Текст книги "Возвращение к Скарлетт. Дорога в Тару"

Автор книги: Энн Эдвардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 29 страниц)

Глава 20

Джон «Мэннелин» и его маленькая, немодно одетая жена остановились в одном из небольших, но симпатичных отелей Винтер-парка за несколько дней до Рождества 1936 года. Солнце светило так ярко, что Пегги была ошеломлена, вступив в полумрак скромного вестибюля. Первое, что она увидела, когда глаза привыкли к темноте, была наряженная рождественская елка, украшенная искусственным снегом. Почему-то это вызвало у нее взрыв хохота, и они с Джоном пребывали в приподнятом настроении, распаковывая свои вещи. А некоторое время спустя они уже входили в бунгало Мейбелл и Эдвина Грэнберри.

Следующие несколько дней Марши провели, чистя апельсины, читая книги младшему сыну Грэнберри и обсуждая «Унесенных ветром» и тот новый роман, который Эдвин Грэнберри хотел бы написать.

Впервые за много лет Пегги почувствовала себя совершенно расслабленной и счастливой. Ей было хорошо с Грэнберри, относившимися к ней со смешанным чувством восхищения и покровительства. Беседы с ними были очень оживленными. Грэнберри, как и муж Августы, разделял любовь Пегги к хорошим историям и легко смеялся над ее шутками. Мейбелл же была хорошей поварихой и хозяйкой и никогда не выказывала недовольства тем, что была «при исполнении» во время визита Маршей.

Именно в это время Грэнберри обратился к Пегги с предложением сделать статью о ней для журнала «Кольерс». С того времени, как подобная просьба Джинни была ею отвергнута, появилось несколько аналогичных статей в различных общенациональных журналах, а как раз перед отъездом из Атланты Пегги дала интервью Фейс Болдуин для мартовского номера «Pictorial Review». В нем, однако, не было ничего нового, кроме уже известных сведений.

Грэнберри же предложил ей сделать нечто более глубокое и пообещал, что если Пегги согласится, то Марши смогут принять участие в написании этой статьи, за ними же останется право окончательно одобрить ее.

В случае с Джинни Пегги опасалась, что достоянием гласности могут стать некоторые факты, которые ей совсем не хотелось бы обнародовать, как-то: ее истинный возраст, слабая успеваемость в Смит-колледже, Клиффорд Генри и его гибель, и Бог знает, что еще, поскольку Джинни была ее лучшей подругой в колледже. А вот Грэнберри мог написать лишь то, что откроет ему сама Пегги. И это давало Маршам прекрасную возможность опубликовать некоторые факты, которые помогли бы опровергнуть все ложные слухи и одновременно представить Пегги перед читателями так, как ей бы того хотелось. И Марши согласились, предварительно заставив Грэнберри дать клятву, что никто, даже редакция «Кольерса», не узнает, что они приложили руку к чему бы то ни было в этой статье, за исключением ее прочтения и одобрения. Грэнберри с восторгом согласился.

Дело в том, что годами приносил он свои произведения Кеннету Литайеру в «Кольерс», и все они бывали отвергнуты. Но как-то Литайер намекнул, что если Грэнберри удастся уговорить Маргарет Митчелл дать согласие на статью о ней, то редакция с удовольствием ее напечатает. У Литайера в данном случае вполне могли быть свои скрытые мотивы: ему бы очень хотелось, чтобы Пегги написала короткий рассказ для журнала, а он знал, что Марши и Грэнберри подружились.

Марши обговорили содержание будущей статьи Грэнберри, и Джон пообещал, что, как только первый набросок будет готов, они с Пегги внесут свои поправки и предложения.

Пегги так хорошо себя чувствовала, когда они расходились в тот вечер, что согласилась прийти на небольшую импровизированную вечеринку на следующий вечер в сочельник, при условии, что все будет «очень тихо».

