Текст книги "Три мушкетера в Африке"

Автор книги: Енё Рэйтё

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– С письма мы, естественно, снимем копию и переправим девушке, – отозвался Альфонс Ничейный. – Ну и, конечно, хорошо бы разнюхать, что за делишки творятся там, на этом строительстве… Верно? – И с этими словами достает из кармана фотографию мадемуазель Барре. Я его понимаю, от нее и правда глаз не отвести.

– Плевать я хотел на их махинации! – не унимался Хопкинс. – Да я скорее башку в петлю суну, чем соглашусь тащиться по этапу в Игори!

Большие карие глаза Альфонса Ничейного устремлены вдаль, ноздри слегка подрагивают. Сейчас он похож на разнеженного тигра. Красивый мужчина наш Альфонс, но… От его привлекательного, с правильными чертами лица веет таким замогильным холодом и отстраненностью, что человек этот внушает наибольший страх, когда улыбается.

– У меня и в мыслях нет попасть в Игори по этапу. Надо бежать и двигать туда своим ходом.

Чурбан Хопкинс поднялся, отряхнул штаны и бросил мне:

– Совсем крыша у парня съехала!

Да-а, этакая дурь только Альфонсу могла прийти в голову. Удрать из Легиона и безо всякого обвинительного приговора, по своей доброй воле рвануть в самую отдаленную исправительную колонию, о которой ходит дурная слава?!

– Тогда имеет смысл поддаться, чтоб тебя схватили. Сподручнее добираться со всем этапом, чем в одиночку.

– Неплохой вариант, – с готовностью согласился Альфонс и снова закурил.

– Ладно, потопали обратно! – зло процедил Хопкинс.

– Пожалуй, ты прав, – у меня хватило ума не ввязываться в спор. – Нас в эту идиотскую затею не втянешь.

– Кто сказал, что вы мне нужны? – презрительно скривил губы Альфонс.

Неслыханная наглость! Мы даже не удостоили ее ответом.

Глава третья

1

Закопав вещички Левина и Барре, мы дождались трех часов и вместе с Вюрмом заступили на дежурство.

К утру взлом склада был обнаружен, и началось расследование. Посреди двора за столом сидел капитан, перед ним выстроился весь гарнизон. Служащий склада совершил обход своего хозяйства в девять вечера, а происшествие обнаружилось на рассвете, в половине четвертого. Каждому предстояло отчитаться за этот промежуток времени, что и было проделано.

Капитан себе места не находил, да оно и понятно: неслыханное ЧП! Легионер идет на криминал, ежели срочно требуется восполнить нехватку снаряжения, но это, по сути, и кражей не назовешь. А тут похищено личное имущество двух легионеров, сосланных на каторжные работы, – русского Димитрова и француза Ревеля.

Потрэн решил проявить инициативу.

– Господин капитан! – обратился он к шефу. – Есть тут у нас трое отпетых мошенников, пробу ставить негде, во всех темных делишках замешаны. Так вот сегодня ночью, перед двенадцатичасовым дежурством, они аккурат в увольнительной были.

– Выйти из строя!

Мы сделали шаг вперед. Капитан впился взглядом в наши регалии.

– Где вы получили ордена?

– В Сенегале, – ответил за всех Альфонс.

– За какие такие подвиги?

– Были отправлены в разведку и раздобыли важные сведения.

– Где вы находились вчера в период с десяти вечера и до трех пополуночи?

– Были у Селима. Малость перебрали лишнего и уснули. Спасибо Селиму, разбудил нас вовремя, ну, мы и припустились бегом, так что как раз к смене караула поспели.

Правда, все слово в слово. Вюрма подняли с руганью и попреками:

– Разоспался тут, будто дома в постели, и теперь, чего доброго, опоздаем на вахту.

– Вюрм! – призвал его капитан к ответу.

– Все в точности так и было, господин капитан. В потемках я споткнулся и амуницию выронил… Мы всё подобрали, но, чтобы не припоздниться, пришлось бежать.

