Текст книги "Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару"

Автор книги: Энн Эдвардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц)

Для начала Пегги отправилась в библиотеку Карнеги в поисках материала по истории Джорджии для своей работы. Судя по тому, с каким усердием и методичностью приступила она к поискам, тема эта глубоко волновала ее, и, как она говорила Медоре, – ни одно из прежних заданий не вызывало в ней такого энтузиазма, как это.

Для первой статьи под названием «Императрица Джорджии и женщины-солдаты» она выбрала судьбы четырех женщин-южанок. Единственная из них, кто полностью соответствовал распространенному стереотипу о женственных южанках, была Ребекка Латимер Фелтон, первая женщина, ставшая сенатором США, хотя и не благодаря выборам, а путем назначения после смерти ее мужа.

Остальные же из квартета Пегги были Люси Матильда Кенни: «крупная, мужеподобная с виду, прекрасно стрелявшая из винтовки и абсолютно бесстрашная, она, переодевшись мужчиной, вместе со своим молодым мужем была в числе первых добровольцев из Джорджии, ушедших на Гражданскую войну, и ставшая «героем» в битве при Шарпсбурге. При этом она никак не выдала себя до того момента, когда ее «приятель» (и муж) был убит во второй битве у Манассаса, и, таким образом, ей пришлось везти его тело домой; Мэри Масгроув, коронованная греческая императрица, которая «несмотря на годы цивилизующего влияния колонии и трех следующих друг за другом замужеств за белыми мужьями, так и осталась дикой и непокорной до самой смерти»; «косоглазая» Нэнси Харт, шести футов роста, полная, крепкого телосложения, рыжая и косая. Ее соседи часто говорили, что и нрав у нее тоже «косой» – упрямый и своенравный.

Во время войны за независимость Нэнси Харт убила одного тори и в одиночку захватила в плен отряд мародеров, состоявший из британских солдат, ворвавшихся в ее кухню. Впоследствии часто цитировались слова, якобы сказанные ею при этом: «Я не собираюсь кормить всяких тори своим пудингом».

На следующий день после выхода статьи Энгус Перкенсон пригласил Пегги в свой кабинет и показал ей груду писем, полученных газетой, в которых читатели выражали протест против содержания статьи. Автора обвиняли во всех грехах: от клеветы на женщин штата Джорджия до фальсификации истории в интересах сбыта газеты. Страшно расстроенная этими обвинениями, Пегги спросила шефа, не сможет ли она опубликовать статью, в которой докажет подлинность всех исторических фактов, но получила отказ, а кроме того, к ее великому сожалению, и остальные статьи из задуманной ею серии были отменены.

Пегги с большим трудом воспринимала критику, которая надолго отбивала у нее всякую охоту к написанию чего-либо. Поэтому, чтобы защитить ее от подобной опасности, Медора никогда не показывала Пегги никаких отрицательных отзывов на ее статьи, поскольку высоко ценила журналистские способности Пегги и не желала потерять ее для газеты.

И именно чрезмерная чувствительность Пегги к критике, непреодолимая потребность писать пространные ответы на любые критические замечания, ее мгновенная вспыльчивость в ответ на критику и были причиной того, почему Медора и Энгус Перкенсоны так редко поручали ей более или менее значительные статьи. И хотя это помогало сохранять мир и спокойствие в отделе очерков, но в то же время не позволяло Пегги добиваться каких-то весомых достижений на ниве журналистики.

Хотя было уже около пяти часов дня, яркое желтое солнце все еще ослепительно сияло на летнем небе, когда Пегги сошла с трамвая и стала переходить улицу. Было 10 июля 1923 года. Солнечный свет был так ярок, что она уже почти дошла до тротуара, прежде чем увидела зеленый спортивный автомобиль, припаркованный у ее дома. Ред Апшоу, загорелый и подтянутый, вышел из машины и стоял, загораживая ей дорогу.

