Текст книги "Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару"

Автор книги: Энн Эдвардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 29 страниц)

Маргарет Митчелл, писатель
Глава 17

Пегги Митчелл никогда не испытывала желания славы, которая вдруг обрушилась на нее с ошеломляющей скоростью. Как вспоминала Бесси, в течение 24 часов со времени выхода романа в свет телефон звонил каждые три минуты. Так продолжалось до полуночи и примерно раз в час после нее. Каждые пять минут раздавался звонок в дверь, и это продолжалось в течение всего рабочего дня; телеграммы поступали каждые семь минут, а очередь из примерно десяти человек круглосуточно стояла у двери дома, ожидая, когда появится автор и подпишет им книгу. В течение нескольких последних дней почту доставляли в дом Маршей мешками. Пегги не могла выйти на улицу без того, чтобы сразу не быть узнанной и атакованной восторженными согражданами. Однажды, когда она находилась в примерочной кабине магазина Рича, примеряя платье, несколько женщин отдернули занавеску и увидели полуодетую Пегги. «Да у нее грудь, как у мальчика!» – воскликнула одна из них, в то время как Пегги, схватив какую-то вещь, чтобы прикрыть наготу, требовала, чтобы женщины немедленно покинули кабину.

Книга (Пегги была бы счастлива, если бы удалось продать хотя бы пять тысяч экземпляров) к концу третьей недели уже разошлась в количестве 178 тысяч, и это число продолжало расти столь стремительно, что «Макмиллан» очень скоро убедился: к концу года оно может достигнуть миллиона экземпляров.

Маргарет Митчелл стала национальной героиней. Несмотря на предупреждения издателей о том, что в ее жизни могут произойти такие изменения, которые ей трудно будет осознать, все происшедшее оказалось совершенно неожиданным для нее. Женщина консервативная и экономная по натуре, она не могла себе представить, что огромное количество людей может покупать ее роман по беспримерно высокой цене в три доллара, и это тогда, когда, учитывая бедность того времени, на такую сумму можно было кормить в течение нескольких дней семью из четырех человек. И ни предсказания «Макмиллана», ни различные признаки и знамения, такие как выбор клуба «Книга месяца», большие предварительные тиражи, хвалебные первые рецензии, не могли ослабить пессимизм Пегги. В течение нескольких дней она была уверена, что интерес публики быстро спадет. И когда этого не произошло, она начала испытывать странную, необъяснимую тревогу.

Репортеры надоедали ей с интервью. Читатели сотнями звонили ей, чтобы узнать, вернется ли Ретт к Скарлетт. Другие же пользовались телеграфом для поздравлений и вопросов. Но больше всех раздражали те из поклонников, кто толпился на ступенях дома, в котором находилась ее квартира, и требовал от нее советов, помощи в личных делах, денег взаймы или пытался заставить ее читать их рукописи.

Ее почтовый ящик был переполнен приглашениями публично выступить, прочитать лекцию или же принять участие в рекламировании каких-то организаций, товаров или книг. К концу первой недели она получила более трехсот экземпляров «Унесенных ветром», отправители которых просили Пегги подписать эти книги. Причем большинство поклонников ожидали, что обратно она вышлет им подписанные книги за свой счет.

Все это произошло слишком быстро. Пегги Митчелл просто не хватило времени подготовить себя к роли литературной знаменитости, даже если бы эта роль была для нее желанна.

«Слава, – говорил Рильке, – это количество недоразумений, собравшихся вокруг нового имени».

Пегги просто не знала, как относиться к тому имиджу, который создала ей слава. Она чувствовала себя жестоко обманутой, как будто ее пытались лишить такой ценности, как собственная индивидуальность, и она решила любой ценой воспрепятствовать этому.