Отведя Эдвина в сторону, она объяснила ему, что с Джоном может случиться небольшой приступ, один из которых настиг его на пути во Флориду, и что если Эдвин увидит ее, склонившуюся над Джоном и пытающуюся просунуть ему ложку между зубов, то он постарается отвлечь внимание остальных гостей. Но, к радости Грэнберри, вечеринка прошла вполне благополучно, и все остались довольны.

А на следующее утро местная газета сообщила, что автор романа «Унесенные ветром» находится в городе в качестве гостя профессора Грэнберри и его жены. Опасаясь, что репортеры со всего мира вскоре хлынут в город, Пегги срочно упаковала багаж, в то время как Джон позвонил Грэнберри, чтобы сообщить им об отъезде. А поскольку был день Рождества, Пегги не сомневалась, что им удастся опередить журналистов.

Эдвин, страшно расстроенный, пришел к ним в отель, чтобы попрощаться и удостовериться, что Марши не его винят в утечке информации. (Как писала Пегги Брискелю, «с самыми лучшими в мире намерениями Эдвин позволил «кошке выскочить из мешка», и нам пришлось рано утром в Рождество уложить чемоданы и покинуть город, одним прыжком опередив и журналистов, и приглашения на обед!»)

Остаток отпуска Марши провели в маленьких отелях небольших городков, и, как говорила Пегги, «все было прекрасно».

Сразу по возвращении в Атланту Джону пришлось лечь на операцию по поводу геморроя. Болезнь эта весьма смущала обоих супругов, и потому, сообщая об операции в письмах к друзьям, Пегги не объясняла, в чем, собственно, дело, что повлекло за собой страхи и слухи о том, что состояние Джона много хуже, чем это было на самом деле.

Семь дней, проведенные Джоном в госпитале, оказались своего рода проверкой конспиративных способностей Пегги, поскольку, хотя она и находилась большую часть времени с ним, их местонахождение и его операция были успешно скрыты не только от прессы, но и от друзей. Не было ни одного посетителя. Медсестра, которая была взята в сообщницы в деле сохранения тайны, позднее описывала Пегги как «не высокомерную, но уверенную в себе… по виду почти мальчика – короткие волосы, очки с толстыми стеклами, голубые глаза. И ее туфли – я хорошо их запомнила, – тяжелые, без каблука, ортопедические».

Это был первый случай, когда Пегги надела очки на людях, хотя дома носила их почти постоянно, а поскольку линзы ее очков были сильными, то, надо полагать, ей было очень трудно обходиться без них.

Медсестра, миссис Гейдос, вспоминала также, что как раз в это время в госпиталь положили монахиню, которая была уже довольно старой. Она была кузиной Пегги – двоюродной или троюродной – и звали ее сестра Мелани. Миссис Марш заходила ее проведать и потом говорила мне, что была там, откуда пошло имя «Мелани».

Грэнберри прислал первый набросок статьи как раз во время выздоровления Джона. Будучи все еще не в состоянии сидеть за машинкой, Джон написал от руки двадцать шесть страниц замечаний, тщательно помечая номера страниц и строк всех своих исправлений и вставок. Пегги добавила всего одну страницу. И в итоге получился документ весьма разоблачительный.

Сама Пегги поправила Грэнберри лишь там, где говорилось о конкретном случае, происшедшем с нею: в один из ее «побегов» от поклонников в первые недели ее славы она направилась в Джонсборо и, останавливаясь у пяти автозаправочных станций, всякий раз спрашивала, как проехать в Тару, и всякий раз ее направляли в противоположные стороны. Когда же на последней заправке она сказала, кто она, ей не поверили. Пытаясь как-то доказать, что она действительно автор романа «Унесенные ветром», Пегги достала из «бардачка» своей машины карту Конфедерации, которая и убедила всех, что она говорит правду.

Пегги попросила Грэнберри убрать все описания служащих автозаправок, которые изображены грубыми, жадными до денег или глупыми людьми, и вставить в конце этой истории, что «Тара» – название вымышленное и что плантации с таким именем никогда не существовало.

