Текст книги "Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару"

Автор книги: Энн Эдвардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

Друзья соглашались, что Пегги имеет склонность попадать во всякие аварии и несчастные случаи, но, несмотря на это, все годы работы в «Джорнэл» она была здоровой и цветущей. Когда же она ушла из газеты и стала просто миссис Джон Марш, она, казалось, постоянно выздоравливала – то от болезни, то от какого-нибудь ранения. Она перенесла серию болезненных неудач, но поскольку все ее внимание занимало шаткое здоровье Джона, ее все больше и больше стали преследовать собственные болезни, даже такие, как ипохондрия.

Лула Толберг по-прежнему приходила убирать квартиру, и потому обязанности Пегги по ведению домашнего хозяйства свелись к минимуму. Большинство ее друзей работали и потому не могли позволить себе предаваться обычным женским занятиям – послеобеденному бриджу или другой модной забаве – игре в «мах-джонг».

Приближалась осень, беспокойство и неудовлетворенность Пегги росли. Джон чувствовал явную ноту раздражения в их отношениях. В письмах к близким ему людям он писал, что уговаривал Пегги заняться романом, но что она «довольно упряма». Несколько лет спустя она утверждала, что «ненавидела писать почти так же сильно, как Вагнера и ритмичные танцы», и что только по настоянию Джона она садилась за пишущую машинку.

Это произошло в один из осенних дней 1926 года, когда из-за преследовавшего ее чувства беспокойства она была раздраженной и злой, и Джон, не выдержав, прямо обвинил ее в том, что она «расходует свой ум на подножный корм». Как только за ним закрылась дверь, Пегги подтащила старую швейную машинку со стоявшим на ней «ремингтоном» к двум большим окнам в гостиной и, надев на лоб зеленый защитный козырек, которым пользовались многие газетчики, старую рубашку Джона и пару мешковатых мужских брюк, села за рассказ. Первоначально он задумывался как роман под названием «Ропа Кармаджин», а спустя три недели стал повестью: в ней было без малого 15 тысяч слов.

Действие происходит в 1880-х годах в графстве Клейтон, в местности, расположенной неподалеку от старой плантации Фитцджеральдов, где еще сохранилось несколько покинутых домов, на которые Мейбелл очень давно указывала мать, предостерегая при этом, что такое крушение ожидает людей без моральных устоев. Героиня, Европа Кармаджин, происходила как раз из такой семьи. Кармаджины не смогли восстановить свое довоенное богатство. Их сад зарос сорняками, ограда сгнила и повалилась, поля не обрабатывались, а сама Ропа была влюблена в красивого мулата – сына бывшей рабыни с плантации Кармаджинов. В таких обстоятельствах счастливый конец, как правило, невозможен. В стиле великой оперы любовника Ропы убивают, а девушку соседи вынуждают покинуть ее старый дом.

Закончив повесть, Пегги отдала ее Джону – прочесть и отредактировать. Сама она при этом считала, что написала хорошую вещь со множеством правдивых подробностей, тема которой – межрасовый брак – была достаточно значима и интересна, чтобы повесть из разряда «романтической» могла попасть в разряд «литературы». Джон заявил, что и время действия, и место, и даже сама Ропа – очаровательны, но повесть в целом не соответствует таланту его жены, да и тема никуда не годится. Так же, кстати, как и мулат-любовник. А потому он посоветовал Пегги отложить рукопись в сторону и подумать над ней, пока сам он будет готовить свои замечания.

Пегги чувствовала себя опустошенной. Она хандрила, потерянно слоняясь по квартире весь уик-энд. А в понедельник, проводив Джона на работу, села за руль и поехала в сторону Джонсборо и Лавджоя, видимо, надеясь, что визит в те места, где разбилось сердце Ропы, позволит ей глубже понять героев своей повести, а может, просто из желания отвлечься от рукописи, оставленной на столе рядом с пишущей машинкой.

Шел дождь, Пегги была поглощена своими мыслями, и потому стоп-сигнал оказался для нее полной неожиданностью, – она резко нажала на тормоза. Машина, скользя, съехала влево и врезалась в дерево. Через мгновение Пегги выбралась из машины, чудом оставшись невредимой, за исключением вывихнутой и оттого быстро распухавшей лодыжки.