Тот факт, что она начинала писать свой роман, не строя никаких грандиозных планов, – чистая правда. И хотя у нее были надежды, что книга может быть когда-нибудь напечатана, она никогда не рассчитывала, что из нее может получиться нечто большее, чем максимально достоверный в историческом плане роман. Она не уставала повторять, насколько «слабой» во всех других отношениях была ее книга.

Пегги никогда не думала ни о том, уместна ли ее книга в тридцатых годах XX столетия, ни о том, сможет ли ее роман поразить воображение нации. В какой-то степени ее неподготовленность можно объяснить недостатком уверенности в себе, хотя были, конечно, и другие факторы.

У Пегги не было редактора со стороны. В этом качестве выступал Джон, но и он был не дальновиднее, чем сама Пегги. Его интеллектуальные способности были не больше, а общественный кругозор не шире, чем у нее. Личная переписка Джона и Пегги после выхода «Унесенных ветром» в свет прекрасно демонстрирует их страх перед тем местом в жизни общества, которое было отведено роману в рецензиях. Сама Пегги не имела никаких других намерений, кроме как рассказать занимательную повесть и описать трудный период из истории ее родного города с максимальной точностью. Сомнительно, чтобы Пегги или Джон отдавали себе отчет в своевременности этого романа, и вице-президент компании «Макмиллан» Джеймс Путнэм позднее говорил, что Марши пошли на публикацию книги «исходя исключительно из наивного намерения заработать несколько честных долларов». Но, возможно, именно поэтому роман «Унесенные ветром» и имел такой грандиозный эффект. Он был написан из искренних, чистосердечных побуждений, спонтанно и ни в коем случае не был похож на какую-нибудь заумную затею. Не имел он и привкуса шовинизма, ура-патриотизма или каких-то социальных догм.

Во многом опустошительный эффект, произведенный Великой депрессией, был сравним с тем, что наблюдался в годы Гражданской войны, – факт, который, похоже, и сделал «Унесенных ветром» необычайно своевременной книгой. Отказ Скарлетт О’Хары стать пылью на ветру перемен, ее необыкновенная стойкость, ее клятва: «Бог свидетель… я намерена пережить все, и когда это кончится, я больше никогда не буду голодать», оказывали огромное воздействие на читателя, пытавшегося сохранить себя и свой дом в течение всего долгого времени депрессии.

Во многих письмах, полученных Пегги Митчелл от поклонников романа, по существу, об этом и говорилось: что если Скарлетт смогла победить в той напряженной борьбе за существование, которую ей пришлось пережить, то и они, читатели, смогут это сделать.

Но была еще и другая, возможно, более важная причина того почти истерического отношения, которое вызывал к себе роман. Никогда прежде самооценка американцев не была столь низкой. Да, Соединенные Штаты и раньше не были лидерами ни в музыке, ни в балете, ни в искусстве, ни в литературе, но в продолжение многих лет они пребывали в первых рядах в области бизнеса и промышленности. И вот доллар обесценился – и дома, и за границей, поскольку крупные компании одна за другой объявляли о банкротстве. «Новый курс» Рузвельта, казалось, вел в никуда, и публика уже не знала, кому и чему верить. Политические убеждения разделили общество почти столь же опасно, как это сделала уже однажды Гражданская война, и каждый нормальный человек сам занимался вопросами собственного выживания. Вот почему летом 1936 года нация жаждала увидеть признаки возрождения своей былой славы и гордости, но люди хотели, чтобы произошло это не за счет каких-то военных побед, а благодаря собственным достижениям.

Пегги не могла догадываться об этом, вне зависимости от того, насколько наделена она была даром предвидения, но публикация ее книги ознаменовала настоящий переворот в Америке – и не столько в издательском деле, сколько в области духа, возродив гордость американцев за свои собственные достижения. «Унесенные ветром» имели все данные для того, чтобы быть названными национальной литературой: книга прославляла американское прошлое так, как не делали этого романы ни Уилли Катера, ни Фолкнера, ни Вулфа.