Со своей стороны Джон настаивал на том, чтобы убрать слово «трезвый», поскольку «оно легко ассоциируется с выпивкой». Он также хотел, чтобы в статье были опровергнуты некоторые из появившихся недавно слухов: что Пегги ослепла, что она оставила мужа и двоих детей, что это не она, а Джон написал книгу, но при этом настаивал, чтобы опровержение было повторено дважды – в начале статьи и далее еще раз в тексте, с тем чтобы читатели запомнили именно опровержение, а не сами слухи.

Пегги, продолжал Джон, не должна характеризоваться как «неизвестная широкой публике» до публикации «Унесенных ветром», вместо этого следует оставить «неизвестная за пределами Джорджии». Не следует писать «очень молодая женщина» – слово «очень» лучше исключить. «И, пожалуйста, не надо приписывать мне какие-либо планы (во время написания «Унесенных ветром») типа «выбросить рукопись». Я предпочел бы в то время дать ей хорошую трепку, но, пожалуйста, не упоминайте об этом в статье».

Джон правил грамматику и вылавливал другие ошибки, требовал вычеркивать одно и заменять другим, подменял высказывания Грэнберри о Маршах своими собственными и давал указание: «Здесь заодно и предложения по замене параграфа». Кроме того, он заканчивает длинную вставку, которая, по-видимому, была напечатана дословно с его замечаний, написанных карандашом. Одна из его вставок, особенно скучная и состоящая из 1200 слов, повествует о муках, перенесенных Пегги со дня выхода в свет ее книги. Хотя здесь же, на удивление нелогично, Джон сообщает: «Адрес мисс Митчелл не является секретом. Номер ее телефона указан в справочнике. Все это – признаки ее решимости продолжать жить так же, как она жила всегда».

Множество других пассажей в статье также принадлежат перу Джона, и в каждом из них он подчеркивал потребность Пегги в покое и уединении. Но тогда зачем, спрашивается, он позволил журналу с одним из самых больших тиражей в стране напечатать информацию о том, как легко можно добраться до его жены, и далее, что она больше не дает автографов, но лично отвечает на все письма, приходящие на ее имя? А обнародование тех личных исповедей и интимных признаний, которые содержались в некоторых письмах, как это было сделано Джоном, могло привести лишь к увеличению потока писем и еще большей их исповедальности.

Большинство из этих читательских писем были, как писал Марш, «того сорта, на которые нельзя ответить со стереотипной любезностью… Многие из них, написанные в пылу эмоций, вызванных романом, несли на себе печать исповедальности. Мисс Митчелл, возможно, и могла бы проигнорировать их… но, считая свой роман невольной причиной того отчаянного тона, который характерен для некоторых из этих писем, она чувствовала свою вину и не могла уклониться от ответа…

Многие жены писали, что трагедия Ретта и Скарлетт открыла им глаза на подобные трагедии, происходящие под крышами их домов, и заставила по-новому отнестись к отчужденности мужей, чтобы попытаться что-то исправить еще до того, как станет слишком поздно.

А мужья признавались в том, что разрыв Ретта со Скарлетт, после стольких лет любви, заставил их просыпаться среди ночи от страха, что, возможно, и сами они потеряли своих любимых жен».

Категории несчастных, возможно, с нарушенным душевным равновесием, читателей, искавших спасения на страницах романа, расширялись, включая в себя «мужчин, сломленных депрессией», «идеалистов, не способных приспособиться к переменам», «гордых женщин, чьи мужья потеряли работу». И сразу после публикации статьи на Пегги обрушился еще более сильный поток звонков и писем, чем она могла себе даже представить. Каких бы целей ни пытался достичь Джон с помощью этой статьи в «Кольерсе», они все ударили по Маршам бумерангом. Кеннет Литайер позднее говорил, что, коль скоро Джон был человеком, всю жизнь связанным с рекламой, то и статья эта предназначалась Маршами скорее для рекламных целей.

