Текст книги "Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару"

Автор книги: Энн Эдвардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

Глава 5

В июне 1918 года Маргарет научилась водить семейный черный шестиместный «хансон», единственный автомобиль, сделанный в Атланте. Рано утром по субботам она подъезжала к лагерю, загружала в машину столько молодых офицеров, сколько в нее могло уместиться – эта цифра могла доходить до девяти, если офицеры были не очень крупного сложения, – и привозила их в свой дом на уик-энд.

Форменный сорванец и хороший товарищ вдруг неожиданно превратился в прекраснейший из цветов – южную красавицу. Исчезли косички, уступив место распущенным волосам, перехваченным лентой, органди и шелк заменили школьные хлопок и саржу. Она была крошечной – не более 5 футов (150 см), весила 92 фунта (40 кг) и имела 19-дюймовую талию (47,5 см). Но самым притягательным в ней было ее живое чувство юмора. Кроме чисто женского очарования, у нее были и такие прекрасные качества, как необыкновенная живость характера и прелестная веселость. И ко всему прочему, она знала, как вести себя, чтобы считаться «своей». По словам Стефенса, «в Атланте не было девушки более популярной среди офицеров».

На веранде дома Митчеллов, за белыми колоннами, среди запаха вербены, разлитого в воздухе, Маргарет училась флиртовать. Но при этом, как она позднее признавалась друзьям, она никогда никому не позволяла поцеловать себя. Мать часто предупреждала ее, что единственным ответом на сексуальное любопытство могло бы стать только замужество, а Маргарет не чувствовала себя готовой взять на себя подобные обязательства. Ведь позволить кому-либо поцеловать себя означало так или иначе, что она должна будет обручиться с этим мужчиной. Это было, конечно, очень возбуждающе к романтично.

Постоянно ходили слухи, что мужчины вот-вот должны будут отправиться за океан, и чтобы помочь им отвлечься от жестокой реальности жизни, вечеринки занимали каждое мгновение этих уик-эндов. Барбекю и пикники, так же как и танцы, устраивались в доме Митчеллов или в закрытом саду Центрального городского клуба, или в приятном помещении Пьедмонтского клуба автолюбителей.

Оркестры под открытым небом, бумажные фонарики, отбрасывающие свет и тени на танцующих, большие группы молодых людей, собравшихся, чтобы отпраздновать, возможно, последние дни своей молодости, – все это являло ошеломляющее зрелище. Стефенс вспоминает, как его мать «настаивала, чтобы я тратил все свое офицерское жалованье на приятное времяпрепровождение», и что она также настаивала, чтобы Маргарет тоже развлекалась, ибо, как она философски замечала, «вы являетесь свидетелями конца целой эпохи и можете наблюдать его в хороших обстоятельствах. Не упустите свой шанс видеть это… Вещи имеют обыкновение исчезать во время войн, но то, что вы видели, и то, что вы сделали, – останется с вами навсегда».

Маргарет внимательно выслушивала советы матери. И вот как-то на одной из вечеринок она познакомилась с молодым офицером, лейтенантом Клиффордом Уэст Генри из Нью-Йорка, который проходил боевую подготовку в лагере Гордона. Он был янки, что придавало ему некоторую экзотичность, и он только что, в июне, окончил Гарвардский университет. Был он начитан, образован и, к удовольствию Маргарет, мог наизусть декламировать стихи и отрывки из Шекспира. Стройный и красивый, он выглядел несколько изнеженным. Некоторые из одноклассниц Маргарет считали его не приспособленным к жизни, не такой сильной личностью, как она, а скорее слабым и женственным. Маргарет, тем не менее, была совершенно очарована романтичным лейтенантом, «таким печальным и красивым в своем офицерском мундире». Его критикам она говорила, что он «предельно искренен» и поклялся в своей настоящей любви к ней.