В отличие от реалистических романов Т. Драйзера и его последователей роман Пегги охотнее касался американской истории в куда более широких масштабах, нежели просто анализировал американские нравы на местном уровне. И хотя действие романа происходит исключительно на Юге, как правило, в Атланте и ее окрестностях, тем не менее он в большей степени общенациональный, чем местный, поскольку описывает величайший и наиболее опустошительный раскол страны, когда-либо постигавший ее. Кроме того, события в романе показаны не с точки зрения мужчин, войны, политики и власти, а через женщин и через ту нужду, которую они должны были преодолеть, чтобы помочь Югу быстрее залечить свои раны и вернуть надежду, достоинство и процветание своим мужчинам и семьям.

Ну и если взять конец романа – Пегги не спешит вынести окончательный приговор Скарлетт. Каждый сам мог решать, сумеет она вернуть Ретта или нет, сообразно собственному чувству справедливости и опираясь на романтические фантазии.

За исключением внезапной славы Чарльза Линдберга никогда еще не было такого случая мгновенного общенационального преклонения, какое можно было бы хоть отдаленно сравнить с тем, что испытала Пегги. Поражали не только объемы продаж ее романа – супербестселлеры встречались и раньше, – но и то, что публика видела в «Унесенных ветром» не просто роман. Его герои почти сразу же превратились в героев национальных – вместе с их создательницей.

Очень скоро роман стал знаменит и в Европе. Фрэнк Дэниел, коллега Пегги по работе в «Атланта Джорнэл», описал ей в записке впечатления своего друга, только что вернувшегося из Европы:

«…Палуба «Куин Мэри» пестрила экземплярами «Унесенных ветром» – без сомнения, самого популярного романа за границей. Почти все кресла на палубе были заняты читающими его. Спрос на книгу в магазинах Лондона и Парижа – невероятный, и… предварительные заказы на английское издание бьют все рекорды. Генри Фонда находился в Бремене, возвращаясь из Европы, и он в таком восторге от романа, что даже радировал Сэлзнику о необходимости немедленно встретиться, чтобы обсудить возможность для Фонды сыграть роль Ретта… Намерение, возможно, странное, но оно доказывает, что если «Макмиллан» продолжит давать рекламу в «Джорнэл», который, в конечном счете, расходится по всему Югу, твой маленький роман имеет все шансы стать широко известным».

И к тому времени, когда «Куин Мэри» входила в док Саутгемптона, завершая свой первый в этом сезоне рейс через Атлантику, имена Скарлетт и Ретта уже были столь же близки пассажирам, как и имена короля Эдуарда VII и Уоллис Симпсон. Понадобилось совсем немного времени, чтобы на вечерах в лондонских гостиных тема нового американского бестселлера пришла на смену уже порядком надоевшим всем разговорам о короле Англии и его любовнице-американке.

В эти самые первые дни феноменального успеха своей книги Пегги часто говорила, что чувствует себя как в осаде. И, собственно, так оно и было. Во всех публикациях в прессе непременно упоминалось о том, что по мужу она – миссис Марш, а ведь и телефон, и адрес Джона Марша были указаны в городском телефонном справочнике.

Дом, в котором находилась квартира Маршей, не имел ни швейцара, ни каких-либо систем безопасности, и потому, когда Джон уходил на службу, Пегги и Бесси оставались один на один со всеми звонившими и приходившими поклонниками таланта знаменитой писательницы.

Звонившие по телефону зачастую были весьма удивлены, узнав, что трубку подняла сама Маргарет Митчелл, так же как и незваные посетители не могли поверить, что маленькая женщина, открывшая дверь в ответ на их настойчивые звонки, и есть знаменитая писательница.

Ежедневно поступали новости с переговоров о продаже прав на экранизацию романа. Однако не это, казалось, волновало публику – будут права кем-то приобретены или нет. Любимым занятием многих американцев стало в то время распределение ролей в будущем фильме.

