Текст книги "Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару"

Автор книги: Энн Эдвардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 29 страниц)

Репортер: Если вы напишете еще книгу, она тоже будет о Юге?

М. М.: Милый, ничего другого я просто не знаю.

Журналисты покидали пресс-конференцию в приподнятом настроении, покоренные чувством юмора их собеседницы. А затем в небольшом уединенном номере отеля был организован ланч, на котором присутствовали сотрудники издательства Макмиллана. Был подан мятный коктейль, и Пегги сидела за столом между своим бывшим редактором мисс Принк и президентом компании «Макмиллана» Джорджем Бреттом.

На следующее утро, в 10.20, в матроске, отделанной белым кантом, и в шляпе, выглядевшая так, словно хоть сейчас во флот, Пегги стояла в доке в окружении офицеров и фотографов. Солнце светило ей в глаза, и она три раза замахивалась и попадала мимо цели, пока, наконец, бутылка не ударилась о борт крейсера. «В бейсболе я бы с такой игрой вылетела», – сказала она адмиралу Боузну, стоявшему позади нее, в то время как все остальные присутствующие дружно аплодировали.

Разговоры о войне не прекращались ни днем, ни ночью, но в отличие от Скарлетт Пегги они скучными не казались, и она не считала необходимым делать вид, что война – «бизнес для мужчин, а не для леди».

Крещение крейсера «Атланта» пробудило в ней чувство патриотизма, и она с головой окунулась в работу по скатыванию бинтов и комплектованию посылок, отправляемых за океан. Она шумно протестовала против намерения Соединенных Штатов остаться в стороне от войны и говорила, что не представляет, как в таком случае страна сможет уважать себя в дальнейшем.

Пегги так и не стала сторонницей Рузвельта, но чувствовала – так же, как и ее герой Стюарт Тарлтон, – что страна или «должна сражаться, или она будет выглядеть трусом в глазах всего мира». Она утверждала, что для нее не было неожиданностью нападение Японии на Пирл-Харбор 7 декабря 1941 года, потому что она никогда, мол, не доверяла этим «проклятым лисам».

Как раз перед Рождеством Пегги вновь приехала на Бруклинскую военно-морскую верфь, чтобы присутствовать на церемонии представления личного состава крейсера «Атланта», после которой на борту корабля был дан завтрак. Все моряки – уроженцы Джорджии выстроились в очередь, чтобы поприветствовать Пегги.

На следующий день после Рождества она написала капитану «Атланты» письмо, в котором спрашивала, как ей внести свой вклад в фонд помощи морякам, но крейсер уже приступил к несению военной службы и теперь держал курс к вражеским берегам.

В ноябре следующего, 1942 года Пегги получила печальное известие, что крейсер «Атланта» потоплен у берегов Испании, а весь его экипаж погиб. Ей было нелегко примириться с этим, и гибель крейсера она восприняла как свое личное горе.

Но не только это мучило ее. После гибели «Атланты» к Пегги вновь вернулись ее былые ночные кошмары, а вместе с ними и леденящее душу предчувствие, что и ей суждено погибнуть насильственной смертью.

Глава 25

Война привнесла в жизнь Пегги тот особый смысл, которого она была лишена со времени окончания работы над рукописью романа и передачи его издательству Макмиллана. Пегги делала все, чтобы помочь своей воюющей стране: участвовала в кампании по экономии топлива – держала в гараже свой новый «меркьюри-седан», купленный незадолго до нападения на Пирл-Харбор; скатывала бинты; часами вместе с Джоном дежурила на улице; стойко переносила недостаток основных продуктов – сахара, масла, мяса. Она забывала о тяготах собственной жизни, думая о том, каково сейчас приходится Англии. Пегги читала все книги о войне, которые попадали ей в руки, а также все военные репортажи, публикуемые в местных газетах.

Ежемесячно она покупала значительное количество военных облигаций – бон – и сама без устали трудилась, участвуя в кампании по их продаже: ей необходимо было собрать 35 миллионов долларов на приобретение нового крейсера взамен погибшей «Атланты». И как-то раз, в холодный ветреный день Пегги пять часов провела на улице, продавая облигации.