Она была уверена, что если еще когда-нибудь увидит его, никаких чувств, кроме ярости и гнева, не испытает. На деле же все оказалось иначе. После короткого обмена приветствиями она пригласила его зайти.

Дома была одна Бесси: Стефенс с отцом – все еще на работе. Некоторое время Пегги и Апшоу разговаривали в гостиной, рассказывая друг другу, чем каждый из них занимался в течение этих шести месяцев их раздельной жизни, причем Пегги даже не упомянула о том, что встречается с Джоном Маршем.

В показаниях, данных ею месяц спустя под присягой, когда в суде слушалось дело о разводе, Пегги заявила, что примерно через десять минут разговора они с Апшоу покинули гостиную и поднялись в их общую спальню. Она, однако, не упомянула о почти полугодовом раздельном проживании, не сказала и о том, добровольно или нет поднялась она с Редом наверх. Как-то, находясь в уединении больничной палаты она заявила: «Мистер Апшоу потребовал от меня выполнения моих супружеских обязанностей после того, как ударил меня кулаком по левой руке, чуть выше локтя». Судебный уполномоченный спросил ее тогда: не давала ли она повода для подобной жестокости мужа? «С самых первых дней нашего супружества я всегда была доброй и любящей по отношению к мужу, и у него никогда не было ни малейшего повода выражать недовольство мною», – ответила Пегги. Она отказала ему в удовлетворении его супружеских прав из-за боязни, что он может обойтись с нею «грубо и бесчеловечно».

При этом адвокат добавил, что Апшоу «бросил ее на кровать, превратив все ее тело в сплошной синяк, поскольку она успешно пыталась сопротивляться». «Это правда, миссис Апшоу?» – спросил судья. «Да, сэр», – ответила Пегги и продолжила свои показания, рассказывая, как ее крики и вопли наконец-то были услышаны Бесси и как та появилась в дверях в тот момент, когда Ред покидал спальню, а Пегги, истерически рыдая, бежала за ним и кричала, чтобы он убирался из дома. К ужасу Пегги, он вдруг развернулся и со злостью ударил ее в левый глаз.

Пегги доставили в больницу, и прошло две недели, прежде чем она достаточно оправилась от последствий этого избиения и смогла вернуться домой. Ее болезнь держалась в секрете даже от самых близких друзей, поскольку унижение, испытанное ею, было почти непереносимым. Ее синяки и ссадины все еще были видны, даже когда она выписалась из больницы, а потому и ее пребывание дома было также окутано завесой секретности.

Пегги попросила брата сказать Медоре, что ей якобы пришлось уехать из города, чтобы ухаживать за больной родственницей, и что ее не будет на работе недель шесть, если Медора, конечно, не возражает. Медора не возражала, но словам Стефенса не поверила, подозревая нечто, более близкое к истине.

Правда… Ее знали только двое – Пегги и Ред. Однако был еще и Джон Марш, которого вновь пригласили на роль посредника.

Покинув оскверненную им спальню Пегги в доме на Персиковой улице, Апшоу отправился прямо к Маршу, которому сразу признался в своем нападении на Пегги, утверждая при этом, что она сама спровоцировала его, а затем, попросив у Марша денег взаймы (и получив их), сказал, что будет безоговорочно согласен на развод и не вернется больше в Атланту, если Пегги не будет настаивать на его судебном преследовании за побои. Он надеется, что Марш возьмет на себя в этом деле роль посредника, на что Джон действительно согласился.

Учитывая, что скандал в случае судебного разбирательства был бы неизбежен, и Пегги, и Стефенс, и мистер Митчелл сочли предложение Реда наилучшим решением. Но Апшоу вдруг покидает город, так и не подписав бумагу о своем согласии на развод. Митчеллы были в ярости, но ничего не могли поделать.