3 июня 1936 года Пегги жаловалась в письме к Лу, что люди доводят ее до безумия, выпрашивая подачки и полагая при этом, что уж теперь-то она «не упустит своих миллионов». Друзья же, по ее словам, замучили вопросами о том, «какого черта» она «продолжает пользоваться машиной модели аж 1929 года и косить четырехлетней давности хлопчатобумажные платья и пятидесятицентовые чулки».

А днем раньше она писала Лу, что была «так измучена и потрясена», что, едва дождавшись вечера, вся в слезах легла спать» и что Джон, вернувшись с работы, настоял на том, что ей следует уехать на время из Атланты, даже если сам он не сможет поехать с ней. И она решила, писала дальше Пегги, что в следующий понедельник просто «сядет в машину и уедет».

Ехать она намеревалась в горы, где, по ее мнению, вероятность того, что она будет узнана, была минимальной. Но при этом Пегги заверила Лу, что если она вдруг понадобится издательству, то «Макмиллан» всегда сможет найти ее через Джона, которому Пегги будет звонить каждый вечер.

Но в понедельник утром, 7 июля 1936 года, едва Джон ушел на работу, в квартире зазвонил телефон. Звонил Ред Апшоу.

Позднее сама Пегги так описывала их разговор Медоре:

– Я прочитал твой роман и подумал, что ты все еще любишь меня, – сказал Ред.

– Почему ты так решил? – спросила Пегги.

– Потому что Ретт Батлер – это я, – ответил он.

Пегги отвергла это предположение и спросила, что ему нужно. Ред пообещал как-нибудь встретиться с нею, чтобы поговорить, и положил трубку.

Пегги была в панике, когда одевалась в то утро для интервью, которое она должна была дать в своей квартире трем представителям «Ассошиэйтед Пресс». Голос и слова Реда привели ее в состояние шока: он обвинил ее в использовании его в качестве прообраза для Ретта Батлера, что заставило Пегги почувствовать угрозу.

Она полагала, что Ред может подать на нее в суд за клевету – ведь она изобразила Ретта Батлера негодяем, подлипалой, она указала эти инициалы – РКБ – на его носовом платке, она написала, что его выгнали из Вест-Пойнта – есть от чего прийти в замешательство. Но их сходство этим не ограничивается: взять хотя бы спекуляции Ретта Батлера во время блокады и контрабанду спиртного Редом Апшоу в годы «сухого закона»… И наверное, она была права, опасаясь, что любой судебный процесс с участием Реда повлек бы скандал: ведь где гарантии, что достоянием широкой публики не станут показания, данные ею в свое время под присягой, о том унижении, которому Ред подверг ее.

У Пегги не было достаточно времени, чтобы решить, что же ей следует предпринять, поскольку Бесси уже вводила троих корреспондентов «Ассошиэйтед Пресс» в скромную гостиную Маршей. Позднее Пегги писала, что эти репортеры подвергли ее «форменному испытанию, длившемуся почти три часа». И в продолжение этих трех часов ей пришлось парировать их вопросы о своем прошлом, настоящем и будущем, прибегая к уловкам и хитростям из арсенала южной красавицы столь удачно, что «ребята из АП» даже не поняли, что так и не получили ни одного прямого ответа на свои вопросы, относящиеся к периоду ее жизни от смерти матери до второго замужества.

Как только корреспонденты ушли, Пегги велела Бесси уложить небольшой чемодан и в обстановке мелодрамы, которой могла бы позавидовать сама Скарлетт, села в машину и направилась в горы.

Впоследствии подробные письма с описанием всех обстоятельств ее побега «из ада славы» были написаны и разосланы ею по крайней мере восьми хорошо знакомым писателям и журналистам. И в каждом из них она ярко и трогательно повествовала о том, что заставило ее предпринять это путешествие в горы, представляя его как акт внезапного и полного отчаяния, не упоминая, правда, о том, что спланировала она свое бегство еще пять дней назад.