Бедняга и не догадывался, что между делом проспал чуть ли не пять часов.

Селим тоже подтвердил наши показания: он проснулся, когда часы пробили без четверти три, и тотчас разбудил нас.

– Отставить! Послушайте, сержант, эти бравые солдаты не причастны к преступлению.

Со злости, что его акция провалилась, Потрэн отправил нас троих на уборку тюремных помещений, хотя к подобным мерам прибегают лишь в том случае, если заключенных мало и им не справиться своими силами. А сейчас камеры были полны.

– Придется взяться за старину Потрэна всерьез, – высказался Альфонс Ничейный.

– Что тут поделаешь? Если верить толкователю снов легионера, то битый сержант – беспременно к трибуналу.

– Ничего, как-нибудь отучим его от этой дурацкой привычки цепляться к нам по поводу и без повода!

Два дня спустя был объявлен парад по случаю прибытия высокой делегации, направлявшейся в Агадир проездом через наш форт.

– Сержант! – рявкнул капитан и застыл в седле, поскольку на фуражке одного из гостей красовался целый веник зеленых листьев, выдавая генеральское звание обладателя сего гербария. Впрочем, кого только в той делегации не было: полковник, майор и даже, как выяснилось впоследствии, флигель-адъютант губернатора.

– Слушаюсь, господин капитан! – отозвался Потрэн.

– Ведите первый взвод! Марш!

Сержант вышел, чеканя шаг, и оглушительно скомандовал:

– Взвод, за мной, шагом-арш! – И выхватил саблю.

Вернее, хотел было выхватить, но сабля даже не шелохнулась в ножнах. Потрэн не знал, что и думать… Сделал новую попытку, но саблю прочно заело.

Бледный как смерть капитан готов был вывалиться из седла. Такого еще не бывало: со времен существования Республики – беспримерный случай, когда сержант не способен справиться с саблей.

Багровый Потрэн, тяжело дыша, силился извлечь оружие.

Тем временем делегация офицеров с генералом во главе подоспела к месту происшествия и с большим интересом наблюдала за тщетными усилиями сержанта.

– Помогите ему кто-нибудь! – добродушно обронил генерал.

Как вы знаете, по натуре человек я мягкосердечный, меня хлебом не корми, только дай помочь ближнему. Чуть ли не парадным шагом я вышел из строя и схватил кончик ножен. Потрэн вцепился в рукоятку, и мы давай тянуть каждый к себе. Чертова железяка и не думала поддаваться. А ну, еще разок!

– Подобный способ обнажать оружие вряд ли пригоден в боевых условиях, – процедил капитан.

– По-моему, тоже, – кивнул генерал. – За это время у любого противника терпение лопнет, и он расправится с вами, не дожидаясь, пока ему дадут полюбоваться вашей саблей.

Капитан готов был сквозь землю провалиться. Какой позор! Шрам от давней раны на лице Потрэна полыхал огнем. Сержант ухватился за ножны, рванул и… наконец выдернул саблю!.. Генерал не смог сдержать восклицания. Еще бы: сабля проржавела по самую рукоятку!

– Честь имею… доложить, – заикаясь, выговорил Потрэн, застывший по стойке «смирно». – У нас, в сарае… ржавые сабли… Должно быть, подменили…

Никто не вслушивался в его жалкий лепет. Подумать только: сержант Легиона с ржавой саблей!

– Сержант Потрэн – храбрый служака, господин генерал, – поспешил капитан на выручку подчиненному. – Но ведь годы берут свое…

Хвати Потрэна кондрашка, никто бы не удивился.

…После парада его вызвали на ковер. Чего уж там наговорил ему капитан, никто не ведает, но Потрэн с багровой физиономией направился прямиком в буфет и там, придравшись к какому-то пустяку, разнес стул в щепки. Буфетчица, к которой, по слухам, сержант питал нежные чувства, вечером отпускала выпивку с заплаканными глазами… При встречах с нами Потрэн косился в нашу сторону недобрым взглядом: кому другому, а уж ему-то было ясно, откуда ветер дует.