Физически и душевно избитая, вся в синяках от побоев Апшоу, с почерневшими глазами и опухшим лицом, Пегги поначалу отказывалась видеть кого бы то ни было, но Джон Марш настоял на встрече с ней, хотя уже и навещал ее в больничной палате. Доказательства жестокости Апшоу так потрясли Джона, что он принес Пегги небольшой пистолет, который она спрятала под подушку на случай, если Ред нарушит обещание не возвращаться в Атланту.

И Джон, и Пегги – оба знали теперь то, что казалось ей ужасной, гадкой тайной. И это общее знание сделало их ближе друг к другу, а Пегги была уверена, что Джон Марш никогда и никому не выдаст этой тайны.

К тому времени, когда Пегги покинула больницу, она чувствовала себя более обязанной Джону, чем когда-либо и кому-либо в своей жизни, а Джон чувствовал, что никогда прежде ни одна женщина так не нуждалась в нем и не ценила, как Пегги. Он демонстрировал ей свою признательность, ревниво оберегая ее тайну, а она – свою благодарность, молчаливо соглашаясь быть его девушкой.

Мистер Джон Р. Марш
Глава 9

Весна 1924 года. Пегги – ведущая очеркистка «Джорнэл». Она не только уважаемая журналистка, но и известная в Атланте личность, звезда репортажа, а ее имя и лицо хорошо знакомы всякому, читающему воскресное приложение.

В то время, когда Пегги работала в редакции, в штате «Джорнэл» состояло много хороших авторов. Кроме Эрскина Колдуэлла, были еще и Грэнтланд Райс, Лоуренс Стам (чья пьеса «Сколько стоит слава?» вскоре пошла на Бродвее), Уорд Морхаус, Уорд Грин, Морри Марки, Рорк Брэдфорд и другие.

Пэгги быстро нашла свое место среди них. Роберт Руарк, будущий автор многих бестселлеров, также работавший вместе с ней в «Джорнэл», говорил: «В своих статьях она сразу брала быка за рога, без всяких там излишних предисловий».

Одной из таких статей, после выхода которой Пегги перевели из отдела очерков в привилегированный отдел новостей и хроники, было ее интервью с Гарри Тау, миллионером из Питсбурга, получившим скандальную известность благодаря выигранному им судебному процессу, что позволило ему избежать виселицы, и позднее попавшему в психбольницу за убийство знаменитого архитектора Стэнфорда Уайта, любовника своей жены – Эвелин Несбит.

У него была все еще густая копна волос которые он зачесывал прямо назад на манер а-ля Помпадур. Цвета они были неопределенного – ни белого, ни «соли с перцем», ни тусклого железа, а скорее цвета сланца, или серые, как у кота. Своими быстрыми бесшумными движениями он также напоминал кота; похоже, годы тюремного заключения породили в нем резкость и нервозность, граничащую с подозрительностью.

Сделанные в той же описательной манере, что и ее очерки, статьи Пегги, написанные ею для отдела новостей, нельзя было отнести к разряду скучных сообщений о чем-либо. Скорее можно сделать вывод, что они были более современными и интересными, чем множество тех статей, что публиковались в журнале.

Пегги взяла за правило быть в курсе текущей моды, а потому со знанием дела писала такие статьи, как, например, «Баловни света и их модные стрижки». Кроме того, она считалась в редакции авторитетом в области постоянно меняющегося сленга. В одной из многих статей на эту тему мы узнаем, что вместе «с пляшущими иероглифами и шутливыми изображениями фараонов», которыми были разрисованы платья фабричного пошива весной 1923 года, Тутанхамон вторгся в американский сленг. «Король Тут» – так говорили о человеке с хорошими намерениями, который постоянно вмешивался не в свои дела и садился в лужу. «Мумия» – означало «бесцветную особу», но когда слова «прекрасная мумия» были адресованы девушке, это означало «высочайшую степень похвалы». А Пегги подбрасывала еще и словечки своего собственного изобретения: «священный ибис!» – заменяло выражение «черт побери!» в минуту волнения. Никто, утверждала она, не может быть привлекательнее «шейха».