Лейтенант Генри, так же как и Маргарет, любил танцевать, и когда они вместе, рука об руку, скользили по гладкому полу Центрального городского клуба под грустную мелодию «бедной Баттерфляй», от этой пары нельзя было оторвать глаз, Кроме того, что лейтенант был элегантным танцором, он умел также и замечательно слушать, и Маргарет делилась с ним своими планами в отношении медицины и последующей специализации в психиатрии. (Это была ее последняя идея, навеянная чтением работ Фрейда.)

Клиффорд Генри был очарован и мягкими южными ночами Атланты, прогулками в автомобиле, танцами, домом Митчеллов с его широкими романтическими террасами, черными неграми-гитаристами, устраивавшими свои представления в густой тени старых дубов, и самой Маргарет – расцветающей красавицей с сияющими голубыми глазами, дерзким лицом постреленка, и стаями молодых офицеров, всегда толпящихся вокруг нее.

Этому Клиффорд Генри положил конец, вручив ей тяжелое резное золотое кольцо, фамильную драгоценность. Она была ошеломлена, поражена и очень, очень влюблена в молодого лейтенанта. Такие же чувства, казалось, испытывал и он.

В августе Клиффорд Генри узнал, что скоро их отправят за океан, и как-то вечером, на веранде, они с Маргарет тайно обручились. В конце месяца и Стефенс, и Клиффорд Генри на военных кораблях были отправлены во Францию.

Окончив в июне семинарию Вашингтона, Маргарет собиралась осенью поступать в Смит-колледж, в Нортхэмптоне, штат Массачусетс. Поначалу она настаивала на Истерн-школе в противовес Южному колледжу, в который обычно поступали все девочки, закончившие семинарию Вашингтона. Смит стал окончательным выбором благодаря его превосходной академической репутации, достижениям в области прав женщин, что было очень важным для Мейбелл, и его близости к дому тети Эдит. Рядом с колледжем, в Коннектикуте, жила и семья Клиффорда Генри.

После колледжа Маргарет намеревалась поступать в медицинскую школу и говорила нескольким друзьям по семинарии Вашингтона, что мечтает поехать в Вену на стажировку к Фрейду, прежде чем завести собственную практику, скорее всего в Атланте. Ей явно хотелось угодить матери.

В ожидании начала учебного года Маргарет писала длинные письма своему жениху, наполненные мечтами о будущем. Ни брак, ни касающиеся их планы совместной жизни никогда ими не обсуждались. Как только война закончится, Клиффорд будет работать по своей специальности юриста в фирме отца, специализирующейся на сделках с недвижимостью. Как это согласуется с намерением Маргарет вернуться в Атланту, чтобы стать последовательницей Фрейда, – об этом благоразумно умалчивалось.

После серии военных неудач, постигших армию союзников в июне – июле 1918 года, дело, казалось, шло к тому, что Германия может победить в войне. Но потом, в результате блестяще проведенного контрнаступления во второй битве на реке Марне, в течение трех дней военное счастье отвернулось от немцев. 10 августа генерал Першинг добился согласия союзников на самостоятельные действия американской армии; союзники тем временем глубоко проникли сквозь германские линии обороны, и пошли слухи о том, что, возможно, будут начаты мирные переговоры, поскольку все шансы Германии на победу упущены.

Окрыленные этой надеждой, Маргарет и Мейбелл решили выехать в Нью-Йорк за две недели до начала занятий в Смит-колледже. В течение какого-то времени мать и дочь были свободны, и обе прекрасно провели время, осматривая достопримечательности города, разглядывая витрины магазинов и обновляя покупками гардероб Маргарет.

Как-то после обеда они сели в поезд, чтобы съездить в Гринвич к тете Эдит, сестре Мейбелл. Их соседом в вагоне оказался мужчина, черты лица которого показались Маргарет смутно знакомыми.

«Я заметила, что он смотрит на нас, – писала она в письме отцу и бабушке Стефенс. – Наш южный акцент выдавал нас повсюду. Но когда я стянула перчатки и, сняв тяжелое кольцо с одной руки, надела на другую, то встретила взгляд его карих глаз и почувствовала, что знаю, кто он. Мужчина поднялся и подошел к нам.