Когда Литайер получил от Грэнберри этот опус, он не почувствовал себя счастливым, поскольку надеялся, что статья будет иметь более личный характер, что она даст возможность познакомиться со взглядами Маргарет Митчелл на некоторые стороны жизни – частной и общественной, приоткроет завесу тайны над внутренним миром писательницы – до, во время и после написания ею своего знаменитого романа. Его надежды не оправдались, но времени на переделку уже не оставалось: статья должна была появиться в мартовском номере «Кольерса».

Журнал был уже наполовину в гранках, а Грэнберри предупреждал, что Марши (которые, как слышал Литайер, были крайне несговорчивы с прессой) никогда не допустят никаких переделок или исправлений. И редактору «Кольерса» стало ясно: или статья будет опубликована в ее нынешнем виде, или ее не будет вообще. Но как бы там ни было, Литайер решил, что «тема говорит сама за себя и статья будет читаться, даже если мы решим напечатать ее на китайском».

Другая причина того, что в «Кольерсе» решили публиковать статью, состояла в том, что там надеялись, что взамен Пегги, возможно, сделает для них одолжение и в один прекрасный день предложит им какую-нибудь короткую художественную вещь, за которую с радостью ухватился бы любой журнал.

Джон отнюдь не преувеличивал, когда писал о тех эмоциональных письмах, которые приходили на имя Пегги, и о том, что она лично отвечает на них. И не только чувство личной ответственности было тому причиной – имелись и другие мотивы, многие из которых и сама Пегги вряд ли сознавала.

Письма, которые она получала, зачастую напоминали те, что получала в свое время Медора Перкенсон, когда вела свою колонку советов «страдающим от безнадежной любви» в «Атланта Джорнэл», и они вполне могли пробудить в Пегги ее давнее желание заняться психиатрией. А возможно, письма просто доставляли ей удовольствие той иллюзией власти, которую приобрела она над чувствами читателей, и потому сам процесс написания ответов нравился ей так, как никакое другое занятие.

Но самое главное – письма скорее всего удерживали ее от необходимости писать что-либо другое. Она писала свои ответы на письма почти так же, как когда-то писала книгу. Она излагала свои мысли на бумаге – длинные, подробные и зачастую довольно интимные. Бывало, что она делилась в письмах собственными проблемами. И хотя Пегги всегда говорила, что ненавидит печатать «под копирку», свои ответы читателям она именно так и печатала – в двух экземплярах. И стоило лишь взглянуть на то количество копий, которое хранилось в ее архиве, как становилось ясно, почему у Пегги совершенно не было времени на написание других книг – по крайней мере в тот период ее жизни: за четыре года, прошедшие со дня выхода романа в свет, Пегги написала около двадцати тысяч писем, и все они были достаточно длинны. Получается в среднем около ста писем в неделю.

В феврале, к огорчению Маршей, родился новый слух: супруги разводятся. «И если это правда, – писала Пегги, – то я не понимаю, что это за джентльмен в пижаме находится рядом со мной? Он спит в моей постели, откликается на имя Джон Марш, но я начинаю в этом сомневаться!»

Слухи вообще доходили до Пегги с завидной регулярностью: о том, что у нее деревянная нога, что она сняла номер в отеле «Пьедмонт» и неделями там пьет беспробудно, что она сама будет играть роль Мелани. И всякий раз это было для нее мучительно.

А тут еще жизнь Маршей стала осложняться потоком судебных исков. Открыла счет Сьюзан Дэвис, автор «Подлинной истории Ку-клукс-клана, 1865–1877», предъявив иск на шесть с половиной миллиардов долларов за плагиат. Но несмотря на представленное в суд «краткое» изложение дела, где на 261-й странице мисс Дэвис обвиняет Пегги в использовании тех же «исторических фактов», что приведены и в ее «Истории», иск был признан не только недействительным, но и просто нелепым. Однако отвечать на него все равно пришлось, хотя дело и было прекращено.