В первый же вечер, находясь в Гейнсвилле, штат Джорджия, который стал первой остановкой во время ее «побега», она писала нескольким знакомым о трехчасовом интервью, после которого она тут же позвонила Джону и сказала, что уезжает и что если она сможет справиться с очередью людей у входной двери их дома, она уедет в деревню, чтобы переночевать там, где ее никто не смог бы узнать.

В своем пятистраничном письме к Гершелю Брискелю, написанном ею в тот первый вечер бегства человеку, с которым она никогда даже не встречалась, Пегги писала, что в то утро, когда она покидала Атланту, ей хотелось одного: «скрыться в горах, где нет ни телефонов, ни газет и где никто ничего не читает, кроме Библии, – и оставаться там, пока не кончатся деньги. Или пока не иссякнет моя слава. А из своего личного репортерского опыта я знаю, что поклонение местным литературным знаменитостям длится не более трех недель».

В другом письме она сообщает, что покинула дом, имея при себе лишь пачку рецензий, записную книжку, несколько детективных романов, пять долларов и пишущую машинку, но не взяв, по ее словам, ни зубной щетки, ни даже смены нижнего белья.

Поездка до Гейнсвилла, находившегося в 55 милях от Атланты, заняла у нее около двух часов, поскольку, пережив последнюю аварию, она взяла за правило вести машину со скоростью, не превышающей 25 миль в час. Пегги сняла номер в скромном отеле, расположенном в стороне от центра Гейнсвилла – небольшого городка у подножия самых северных гор Джорджии, зарегистрировавшись в книге как «миссис Джон Марш из Атланты» и заплатив за комнату три доллара вперед. И хотя она об этом и не упоминала в своих многочисленных «беглых» письмах, ее чековая книжка была при ней, а в городке действовал филиал ее банка.

Беглянке не потребовалось много времени, чтобы достать пишущую машинку и приступить к чтению самых последних рецензий, присланных ей по почте издательством незадолго до ее бегства из дома. Позвонив Джону, она села за письмо к Гершелю Брискелю, который, по словам Джона, позвонил в Атланту, чтобы сообщить, что собирается вскоре на Юг и хотел бы встретиться с Пегги.

«По штемпелю вы сможете определить, что я не дома в Атланте. Я в бегах. И уверена, что Скарлетт О’Харе пришлось пережить куда меньше, когда она покидала осажденную Атланту или находилась в осаде, чем пережила я во время осады, которая длится со дня публикации книги. Если бы я знала, что все это и означает быть писателем, я бы трижды подумала, прежде чем вручить Гарольду Лэтему свою потрепанную рукопись. За эту неделю я похудела на десять фунтов, я вздрагиваю от любого телефонного звонка и убегаю как последний трус, едва завидя знакомое лицо на улице… Совершенно посторонние люди ловят меня за шиворот на улице, задавая при этом потрясающие вопросы, а фотографы выскакивают из всех труб».

Тем не менее, пишет Пегги, она «с большим удовольствием вернется домой», если Брискель решит приехать в Атланту.

«Было бы замечательно увидеться с вами, – пишет Пегги, – ведь я ваша давняя поклонница». И она подробно комментирует его рецензию на «Унесенных ветром»:

«Благодарю вас за фразу, что, несмотря на то, что местами мой роман «граничит с мелодрамой», сами времена, о которых я пишу, были мелодраматичными. Да, именно такими они и были, но надо быть южанином, чтобы представлять себе, до какой степени мелодраматичными они были на самом деле. Я во многом смягчила взятые мною из реальной жизни случаи, просто для того, чтобы они звучали достовернее. И большое спасибо вам за защиту капитана Батлера и достоверность этого образа. Когда я описывала его, мне и в голову не приходило, что потребуется так много аргументов, чтобы доказать, были в реальной жизни люди, подобные ему, или нет. Люди, подобные ему, были тогда столь обычны, что я и выбрала-то этот характер за его типичность. Типична даже его внешность. Я просмотрела сотни старых дагерротипов, вглядываясь в лица, и этот тип лица сразу бросается в глаза. Так же, как лица бледных, печальных молодых людей с непременным локоном на лбу, портреты которых зачастую были снабжены надписью типа «Дорогой кузен Билли. Убит при Шилохе». (Меня всегда удивляло, почему все мальчики, похожие на него, были убиты под Шилохом.) И в случае с капитаном Батлером я оказалась между двух огней: людям он кажется настолько реальным, что я вполне могу заполучить судебный процесс, несмотря на мои уверения, что не писала его ни с кого из тех людей, о которых я когда-либо слышала».

«Бог мой, я все еще продолжаю, – писала она на второй половине пятой страницы письма, добавляя еще несколько строк: – Приезжайте. Я устрою для вас вечеринку, если вам этого захочется, или же просто буду кормить вас, сидеть рядом и слушать то, что вы будете говорить. У моей кухарки старая добрая выучка, и особенно сильна она в приготовлении тушеных овощей и настоящих жареных цыплят, а также булочек, которые тают во рту. Что до меня, то я предпочла бы послушать вас и выразить свою благодарность, нежели устраивать вечеринку».

На следующий день после прибытия в Гейнсвилл утром Пегги пишет Эдвину Грэнберри, автору восторженной рецензии на ее книгу, опубликованной в «New York Evening Sun». Письмо это необычайно длинное – на восьми страницах! – и еще более откровенное, чем то, которое она написала Брискелю:

«Дорогой мистер Грэнберри.

Я – Маргарет Митчелл из Атланты, автор романа «Унесенные ветром». Ваша рецензия на мою книгу была первой из всех, прочитанных мною, и она так обрадовала меня, что мне захотелось тут же написать вам. Больше недели я пыталась это сделать, и вот теперь вы видите, сколь далеки оказались мои благие намерения от исполнения!

Как только я прочла написанное вами, первое, что я подумала, что должна написать вам совершенно необыкновенное письмо, письмо, которое могло бы донести до вас, сколь высоко ценю я вашу доброту. Но оно так и не появилось, затерявшись где-то на дорогах последних сумасшедших недель, и вот сегодня вечером я обнаружила, что сижу в отеле в Гейнсвилле и, падая от усталости, но полная благодарности к вам, пишу нечто бессвязное. А потому простите этому письму его недостатки.

Я и не предполагала раньше, что быть писателем – значит вести жизнь, подобную моей теперешней, иначе я не думаю, что согласилась бы стать им. В течение многих лет я жила тихо и скромно, скромно по собственному выбору, поскольку я – животное не общественное, скромно, потому что хотела работать и не относила себя к числу самых сильных людей на свете. Я сознавала, что нуждаюсь в покое и отдыхе. И вдруг мой тихий мир был взорван. Телефон стал звонить каждые три минуты, дверной звонок – тоже, и совершенно незнакомые люди стали врываться ко мне, задавая совершенно немыслимые вопросы, в том числе и личного свойства, а фотографы стали подаваться мне вместе с утренним кофе.

Появляются и репортеры, но против них я не возражаю, поскольку сама была на их месте, я только не могу себе представить, как им приходится крутиться из-за меня. Ведь я совершенно обыкновенная, не эксцентрична и не имею в запасе никаких романтических историй, связанных с написанием книги. По этой причине они и не могут найти ничего «жареного», что им было бы интересно написать обо мне! Ну и потом эти чаи и вечеринки – они почти замучили меня!

Вчера чаша моего терпения переполнилась, я села в машину и уехала из Атланты практически без багажа, не считая пишущей машинки, четырех детективов и пяти долларов. Когда я прибыла сюда, то была слишком уставшей, чтобы ехать дальше, а потому осталась здесь переночевать, чтобы завтра ехать дальше в горы, где нет телефонов и где никто не узнает меня по какой-нибудь газетной фотографии и не спросит, а трудно ли писать романы.