– Вы мисс Митчелл, не так ли? – спросил он, улыбаясь.

И я ответила, как если бы я встречалась с ним каждый день в течение многих лет:

– Вы отец Клиффорда.

И это был именно он!

– Я узнал кольцо, – засмеялся он. – Клиффорд очень любил его.

И затем мы все начали болтать. Он мне очень понравился, и я верю, что и маме тоже. Он приятный мужчина, с чувством юмора и более сильный, чем Клиффорд. Он не простой ньюйоркец, но очень космополитичный и хорошо образованный. Он чрезвычайно гордится своим сыном, хотя старается этого не показывать, и он дал мне несколько писем от него, которые были у него в кармане».

Мистер Генри пригласил их для встречи с миссис Генри на ленч в отель «Уолдорф» в следующую среду, после которого они могли бы посетить какой-нибудь дневной спектакль.

«Прелестная встреча, не правда ли? – пишет Маргарет отцу. – Конечно же, он видел несколько моих ужасных фотографий, но, похоже, он использовал мой акцент и кольцо, просто чтобы пошутить». И добавляет: «Если вы получите какие-нибудь письма от Клифа для меня, пожалуйста, сразу же перешлите их сюда.

Р. S. Пожалуйста, сохраните мои письма. Спрячьте их куда-нибудь».

Юджин Митчелл был обеспокоен серьезностью чувств своей дочери к Клиффорду Генри. «Маргарет только 17 лет, – напоминал он Мейбелл в своем письме к ней. – Может быть, не следует поощрять ее дружбу с семьей Генри, поскольку это может вовлечь ее в более глубокие отношения, о которых она будет потом жалеть и не знать, как от них избавиться».

В ответ 10 сентября Мейбелл пишет ему успокоительное письмо:

«Дорогой, ты или не был молодым, или забыл об этом, если придаешь такое значение привязанностям семнадцатилетних.

Семья Генри, насколько я могла разобраться, это хорошие люди, много путешествовавшие, образованные. Богаты они или нет – я не знаю, но они респектабельны. Их мальчик в Европе, и может случиться, что он останется там навсегда. Так зачем беспокоиться о том, что не сможет произойти в ближайшие 4 или 5 лет, и 99 шансов из 100 – не случится вовсе? Можешь ли ты припомнить, в скольких девушек был влюблен Стефенс с тех пор, как ему исполнилось 17? У молодости свои собственные способы для получения жизненного опыта. Я, конечно, скажу Генри, когда вновь увижусь с ними, чтобы они никому ничего не говорили о Маргарет, с тем чтобы и их сын, и Маргарет были вольны изменить свои намерения, если они того пожелают. А потому успокойся в отношении этого дела, поскольку ничего плохого здесь нет».

Маргарет же не понравился ни Коннектикут, ни круг друзей ее тети Эдит, и она пишет отцу:

«Это варварская страна. Я бы не согласилась жить здесь, даже если бы сам Рокфеллер предложил это мне. Мне не понравились ни атмосфера, ни люди. Они холодны и держатся замкнуто с первой минуты вашего знакомства. И потом эти деньги, деньги, деньги, которые постоянно считаются и которые не имеют значения для меня, любящей хулиганов за их безденежье. Теперь я понимаю, почему солдаты-янки любят южанок: потому что их девушки – это амазонки, рослые и сильные, которые могут «сами о себе позаботиться», но им не хватает легкости – легкости тела и ума.

Здесь нет молодых людей, поскольку это не армейский город, и я упустила золотые погоны. Проклятье этим людям с их патриотизмом! Они кричат о нем со всех крыш и приговаривают вас как шпиона, если вы не делаете того же. Женщины проводят время, вращаясь в разных организациях, похожих друг на друга своей бесполезностью, за исключением, конечно, Красного Креста, и не видно, чтобы они что-нибудь делали, кроме как суетились без какой-либо определенной цели.