По этому поводу Пегги пишет Лу:

«Сказать правду, я почувствовала даже облегчение, когда пришло письмо с ее требованиями. Я несколько месяцев ждала, какой из этих вымогателей первым откроет огонь. И просто поразительно, что никто из мошенников не сделал этого раньше. Мы не знаем, во что это выльется – вымогательство, шантаж, иски разного рода… И мы были рады, что первое ружье оказалось хлопушкой. Это был один из тех случаев, когда некто утверждает, что вы переехали его машиной и всего изранили как раз в тот день, когда вы даже не садились в свой автомобиль».

Следующее дело было, однако, начато самой Пегги. Театральный антрепренер Билли Роуз включил сатиру на «Унесенных ветром» в свой спектакль «Водная феерия», и Пегги подала на него в суд за нарушение ее авторских прав.

Дело это еще не закончилось, когда пришла весть о датском «пиратском» издании романа, появившемся в Нидерландах. Стефенс обратился в нью-йоркскую юридическую фирму издательства Макмиллана за помощью в этом деле, и был начат судебный процесс, который должен был подтвердить всемирные авторские права Пегги на книгу. Процесс этот, однако, внес в отношения Маршей с «Макмилланом» некоторую напряженность, которая не спадала в течение ряда лет.

Санкционированные автором переводы романа были к этому времени или в работе, или уже изданы в шестнадцати зарубежных странах, помимо Канады и Англии: в Чили, Дании, Финляндии, Франции, Германии, Голландии, Венгрии, Японии, Латвии, Норвегии, Польше, Швеции, Румынии, Италии, Бразилии и Чехословакии. В Германии и Японии уже было продано около двухсот тысяч экземпляров.

Пришло решение суда о том, что отныне все иностранные права на книгу сосредоточены в руках Пегги, и Маршам пришлось нанять еще одного секретаря для работы по вечерам. Пока Джон занимался иностранными правами, Пегги писала ответы на письма – столько, сколько позволяли ей глаза и время.

С необычной горячностью Пегги отвергла просьбу «Макмиллана», переданную через Лу, позволить издательству напечатать один тираж книги с ее факсимильным автографом: «Я всегда довольно отрицательно относилась к автографам, – писала Пегги. – Когда незнакомый человек просит у меня автограф, я чувствую себя так же, как если бы он попросил у меня пару моих шлепанцев… И если бы я могла выкупить обратно все экземпляры книг с моими автографами и уничтожить их, я сделала бы это».

Незадолго до просьбы «Макмиллана» Пегги узнала, что некоторые люди спекулируют подписанными ею книгами, наживаясь при этом, и это привело Пегги в негодование: ведь зачастую она подписывала книги днями напролет и потом платила за их пересылку из своего кармана. И если розничная цена одной книги составляла три доллара, то экземпляры с автографом весной 1937 года продавались уже по двадцать долларов. Существовало около четырех тысяч книг, включая и те, чей форзац Пегги подписала для «Макмиллана», с надписью «Маргарет Митчелл». Она редко писала на книге что-либо еще, кроме имени, за исключением тех случаев, когда хорошо знала ее владельца.

Несмотря на существующие тяготы и проблемы, Пегги все-таки вновь восстановила свой обычный вес, и Джон писал по этому поводу сестре Фрэнсис:

«Выглядит она теперь гораздо привлекательнее, и жить с нею стало намного приятнее. И хоть сражения не прекращаются, она продолжает обучаться некоторым способам и средствам их ведения».

Пегги даже стала позволять себе короткий послеобеденный сон и арендовала для этого новый, сохраняемый в глубокой тайне офис. Он находился в соседнем с домом Маршей Нортвуд-отеле и обходился им в 32,5 доллара в месяц. Маргарет Бох теперь постоянно работала у Маршей, и аренда была оформлена на ее имя. Были приняты все меры предосторожности, с тем чтобы сохранить тайну этого офиса. Даже хозяева и постоянные жильцы отеля поклялись держать все в секрете.