Неделю спустя, после рентгена и проведенного лечения, лодыжка так болела, что Пегги не могла ходить. Вновь сделали рентген, но никаких повреждений не обнаружили. Пострадала опять та же нога, которую Пегги в детстве дважды ранила во время верховой езды. Осталось растяжение мышц, подозревали артрит, но ни то, ни другое не могло быть причиной тех болей, которые она испытывала.

Ногу на три недели положили в гипс, но результат оказался нулевым. Несколько недель Пегги провела в постели, с ногой на вытяжке. К ним в дом перебралась Бесси, чтобы помочь по хозяйству и выразить уверенность, что «мисс Пегги» получит самый лучший уход. Боль, однако, не проходила, и Пегги так и оставалась прикованной к постели.

В это время она окончательно отказалась от ведения колонки «Сплетни Элизабет Беннет», утверждая, что без пишущей машинки она не в состоянии написать ни одного слова. Джон был с ней нежен и заботлив и делал все, что мог, чтобы поднять ее дух. Она много читала – все подряд и без разбору, а когда глаза уставали, Джон читал ей вслух последние публикации из таких литературных журналов, как, например, «American Mercury».

Во время ланча к ней часто заскакивала Медора. Заходила и Августа, а Стефенс с Юджином Митчеллом были очень заботливы и внимательны. Никого больше Пегги видеть не хотела, однако неустрашимая бабушка Стефенс, здоровье которой тоже стало сдавать, приходила регулярно, всякий раз заводя разговор об убогости их квартиры, а также намекая, что, будь Пегги хорошей католичкой, у нее, возможно, не было бы проблем со здоровьем.

Сама же больная предпочитала целый день читать, чем принимать посетителей. И кроме того, она вдруг ощутила, что за время болезни исчезли куда-то прежние увлечения и старые страсти и что сама она теперь полностью зависит от Джона.

По пути домой с работы Джон заходил в библиотеку, где выбирал романы, книги по истории и поэзию, которые заполняли одинокие дни его жены. У Маршей опять возникли серьезные денежные затруднения, поскольку к старым медицинским счетам Джона добавились новые – самой Пегги, а потому оба они находились в подавленном состоянии духа.

Здоровье Джона было далеко не блестящим, но депрессия Пегги сильно беспокоила его, и он решился применить «крутую» терапию, чтобы как-то переломить ситуацию. И вот в начале 1927 года, в тот день, когда Пегги отложила костыли в сторону, Джон вернулся с работы с пачкой чистых листов бумаги и заявил, что вряд ли в библиотеке осталась хоть одна книга, которая могла бы заинтересовать Пегги. «Мне кажется, – сказал он жене, – что если ты захочешь что-нибудь почитать, тебе придется сначала написать книгу».

«Боже мой, – подумала Пегги, как она потом признавалась, – я собираюсь писать роман, но о чем он будет?»

На следующее утро, после ухода Джона, она опять надела свои поношенные рабочие брюки, набросала под стол подушек для ноги, засунула листы рукописи «Ропа Кармаджин» в большие конверты и, отодвинув их в сторону, положила на их место стопку чистых листов, затем села.

Она знала, что есть одна история, которую ей хотелось бы рассказать и которую они с Джоном часто обсуждали. Это была история женщины, характером похожей на бабушку Стефенс и миссис Беннинг, жену генерала. Пегги не думала, сумеет ли она описать ту далекую прошлую жизнь, что всегда была частью ее собственной жизни. Не знала она и того, какие герои войдут в ее книгу. Но когда, сидя за столом перед своей старой пишущей машинкой, Пегги увидела, как из высокого окна лучи солнца вдруг брызнули на чистый лист бумаги, она обрадовалась, что слова Джона подтолкнули ее к принятию решения. Теперь она точно знала, зачем так долго собирала и записывала ненужные, казалось бы, исторические факты, подробности и детали.

У нее не было ни плана, ни наброска. Но эта достоверная жизненная основа, которую она знала, дала ей и направление романа и подсказала его композицию.

Роман должен начинаться войной и кончаться Реконструкцией, и это должна быть история Атланты того времени, в той же степени, как и история тех героев, которых она создаст.

Пегги садилась за машинку не с пустой душой. Она знала, что в романе будет четыре главных героя – двое мужчин и две женщины и что один из героев будет похож на романтического мечтателя Клиффорда Генри, зато другой – неотразимый и очаровательный контрабандист – будет похож на Реда Апшоу.