Вчера я ходила на ланч к Смитам (их отец – Альфред Смит, находящийся с дипломатической миссией в Испании). Живут они в самом красивом доме, который я когда-либо видела. Расположен он среди многих акров земли и так хорошо ухожен, что восемь человек должны работать в нем. Во время ланча нас обслуживали двое белых слуг, но, судя по виду и размерам дома, здесь должно быть достаточное количество слуг, чтобы обслуживать его. Как я узнала от одной любительницы «совать нос в чужие дела», здесь даже помощница посудомойки получает 45 долларов в месяц. В семье нет взрослых парней, и потому война не коснулась ее. Старшая из девочек продала мне за 50 центов безделушку в пользу Красного Креста. Ба! Патриотизм! Почему, черт возьми, эти люди не откажутся от слуги, машины, клуба, – то есть того, что действительно чего-то стоит, и не перестанут кричать о патриотизме и продавать 50-центовые вещи, продолжая содержать бесполезную свиту? Почему за плату, которую они каждый месяц платят бесполезному слуге, можно купить «За свободу!» (Liberty Bound). Это делает меня больной, но вы не можете ничем помочь.

Возможно, я полюблю Север – я намерена постараться это сделать, поскольку хочу любить место, где должна буду жить девять месяцев в году, но это будет довольно трудно. Вероятно, Нортхэмптон отличается от Гринвича. Я всячески надеюсь, поскольку хочу попасть в такое место, где ценится личность, а не миллионы».

Ланч в «Уолдорфе» с четой Генри прошел замечательно, и миссис Генри очень понравилась Маргарет. После завтрака они вчетвером отправились смотреть музыкальное ревю. Клиффорд занимал все их мысли, и обе семьи обменивались замечаниями типа: «Клифу бы понравилось это шоу» или «Мы снова придем сюда, когда Клиф вернется домой».

Рано утром на следующий день Мейбелл вместе с Маргарет поездом отправились в Нортхэмптон. Этой осенью в колледж поступило 775 студентов – набор был самым большим в истории Смит-колледжа, почти вдвое больше, чем на трех других курсах. Из-за этого несколько больших старых меблированных домов около кампуса были сняты с целью разместить всех прибывших.

Маргарет поселилась на Хэншоу-стрит, 10, под присмотром миссис Пирсон, очень порядочной леди из Новой Англии, к которой Мейбелл сразу почувствовала доверие. Мать помогла дочери устроиться и в тот же вечер уехала, оставив Маргарет впервые в ее жизни совершенно одну – без кого-либо из членов семьи рядом.

Смит-колледж не был «заскорузлым старым местом», каким его опасалась увидеть Маргарет. Девушки были бойчее, чем те, с которыми она училась в семинарии. И тем не менее Маргарет не чувствовала себя с новыми одноклассницами свободнее, чем с прежними. В Смит-колледже оказались дочери нескольких самых известных и состоятельных семей Восточного побережья. Эти девушки были достаточно опытны и искушенны в житейских делах, много путешествовали, много читали и играли в игру, о которой Маргарет даже не слышала, – бридж.

Они владели французским, но использовали его редко – как своего рода знаки препинания для того изысканного, аристократического английского, на котором говорили. Одевались же они потрясающе шикарно, в то время как гардероб Маргарет в сравнении с их казался простеньким и старомодным. Она никогда не бывала за границей, и хотя немного и читала по-французски, говорить на нем не умела. На ее курсе было мало южанок, и ее постоянно дразнили и за южный акцент, и за малый рост, и за наивность.

Маленькая, спартанского вида комната на втором этаже дома с видом на красивые кирпичные здания и густой лесной массив, стала отныне для Маргарет домом. Первые несколько месяцев ее соседки по комнате часто менялись, находя других девушек, с которыми и снимали комнату на семестр. И Маргарет долго чувствовала себя чужой в колледже, пока, наконец, не подружилась с несколькими девушками: Джинни Моррис, высокой симпатичной блондинкой, ставшей ее постоянной соседкой по комнате; Софи Хенкер, которая так же любила лошадей, как и сама Маргарет; Мадлен Бакстер, которую прозвали Рыжая за ее восхитительные тициановские волосы и которая тоже одно время была соседкой по комнате; и Хелен Аткинсон, собиравшейся стать учительницей.