На следующий день не заставил себя ждать ответный удар.

Альфонса сержант лишил увольнительной, сочтя одну пуговицу на его мундире недостаточно надраенной. Я получил четыре наряда вне очереди за то, что не слишком четко печатал парадный шаг, а Чурбану Хопкинсу пришлось дважды чистить конюшню.

Тут уж и остальные легионеры смекнули, что все это неспроста. Сама атмосфера затаенной вражды напоминала затишье перед бурей.

Беднягу Потрэна, от которого, похоже, отвернулась фортуна, вскоре ждала очередная неприятность. Мало того, что накануне вечером неизвестные злоумышленники умастили растительным маслом крыльцо у дома буфетчицы. Неслышно крадущийся сержант поскользнулся и рухнул с таким грохотом, что стены форта задрожали, а караульные собрались трубить тревогу. И вот, в конце дня, сержант подготовил к отправке бумаги: полученное с утра распоряжение начальства и свой рапорт о выполнении приказа. Вложил в конверт и послал к капитану порученца. Мы с посыльным перемолвились в коридоре словцом-другим, а тут и Чурбан Хопкинс откуда ни возьмись подрулил, да, видать, был под хмельком – налетел на парня и давай обниматься. Порученец насилу вырвался: недосуг ему тут с нами лясы точить, капитан ждет. Затем – вопреки всем заведенным обычаям – капитан самолично поспешил к Потрэну. Шум поднялся – не приведи господи! – и, доложу я вам, не зря. В конверте-то вместо приказа и рапорта оказался язвительный стишок, известный всем легионерам. Речь шла о том, что капитана однажды в сражении вражеская пуля настигла со спины.

С нашим капитаном этот конфуз, скорей всего, случился ненароком: развернулся командир в седле, чтобы скомандовать в атаку, а злодейка-пуля тут как тут его и ужалила.

Повторяю: наверняка так оно и было _}но легионерам только дай повод позубоскалить исподтишка. Для капитана это до сих пор больное место. Ни за что ни про что возведут на человека напраслину, потом вовек не отмоешься. А тут еще Потрэн с глумливым стишком вместо обычного рапорта!

На следующий день сержант неожиданно нагрянул с санитарной проверкой. В результате нам троим – на полках у нас, видишь ли, пылинки завалялись – вместо увольнительной влепили внеочередной наряд. Таков ответ Потрэна. Словом, партизанская война разразилась не на шутку. Тем же вечером наведавшийся к буфетчице сержант оказался в плену: кто-то запер дверь снаружи, и бедняге пришлось вылезать через окно. Все бы обошлось, не угоди сержант в любимый пудинг капитана, который неизвестный злоумышленник поставил под кухонное окно. Экая подлость, право!

На другой день – якобы за небрежно отданное приветствие – вся наша троица схлопотала четверо суток карцера.

– Ну, за карцер он у меня поплатится! – скрежеща зубами, прохрипел Чурбан Хопкинс.

Альфонс Ничейный знай себе посвистывал.

– Что думаешь делать?

– Да ничего.

– Спятил?! Если сейчас не дать сдачи, тогда не стоило и начинать.

– Не волнуйтесь, он сам себя накажет, – беззаботно проговорил Ничейный. – Утром, еще до прихода капитана, я производил уборку в канцелярии. Вытирал изнутри большой шкаф и замешкался, не успел выйти… Уж очень любопытно было послушать, как Потрэн будет докладывать.

– Значит, ты подслушал их разговор с капитаном?

– Верно сечешь.

– Они говорили о нас?