Другие яркие фразы включали такие выражения, как «старая лягушка» – болван. «У тебя не вылезут брови?» – потрясет, возмутит; «туфля с перепонками» – некто, презирающий серьезных мыслителей.

Юбки Пегги были короче, чем у большинства девушек, а ее речь – смелой и дерзкой, и, несмотря на то, как обошелся с ней Ред Апшоу и ее все растущую привязанность к Джону, она была по-прежнему кокетливой и слегка задиристой. Ей нравилось окружать себя молодыми людьми, и она получала удовольствие, глядя на их соперничество друг с другом. В ее поведении проявлялось многое от женщины свободной морали, того, что было неотъемлемой частью эпохи Зельды Фитцджеральд и тех времен 1917 года, когда лагерь Гордона базировался в Атланте и в городе находились войска, а также от того сопротивления женщин-южанок старой морали и ограничениям прошлого.

Пегги часто готовила статьи, для которых приходилось беседовать со студентами колледжа; при этом она неизменно между делом покоряла одно или два сердца. Но, как утверждала сама Пегги, «Джон не воспринимал всерьез все эти легкие флирты».

Иногда она позировала для фото, которыми сопровождались ее статьи. Одна из них, под названием «Могут ли мужья наказывать своих жен?», расположенная на первой странице, иллюстрировалась фотографией, а на ней была изображена Пегги, лежащая поперек колен молодого редактора из отдела искусств, рука которого занесена над ее спиной.

Медора Перкенсон говорила о статьях Пегги в «Джорнэл», что они «отражали эпоху свободы нравов почти так же, как Карин Браш и Скотт Фитцджеральд делали это в своих произведениях».

Пегги описывала изменения в длине юбок, короткие мальчишеские стрижки, странный жаргон времен «блестящей молодости» как отражение повседневной жизни Атланты.

Она писала торопливо, но тщательно, и Медора считала ее «гениальной в описании героя статьи» и восхищалась ее способностью «по-разному описывать разных людей, так что ни одна ее статья не походила на другую». У Пегги был явный талант несколькими штрихами создавать запоминающийся образ человека. Ведь, конечно же, ее описание Гарри Тау – его серых, как у кота, волос и быстрых бесшумных движений – сразу оживило этот образ.

17 июня 1924 года дело о разводе Пегги рассматривалось в вышестоящем суде в графстве Фултон. Показания, данные ею сразу после инцидента с Апшоу, были представлены в качестве доказательств. Пегги просила суд аннулировать ее брак с Апшоу и вернуть ей девичью фамилию, но отказывалась от любых форм компенсаций или содержания со стороны Реда.

В свое время брак Пегги с Редом Апшоу стал причиной глубоких разногласий в семье Митчелл. Ее отец так и не смог примириться с ним и был убежден, что Пегги просто запятнала свое имя, пойдя на такой союз. Но, как ни странно, вместо того, чтобы облегчить положение, развод лишь усугубил его. Во-первых, потому, что разводы были делом неслыханным для семьи Митчелл, а во-вторых, католическая религия, которую исповедовали Фитцджеральды, просто запрещала их.

Ни отец, ни Стефенс не присутствовали в суде, когда Брэнч Хоуард, друг семьи, ставший ее адвокатом, представлял суду показания Пегги, а она под присягой подтверждала их истинность.

Старшина присяжных заявил, что суду представлено достаточно доказательств для того, чтобы разрешить развод, но не аннулировать брак и не восстанавливать девичью фамилию Пегги. Однако вердикт присяжных не обескуражил ее, и 16 октября она вновь явилась в суд и предстала перед другим составом жюри присяжных, еще раз подвергнувшись болезненной процедуре допросов. Но на этот раз она победила и вновь стала Маргарет Митчелл, более известной, правда, как Пегги Митчелл из «Атланта Джорнэл».

Самой близкой подругой Пегги в это время была Августа Диаборн, не так давно вернувшаяся в Атланту, но отношения с Медорой были более тесными, хотя бы по той простой причине, что обе женщины ежедневно встречались на работе.