«Все атлантские моряки были с нами, – писала Пегги молодому парню из Атланты, служившему во флоте, – и они палили из пушки всякий раз, когда кто-нибудь покупал 1000-долларовую облигацию. Мы едва не оглохли и страшно замерзли, но все равно прекрасно провели время и собрали 500 тысяч долларов».

Вряд ли какая другая женщина в Америке смогла бы собрать те 65 миллионов долларов, которые за шесть недель собрала Маргарет Митчелл. Этих денег вполне хватило на покупку нового крейсера «Атланта» для ВМС США и еще двух эскадренных миноносцев.

Все страхи Пегги перед публичными выступлениями, казалось, исчезли, и теперь она часто напоминала свою мать, Мейбелл, когда, стоя на ящике перед микрофоном, выступала на фабриках, в школах и на городских площадях, пытаясь достучаться до сердец и кошельков богатых и бедных своих сограждан.

Поток читательских писем к этому времени почти иссяк, но почтовые расходы Пегги тем не менее увеличились: теперь она вела переписку с солдатами армии США, призванными на военную службу из Атланты или других городов Юга. Одних призывников она знала еще до войны, других – ни разу не видела, хотя многие из них были родственниками ее друзей и знакомых.

В письме к Л. Коулсману из Стейтсборо Пегги описывает трудности жизни в стране, пишет о лишениях и нехватках, объясняя: «Я хочу, чтобы ты знал о тех переменах, которые происходят здесь, дома, и о том, как живут сейчас гражданские люди. И ты, и другие ребята сейчас так далеко от нас, что если мы не будем сообщать вам о тех мелочах, которые вызывают большие перемены в жизни Америки во время войны, то вы никогда уже об этом ничего не узнаете».

Она почти не жаловалась в этих письмах, хотя и считала, что жалобы – «нормальный и здоровый признак свободной страны, в которой люди могут жаловаться и критиковать правительство. Люди в Германии, например, не имеют такой возможности».

Двери квартиры Маршей на Пьедмонт-авеню были всегда открыты для военных людей, даже для тех из них, с которыми сами хозяева были едва знакомы, и Пегги, казалось, подобное неформальное общение военного времени доставляло такое удовольствие, какого она никогда не испытывала за все годы своей шумной славы.

Словно она вновь превратилась в ту Пегги Митчелл, какой была до выхода в свет «Унесенных ветром». Она даже стала позволять себе легкий флирт с молодыми людьми, которые, надо признать, быстро сдавались, покоренные ее сердечностью, юмором и обаянием. Клиффорда Давди это весьма забавляло, когда он и его жена Элен были проездом в Атланте и навещали Маршей. Позднее он писал Пегги, что «она, должно быть, вспомнила свои дебютантские дни».

В конце марта 1942 года, сразу после окончания напряженной кампании по продаже военных облигаций, Пегги легла в клинику Джона Гопкинса в Балтиморе, чтобы сделать операцию на позвоночнике – удалить образовавшийся в результате давней травмы хрящ между позвонками. Хрящ этот давил на нервные окончания в позвоночнике, что приводило к сильным болям в спине и ногах.

Врач обещал, что боли исчезнут, так же как и необходимость носить ортопедическую обувь. Вот почему после операции Пегги находилась в приподнятом настроении. Причем она была уверена, что своим выздоровлением обязана нейрохирургу – южанину по происхождению.

Она писала Давди, что как-то раз, когда врач с группой интернов во время обхода остановился у ее кровати, она вдруг решила рассказать им про своего деда Митчелла, служившего во время Гражданской войны в армии конфедератов, и о его «смелости, отваге и об обыкновенной глупости, заставившей его высунуть голову из зарослей кукурузы, чтобы перекинуть свою винтовку через плетеную изгородь. И в ту же минуту пуля прошила его затылок, раздробив его почти надвое». С этого момента, пишет Пегги, она, используя все свои творческие способности и богатый опыт репортерской работы, постаралась поведать врачу вдохновенную сагу о путешествии ее деда на перекладных до Ричмонда, где находился госпиталь, и о последующей поездке на открытой платформе в Атланту, по-прежнему без какой-либо медицинской помощи.