Как только Джинни Моррис поселилась в комнате, дружеские отношения Маргарет с другими девушками стали складываться очень быстро, поскольку Джинни была девушкой, которую любили все, и кроме того, именно она была инициатором большинства развлекательных мероприятий. В глазах девушек Маргарет была романтичной, если не загадочной фигурой, поскольку была обручена с офицером, находившимся за океаном, от которого она каждый день получала письма. Друзья звали ее Пегги, и она сама, за исключением писем к Клиффорду и родителям, всегда подписывалась именно так.

В беседах о политике, музыке и искусстве – в чем Маргарет разбиралась плохо, а ее подруги очень хорошо – она была сдержанной и молчаливой, но иной раз она могла быть в ударе, очаровательной и забавной, и своей любимой темой – Гражданской войной – могла увлечь любую аудиторию.

Джинни Моррис писала:

«Мы все с благоговением относились к тому, сколько писем она получает из-за океана, и были покорены ее ирландским чувством юмора, которого было намного больше, чем этого можно было ожидать в этом, на вид хрупком, южном цветке. Кроме того, мы уважали ее за то насмешливое отношение к правилам поведения в колледже, которым она отличалась, а также за умение курить – ведь быть обнаруженной с сигаретой означало безусловное исключение из Смит-колледжа.

Мы были все поклонниками кино и часто сматывались с занятий, чтобы посмотреть самую последнюю картину с участием таких звезд, как Чарли Рей, Корма Тенерс или Вэллис Рейд. А один вечер в неделю отводился на представления, устраиваемые в узком кругу друзей. Главным действующим лицом их был неотразимый Уильям Пауэлл. Этот актер особенно понравился нам в боевике «Капитан Дженкс Северных морей».

По вечерам никто даже не думал заниматься. Вместо этого мы обычно собирались в нашей комнате, слушая рассказы Пегги. Когда темы бесед приобретали серьезную направленность, вы могли с полной уверенностью ожидать, что сейчас Пегги повернет разговор на Гражданскую войну. Она могла кормить вас хорошо упакованными порциями описаний второй битвы при Булран с теми же воодушевлением и горячностью, с какими другие девушки рассказывали бы о партии в бридж, сыгранной прошлой ночью. Она так много знала о Роберте Ли, как будто он был современной кинозвездой.

Всякий раз, когда она бывала так рассержена, что начинала называть меня «Проклятая янки!», я знала, что наша домашняя жизнь находится под угрозой!»

В начале октября, когда жизнь в Тен-Хене (как называли свой дом живущие в нем девушки) стала входить в упорядоченную колею, началась эпидемия «испанки», обрушившаяся поначалу на Новую Англию и теперь двигавшаяся на запад страны. Причины болезни были неизвестны, и медицинская наука не знала, как с ней бороться. Ни одно из известных лекарств от гриппа, казалось, не давало никакого эффекта, и количество смертельных исходов было ужасающе велико. По распоряжению федерального правительства все школы в стране были закрыты. В Смите и других колледжах был объявлен карантин, и занятия приостановлены. Девушкам не позволяли покидать Нортхэмптон, посещать другие дома и собираться для групповых мероприятий или занятий спортом, хотя им и не возбранялось гулять небольшими группами в лесу, окружающем колледж.

«Эти янки, – писала Маргарет в письме к родителям 5 октября, – очень любят гулять пешком, и поскольку поля и леса сейчас очень красивы, а на открытом воздухе находиться намного безопаснее, я намерена как можно больше быть вне дома».