Пегги восхищалась профессионализмом Медоры и тем, как она преуспевала в газете благодаря самой себе, а не тому обстоятельству, что ее муж – главный редактор. Медора была не только толковым редактором и хорошим репортером, но и вела в газете колонку советов и консультаций под названием «Мари Роуз». И в качестве Мари Роуз она еженедельно получала по три-четыре большие проволочные корзины читательских писем, количество которых исчислялось сотнями. Ответить через газету она могла лишь немногим, но письма прочитывала все, как-то ухитряясь, несмотря на свою загруженность работой, ответить на каждое, за исключением непристойных и бессвязных.

Медора в одном лице заменяла целую бригаду социальной помощи, которая, заручившись помощью врачей, министров и педагогов, давала читателям, как замечала Пегги, «сочувствующие, но трезвые и практические советы, когда это было необходимо». Это служение своим читателям, людям, по отношению к которым Медора чувствовала свою ответственность, поскольку именно ее колонка заставляла их писать письма, оказало огромное влияние на Пегги. Позднее, уже сама столкнувшись с тысячами писем поклонников своего романа, она, подобно Медоре, отвечала на каждое из них, при этом еще и сама оплачивала почтовые расходы.

Осенью 1924 года Пегги недолго занимала место редактора отдела развлечений, ведя рубрику «Актеры и фильмы». За это время за ее подписью появились статьи «Кинозвезды, для которых Атланта дом» – о Веле Лайоне, Мейбелл Норман и Колин Моор, которая, как и Кэтлин Моррисон, была соседкой Митчеллов по Джексон-хиллу до 1908 года, когда мать отвезла девочку в Голливуд. А одним из самых знаменитых стало интервью, взятое Пегги у Рудольфо Валентино, в котором она писала:

«Когда он поклонился мне и, приветствуя, сжал мою руку так, что кольца врезались мне в пальцы, я испытала настоящее потрясение. Одетый в мягкий коричневый костюм для гольфа, коричневые гетры и поношенные коричневые башмаки, он показался мне ниже ростом и коренастее, чем в роли Шейха. И выглядел он старше – или просто был немного уставшим. Его лицо было смуглым и таким загорелым, что белые зубы, казалось, сверкали на фоне темной кожи, взгляд – утомленный, скучающий, но учтивый, голос низкий, хрипловатый, с легким шипящим акцентом… который захватил меня своим хорошо поставленным, почти монотонным звучанием».

Заканчивалась статья словами о том, что она «ощутила земное биение сердца (краску на лице), когда Шейх в своих бриджах подхватил меня на руки, как Агнес Эйерс среди песков пустыни, и перенес через порог террасы отеля в гостиную своего номера».

Но все, что она писала, было сиюминутной прозой, и никто не сознавал этого лучше, чем сама Пегги. Писание для газеты – самое преходящее из всех литературных занятий; напечатанные в газете страницы живут не долее дня, прекращая свое существование в качестве обертки для рыбы или мусора.

Однако надо признать, что Пегги очень выросла в своем деле и нашла свою собственную нишу в нем. Ее старая приятельница по дебютантским дням – Хэлен Турман, вышла замуж за Морриса Марки, который ушел из «Джорнэл», и перешел в газету «Нью-Йоркер». Но у Пегги не было честолюбивых амбиций, и она не стремилась перейти на более престижную работу в газете или стать постоянным сотрудником одного из многих известных общенациональных литературных журналов. Ее самооценка не стала выше с тех пор, как она покинула Смит-колледж, а тот факт, что Джон всегда может найти массу грамматических и орфографических ошибок в ее работах, вкупе с сознанием незаконченности своего образования, делали ее в собственных глазах не только ненадежным работником, но и литературным мошенником.

В декабре 1924 года Джон Марш перенес жестокий приступ икоты, который продолжался 42 дня. В первые несколько дней Пегги перепробовала на нем все домашние лекарства, о которых она когда-либо слышала, но икота не прекращалась.