Ну а затем, чтобы окончательно поразить их феноменальной выносливостью своего деда, Пегги рассказала врачам и о двух его браках после войны, и о его двенадцати детях, и о том огромном количестве атлантской недвижимости, которую он прибрал к рукам, и денег, накопленных им.

Закончив свое повествование, продолжала Пегги, она обессиленно откинулась на подушки, готовая услышать массу восторгов по поводу жизнестойкости деда Митчелла.

Однако врач некоторое время в молчании обдумывал услышанное, а затем спросил:

– И как часто у вашего деда были конвульсии?

– Что вы имеете в виду? – спросила Пегги. – У деда никогда не было никаких конвульсий!

– Не было конвульсий? Но они должны были у него быть вследствие глубокого ранения в голову, – возразил врач.

– Никаких конвульсий у него никогда не было, – упорствовала Пегги, хотя и согласилась, стараясь принести пользу медицинской науке, с тем, что у деда Митчелла действительно был самый плохой характер и самый взрывной темперамент «среди всех красивых мужчин между Потомаком и Рио-Гранде».

Пегги уже было решила, что хирург поражен ее рассказом, когда тот тяжело поднялся, приглашая интернов следовать дальше. «Никаких конвульсий, – проговорил он, недоверчиво качая головой. – Никогда не слышал ничего подобного». И двинулся дальше, убежденный в том, что в лице Пегги ему довелось встретиться с особой разновидностью лжецов.

Из госпиталя Пегги вернулась 19 апреля 1943 года. Дома она могла по полдня сидеть, накладывая повязку, которая, как писала она Элен Давди, «улучшила мою фигуру ниже талии, но ничего не сделала для ее верхней части, поскольку 30 фунтов веса ниже талии переместились наверх. Джон говорит, что мне бы несколько медалей – и я была вылитый генерал Гоеринг».

Среди знакомых Пегги были два брата, которые в настоящее время находились за океаном. И одному из них, бывшему журналисту, Пегги пишет, что ей трудно представить их в военной форме, поскольку последний раз она видела их обоих на вечеринке в институте прессы, на которую они вырядились в костюмы, делавшие их похожими на обитателей дна: босые, в рваной одежде, в руках – удочки и кувшин.

«Мне ужасно понравилась эта увлекательная вечеринка. Но самое большое удовольствие я получила, очутившись в ситуации, о которой вы, вероятно, уже забыли.

Помните, как я постучала к вам в дверь, чтобы узнать, долго ли вас ждать, и тут вы оба вывалились из номера, одетые, как персонажи «Табачной дороги» или герои Фолкнера, и с криками и хохотом погнались за мной вниз по коридору отеля, размахивая кувшином и удочками. Да и сама я, одетая в юбку с кринолином, шляпу с перьями и с большой куклой в руках, выглядела несколько необычно. И в этот момент туристы-янки вышли из лифта, перепутав этажи, и, увидев нас, вероятно, решили, что все, что они когда-либо читали о Юге, – чистая правда. А я потом часто представляла себе, как эти туристы, вернувшись на Север, выступали перед разными аудиториями с рассказами о своих приключениях на Юге».

Слух о том, что Маргарет Митчелл отвечает на каждое письмо, был так широко распространен среди американских солдат, воевавших за океаном, что на страницах одной из газет появилась карикатура Билла Молдина, на которой был изображен один из его уставших от боев солдат, при свете близкого артиллерийского огня он пишет на листке почтовой бумаги: «Дорогая, дорогая мисс Митчелл…»

Пегги тут же написала художнику, что благодаря его карикатуре ее «акции у воюющих мальчиков поднялись до необыкновенных высот».

В Пьедмонт-парке, неподалеку от дома Маршей, было сооружено временное помещение для столовой Красного Креста, куда часто ходила Пегги, чтобы помочь армии, зашивая и приводя в порядок военную форму, пришивая пуговицы и шевроны, штопая перчатки. И все то время, пока она работала там, вокруг нее постоянно толпились молодые солдаты, сидя на полу или стоя, прислонившись спиной к стене, смеясь и подшучивая над ней или молча слушая ее рассказы.