Пегги выскальзывала из квартиры после того, как Бесси производила разведку и произносила: «Все чисто», и обе женщины бежали в свое новое убежище. В офисе была установлена кушетка, но не было телефона, и если, случалось, звонили по важному делу, Бесси приходилось сновать взад-вперед по подземному переходу, соединявшему оба здания, часто прерывая при этом послеобеденный сон Пегги.

Она по-прежнему любила хорошие анекдоты и всегда имела запас «нескромных» смешных историй, которыми с удовольствием потчевала Ли Эдвардса или других старых друзей, когда бы они ни встретились. Гордилась она и своей коллекцией французских порнографических открыток и литературы с непристойным содержанием, и ей нравилось демонстрировать все это тем из своих друзей, которых она хорошо знала.

Но вот посещать вечеринки, которые Пегги называла «сборища», Пегги больше не могла, о чем очень сожалела, ибо они давали ей возможность побыть самой собой, подточить свой острый язычок и побаловаться кукурузным виски.

Пегги любила выпить, особенно в хорошей компании, и ей нравились эти «пьяные перебранки» – как называла она сборища, подобные съездам Ассоциации прессы штата Джорджия, на которых, кстати, алкоголь употреблялся весьма умеренно.

Пегги всегда знала, что «крепка на голову», но опасалась теперь посещать те мероприятия, где подавалось спиртное. «Нештатовские» репортеры (а газетчикам Джорджии Пегги полностью доверяла) всегда были готовы пронюхать о ее безобидном времяпрепровождении, и следующая выдумка, которую Пегги прочла бы о себе, – это то, что она алкоголичка.

В действительности, вполне возможно, что у Пегги и были проблемы с алкоголем, даже если она всегда отказывалась признать это и никогда не позволяла, чтобы спиртное оказывало на ее жизнь какое-либо влияние.

Пегги бесконечно нравились легкие комедийные фильмы, тем более что они стали единственным доступным для нее развлечением. Неподалеку от их квартиры находился небольшой кинотеатр, с хозяином которого Марши находились в дружеских отношениях и который всегда готов был услужить, если Пегги звонила ему и говорила, что собирается прийти.

Она смотрела по три-четыре фильма в неделю, и особой любовью у нее пользовались фильмы, «герои которых получали удары тортом по физиономии, а рыбой их били по шее». Она была без ума от братьев Маркс, никогда не пропускала фильмов с Бакстером Киттоном и, как вспоминает Медора, на кинокомедии “Три новобранца” вы всегда могли обнаружить Пегги по ее звонкому “ха-ха-ха”».

Хотя Пегги настаивала, что не имеет отношения к распределению ролей в фильме «Унесенные ветром», она взяла себе за правило присматривать во всех новых фильмах возможные кандидатуры на роли Скарлетт и Ретта. Пегги признавалась Кей Браун: «даже за 500 долларов не согласилась бы я назвать состав исполнителей, который бы меня устроил, поскольку считала, что это могло бы стеснить вас всех». И она по-прежнему оставалась в стороне от кинопроизводства, и тем не менее все же предложила Лу, чтобы «люди Сэлзника» пригласили ее подругу Сьюзен Майрик, репортера газеты «Мейкон Телеграф», «на побережье, чтобы в ее компетенцию входило бы, на время съемок фильма, отслеживать достоверность и точность всего, что касается Юга, помогать актерам в освоении южного произношения и решать все второстепенные вопросы по костюмам и манерам поведения, повадкам южных негров и тому подобное». Сьюзен Майрик была приглашена в Голливуд и работала на Сэлзника все то время, пока снимался фильм.

Режиссер фильма Джордж Кьюкор, его ассистент Джон Дарроу и декоратор Говард Эрвин прибыли в Атланту в первых числах апреля. Пегги грозилась отдать себя «на милость атлантской прессы и просить их обнародовать ее обращение к публике работать не на меня, а на мистера Кьюкора». Впоследствии она признавалась, что визитом «сэлзниковцев» осталась довольна даже больше, чем ожидала. В письме к Гершелю Брискелю она пишет, что сама возила мистера Кьюкора и его техперсонал по всем ухабистым дорогам графства Клейтон. Кизил как раз распускался, и «дикие яблони цвели как сумасшедшие». Кьюкору хотелось посмотреть на старые дома, построенные еще до Гражданской войны, и Пегги предоставила ему такую возможность, но была уверена, что «киношники» разочарованы тем, что не увидели особняков с белыми колоннами – символа Юга для Голливуда.