К концу первой недели Джон так ослаб и измучился, что врач положил его в госпиталь. Причина болезни была неясна; никакие лекарства, казалось, не помогали. Беспокоились за его сердце, которое работало с большими перегрузками. Пегги каждую свободную минуту проводила у его постели, а в то свободное время, которое у нее иногда выпадало, она начала досконально вникать в причины болезни Джона и искать средства от нее. Свои изыскания она изложила в статье «В чем причина икоты?», опубликованной в рождественском номере воскресного приложения в «Джорнэл».

Пегги убеждала врачей испробовать некоторые из неординарных методов, которые она раскопала, такие, например, как прикладывание эфира к диафрагме. Однако Джону это не помогло. Были прописаны морфий и снотворные, но Джон все равно кашлял во время сна. В конце концов, когда у медиков от отчаяния опустились руки, Пегги использовала психологию, делая все возможное, чтобы развлечь Джона, и с воинственным видом наблюдая за его беседами с визитерами и медицинскими сестрами, с тем чтобы никто из них не сказал ничего, что могло бы его расстроить.

И вот теперь, бодрствуя у его постели или в коридоре рядом с палатой, зная, насколько он слаб и близок к смерти, она ясно осознала всю глубину своих чувств к нему. Она пришла в ужас от мысли, что он может умереть, и не знала, как сможет пережить такую утрату. Ее потребность в его советах росла постоянно, как и ее зависимость от него как редактора.

До его болезни они встречались ежедневно и, кроме того, по нескольку раз на день звонили друг другу по телефону. И вот только теперь Пегги подумала: а вдруг она любит Джона, даже если их отношения и не похожи ни на ту романтическую любовь, которая была у нее с Клиффордом Генри, ни на страстную любовь, связавшую ее с Редом Апшоу? С Джоном она всегда испытывала чувство близости, душевного комфорта, с ним она никогда не теряла головы от избытка страстей.

Но шли недели, а состояние Джона не улучшалось. В конце концов приехал из Уилмингтона его брат Генри – посмотреть, не сможет ли он чем-то помочь. Пегги встретила его на вокзале. Генри оказался интеллигентным, солидным человеком, очень похожим на Джона, и Пегги была рада его приезду.

К тому времени случай с Джоном был единственным из известных, когда пациент страдал икотой 31 день и оставался жив.

«Мне бы хотелось, чтобы он выбрал себе не такую странную болезнь, с которой доктора не знают, как бороться, – писала Пегги сестре Джона. – Было бы намного легче вылечить его, если бы он заработал себе «белую горячку».

Прошло еще несколько дней. Джон так ослаб, что его пришлось держать на кислородной подушке. Испуганная таким оборотом дела, Пегги прямо с работы направилась в госпиталь и до полуночи дежурила у его постели вместе с Генри и только потом взяла такси и отправилась домой. Отец и брат уже спали; она прошла к себе, легла, свернувшись калачиком, не раздеваясь, на постель и приказала себе спать.

Проснулась она в середине ночи и все, что смогла сделать – это сбросить туфли, поставить будильник и медленными движениями стащить покрывало с кровати, а потом платье, чулки и шпильки.

Утром она обнаружила, что внизу в холле все еще горит свет, который отец с братом всегда оставляли, когда она задерживалась вечерами. «Они, наверное, подумали, что я все еще современная женщина и веду такой же образ жизни, как и девушки из тех журналов, которые отец продолжал читать, хотя и осуждал их, – писала Пегги Фрэнсис тем утром. – Мне надо будет сделать несколько возвышенных объяснений сегодня вечером».

На 42-й день, когда приступ икоты стал, наконец, стихать, Джон признался Пегги в своей глубокой любви к ней. Врачи сообщили ему, что в результате приступа его сердце оказалось ослабленным, а в ходе тщательного обследования выяснилось, что он страдает еще и редкой формой эпилепсии. Тогда Джон стал настаивать, чтобы они отложили все серьезные разговоры о женитьбе до того времени, пока он полностью не поправится и не пройдет новое обследование.