Пегги по-прежнему оставалась превосходным рассказчиком и коллекционировала разные истории, которые могла рассказать своим юным поклонникам в военной форме. Например, такую:

«Один солдат служил близ Бостона, где и вскружил голову молодой леди. И тут правительство переводит его в Миссисипи. Вскоре после своего прибытия на новое место солдат получает письмо, в котором молодая леди из Бостона утверждает, что является его «нареченной» и знает, что он не хотел бы поступать безнравственно по отношению к ней, и что, пожалуйста, пусть он вышлет денег, и она приедет к нему в Миссисипи.

Солдат ответил ей дней через десять. Он писал, что ей лучше оставаться у себя, поскольку, наведя справки в общине, он доподлинно узнал, что лучше быть незаконнорожденным в Бостоне, чем янки в Миссисипи».

Благодаря обширной переписке со многими военными Пегги имела некоторые сведения о судьбе своего романа во взорванной войной Европе, хотя и не могла следить за объемами его продаж. Многие издатели, с которыми у нее уже были заключены контракты, погибли в результате вторжения армий захватчиков. Но несмотря ни на что, люди продолжали читать «Унесенных ветром».

Поначалу даже немцы позволили издать роман в оккупированной ими Франции, рассчитывая, что образы угнетателей-янки сослужат хорошую службу немецкой пропаганде, развенчивая представление о Соединенных Штатах как о «стране свободы». Но осознав, что их расчеты – палка о двух концах, что в глазах французов южане выглядели людьми, не смирившимися с поражением, запретили публикацию романа, а все готовые экземпляры изъяли. Однако роман тут же появился на «черном рынке» по цене 60 долларов за книгу. На эти деньги, например, в Голландии, Бельгии и Норвегии можно было в то время приобрести такие замечательные деликатесы, как фунт сливочного масла и дюжину яиц. Но, по словам корреспондентов Пегги, люди готовы были заплатить любые деньги, чтобы иметь у себя эту книгу.

Прилив отваги в душе Пегги, случившийся во время войны, соединяясь со зрелостью среднего возраста, перерастал в убежденную страстность: ее речи теперь зажигали огонь гордости, жертвенности и героизма в сердцах слушателей. Пегги свято верила в справедливость этой войны и с достоинством переносила трудности и лишения военного времени.

Когда ей сообщили, что один из ее «приятелей» пал в боях и что в ранце у него нашли ее письма, она поместила это сообщение в рамку под стекло и поставила на письменный стол.

В феврале 1944 года Пегги вновь получает приглашение стать крестной матерью нового крейсера «Атланта». Это событие дало Маршам возможность заодно побывать на Севере, чтобы повидаться с родными Джона и со своими друзьями – супругами Давди, брак которых переживал нелегкие времена.

Марши условились с Элен Давди вместе пообедать в их номере в отеле «Уолдорф-Астория» вечером 8 февраля и, узнав, что в супружеских проблемах семьи Давди повинна другая женщина, не были удивлены, услышав, что Элен намерена поехать в Рено и подать на развод. Пегги пыталась уговорить ее не делать этого, объясняя, что с юридической точки зрения ее поступок неправилен и что если Элен вновь выйдет замуж и заведет детей, то этот новый брак не будет считаться законным, а права детей не будут должным образом защищены. Элен, однако, была непреклонна.

Ближе к лету 1944 года становилось все более очевидным, что война идет к концу. Радость Пегги по этому поводу омрачалась серьезной болезнью отца. У мистера Митчелла было плохо с почками, и состояние его быстро ухудшалось. С годами отец становился все более раздражительным, а болезнь требовала круглосуточного ухода за ним. В письмах к Элен Давди Пегги писала, что «отец стал так же приятен в общении, как дикий кот весной».

Найти хорошую сиделку было трудно, и эти трудности усугублялись самим мистером Митчеллом: он изматывал своими придирками санитаров, которых Пегги с большим трудом удавалось нанять, грубил врачам и без благословения дочери отказывался принимать даже аспирин.