Пегги умоляла Кьюкора оставить Тару некрасивой старой фермой без всяких архитектурных излишеств. В Джорджии было, конечно, достаточное количество старых особняков с белыми колоннами, но в графстве Клейтон и в Джонсборо их было всего несколько, и Пегги всегда представляла себе Тару как обычную рабочую ферму, похожую на сельский дом ее родственников Фитцджеральдов.

Эта вторая поездка в Атланту людей Сэлзника, уже успевших провести кинопробы в Чарльстоне по пути сюда, была еще более суматошной, чем первая. Пегги проводила в одиночестве большую часть времени в своем тайном убежище, предоставив Джону и Бесси иметь дело с толпами «подающих надежды» соискателей ролей, которые вновь появились у дверей квартиры Маршей.

Кьюкор тоже был «осажден» со дня приезда в Атланту и до того момента, когда пять дней спустя он сел в поезд, отправляющийся в Новый Орлеан. Одна из претенденток на роль Скарлетт – южная красавица, которую Пегги называла не иначе, как «медовый перец», – не получив аудиенции у Кьюкора, так рассвирепела, что купила билет до Нового Орлеана, намереваясь в поезде загнать режиссера в угол и заставить его выслушать один из монологов Скарлетт. Но, по глупости она позвонила Иоланде Гоин из газеты «Атланта Конститьюшн» и посвятила ее в свои намерения, после чего Иоланда сочла своим долгом предупредить Кьюкора.

Последовавшие события вполне могли бы составить конкуренцию любым сценам погони из комедийных фильмов с участием Кейстоуна Копса. Иоланда дала знать Кьюкору, а тот, в свою очередь, выставил пост у дверей своего купе – в лице ассистента Дарроу. И когда претендентка появилась, Дарроу спрыгнул и, схватив девушку в охапку, потащил к выходу, на ходу обещая, что непременно прослушает ее.

– Вы мне не нужны. Я уже встречалась с вами, – закричала девица, узнав Дарроу. – Бог мой, да с вами любой может увидеться. А я должна видеть мистера Кьюкора!

– Он уже уехал в Новый Орлеан. На машине.

Но от нее не так-то просто было отделаться. И поскольку видно было, что она не остановится перед тем, чтобы взять вагон приступом, Дарроу стал оттаскивать ее к «голове» поезда, подальше от вагона Кьюкора, надеясь, что у босса будет время скрыться, прежде чем эта девица его опознает. Так как поезд уже тронулся, Дарроу, ухватившись за поручень, запрыгнул на подножку вагона – но только после того, как поезд уже набрал достаточную скорость и ассистент мог быть уверен, что красотка на своих высоких каблуках и в узкой юбке не сможет последовать за ним. Однако неутомимая претендентка вскоре внезапно появилась в нью-йоркском офисе компании Сэлзника, а также в гостях у тетки Пегги – Эдит – в Гринвиче. Ей, правда, так и не удалось встретиться с Кьюкором, но Пегги оказалась права: информация о поисках исполнительницы на роль Скарлетт публиковалась на первых страницах газет и оставалась новостью номер один до тех пор, пока состав исполнителей для фильма «Унесенные ветром» не был утвержден окончательно.

В конце мая 1937 года в Атланту с трехдневным визитом прибыл Гарольд Лэтем – и вновь в поисках рукописей.

