормили останки погибших жадному морю. Даже кошмарные обломки обуглившегося и дымящегося вертолета – мрачная задачка – погрузили в спокойные Карибские воды, так быстро забывающие грязные делишки, свершающиеся на этом острове.

Как раз до того, как приземлился самолет, мы обнаружили весьма интересный тайник Лоркин – с компьютером, подключенным к внешнему миру и изобилующем информацией о наркоторговцах; дюжиной банковских счетов, тут и там засветившихся в списке.

Но больше всего нас шокировало изобилие медицинской информации: бессчетные статьи, из, очевидно, достойных доверия источников, посвященные вопросам, связанным с заботой о здоровье – от советов по диетическому питанию до нейрохирургии, сложнейших операций шунтирования на сердце и трепанации черепа.

Фактически мы нашли больше информации, чем были в состоянии проштудировать.

Потом мы натолкнулись на материалы о медицинском центре Мэйфейров.

И все это обнаружилось здесь, в этом странном месте, существующем на стыке жестокости и мистики, и я осознал, каким грандиозным был проект Центра, каким многогранным, смелым и многообещающим.

Я увидел план больницы и лабораторий. Увидел списки врачей, перечень больничных отделений и исследовательских команд.

В довершении к этому Лоркин хранила статьи о Центре, которые публиковались в научных журналах.

И наконец мы нашли обширный материал посвященный самой Ровен – ее карьере, ее успехам в исследованиях, ее личным планам о развитии Центра, ее любимым проектам, ее взглядам, ее целям.

У нас просто не было возможности все это охватить.

Мы решили, что заберем системный блок с собой. Да у нас и не было выбора. Возьмем и диск Оберона.

Никаких следов трагедии не останется для любопытных глаз.

Ровен и Стирлинг первыми сошли с трапа, Ровен – в джинсах и простой белой кофточке, и Стирлинг – в твидовом костюме. Они тут же отреагировали на зрелище: три Талтоса. На самом деле Ровен, похоже, испытала безмолвный шок.

Я отдал Ровен системные блоки от двух компьютеров, которые она перепоручила ассистентам, пристроившим их в самолете. Лоркин взирала на все это с тем же непроницаемым выражением лица, что и Ровен, только черты ее были мягче, хотя, возможно, это было частью ее сладкой маски. Во время ожидания она хранила молчание и не изменила себе и теперь.

Миравелль плакала. Оберон, который снял бандану и привел в порядок волосы, выглядел более чем красивым, и снизошел до того, чтобы кивнуть Ровен.

Потом Ровен сказала Моне:

– Где тела?

Из самолета, как по сигналу, вышел экипаж, состоявший из мужчин в белых брюках и халатах, вниз по металлическим ступеням. Они несли нечто, смахивавшее на гигантский спальный мешок. У них были еще приспособления, которые я не смог опознать и не могу описать.

Мы вернулись к морозильной камере.

За все это время Лоркин не выказывала признаков сопротивления, а Квинн держал ее крепко, но она не спускала своих огромных красивых глаз с Ровен, только время от времени, вроде как случайно, взглядывала на Оберона, который не переставал глазеть на нее с откровенной злобой.

Ровен осторожно вошла в камеру, как и я до этого. Она быстро осмотрела тела. Дотронулась до нитей струящегося вещества на полу. Рассмотрела обесцветившиеся пятна на коже. Ее руки коснулись голов. В заключении она отстранилась и позволила команде делать то, что они должны были делать: разместить тела в самолете.

Она взглянула на Мону.

– Они мертвы, – сказала она. – Они умерли давно. Скорее всего, сразу после того, как легли здесь вместе.

– Может быть, и нет! – отчаянно сказала Мона. – Может быть, они способны переносить температуры, которые мы не можем.

В своем украшенном перьями платье она выглядела ослабшей и измотанной, ее рот кривился.

– Их больше нет, – сказала Ровен. Ее голос не был жестоким. Он был торжественным. Она боролась с собственными слезами, и я это знал.

Миравелль снова начала плакать: "О, Мать, о, Отец…"

– Дело в распространившемся разложении, – сказала Ровен. – Температурный режим не поддерживался должным образом. Им не пришлось испытать удушье. Они уснули, как люди засыпают в снегу. Скорее всего, под конец им стало тепло, и они умерли в покое.