Умер он 17 июня 1944 года. Чувства Пегги к отцу и его смерти были довольно двойственными. В течение последних шести лет болезнь отца была для нее удобным предлогом, помогавшим ей избежать многих мероприятий, участвовать в которых ей почему-либо не хотелось. Так, в 1941 году в письме к Давди она, например, пишет, что, если бы не отец, на уход за которым уходила вся ее энергия, она, возможно, вновь вернулась бы к писательской работе. То же самое она писала и в 1944 году.

Конечно, это была неправда, ибо вся ее жизнь во время войны была заполнена общественной деятельностью: перепиской с военными, кампанией по продаже военных облигаций, посещениями предприятий и организаций для сбора пожертвований, помощью Красному Кресту, дежурством на улице, упаковкой и отправкой посылок солдатам, в которые, как правило, укладывались продукты, жевательная резинка, нюхательный табак и даже однажды банджо.

Журналы по-прежнему обращались к ней с просьбами написать для них рассказ или повесть, но она неизменно отказывалась. Сэлзник попытался было начать переговоры о продаже ему драматических прав на «Унесенных ветром» за «подходящую сумму», но чувствуя, что в будущем цена должна возрасти, и Стефенс, и Джон посоветовали ей не спешить.

«Макмиллан» через Лу и Лэтема частенько наводил справки, не вернулась ли Пегги к «литературной деятельности». Самое интересное, что Пегги всегда старалась воодушевить других писателей на создание новых книг, сама при этом вполне довольствуясь той славой, что принес ей ее первый и единственный роман. Она писала даже Старку Янгу, уговаривая его скорее взяться за написание другой книги после выхода его романа «Дерево, растущее в Бруклине», а также Бетти Смит, с которой была совершенно незнакома. Пегги писала ей: «Надеюсь, что общество не очень досаждает вам и что у вас будет время, чтобы написать еще несколько книг».

Видимо, общество слишком досаждало самой Маргарет, если даже после смерти отца она так и не села вновь за пишущую машинку, чтобы заняться какой-либо литературной деятельностью.

Ее роман «Унесенные ветром» давно стал для Маршей огромным «деловым предприятием», забиравшим у Пегги наряду с патриотической деятельностью военных лет массу сил и времени.

14 октября 1944 года Пегги писала заместителю госсекретаря о своих опасениях быть уличенной в «торговле с врагом», если она продолжит дела со своим французским издателем, который подозревался в коллаборационизме.

Она, в частности, спрашивала: «Выработана ли нынешним французским правительством или правительствами Объединенных Наций политика управления собственностью и активов коллаборационистов? Если таковые активы были переданы какому-нибудь правительственному агентству, то что это за агентство и какова должна быть моя линия поведения по защите своих прав? Могу ли я рассчитывать на посредничество такого агентства?»

А через несколько дней она уже сражается с редактором газеты «New World Telegram», опубликовавшей две статьи, в которых утверждалось, что роман «Унесенные ветром» был запродан в кино еще в гранках за 50 тысяч долларов:

«Роман «Унесенные ветром» не был продан в гранках, и я никогда не делала заявлений относительно суммы, полученной мной за продажу прав на экранизацию… Еще в 1936 году я опровергла это ошибочное утверждение, но вы опять принимаетесь за старое!

Я закончила чтение гранок романа в марте 1936 года. И очень сомневаюсь, чтобы кто-либо еще читал его в таком виде. И поскольку в то время никто никаких предложений о продаже прав на экранизацию не делал… то я продала его лишь 30 июля 1936 года, как это видно из даты заключения контракта.

Судя по тому, что пробный тираж романа, а это где-то от 50 до 90 тысяч экземпляров, был быстро распродан, я могла быть вполне уверена, что книга будет иметь успех. И к тому времени, когда я распорядилась правами на экранизацию своего романа, в стране уже было продано более ста тысяч экземпляров.

Мне надоело каждый месяц встречать в газетах подобные утверждения, несмотря на мои опровержения… Надеюсь, что, если вы когда-нибудь еще будете писать что-либо о продажах авторских прав на экранизацию, вы не станете упоминать «Унесенных ветром». Или по крайней мере напишете, что роман не был продан в гранках и что Голливуд не надул меня, поскольку за права была уплачена самая большая сумма, когда-либо выплаченная неизвестному автору за его первую книгу».