Через три недели, когда карантин был снят и паника, вызванная «испанкой», несколько поутихла, письма от Клиффорда, ранее всегда получаемые ею с опозданием в месяц, перестали приходить. Последнее было датировано 11 сентября, и штемпель указывал на место отправления – Сан-Михаэль. Именно Джинни была человеком, сообщившим Маргарет новость: рано утром 12 сентября под покровом густого тумана американская ударная армия, в составе которой были 10-я американская армия и три французских дивизии, атаковала немцев, удерживавших этот самый район Сан-Михаэль. В течение нескольких дней немцы были разбиты, но ценой восьми тысяч солдатских жизней.

Маргарет позвонила семье Генри, но они тоже ничего не знали о сыне. Началось круглосуточное бдение, которое быстро прекратилось: семья Генри получила телеграмму, что их сын серьезно ранен в битве при Сан-Михаэле. В бою он проявил мужество, заменив вышедшего из строя капитана и приняв на себя командование боем. Осколками бомбы, сброшенной с немецкого аэроплана, лейтенанту Генри оторвало ногу. Кроме того, он был серьезно ранен в живот. Клиффорд был награжден «Военным Крестом», когда лежал на госпитальной койке, но утром 16 октября он умер.

Маргарет глубоко переживала его смерть. Ее брат Стефенс утверждал, что Клиффорд был самой большой любовью в ее жизни. Она продолжала поддерживать отношения с семьей Генри в течение многих лет, но вполне возможно, что она больше любила свои романтические фантазии, чем самого Клиффорда. Она восхищалась его интеллектом, прекрасной внешностью, поэтической душой и благородством, но сомнительно, чтобы Маргарет по-настоящему понимала этого молодого человека, которого, как она считала, любит. Друзья Генри знали и говорили о его гомосексуальных наклонностях, но Маргарет, казалось, совершенно не думала об этой стороне натуры своего жениха.

В этот период своей жизни Маргарет испытала большое разочарование в собственной сексуальности – что, конечно же, не являлось чем-то необычным для девушек ее возраста.

Ей нравилось быть желанной и играть роль роковой женщины, но сама мысль о каких-либо сексуальных отношениях с мужчиной приводила ее в ужас. С Клиффордом Генри ей не было необходимости думать о себе с точки зрения секса, поскольку их отношения были, как она любила говорить, «более высокого уровня». Она не знала ни одного человека, у которого был бы такой же богатый словарный запас и такие же познания в искусстве. Он, в свою очередь, восхищался ее жизнелюбием и тем, как она умела рассказывать истории о прошлом, оживляя события. Клиффорд Генри возбуждал ее, но был при этом неопасен, а его письма были предметом зависти для ее подруг. Она, однако, ни с кем не делилась их содержанием, поскольку в них не было страсти – в них было ясно проступающее чувство разочарования молодого солдата в войне.

Напряженный режим Смит-колледжа не позволил Маргарет долго предаваться горю. И хотя она продолжала оплакивать Клиффорда, присутствие 25 девушек в доме отвлекало ее от уныния. Большинство из них были в полном восторге от ее коллекции фотографий молодых солдат вооруженных сил Соединенных Штатов. Эти фото были подарены Маргарет молодыми людьми, посещавшими дом Митчеллов летом в последние два года.

Ред Бакстер, одна из ближайших подруг Маргарет в Тен-Хене, вспоминает, что Пег любила декламировать стихи, любовь к которым привил ей Клиффорд Генри. Одним из любимых времяпрепровождений девушек было сесть в две ванны, находившиеся в ванной комнате на верхнем этаже, и, «стараясь перекричать одна другую, громко декламировать стихи, держа горячую воду включенной, отчего кожа становилась красной, как у вареного рака».

Другая соседка Пегги по комнате, Дорис Джеймс, вспоминает, как Калвин Кулидж, тогда губернатор Массачусетса, посетил колледж, чтобы навестить супругов Пирсон, владельцев Тен-Хена. Нортхэмптон был родиной семьи Кулиджа, а потому он и Пирсоны были старыми друзьями.

«Вечером мы с Пегги пошли в гостиную Пирсонов, чтобы попросить хозяйку разрешить некоторым из нас пойти в кино… Мы нашли мистера Пирсона и мистера Кулиджа, и после того как мистер Пирсон невнятно пробормотал: «Губернатор, это мисс м-м-м», он отправился искать миссис Пирсон, а мы остались один на один с этим великим человеком.