Что касается женщин, то одна из них должна олицетворять собой благородство и стойкость женщин старого Юга, она похожа на миссис Беннинг, зато другая – ну, это будет смесь бабушки Стефенс и самой Пегги, натура энергичная, сильная и дерзкая.

С самого начала Пегги знала, что эта горячая, пылкая героиня будет влюблена в мужа хорошей, положительной женщины, которую она, кстати, всегда считала своей главной героиней, даже несмотря на то, что в процессе создания книги не она, а другая, далеко не столь положительная, стала занимать доминирующее положение на страницах романа.

Начала Пегги с конца – именно так она всегда писала все свои статьи и рассказы, чтобы от финальной сцены прийти к идее произведения в целом. Это слегка напоминало способ написания детективов. Пегги любила их, читала взахлеб и была при этом уверена, что авторы не писали их как бог на душу положит, по принципу «попал или промазал», а сначала создавали план убийства, ловили убийцу и только потом возвращались к началу, чтобы вести читателя к логически закономерному, хотя и неожиданному для него окончанию.

Память о тех днях, когда Ред, возможно и к лучшему, уехал навсегда из Атланты в Эйшвилл, часто посещала Пегги, как и тот факт, что она, в сущности, никогда не знала человека, которому клялась в вечной любви, – Клиффорда Генри.

Конечно, необходима предельная осторожность, ибо вымысел должен основываться на некотором личном опыте и наблюдениях, чтобы выглядеть достоверным, а потому она должна будет тщательно «заметать следы».

Выволочка, полученная в детстве от отца за плагиат, еще свежа в памяти, а за все время ее работы в «Джорнэл» Юджин Митчелл не уставал ей напоминать о том, как легко можно привлечь автора к суду за клевету.

Но когда она в то утро сидела перед пишущей машинкой, возможность опубликовать что-либо, что она сможет написать, казалась ей весьма отдаленной и почти нереальной. Вполне возможно, что ее роман окажется так плох, что его и показать-то будет нельзя никому, кроме Джона, – что ж, если это произойдет, она найдет выход в таком случае, но позже.

И с этой мыслью, отбросив все сомнения, Пегги написала: «Она никогда не понимала ни одного из тех мужчин, которых любила, и потому потеряла их обоих».

Пегги еще не знала тогда, что вместе с этими словами она бесповоротно изменила курс своей жизни.

Глава 11

Хоть и была она счастлива с Джоном, но призрак Реда Апшоу все же не раз посещал ее в мыслях, а воспоминания о двух столкновениях с ним еще до развода – когда он сказал, что оставляет ее и уезжает в Эйшвилл, и когда напал на нее в спальне – до сих пор тревожили ее и волновали.

Она признавалась Медоре и Джону, что испытывает некое чувство собственной вины за их разрыв. Она не должна была настаивать на том, чтобы остаться жить в доме отца после свадьбы с Редом, – во-первых, и ей не следовало бы часто упоминать имя Клиффорда Генри и говорить о своих романтических чувствах к нему во время медового месяца – во-вторых. Это злило Реда и не могло привести ни к чему хорошему в будущем. Да, Ред – зверь, этого нельзя отрицать. Она никогда не сможет забыть того, как он обошелся с нею, и с ужасом думала о возможности его возвращения. И в то же время Пегги хорошо запомнила то чувство разбитости и собственной ненужности, которое она испытала, когда Ред в первый раз уходил от нее, даже не помахав рукой на прощание… Ибо равнодушие – это самое страшное, что можно получить от человека, которого любишь; это хуже, чем ненависть.

Ред Апшоу не искал ее любви, и после побоища, устроенного им в их общей спальне и окончательно восстановившего ее против него, он даже не побеспокоился появиться в суде, где слушалось дело о разводе, и никогда не пытался встретиться с нею, чтобы хоть как-то оправдаться за свою жестокость.

И та боль, которую вызывало в ней равнодушие Реда, его отчужденность, когда он сделал именно то, на чем она настаивала – покинул Атланту, стала основой первой написанной ею сцены романа, его отправной точкой.

Пегги не дала Реду в прошлом ни времени, ни шансов проявить какие-то другие, не самые худшие, черты своего характера; это была ее вина, и она сознавала ее, хотя в настоящее время и пришла к выводу, что Ред был безнадежным грешником. Но герой ее книги должен был иметь шанс на прощение.