Из этого письма видно, что Пегги не хотела, чтобы из-за продажи прав на экранизацию за столь смехотворно низкую, по меркам 40-х годов, цену ее сочли глупой.

Суть дела это, однако, не меняет: права были действительно проданы Сэлзнику за 50 тысяч долларов, и более того, гранки романа получили в свое время не только помощница Сэлзника Кей Браун, но и Дорис Уорнер, Сэмюэль Голдвин, Луис Маейр и Дэррил Занук. Братья Уорнеры первыми сделали предложение о покупке еще в апреле 1936 года, тогда как книга появилась лишь в начале мая. Да и в архивах издательства Макмиллана сохранилось распоряжение о подготовке двенадцати комплектов гранок.

Вопрос в том, зачем нужно было Пегги тратить так много сил и энергии на сохранение легенды о ней самой и о ее книге? Ответ на него не только ясен, но и печален: рецензии на книгу больше не появлялись, всеобщий ажиотаж, вызванный ее появлением, был уже в прошлом, а фильм прочно занял место в ряду классических произведений. И потому без перспективы появления каких-то новых книг на горизонте Маргарет Митчелл не была больше сенсацией для прессы. Похоже, Пегги сознавала, что, лишь поддерживая эту легенду, она сможет сохранить интерес к себе и своему роману.

Это была своего рода игра с ее стороны: то она напишет своим друзьям-газетчикам и сообщит им, к примеру, о том, что фильм «Унесенные ветром» в течение пяти лет показывали в воюющей Англии, то о том, что Гитлер устроил просмотр фильма в Берлине в кругу «четверых самых близких своих приятелей». А затем эти крупинки информации появлялись в прессе, к великому «ужасу» Пегги.

Где-то накануне Рождества 1944 года Маргарет Бох заметила, как переменилась ее хозяйка: редкими стали проявления ее чувства юмора, легкомысленно стала она относиться к своему внешнему виду, а ее письма к поклонникам утратили былую живость и своеобразие.

Обе Маргарет – и Митчелл, и Бох – к этому времени уже более девяти лет провели в ежедневном, достаточно близком общении, но, несмотря на это, их отношения всегда были слегка официальными.

Пегги всегда высоко ценила своего секретаря, была благодарна ей за помощь и преданность, но черта была проведена четко и принципы отношений работодатель – секретарь неукоснительно соблюдались.

Маргарет Бох вела записи о настроениях Пегги, занося туда и некоторые наблюдения интимного характера, что дает основания говорить о ее планах написать когда-нибудь в будущем книгу о Пегги.

Так, накануне Рождества 1944 года Маргарет Бох пишет, что Пегги «часто бывает веселой», но что за этим последовал период «мрачности». А единственный раз, когда она видела свою хозяйку плачущей, был помечен февралем 1945 года, когда Пегги стирала нейлоновые чулки в кухонной раковине и нечаянно выпустила их из рук. Чулки скользнули в сливное отверстие и исчезли. По какой-то только ей известной причине это событие так расстроило Пегги, что она стояла, опершись руками о раковину, и горько рыдала, не обращая внимания на беспомощно стоявшую в дверях смущенную Маргарет Бох.

7 мая 1945 года в городе Реймсе Германия подписала Акт о безоговорочной капитуляции, и хотя Америка все еще находилась в состоянии войны с Японией, летом многие из атлантских ребят, призванных на военную службу, вернулись на родину. Их возвращение усугубило те приступы депрессии, от которых страдала в последнее время Пегги. Своим близким друзьям она объясняла, что переживает от сознания своего бессилия помочь тем атлантским парням, которые пали в боях на чужой земле.

Видения смерти преследовали ее во сне, она вновь стала страдать от бессонницы. Именно тогда Пегги пишет Грэнберри письмо со странным требованием: не уничтожать ее писем, кто бы ни попросил его это сделать. Письмо заканчивается словами: «Я погибну в автокатастрофе. Я совершенно уверена в этом».