– Приятный вечер, – сказала Пег (вечер был исключительно сырым и ветреным).

Мистер Кулидж подумал и наконец ответил:

– Сегодня вам надо надеть галоши.

– Как дела в Бостоне? – спросила Пег.

Мы ожидали, что, поразмыслив, он выдаст что-нибудь глубокомысленное о государстве, но он сказал:

– Да, если вы собираетесь выходить сегодня вечером, вам понадобятся галоши».

И потом в полной тишине мы ожидали миссис Пирсон, и когда она, наконец, появилась, мистер Кулидж обратился к ней:

– Я сказал девочкам, что им понадобятся галоши.

Прежде чем мы вышли из зоны слышимости, Пег сказала:

– Я должна запомнить эти бессмертные слова.

Маргарет успевала лишь по одному предмету – сочинениям по английскому. И это единственное достижение не могло компенсировать тот бледный вид, который она имела по другим предметам. Тем более что профессор английского, по ее мнению, не обладал тем тонким литературным вкусом, который, как ей казалось, был у миссис Пейсли в семинарии Вашингтона. И когда после чтения одного из ее сочинений он провозгласил ее «юным гением», хотя сочинение было, по ее мнению, на «негодную, хилую тему», Маргарет утратила доверие к оценкам профессора. Ее низкая оценка своих способностей, убеждение, что любая похвала в ее адрес излишня, поскольку по многим причинам она не заработана ею, уже в то время стали проявляться в ней. По тому, как она позднее излагала случай с профессором, и сам факт, что она помнила об этом и отнеслась к словам профессора как к незаслуженной похвале, любой мог сделать вывод, что помочь ей нельзя, можно лишь почувствовать, ощутить присущий ей комплекс неполноценности. Не могло ей помочь и то, что она с большим трудом перешла на следующий курс.

Друзья Маргарет, которые казались лучше подготовленными к тому, чтобы справляться с требованиями, предъявляемыми в колледже, могли себе позволить не очень много заниматься и тем не менее получать высокие оценки. Но сама Маргарет сознавала, что, если она намерена остаться в этом учебном заведении, ей придется постараться, и потому она прилагала достаточно усилий для этого в течение нескольких месяцев после получения известия о гибели Клиффорда Генри.

Она осталась на Рождество в студенческом городке, как и многие другие студенты, потому что поездка в Атланту заняла бы слишком много времени и, кроме того, ее отец к этому времени только начал выздоравливать после приступа очень заразной «испанки». Из ее ближайших друзей только Джинни не оставалась в колледже на праздники.

На Рождество планировалось провести великое множество мероприятий, в большинстве из которых должны были принять участие летчики из эскадрильи военно-воздушных сил США, вернувшиеся в Штаты после подписания в Европе перемирия 11 ноября 1918 года и теперь жившие неподалеку от студенческого городка в ожидании окончательной демобилизации.

В течение нескольких дней до Рождества телефонная будка в нижнем холле Тен-Хена была центром всей девичьей жизни.

Намечались танцы, на которые должны были прибыть мужчины-летчики с базы ВВС. И всякий раз, когда раздавался телефонный звонок, девушки толпой бежали к аппарату, а затем, как описывала эту сцену Маргарет в письме к Джинни, они стояли в холле, «тяжело дыша», пока та из них, которая первая схватила трубку, не выходила из будки и не сообщала: «Слава Богу, бедный дурачок хотел лишь узнать, какие цветы лучше принести».