Каким бы подлецом он ни был, как бы ни был он холоден и жесток по отношению к женщине, которая была его женой, но он мог заслужить прощение грехов хотя бы потому, что был любящим отцом. Вот почему оба главных героя романа должны быть партнерами в их неистовом браке, державшемся лишь на их обоюдной любви к ребенку, рожденному от этого союза. Эта доминанта романа была определена с самого начала.

Имя Ретт Батлер было найдено относительно быстро: оно представляет собой соединение двух весьма распространенных на Юге фамилий. Но кроме того, имена Ред Апшоу и Ретт Батлер – весьма созвучны; оба имени начинаются с одной буквы и оба имеют одинаковое число слогов. Были, однако, и другие черты, общие у обоих мужчин – реального и вымышленного: оба они были «властными», и «мерзавцами», и аморальными; и тот, и другой были исключены из военных академий: Ретт – из Вест-Пойнта, а Ред – из Аннаполиса. Оба занимались спекуляцией; при этом Ретт использовал для наживы войну, а Ред – «сухой» закон. Оба не стеснялись в том, что касалось удовлетворения сексуальных потребностей, – и получали удовольствие всюду, где могли его найти. И, наконец, оба были южанами, но не из Атланты. Но главное, что было общим для этих мужчин, – это изменчивость, непостоянство их натур, их жизнестойкость, способность к сильным страстям, блестящий ум, всегда преследующий свои интересы, подспудная готовность к буйству, неистовству и какое-то животное обаяние, своего рода магнетизм, который заставляет капитулировать даже малодушных и боящихся приключений женщин.

Местом действия в романе должны стать Атланта и Джонсборо. Плантация ее героини – это, скорее, ферма, больше похожая на родовую усадьбу матери Пегги, чем на расхожий стереотип огромных плантаций. Называться она будет Фонтейн-холл. Хотя название и не совсем нравилось Пегги, но она сама придумала его – ей хотелось быть уверенной, что в графстве Клейтон нет ни одной плантации с таким же названием, на которую можно было бы указать как на прообраз.

Во время своей вынужденной неподвижности, когда она лежала с поврежденной ногой, Пегги прочитала огромное количество книг по истории Гражданской войны, но она прекрасно знала, что история того времени должна предстать в ее романе с точки зрения не военных событий, а истории жизни тех женщин-южанок, которые отказались признать поражение Юга даже тогда, когда их мужчины были разбиты, а война проиграна. Пегги помнила все – и рассказы бабушки Стефенс об обороне Атланты под началом генерала Худа, когда янки наступали, о пожаре, о тех ужасных днях, когда Анни Стефенс пришлось уехать в Джонсборо после падения и разграбления Атланты, и о голоде, когда нечего было есть, кроме небольшого количества корнеплодов; вспоминала она и то, как миссис Беннинг, жена генерала, ухаживала за умирающим отцом и всеми другими – женщинами, детьми и беспомощными «черными», – оставшимися с ней на плантации в то время, как ее муж командовал войсками.

В первый день Пегги написала около двух тысяч слов – всю заключительную сцену романа, и когда Джон вечером пришел домой, она прочла ему написанное, потом он прочел все сам, после чего они вдвоем долго обсуждали и роман, и его героев.

И теперь Джон не просто поддерживал ее – он был и сам воодушевлен. Он прошелся по напечатанным страницам с карандашом в руках, делая свои замечания на полях и исправляя небольшие ошибки в орфографии.

На другой день Пегги встала очень рано. Она перепечатала начисто готовые страницы, учтя исправления свои и Джона, а потом взялась за начало романа, вернувшись на несколько лет назад – к началу войны. Она совсем не была уверена, что именно эта глава и будет начальной, но, странное дело, это не имело для нее никакого значения. Она так много знала о том времени, так ясно себе его представляла, что могла себе позволить начать роман с любого места, зная, что в этот момент происходило и в Атланте, и в Джонсборо.