Не собираюсь перекладывать свои трудности на вас, незнакомого мне человека, который был так добр ко мне. Я просто пытаюсь объяснить, во-первых, свою кажущуюся невежливость с задержкой своего ответа вам, а во-вторых, почему это письмо кажется таким путаным.

Не верю, что смогу донести до вас, сколь много значит для меня ваша рецензия, если не расскажу кое-что о подоплеке создания моей книги.

Я написала ее очень давно, около десяти лет назад, и в основном она была закончена к 1929 году. После этого я почти перестала писать, как по причине частых болезней, похоже, никогда не прекращавшихся, так и потому, что сама вещь не казалась мне заслуживающей того, чтобы ее заканчивать.

Знаю, глупо писать, что я считала свою книгу слишком плохой, чтобы волноваться о ее публикации и продаже, но я не думала, что это будет гуманно с моей стороны – заставить кого-либо покупать ее.

Возможно, это звучит нелепо, но когда я прочла в вечерней газете, что со дня выхода книги распродан уже пятый тираж, то удивилась, потому что знаю, какими могут быть по-настоящему хорошие литературные произведения, и мое не кажется мне таковым. А потому я и не старалась продать его издателям.

После того как в прошлом году приехал мистер Лэтем и выманил рукопись, прислав мне потом на подпись контракт, я была чрезвычайно несчастна. Мне казалось, что я вела себя как круглая дура, позволив книге, подобной моей, выйти в свет, чтобы другие могли увидеть, насколько она плоха и обсудить ее недостатки во весь голос и в любых публичных изданиях.

Единственным утешением для меня было то, что они все равно не смогли бы раскритиковать меня больше, чем критиковала себя я. Возможная критика не могла бы обидеть, задеть меня (и не задевает!), но могла бы расстроить мою семью, особенно отца. Теперь вы понимаете, что я чувствовала, когда получила первую газетную вырезку с вашей рецензией…

Благодарю за ваши добрые слова о Скарлетт, за то, что вы пишете о той симпатии, которую до сих пор питаете к ней и объясняете, за что. Мне и в голову не приходило, когда я создавала этот образ, что такой град жестоких слов может обрушиться на бедную голову ее создателя. Скарлетт всегда казалась мне нормальным человеком, попавшим в ненормальные обстоятельства и делавшим все, что в его силах и что он считает практичным.

Обычный человек, попавший в жернова жизни, первым делом старается спасти свою шкуру, и Скарлетт в такой ситуации поступала совершенно нормально…

Вы были так добры ко мне, так порадовали меня и мою семью (мой осторожный и сдержанный отец просто мурлыкал, читая вашу рецензию – а почему бы и нет?). И я хотела бы иметь возможность сказать вам, сколь высоко я ценю все, вами написанное, а также увидеться с вами, потому что говорю я лучше, чем пишу, и тогда я, возможно, и смогла бы убедить вас, как много значит для меня ваш отзыв.

Надеюсь, что когда-нибудь я увижусь с вами».

Сам Грэнберри в 1932 году стал лауреатом премии О’Генри за лучший рассказ и опубликовал несколько книг, имевших средний успех у критиков. Профессор английского языка в Роллинг-колледже в Винтер-парке, штат Флорида, он был постоянным рецензентом газеты «New York Evening Sun». Сомнительно, чтобы Пегги много знала о нем, да она и не утверждала, что читала его книги. Но то, что он отрецензировал ее книгу для одной из ведущих газет, произвело на нее огромное впечатление.

Она пишет в этот день бесчисленное множество писем: Д. Бретту в издательство Макмиллана; Г. Говарду, опубликовавшему рецензию на роман; X. Клементу, столь щедрому на похвалы ей в своей статье в «Атланта Джорнэл»; Д. Харрио, посвятившей длинную колонку Пегги и ее роману, и ряду других критиков. Таким образом, за этот день она напечатала свыше семи тысяч слов, что составляло размер средней главы в «Унесенных ветром».