Был он ужасно худой и не мог нормально есть. Врачи поставили диагноз – инфекция желчевыводящих путей – и удалили ему желчный пузырь.

Март и апрель Джон провел дома, потихоньку выздоравливая, и за это время еще больше увлекся работой Пегги, помогал ей и делал карандашом свои надписи и исправления на ее статьях, как он это делал и раньше, но теперь добавляя к ним еще и комментарии, от которых веяло его учительским прошлым. «Хорошо!» – вывел он на полях статьи, написанной Пегги об одноглазом Коннели, знаменитом на весь мир мошеннике. «Противоречиво» – делает он выговор за абзац в интервью, в котором ею использованы три различных значения одного и того же слова.

К маю здоровье Джона улучшилось. Он поправился, кожа его стала не такой бледной, и он смог, наконец, работать полный день в своей фирме. Правда, он все еще оставался очень нервным. Длительная болезнь оказалась разорительной для него: он был должен большие суммы и врачам, и госпиталю. Но, похоже, еще большее беспокойство вызывало у него утверждение врачей, что он болен эпилепсией, которая могла явиться причиной столь длительной икоты, и что в будущем он должен быть готов к повторению подобных приступов – икоты или эпилепсии. Его научили, что следует делать в таких случаях, а он, в свою очередь, проинструктировал Пегги, если она в такой момент окажется рядом с ним. И еще он просил ее подождать со свадьбой.

На предположения отца и брата, что в этом Джон, возможно, прав, Пегги ответила: «Джон и я собираемся жить бедно и избегать излишеств».

Марш, однако, не хотел, чтобы после свадьбы Пегги продолжала работать, несмотря на ее уверения, что она не только не возражает против работы, но и предпочитает продолжать ее. Используя Фрэнсис в качестве посредника, она настаивала на том, что ее заработок поможет им в расходах и что к тому же работать куда приятнее, чем вести домашнее хозяйство. Более того, все ее лучшие друзья тоже работают, и она считает, что выпить кружку кофе в «Тараканнике» куда интереснее, чем играть в бридж или участвовать в дамских чаепитиях.

Но Джон был не из тех, кого можно было легко переубедить. Несколько месяцев спустя Пегги напишет свой единственный опубликованный рассказ «Супружеские обязанности», который был напечатан в местном издании – журнале «Открытые двери». Дав героям рассказа вымышленные имена, она в остальном воспроизводит все те аргументы, которые приводили друг другу они с Джоном, решая вопрос, откладывать или нет им свадьбу до того времени, пока она не получит возможность вести жизнь «праздной замужней леди».

«Под современным двубортным пиджаком Билла скрывалось вполне старомодное убеждение, что необходимость работать до свадьбы могла сделать из Нэнси женщину, непригодную для супружеской жизни… Он не учитывал, что Нэнси – знающая молодая женщина, из которой может получиться понимающая молодая жена. Основанием для подобных выводов служило то, что Нэнси многое испытала – и долгие часы работы в конторе, когда сослуживцы бывали раздражены, а она – уставшей, и поездки с работы и на работу в переполненных вонючих вагонах трамваев. Она знала, как много значит доллар. Для нее это не просто блестящий серебряный диск или хрустящий кусок бумажки, и она никогда не сможет сказать беззаботно: «Запишите на мой счет!». После свадьбы она сто раз подумает, прежде чем покупать шифоновые чулки дюжинами, потому что, если она любит Билла, она не сможет не думать о том, сколько его пота пролито ради этих долларов».

Ее аргументы были вполне убедительны, и бракосочетание было назначено на День независимости 1925 года.