Не прошло и недели с того дня, как Пегги написала первую фразу романа, а она уже могла представить его себе весь целиком. Она работала по шесть – восемь часов в день, иногда и дольше, откладывая в сторону те сцены, которые требовали дополнительных исследований. Они должны были поэтому подождать до того времени, когда нога ее заживет и Пегги сможет вернуться за необходимым для работы материалом в подвал библиотеки Карнеги. Таким образом, эти заминки не останавливали течения романа, как и тот факт, что зачастую многие сцены имели по нескольку различных завершений. Вопреки легенде, родившейся позднее, Пегги вовсе не писала свою книгу как попало – без всякого порядка в действии и хронологии. Ибо после того, как была написана последняя глава, она расположила в более или менее хронологической последовательности все главы, включая и те, что существовали лишь в набросках и были отложены в сторону, поскольку требовали дополнительных исследований, а также пояснительные абзацы. Она вела картотеку на всех своих героев, независимо от степени их важности в романе, и в этом отношении Пегги была намного более четкой и организованной, нежели в своей повседневной работе над рукописью. Уроки Энгуса Перкенсона по профессионализму не прошли бесследно, и потому, когда Пегги сидела за рабочим столом, она относилась к работе романиста с той же тщательностью, какую она продемонстрировала и в своей работе в газете. Возможно, именно это было причиной того, что, садясь за работу, она надевала зеленый защитный козырек газетчика и мужские брюки – стремление имитировать обстановку редакционных условий. Ее подход к работе был очень деловым, и тот образ, который впоследствии был создан – образ маленькой, утонченной южанки, домашней хозяйки, в свободное время пишущей «в шутку» роман, – это миф.

В действительности же, в то время, когда Пегги Митчелл работала над своим романом, она вновь была «работающей женщиной» и писала роман с тем же пылом и рвением, что и статьи для «Джорнэл», и точно так же старалась заслужить одобрение Джона, как в свое время добиться похвалы редактора Перкенсона.

Когда Пегги писала, она, казалось, ощущала присутствие «чего-то странного, чего-то стремительного и безрассудного». То огромное количество событий и эмоций, которое она пережила сама и о которых ей много рассказывали в детстве и юности, все те знания, что аккумулировались в ней в течение всей ее жизни, вдруг стали выливаться на бумагу. Но ее бессонница, во время которой она вспоминала слова песен времен Гражданской войны и которые пела ее мать вместо колыбельной, не отпускала ее, и Пегги все еще мучили ночные кошмары, связанные с кровавыми картинами военного времени, описания которых она слышала в детстве.

Прошло несколько недель ее работы над романом, и Джон писал своей матери, что Пегги пишет драму, в которой найдут отражение «все великие основополагающие события жизни: рождение, любовь, брак, смерть, голод, ревность, ненависть, алчность, радость и одиночество». Но за исключением этого краткого описания книги, сделанного им в письмах к матери и Фрэнсис, Джон ни с кем больше не говорил на эту тему – такова была просьба Пегги. Когда к ним в дом приходили люди, она набрасывала большое полотенце на свой стол, чтобы скрыть рукопись. Вера Джона в нее заставляла ее постоянно идти вперед, дальше. У нее не было какого-то предельного срока, но каждый вечер, когда Джон возвращался с работы и спрашивал: «Что ты сегодня дашь мне почитать?», она чувствовала себя обязанной отчитываться о проделанной за день работе.

За короткое время выросла кипа конвертов, лежащих на столе и полу, на каждом из которых была надпись, отражавшая содержимое конверта, например: «История семьи», «Барбекю в Двенадцати Дубах», «Благотворительный базар». Если наступал день, когда она, казалось, не могла двигаться ни вперед, ни назад в своем романе, тогда она могла достать один из таких конвертов, собрать воедино все замечания, сделанные Джоном, и переписать все заново, чтобы потом вновь обсудить вместе написанное.

Несколько месяцев подряд работала она в таком упорядоченном режиме, считая свою работу едва ли не обязательной. Многие сцены романа переписывались по четыре-пять раз. Редкий день проходил для нее без того, чтобы она не была поглощена работой.

Пегги всегда решительно отрицала наличие какого-либо сходства между ее героями и реальными людьми, за исключением, пожалуй, негритянки Присси, прообразом для которой, как признавалась Пегги, послужила ее горничная Кэмми.

Но разве Эшли Уилкс – имя, тоже составленное из двух широко распространенных на Юге имен, – не в высшей степени романтизированный портрет Клиффорда Генри, который, хотя и не был южанином, но также из идеалистических соображений отправился на войну и, как и Эшли, был поэтом, мечтателем и джентльменом?

Да и сходство между Джералдом О’Хара, оплакивающим смерть жены, и Юджином Митчеллом, находившимся на грани помешательства после смерти Мейбелл, было слишком явным, чтобы его отрицать.