В субботу, в день танцев, шел сильный снег. После полудня Маргарет пела в Гли-клубе – тягостная для нее обязанность, но поскольку слух у нее был не лучше, чем у матери, ее приглашали в хор лишь тогда, когда нужно было заменить кого-то из подруг. Вернувшись в общежитие, она чувствовала себя скорее наблюдателем, нежели участницей той истерии, что царила вокруг нее. Платья из Нью-Йорка или Спрингфилда, заказанные несколько недель назад, до сих пор не прибыли. Туфли казались неподходящими к случаю. Сырая погода была губительна для причесок тех девушек, которые сделали себе «marsels», и, как с усмешкой заметила Маргарет, всеобщее увлечение выщипыванием бровей привело к тому, что в воздухе стоял визг и летали волоски от бровей. И когда платья, наконец, в последний момент прибыли, девушки порхали вокруг «в длинных вечерних платьях и призывали мир в свидетели, что выглядят они как «черт знает кто».

Маргарет пошла на танцы с молодым человеком по имени Эл, свидания с которым ее явно тяготили, поскольку на следующий день она писала в письме к Джинни, что он – «развалина» и что его долгое молчание было для нее желанным облегчением. Наряжена она была, следует далее в письме, как ландыш в поле, и поясняет, что на следующее утро была так измучена, что выглядела «как конец зря потраченной жизни».

Стефенс, исполнивший свой военный долг вполне достойно и не получивший ранений на полях сражений во Франции, вернулся в Атланту незадолго до Нового года и нашел обоих родителей в плачевном состоянии: отец только начинал поправляться, а мать тяжело болела «испанкой». В течение почти двух недель Мейбелл упорно боролась с болезнью. Об этом не сообщалось Маргарет, но 22 января отец был вынужден написать ей о том, что состояние матери очень серьезно. На следующий день слабеющая Мейбелл продиктовала Стефенсу письмо для дочери, будучи уверенной, что больше ее не увидит.

23 января 1919 года.

Дорогая Маргарет.

Весь день я думала о тебе. Вчера ты получила письмо, сообщавшее о моей болезни. Я полагаю, твой отец сгустил краски, и надеюсь, что я не настолько больна, как ему кажется. У меня пневмония одного легкого, и если бы не инфлуэнца, я бы имела более чем благоприятные шансы на выздоровление. У миссис Райли была пневмония обоих легких, а она сейчас здорова и чувствует себя хорошо. Мы надеемся на лучшее, но помни, дорогая, что если я уйду теперь, то это лучшее время для меня, чтобы уйти. Хочется прожить еще несколько лет, но если бы я прожила их, возможно, что я прожила бы слишком долго. Чахнуть не по мне. Каким бы малым ни показалось тебе то, что я получила от жизни, я держала в руках все, что мир может дать человеку. У меня было счастливое детство, и я вышла замуж за человека, которого хотела. У меня были дети, любившие меня так же, как и я любила их. Я была в состоянии дать им то, что направило бы их по высокой дороге, ведущей к интеллектуальному, моральному и, возможно, финансовому успеху, а больше я ничего и не намеревалась давать им.

Я надеюсь вновь увидеть тебя, но если не смогу, я должна предостеречь тебя от ошибки, которую женщина твоего темперамента может совершить. Дари себя обеими руками и с полным сердцем, но дари только излишек, то, что останется после того, как ты проживешь свою собственную жизнь. Я плохо выразилась. Я имею в виду, что твоя жизнь и энергия в первую очередь пусть принадлежат тебе, твоему мужу и твоим детям. Все, что останется сверх этого, после служения им, дари и дари щедро, но будь уверена в том, что ты не обходишь своим вниманием семью.

Твой отец нежно любит тебя, но не позволяй мысли о том, что надо быть с ним, удержать тебя от замужества, если ты его пожелаешь. Отец прожил свою жизнь, живи и ты свою как можно лучше. Мои дети любили меня так, что нет нужды подробно говорить об этом. Ты делала все, что могла, для меня и дарила мне самую большую любовь, какую дети могут дать родителям. Ухаживай за своим отцом, когда он состарится, как я ухаживала за своей матерью. Но никогда не позволяй ни его жизни, ни чьей-либо еще вмешиваться в твою настоящую жизнь. Прощай, дорогая, и если ты не увидишь меня больше, это, может быть, к лучшему, тогда ты запомнишь меня такой, какой я была в Нью-Йорке.