В мае Пегги делала для газеты репортаж с чайно-танцевального вечера, устраиваемого в «Билтморе», и, по словам Медоры, «событие это было весьма значительным для почтенных дам, сидевших за соседним столиком». Пегги же привязала медные колокольчики к своим подвязкам, и в те моменты, когда она с фотографом, сопровождавшим ее, пролетала в танце мимо столика матрон, «мелькали подвязки Пегги, а колокольчики звенели из-под ее короткой юбки». Это, впрочем, была последняя шалость Пегги в качестве незамужней женщины. 15 июня 1925 года Джон Марш и Пегги Митчелл обратились за разрешением на брак. При этом Пегги позволила себе небольшую ложь относительно своего возраста, указав, что ей 22 года, хотя ей уже было 24, а также сообщив, что была разведена в октябре 1924 года по причине жестокого обращения. Но документ с этими сведениями в конце концов подписал Джон. Пегги не стала.

Семья Митчелл с энтузиазмом восприняла известие о грядущем событии. Было решено, что и помолвка, и само бракосочетание будут проходить так, как если бы это был ее первый брак, и никаких упоминаний о браке с Апшоу не должно появиться в газетных объявлениях о свадьбе и помолвке. А бабушка Стефенс на время даже «забыла» о религиозных разногласиях, чтобы во второй раз помочь внучке в брачных делах.

Два очерка для воскресных выпусков газеты были написаны Пегги 5 и 12 июня в перерывах между примерками и другими свадебными приготовлениями. Для статьи от 12 июня, которая называлась «Атлантские ребята не хотят богатых жен», она опросила нескольких выпускников университета Джорджии на тему «Какой они хотели бы видеть свою жену». Один из них, Сэм Таннер, который стал потом близким другом Пегги и Джона, поставил «цивилизованное мышление» в начало списка, а затем, в порядке убывания, такие качества, как «характер, любовь к домашнему очагу и детям, общественное положение, личная привлекательность, здоровье, религия, богатство, артистизм, независимость духа». Сверстники мистера Таннера почти единодушно согласились с такой оценкой.

Один из студентов сказал: «В девушке, которая хорошо ведет домашнее хозяйство, больше гениальности, чем в художнице или авторе бестселлера». Пегги воздержалась от каких-либо авторских комментариев, но не без лукавства закончила статью словами другого студента о том, что «тип женщины, подобной цепляющейся лозе, отвратителен» и что он предпочел бы женщину, которая, хотя и не преследует карьерных целей, а посвящает себя семье и дому, тем не менее не испугается честной уважаемой работы, если в этом возникнет необходимость».

Для того чтобы понять отношение Пегги Митчелл к самой себе в дальнейшем, очень важно принять во внимание обстановку, в которой она жила. Мать недолго была с нею рядом, поощряя ее мыслить свободно и быть независимой женщиной, и у Пегги не хватало самоуверенности ни на что большее, кроме как насмехаться над условностями. Колокольчики на подвязках, фиолетовая ночная сорочка в подарок, мальчишеская одежда, в которую она как-то нарядилась, – все это было проявлением независимости, но при этом она никогда бы не смогла и не была склонна вести себя так постоянно.

Из-за ошибки, допущенной Пегги в оценке личности Реда Апшоу, и тех унижений, которые ей за это пришлось испытать, мнение и одобрительное отношение отца, Стефенса, а теперь и Джона в отношении ее поступков стали для Пегги важнее всего на свете. Она таила в себе чувства опасности и неуверенности в собственных силах. И если бы Мейбелл была жива, она разочаровалась бы в дочери – в этом Пегги была уверена. Она не осуществила свою давнюю мечту стать женщиной-врачом; мало того, она даже не закончила колледж. «Свет» был недоволен ею – и явно дал ей это понять. Пегги изменила своей первой романтической любви, выйдя замуж за мерзавца, пьяницу и извращенца, оскорбившего ее морально и физически. И Пегги была уверена, что, если бы эта история с Апшоу вышла наружу, всем стала бы ясна ее слабость, которая позволяла ее телу управлять головой. Она также сознавала, что предпочитает свою работу скорее как возможность уйти от забот по дому, чем способ заработать.