Хотя Пегги и утверждала, что героиня по имени Пэнси О’Хара не имеет с ней ничего общего, но ведь именно так звали и девушку, о которой писала Пегги в своем заброшенном автобиографическом романе, и девушку-журналистку из короткого рассказа Пегги, отвергнутого журналом «Высший Свет», и независимо от тех опровержений, которые делала Пегги позднее, у Пэнси О’Хара действительно много общего с создательницей этого образа, и параллели здесь очевидны.

Обе были «бунтарками», постоянно пренебрегающими условностями и мнением «света». У обеих были одни и те же проблемы, порожденные влиянием строгих и праведных матерей-католичек. Обе ухаживали за своими отцами после смерти матерей. Обе были кокетками и любительницами подразнить, обе предпочитали игру в любовь любовному акту как таковому и обе были в конечном итоге изнасилованы мужьями. Обе отвернулись от католической церкви, обе были женщинами, любившими выпить, на что общество смотрело косо и неодобрительно, осуждая, как «поведение, недостойное леди», и обе так или иначе сумели восстановить «свет» против себя. Обе пережили романтическую, но бесплодную первую любовь, неудачный брак и брак с надежным, заслуживающим доверия человеком. И обе были куда сильнее характером, чем многие из окружавших их мужчин, за исключением одного – которого они любили. И именно эта похожесть судеб автора и главной героини и была той движущей силой повествования, которого в противном случае могло бы и не быть.

Но в характере Пэнси О’Хара было столько же и от бабушки Анни Стефенс, сколько и от самой Маргарет Мэннелин Митчелл, и сходство это так бросалось в глаза, что позднее Пегги очень неохотно представила свою книгу на суд бабушки Стефенс, опасаясь ее острого взгляда и проницательности.

Нога у Пегги заживала, но медленно, и потому свобода ее передвижения была более или менее ограничена квартирой. Визиты бабушки Стефенс сделались регулярными, и хотя разногласия между бабушкой и внучкой наконец-то решено было забыть, Пегги никогда не говорила ей о содержимом больших конвертов. Она была не совсем уверена, как поведет себя пожилая женщина, узнав, что некоторые из наиболее ярких моментов ее собственной жизни были использованы в романе.

Было много общего и между семьей О’Хара и семьей Фитцджеральдов, начиная с того, что они и поселились в графстве Клейтон примерно в одно и то же время. Как и Пэнси О’Хара, Анни Стефенс оставалась в Атланте до самого пожара, уничтожившего город; она также ухаживала за ранеными солдатами в атлантских госпиталях и также одна вернулась со своим первенцем обратно в Джорджию сразу после падения Атланты; и оставалась дома, сражаясь в одиночку с голодом и саквояжниками, пока, наконец, ее муж не вернулся с войны. Как и Пэнси, Анни тоже была всего на несколько лет моложе Атланты, и она действительно думала о городе как о представителе ее собственного поколения, и также гордилась тем, как росла и мужала Атланта, как и своими собственными достижениями.

Чем глубже погружалась Пегги в свою книгу, тем больше приходила к выводу, что публиковать ее нельзя, даже если она когда-нибудь ее закончит. И проблема была не только в бабушке Стефенс. Существовал еще и Ред Апшоу. Боязнь быть обвиненной в клевете, в том, что герои романа похожи на каких-то реальных людей, а события, описанные в книге, взяты из их жизни, преследовала ее постоянно. И именно она была причиной того, что Пегги отказывалась обсуждать свой роман с кем бы то ни было, ограничиваясь словами, что он о Гражданской войне и об Атланте. И потому она смотрела на свое писательство как на занятие от скуки, а себя относила к разряду дилетантов.

У нее не было ни определенной цели, ни каких-то сроков, не видела она и возможности получить в будущем какие-то деньги за свой тяжелый труд. Все это, казалось, наводило на мысль, что дело, которым она занята, не имеет смысла, и чем больше эта работа увлекала ее, тем все меньше и меньше верила она в свои силы. Ибо несмотря на строгий распорядок дня и жесткую дисциплину в работе, она не могла назвать себя профессиональным писателем; она была домашней хозяйкой, у которой было хобби – писать книги, но оно только мешало ей быть настоящей домашней хозяйкой. И если бы не горячая заинтересованность Джона в ее книге, к работе над которой он относился с таким же энтузиазмом, Пегги, вероятно, нашла бы возможность заставить себя прекратить работу, покончить с писательством как с вредной привычкой. Но любой разговор об этом, не говоря уже об откладывании рукописи в сторону, вызывал гнев Джона, хотя он чрезвычайно редко сердился на нее за что-либо. Рукопись стала их ребенком, и для Джона она значила так же много, как и для Пегги.