– О ком же еще! Потрэн уговорил капитана отправить нас на отсидку в четвертую камеру: старая вентиляционная труба ведет оттуда в караульное помещение, и все, что говорится в камере, слышно до последнего слова. Отбывать наказание нам предстоит с половины шестого вечера, вот Потрэн и предложил капитану засесть в караулке, когда нас уже препроводят в карцер, и подслушать наши разговоры. Наверняка мы станем обсуждать свои темные делишки, и может, даже удастся узнать, кто именно забрался на склад. Потрэн клянется-божится, что мы подменили его саблю ржавой железкой, а ножны отчистили наждачной бумагой.

– Что за гнусный поклеп! – возмутился Хопкинс. – Откуда здесь взяться наждачной бумаге?! Всю ржавчину пришлось соскребать напильником…

– В общем, не стоит тратить порох на старину Потрэна, а там уж мы сами позаботимся о том, чтобы подслушанное капитаном в караулке не повредило нашей репутации. Но пока что, на всякий случай, выйдем на лестницу – вдруг да в стенах окажутся незаделанные вентиляционные отверстия.

Мы так и сделали.

– С сегодняшней почтой пришло письмо от Ивонны, – сообщил Ничейный.

– А кто это?

– Мадемуазель Барре. Три недели назад я отправил ей авиапочтой копию письма Франсуа нашему Левину. Она сердечно благодарит. Разумеется, я писал от лица нас троих. О вас она тоже все знает.

– Вряд ли, – усомнился Хопкинс. – Нет такой барышни, которая была бы информированнее, чем полиция всех краев земли, а полиции и то далеко не все известно.

В логике Хопкинсу не откажешь.

«Глубокоуважаемый сударь! – прочел вслух Альфонс. – С бесконечной благодарностью думаю о Вас и Ваших друзьях. Меж тем я узнала от господина Буланже, что он разыскивает настоящего господина Тора, поскольку адресат моего предыдущего письма – вовсе не Тор. Копию послания моего брата, по совету господина Буланже, я никому не показала – несчастный Франсуа писал, будучи больным, и письмо страшно сумбурное. Господин Буланже оставил копию у себя, пообещав свое содействие в деле. Тому уже две недели, а друг Ваш так и не объявился. Отчего он пропал, в толк не возьму…»

– Опять какую-нибудь подлянку затевает! – воскликнул Хопкинс.

– Теперь он богач, – возразил Ничейный. – С чего бы ему затевать подлости?

– Это у него в крови, – отрезал Хопкинс.

– «…благодарю Вас и Ваших друзей за все, что Вы сделали, – продолжил Ничейный. – Рисковать жизнью ради незнакомой дамы… подобное великодушие редко встретишь. Одного из Вас я уже знаю понаслышке…» – Тут он прервал чтение и с кислым видом спрятал письмо в карман.

– Э, нет! – возмутился я. – Ты не дочитал. О ком из нас она наслышана?

– Ничего интересного, – неловко отмахнулся он. – Турецкий Султан протрепался ей, что ты-де романы сочиняешь… В общем, ерунда всякая…

– Ерунда?! – вскричал я. – Да по какому праву ты решил скрыть от меня мнение моих читателей и – не побоюсь этого слова – почитателей?!

– Говорю же, она не пишет о тебе ничего особенного!.. Пошли в караулку, пора садиться в карцер. – С этими словами он повернулся и ушел.

Нет, я этого так не оставлю!.. Может, он мне завидует? Как бы там ни было, дружок мой разлюбезный, ты имеешь дело с писателем и изволь с этим считаться!.. Ладно, сейчас отправимся в карцер, а потом еще вернемся к твоим недомолвкам да недосказкам.

Из караулки нас препроводили в камеру. Не в ту, где Левин дожидался этапирования, а в другую. В углу камеры под потолком виднелось темное отверстие.

Стало быть, это вентиляционная труба!

Без четверти шесть.

Впоследствии, за бутылкой, старший караульный пересказал нам ход событий. Сам он аккурат резал табак, когда заявился капитан в сопровождении сержанта.

– Снять эту карту со стены! – распорядился Потрэн.