На следующий день она ненадолго покинула комнату в отеле, чтобы пойти в банк, поскольку нуждалась в деньгах для продолжения своего бегства от публики. А вернувшись в свое убежище, написала С. Бенету этот «пролог» к своему семистраничному письму – ответу на его рецензию в «Saturday Review»:

«Я сейчас не в лучшей форме, чтобы написать вам такое письмо, какое мне бы хотелось и какое могло бы вполне убедить вас, насколько высоко я ценю ваш отзыв и как он порадовал меня. Я только что сбежала из Атланты, после того как потеряла 10 фунтов веса со времени выхода книги в свет. Я получала фотографов с утренним кофе, совершенно незнакомые люди хватали меня за шиворот в банке, а представительницы всевозможных «женских обществ» весь день «заглядывали» ко мне, чтобы «поговорить»… И вот теперь, находясь на расстоянии 50 миль от Атланты, по дороге в горы, я чувствую себя более уставшей и ошеломленной, чем когда-либо. Потому что я никогда не мечтала о том, что книга, которую я сама не считала достойной быть изданной и проданной, когда-нибудь будет продаваться и даже покупаться, и что она когда-нибудь получит доброжелательные отзывы критиков.

И вот именно теперь я хочу написать вам, чтобы поблагодарить вас, поскольку знаю, что когда я доберусь до гор, то лягу в постель, чтобы не вставать неделю.

Должна признаться, что когда я узнала о том, что вы рецензируете мою книгу, сердце у меня упало, и мне кажется, что здесь необходимо разъяснение… Ваша поэма «Тело Джона Брауна» – моя любимая поэма и моя любимая книга, и я знаю из нее наизусть стихов больше, чем любых других. Она значит для меня больше, более реальна, чем любая другая книга любого другого поэта, которого я когда-либо читала, а поэзии я прочла очень много…»

Тон, размер, искренность и отчаяние в письмах Пегги к своим критикам, с которыми она никогда не встречалась, соединяясь, заманивали получателя в сети переписки. Пусть даже получивший подобное письмо ничем не мог ей помочь, но был тронут, во-первых, ее комплиментами в свой адрес и, во-вторых, ее скромностью. Перед ним была леди, только что получившая похвалу почти у каждого из самых уважаемых критиков страны и чья первая книга сразу была признана шедевром, эта леди склонялась перед его собственным «величием». Получатель был польщен и, в свою очередь, не мог не проникнуться жалостью и симпатией к женщине, измученной назойливым интересом публики и вынужденной бежать и скрываться совершенно одной, в небольшом мотеле, среди странствующих коммивояжеров и других временных попутчиков. Невозможно было пройти мимо подобной беспомощности, не испытав впоследствии угрызений совести и чувства вины.

Вот почему, получив эти письма, и Брискель, и Грэнберри ощутили страстное желание помочь этой простодушной леди с Юга, жизнь которой оказалась вдруг потрясена до основ внезапной славой. Да и Бенет, к радости Пегги, ответил ей в теплой, дружеской манере и предложил встретиться в любое время, когда она будет в Нью-Йорке.

Читая огромную массу писем, написанных Пегги во время трехдневного пребывания в Гейнсвилле, бываешь поражен тем несметным количеством просьб о помощи, которыми они наполнены. Она, казалось, сражалась со своими собственными двойственными эмоциями. С одной стороны, Пегги ужасали перемены, которые слава способна привнести в ее жизнь и супружество, а с другой – ведь именно эта слава и делает сказку былью: ее имя все чаще упоминают в ряду тех писателей, которыми она восхищалась всю жизнь. И теперь у нее есть хороший повод, чтобы написать литературным знаменитостям и даже надеяться получить ответ.