Весна выдалась дождливой, и Пегги не решалась выходить на костылях, чтобы не подвергать себя риску падения. Артрит, поразивший сустав на ее лодыжке, еще более усложнил ситуацию и серьезно замедлил ее выздоровление. Врачи даже предостерегали Пегги, что, возможно, она не сможет ходить без костылей.

В начале марта Джон получил премию от своей компании за разработку лучших рекламных материалов прошлого года. Он гордился и своей работой, и тем, что не только сумел оплатить все свои долги, но и взять на себя заботу о содержании Пегги, как это, собственно, и подобает мужу. И хотя их финансовые трудности еще далеко не закончились, Джон писал своим друзьям и знакомым, что никогда не думал, что он сможет быть таким счастливым. И хотя он не писал об этом явно, его гордость за Пегги и ее работу над романом была очевидной.

Следует вспомнить, что когда-то и сам Джон мечтал стать литератором, но еще в молодости понял, что у него нет таланта, который позволил бы ему преуспеть в написании романов или любых других книг. Даже в качестве журналиста он потерпел неудачу, но вот редактором он оказался прирожденным. Причину своего успеха в редактировании и поражения в более творческой деятельности сам Джон объяснял тем, что он «мастер исправлять пустяки и указывать на ошибки». Но он всегда искал общества писателей и других творческих людей, и кроме того, как в случае с Редом Апшоу, его привлекали сильные, харизматические личности. Его собственные устремления не шли дальше желания делать свою работу в компании наилучшим образом и, может быть, когда-нибудь стать директором по рекламе, что сможет, конечно, повысить его доходы, но никогда не сделает богатым.

И подобно тому, как раньше он жил журналистской работой Пегги, так и теперь он относился к ее роману как к своему личному делу. Но его ум был слишком ограничен, чтобы мыслить так же широко и стремительно, как Пегги, и при этом держать в памяти и оперировать таким же огромным количеством деталей и взаимоотношений героев. И трудно предположить, каким большим мог бы стать его вклад в работу Пегги, если бы ему пришлось иметь дело со всей этой грудой манильских конвертов, а не с десятью страницами, которые он прочитывал почти каждый вечер. Он был единственным советчиком для Пегги, это факт. Но нет никаких явных доказательств того, что его советы и замечания способствовали улучшению романа.

Человек достаточно консервативный, в чем-то даже придерживающийся пуританских взглядов, он, конечно, мог влиять на окончательный выбор ею тех или иных вариантов некоторых сцен в романе. В основном же, как он убедился, писала она ясным, точным языком, всегда зная, что она хотела бы сказать, и потому ему оставалось лишь исправлять ошибки в орфографии и правописании.

Это было, конечно, полезно для Пегги, но не более того, что мог бы сделать для ее книги любой редактор в каком-нибудь издательстве. Пегги, конечно, была незнакома с издательской работой, поскольку никогда с ней не сталкивалась, и потому считала себя зависящей от него. А поскольку теперь она находилась еще и на его содержании, то можно предположить, что ее любовь к нему питали два чувства – благодарность за его помощь и ее потребность в ней.

Неудивительно, что по мере того как росли ее привязанность и любовь к Джону, вера в себя и в свою работу становилась все слабее. Она была, как сама позднее признавалась, «подвержена семейной болезни под названием «самоуничижение». «Любая дребедень любого писателя в моих глазах была несравнимо выше моей работы, и гнетущая тоска нападала на меня всякий раз, когда я читала что-то такое, что мне хотелось бы суметь написать самой».

Весной 1927 года, прочитав роман Джеймса Бойда «На марше» о событиях времен Гражданской войны, Пегги впала в состояние уныния и подавленности. Она закрыла свою пишущую машинку, и, по ее словам, «жизнь на три ближайших месяца была разбита».

Ничто не могло заставить ее вновь сесть за стол и продолжить работу. «Это безнадежно, – кричала она Джону, – совершенно безнадежно!» Она не может писать с такой же интеллектуальной мощью, как Бойд: она не понимает ни стратегии Конфедерации, ни целей северян так же хорошо, как и он. Она пишет книгу о великой войне, но ни один из ее героев не показан на поле боя, и она убеждена, что избегать подобных сцен – значит быть трусливой и малодушной, и это лишний раз служит доказательством того, насколько не годится она для той работы, за которую взялась.