За картой обнаружилось круглое отверстие. Не требовалось особо напрягать слух: каждое слово, произнесенное в камере, доносилось отчетливо. Вот кто-то зевнул во весь рот (помнится, это был я), и слышно было, как клацнули зубы.

– Хорошо, что мы наконец-то одни, – четверть часа спустя изрек Альфонс Ничейный. – Можно потолковать по душам, не опасаясь, что тебя подслушают.

– И в карцере, право слово, есть свои преимущества, – согласился с ним Хопкинс.

Воцарилось молчание – минут на сорок пять.

Следует заметить, что жарища стояла неимоверная, а приносить в караульное помещение еду и питье категорически запрещается, даже капитан не вправе нарушить запрет.

В половине восьмого послышался голос Альфонса Ничейного:

– Вот что, парни! Давайте дадим клятву – что бы с нами ни случилось, а секретов своих мы нипочем не выдадим.

– Клянемся!

Вслед за тем мы добрых полчаса посиживали да почесывались. В карцере спешить некуда, а уж секреты выдавать и вовсе незачем торопиться. Наконец молчание нарушил Хопкинс, заметив, что жарища в этой Африке ужасная.

– По-моему, эскимосы не стали бы возражать против такого климата, – решил блеснуть я своей многосторонней образованностью.

– В какой стране живут эти твои зекскимосы? – лениво поинтересовался Чурбан Хопкинс.

– Эх ты, серость! – не сдержал я издевки. – Уж такие-то простые вещи мог бы знать. Есть такая страна, Северный полюс называется, по имени ее открывателя, и там одиннадцать месяцев в году без зимнего пальто на улицу не выйдешь.

– Еще раз предупреждаю, – вмешался в разговор Ничейный, – держите рот на замке. Бедняга Потрэн малость не в своем уме, но пусть это останется между нами.

– Солдат он бравый и в боях закаленный, – искренне похвалил сержанта я, – вот только к старости прихватила его… эта… как ее?… болезнь преследования.

– Вбил себе в голову, будто бы мы всё делаем ему назло, – с жалостью произнес Хопкинс, – а ведь мы, хоть убей, не способны на такое. Да еще по отношению к своему справедливому командиру, человеку в годах.

– По этой же причине он и на капитана взъелся, – с глубоким сочувствием в голосе вставил Альфонс Ничейный. – Чудится ему, будто капитан тоже его преследует.

– Чуть завидит капитана, и давай костерить его на чем свет стоит.

– Может, Потрэн вовсе и не злобится на капитана, – словно размышляя вслух, сказал Хопкинс. – Просто мухлюет он с нашим жалованьем, вот и боится, как бы начальство не пронюхало.

– Про это дело, ребята, тоже молчок!

– Ты когда заметил?

– Видишь ли, подозрительно стало, когда Бежар, бедолага, в пятницу коньки отбросил, а в субботу, стало быть, явился с того света жалованье свое получить. Иначе как он мог в списке наличного состава оказаться?

– Что бы вы тут ни говорили, а мне наш сержант по душе, – прочувствованно высказался Хопкинс. – Служака что надо, другим бы на него равняться. И на нас он зла не держит, разве что ревнует из-за буфетчицы своей.

– И зря! – сказал я не без сочувствия в голосе. – Буфетчица верна ему и сроду не предаст, потому как и он ее не выдаст. Смотрит сквозь пальцы на ее… хм… провинности.

– Напрасно ты на нее нападаешь, ведь она ради простых солдат старается. Ежели кто наказан и в буфет ему нельзя ни ногой, эта добрая душа с заднего хода выпивкой да куревом снабжает.

Вот так мы и трепались промеж себя, ненароком выбалтывая всякие секреты.

– Только бы никто не узнал, что грабеж на складе тоже дело рук нашего Потрэна, – сказал Альфонс Ничейный. – Смотрите, ребята, об этом ни гу-гу!

…Из трубы донесся протяжный хриплый рев, словно и впрямь включили вентилятор.

– Неправда! – вскричал Чурбан Хопкинс. – Если человек чокнутый, то вовсе не обязательно грабитель.