Накануне шел сильный дождь, но яркое дневное солнце уже высушило улицы. Лэтем был счастлив вновь побывать в городе, где он впервые «открыл» Пегги Митчелл и ее потрясающую книгу, которая до сих пор, по прошествии почти года со дня выхода в свет, по-прежнему продолжала возглавлять список бестселлеров в Америке, где, согласно последним подсчетам «Макмиллана», было продано уже миллион 370 тысяч экземпляров. Теперь Лэтем ожидал, что успех книги и у критики, и у простых читателей вполне может быть отмечен Пулитцеровской премией, присуждение которой должно было состояться на следующий день.

Такая вероятность, конечно, повлияла на выбор Лэтемом времени для поездки в Атланту, но он ничего не стал говорить Пегги, потому что во всех своих письмах она категорически отказывалась верить, что ее книга имеет шанс удостоиться подобной чести.

Лэтем намеревался пораньше пообедать у себя в отеле, позвонить Митчеллам, чтобы справиться о самочувствии больного мистера Митчелла, а затем пойти вместе с Маршами в церковь, послушать их кухарку Бесси, которая будет петь в церковном хоре. Лэтем был большим поклонником спиричуалов – негритянских религиозных гимнов, а потому был взволнован этим приглашением побывать на репетиции церковного хора поздним вечером.

Вечером, около половины девятого, Лэмар Болл, редактор «Атланта Конститьюшн», вместе с фотографом появился в доме Митчеллов на Персиковой улице и заявил, что искал Пегги «по всему городу, чтобы взять у нее заявление для прессы».

– О чем? – спросила она.

– Как, Пегги, неужели не знаете? «Ассошиэйтед Пресс» только что сообщило, что вам присуждена Пулитцеровская премия.

Конечно, была масса домыслов и размышлений по поводу ее шансов на победу. Брискель и Грэнберри уверяли Пегги, что это обязательно должно произойти, а Кеннет Литайер сухо заметил: «Даже Пулитцеровский комитет не смог пройти мимо!» И вот теперь это случилось, а Пегги по-прежнему продолжала думать, что это какая-то ошибка.

В полной растерянности она ответила «да» на вопрос Болла, можно ли ее сфотографировать, хотя с сентября прошлого года в таких случаях неизменно отвечала «нет».

Как говорила позднее сама Пегги, она не знала, что произвело тогда на нее большее впечатление: присуждение премии или тот факт, что редактор Болл срочно покинул из-за нее свой письменный стол в редакции.

После фотографирования Пегги вдруг вспомнила, что они опаздывают на пение в церковь, но, как писала она впоследствии Брискелю, «не решилась сказать, куда они направляются, поскольку этот старый волкодав Болл с превеликим удовольствием согласился бы нас сопровождать, чтобы сделать штук сорок снимков и написать какую-нибудь чертову статью о том, куда мисс Митчелл отправилась отмечать присуждение ей Пулитцеровской премии».

Маршам, Стефенсу, Кэрри Лу и Лэтему удалось, наконец, сбежать, но Пегги весь вечер не переставала беспокоиться, опасаясь, не спрятался ли Болл где-нибудь за церковью.

Бесси представила их, и все гости встали со скамьи и выразили свое удовлетворение тем, что они находятся здесь. Община была довольна их визитом, но, по словам Пегги, негры «не умилялись по этому поводу, а просто решили, что, разумеется, нет ничего странного в том, что хозяйка Бесси и издатель хозяйки Бесси захотели послушать их – и ах, как же они пели! Одна пожилая сестра так начала вступление, что я подумала: у Лэтема могут быть спазмы – так ему понравилось».

Пегги все еще не могла поверить в реальность происходящего, даже когда, вернувшись в час ночи домой, обнаружила там телеграмму председателя Пулитцеровского комитета Фрэнка Факенталя из Колумбийского университета, в которой говорилось, что публичное сообщение о присуждении ей премии будет сделано утром, во вторник.

И хотя Пегги была предупреждена об этом заранее, но к шуму, поднявшемуся у ее дверей с восьми утра, когда Бесси только пришла на работу, она оказалась не готова. Вспышки магния освещали всю квартиру, а репортеры, наполняющие гостиную, по словам Пегги, «казалось, вылезали даже из трещин в полу».