– Ах, это так прекрасно, – совершенно чистосердечно сказала Миравелль. – Ты так не думаешь, Мона? Это так чудесно. Лоркин, дорогая, ты не думаешь, что это замечательно?

– Да, Миравелль, милая, – мягко сказала Лоркин. – Не беспокойся о них больше. Все, что они задумывали, осуществилось.

Она так давно молчала, что теплота ее тона застала меня врасплох.

– И что они задумывали? – спросил я.

– То, что знала об их предназначении Ровен Мэйфейр, – сказала Лоркин спокойно. – Сделать так, чтобы не исчезли Таинственные люди.

Ровен вздохнула. Ее лицо было необыкновенно грустным.

Она раскинула руки и выпроводила нас с кухни, доктор, отгоняющий от постели почившего.

Мы вышли на теплый воздух; пейзаж открывшийся перед нами казался мирным, пришедшим в согласие с ритмом волн и бризом, очистившимся после сцен жестокости и насилия.

Я смотрел поверх освещенного строения на высившуюся за ним стену джунглей. Я прощупал все снова, чтобы найти чье-либо присутствие – Талтоса или человека. Но в густых зарослях было так много живых существ, что для меня оказалось невозможным кого-то из них выделить.

Я почувствовал, что моя душа ослабла и опустела. В то же время меня очень беспокоили три Талтоса. Что же их теперь ожидает?

Экипаж пробежал мимо нас с замороженными телами, чтобы поместить их на борт самолета, и мы медленно подошли к металлическим ступеням, упиравшимся в площадку.

– Отец и в самом деле просил об этом, об этой заморозке? – хотел знать Оберон. Он растерял всю свою пренебрежительную манеру поведения. – Шел ли он добровольно на смерть? – спросил он прямо.

– Так всегда говорил Родриго, – ответила Миравелль, которая теперь находилась на попечении Стирлинга и жалобно плакала. – Отец учил меня прятаться от плохих людей, поэтому я не была с ним. Они не могли найти меня до следующего дня. Мы с Лоркин были вместе, прятались в маленьком домике возле теннисных кортов. Мы не знали, что случилось. Мы больше не видели Отца и Мать.

– Я не хочу вступать на этот самолет в качество пленницы, – очень вежливо заявила Лоркин. – И я хочу знать, куда я отправляюсь. Мне это не ясно, пусть имеющийся здесь представитель власти, доктор Мэйфейр, будет так любезна объяснить?

– С этого момента ты жертва сочувствия, Лоркин, – сказала Ровен тем же мягким голосом, каким к ней обращалась Лоркин.

Рука Ровен скользнула в карман ее брюк, показался шприц. Лоркин смотрела на это, отчаянно сопротивляясь, Квинн протянул ее руку и Ровен вонзила в нее иглу. Лоркин сползла вниз, цепляясь за Квинна, а потом полностью обездвижилась, вся: бедра, колени и паукообразные руки; ее лицо, похожее на мордочку котенка, уснуло.

Оберон наблюдал сцену сузившимися глазами и с ужасной улыбкой.

– Вам следовало придушить ее, доктор Мэйфейр, – заметил он, подняв одну бровь. – На самом деле я думаю, что могу раздробить все кости в ее шее, если вы будете так добры и позволите мне.

Миравелль развернулась в нежных объятиях Стирлинга и уставилась на Оберона:

– Нет, нет, ты не можешь совершить такой ужас с Лоркин. Это не ее вина, что она умна и образована! Оберон, ты же не собираешься сделать с ней что-нибудь плохое, только не сейчас.

Мона коротко и горько рассмеялась.

– Вот ты и раздобыла образцовый экземпляр, Ровен, – сказала она своим ослабшим голосом. – Засунь ее во все известные науке машины, подвергни вивисекции, заморозь каждый ее кусочек, заставь ее давать чудесное молоко Талтосов!

Ровен так холодно взглянула на Мону, что сложно было понять расслышала ли она слова. Она позвала на подмогу тех, кто был в самолете.

Спящая Лоркин была уложена на носилки с ремнями и засунута в самолет, пока мы стояли и ждали в тишине.

Стирлинг прошел с Миравелль, которая все плакала о Матери и об Отце.