– Да ведь он и сам об этом не подозревает. Мне доводилось наблюдать лунатиков: они, когда не в себе, запросто могут проникнуть куда угодно. Вот и Потрэн наш, бедняга, тоже лунатик.

– Что ты говоришь!..

– То и говорю, что своими глазами видел. Позавчера ночью… только никому не рассказывайте. Волосы дыбом, босой, в простыню замотанный, выходит из-за столовки и крадется вдоль крепостной стены в потемках. Чувствует что больной, что старость подступает, вот и чудится ему, будто бы все против него. Потому и на капитана ополчился.

– И все ж таки он капитана почитает! В прошлый раз при мне сказал писарю: «Я к господину капитану с полным моим почтением, вот только он больно нервный да издерганный сделался с тех пор, как это ранение в спину получил».

– Ну что ж, пора спать, – зевнул Альфонс Ничейный.

Однако не успели мы расположиться на ночлег, как распахнулась дверь камеры, и на пороге возник Потрэн. На беднягу было жалко смотреть: усы торчком, глаза налиты кровью, раздувающиеся ноздри ходят ходуном, хватая воздух, зубы скрежещут… Видать, служба изнурила. И то сказать, выполнять обязанности сержанта в серьезном форте – это вам не кот начихал.

– Вы знали… что я буду подслушивать? – Осиплый голос не поднимается громче шепота, однако звучит пугающе.

– Помилуйте, господин сержант! – отвечал Альфонс Ничейный. – Разве мы могли такое о вас подумать!

Сержант язвительно ухмыльнулся, но лицо его из багрового сделалось лиловым.

– В колонии Игори у вас будет время подумать о моих «темных делишках». Надеюсь, рано или поздно вы туда угодите.

Альфонс вытянулся в струнку, руки по швам.

– Мы и там охотно готовы служить под вашим началом, господин сержант.

Потрэну был ясен смысл ответа: если мы угодим в колонию, то и его за собой потянем.

– Ах так?… Ну ладно… Это мы еще посмотрим! – И хлопнул дверью.

Его удаляющиеся шаги грохотом отдавались средь каменных стен.

2

Точно злой рок преследовал сержанта. С некоторых пор, невесть почему, он словно в печенках засел у капитана. Потрэн – исправный, вымуштрованный вояка, но капитан, если уж к кому привяжется, тут, как ни старайся, бесполезно. То распределением нарядов недоволен, то после утреннего смотра процедит язвительно, что даже бойскауты, и те стоят в строю лучше, – словом, жизнь сержанта превратилась в ад. Вдобавок ко всему у капитана развилась какая-то непостижимая подозрительность: в каждом мирном арабе, пасущем коз, или нищем сапожнике-бедуине ему мерещился враг, и в страхе перед внезапным нападением он посылал Потрэна в разведку, дня на четыре-пять. Зачастую опасность чудилась ему со стороны неодолимых горных вершин или отдаленных вулканов с дымящимися кратерами, и в таких случаях Потрэну с его взводом приходилось взбираться на заснеженные перевалы Атласских гор. А между тем в этих краях испокон века не случалось никаких нападений. Как нож в сердце было для Потрэна запрещение использовать нашу троицу в этих разведывательных вылазках.

– Я не терплю, сержант, – заявил капитан Потрэну, – когда к уставным отношениям примешиваются личные.

Тем временем из нашего форта в некий отдаленный оазис была отряжена группа из восьми человек для наведения порядка среди взбунтовавшихся аборигенов. Предполагаемый срок службы – три месяца.

Потрэн воспользовался случаем отыграться на нас и включил в отряд Альфонса Ничейного. Он знал, что делал: разделить нас – значит одержать победу.

В похоронном настроении мы сидели в буфете.

– Не знаю, как вы, – начал разговор Альфонс Ничейный, – а лично я рад, что наконец-то вырвусь из этой крепости. Не для того человеку дана жизнь, чтобы куковать в каменных стенах и казарменную баланду хлебать.