– Если бы только Отец позвал Ровен, когда он хотел. Но Мать так ревновала. Она знала, что Отец любил Ровен Мэйфейр. Ох, если бы только Отец не послушал. И вот теперь от всех Таинственных людей остались только мы трое.

Ровен расслышала эти слова, посмотрела на меня, а потом на Мону, которая услышала их тоже и мрачно взглянула на Ровен. Та погрузилась в печаль.

Оберон стоял очень раскрепощено, – воплощение независимости, – переместив вес на бедро, большие пальцы рук в задних карманах. Он тщательно изучал Ровен, его огромные глаза вновь прикрылись, но щеки все еще были мокрыми от слез.

– Только не говори мне, – протянул он, задрав подбородок, – что ты желаешь, чтобы я тоже полезал в самолет и вместе с тобой отправлялся в твой центр медицинских чудес.

– Куда же ты желаешь отправиться? – спросила Ровен с холодностью сравнимой с его собственной. – Ты хочешь покинуть Миравелль и Лоркин?

– Ровен – твоя родня, – сказала Мона напряженным и нетерпеливым тоном. – Она твоя семья, она позаботится о тебе, Оберон. Если у тебя есть хоть капля здравого смысла, утихомирь свой разрушительный сарказм и злую иронию, и полезай в самолет, и веди себя как полагается. Ты обнаружишь, что являешься частью необыкновенно богатого клана удивительно великодушных людей.

– Твой оптимизм меня вдохновляет, – отмахнулся он от Моны. – Следует ли считать, что именно твоя привязанность к клану удивительно великодушных людей заставила тебя сбежать от них в компании парочки охотников за кровью и позволить им превратить тебя в то, чем ты теперь являешься?

– Оберон, – сказал я. – Я тебя освободил, ведь так?

– Ну вот оно, – сказал он, закатывая глаза, – Ради святого Диего, разве я не веду себя примерно в присутствии Ровен Мэйфейр, единственного человека, которого когда-либо любил Отец, и разве я выколол Лоркин глаза своими собственными пальцами при первом же представившемся случае или сделал что-то еще более ужасное?

– Точно, – сказал я. – Поддержи же с уважением Ровен. Ты ничего при этом не теряешь. И не набрасывайся на Миравелль, чтобы сделать ей ребенка. Хорошо? А когда ты захочешь поступить наоборот, вспомни Святого Диего.

Оберон коротко рассмеялся, поднял руки вверх, потом опустил их, потом отвел назад, затем поднялся вверх по металлическим ступеням к открытой двери.

– Это должно быть тот еще святой, – сказала вполголоса Ровен.

– На борту, – сказал я, – Оберон все тебе расскажет о нем.

– Погодите, я забыл статую! – закричал Оберон с верхних ступенек – Как мог я так поступить?

– Обещаю, что принесу тебе ее, – сказал я. – Кроме того, Мэйфейры купят тебе все, что ты пожелаешь. Иди же на борт.

Он сделал, как я ему сказал, потом появился снова:

– Только помни – эта статуя сотворила чудо! Ты должен забрать ее!

– У меня нет намерения забывать об этом, – сказал я.

Он исчез.

Теперь только Ровен осталась стоять вместе с Моной, Квинном и со мной.

– Куда вы теперь направляетесь? – спросила Ровен.

– На ферму Блэквуд, – ответил Квинн. – Мы трое, мы связаны вместе.

Ровен взглянула на меня. Никто никогда не смотрел на меня так, как Ровен смотрела.

Она кивнула.

Она развернулась, чтобы уходить, потом повернулась снова и обняла меня, теплый комочек доверившейся мне жизни.

Все барьеры внутри меня пали.

Мы целовались, будто никого не было, чтобы это видеть, снова и снова, пока наши поцелуи не обрели собственный язык. Ее очень горячие груди прижимались к моей груди, мои руки схватились за ее бедра, мои глаза закрылись, мое сознание затуманилось на эти мгновения, как будто тело вытеснило его или так наводнилось ощущениями, что мозг отказывался помочь мне решить, что делать.

Но вот в конце концов она отпрянула, и я отвернулся. Жажда крови парализовала меня. Желание парализовало меня. Но потом высвободилась любовь, чистая любовь.