– Думаешь, в Сахаре тебя станут деликатесами кормить и джазом увеселять? – угрюмо буркнул Чурбан Хопкинс, привыкший видеть мир в розовом свете.

Никогда еще я не видел его таким мрачным. Впрочем, и мне было не до веселья. Черт возьми, но мы же свыклись: в опасности ли, в безделье, в тяготах африканской службы – всегда держались плечом к плечу!

– Надо что-то предпринять, чтобы нам не разлучаться, – сказал я, ломая голову в поисках какого-нибудь ловкого выхода. – Может, попросить капитана, пусть и нас включит в этот отряд…

– Я все равно не потащусь в их оазис.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Я должен попасть в Игори.

– Совсем рехнулся?!

– Будь добр, объясни честь по чести! – рявкнул Хопкинс. – Несет какую-то хренотень, ни черта не поймешь!

– Если уж мне предстоит уйти из форта, расстаться с лучшими друзьями, – грустно сказал Альфонс, – тогда я по крайней мере должен выяснить, что же так всполошило Франсуа Барре. Что там творится, в этом Игори.

Альфонс Ничейный напоминал рысь не только проворством и способностью двигаться неслышно; его тонкое, умное лицо, вкрадчивые манеры, изощренная хитрость, с какой он умел исподволь заарканить вас и заставить плясать под свою дудку, придавали ему сходство с хищником из породы кошачьих.

Это его трогательное «расстаться с лучшими друзьями» сразу настораживало.

– Если отправишься в Игори, – сказал Хопкинс, – то не только лучших друзей потеряешь, но и последние мозги. Железную порогу не терпится строить, что ли?

– Ваши упреки справедливы, – опустил голову Альфонс. – Но мне бы и в голову не пришло подвергать вас опасности.

– Ты за меня не бойся! – вскипел Хопкинс. – Я уж как-нибудь сам о себе позабочусь!

Враскачку он выкатился на своих кривых ногах из буфета, с такой силой хлопнув дверью, что на столе звякнули бутылки, а портрет маршала Жоффра свалился на пол.

– Вы оставайтесь здесь, – спокойно продолжил Альфонс. – А я обещал Ивонне, что доведу это дело до ума.

– Значит, вы переписываетесь?

– Да… Иногда обмениваемся письмами… – Он явно был смущен.

Вот так новости! Переписывается с красоткой, а от нас скрывает. Здесь дело не чисто… Вон, глаза отводит, чтобы не встречаться со мной взглядом.

– Обо мне она что-нибудь пишет?

– Так, несколько строчек… – пробормотал он. – Турецкий Султан ей все уши прожужжал про твои дурацкие романы…

– Ты не имеешь никакого права скрывать от меня! Предупреждаю: если не прочтешь мне письмо, я все напишу мадемуазель Барре про твои штучки!

– Если желаешь, прочту, хотя вообще-то и не обязан… В конце концов, это мое личное дело…

– Кому сказано, читай письмо! Иначе тебе не поздоровится.

Похоже, мой решительный тон возымел действие. Впервые за все время я увидел, как этот закоренелый упрямец пошел на попятный. Он молча полез в карман и достал письмо.

– Не верится, что все это написано искренне, – тихо обронил он и принялся читать: – «…В своем последнем письме вы ни словом не обмолвились о господине Фаулере…». Извини, я стараюсь выбирать самую суть, – растерянно промолвил он.

Я улыбнулся – тут и дураку ясно, что к чему. «Ревность – дьявольская отрава и средств не выбирает», – сказал когда-то некий великий человек.

– Не беда, продолжай.

– «Заинтересовала меня личность Вашего друга, – продолжил Альфонс. – Отчего судьба ни разу в жизни не свела меня с человеком, который не только начитан и образован, но и славится своим знаменитым ударом левой. А сколько в нем душевности, ума, рыцарского благородства… Он один воплощает в себе все достоинства трех мушкетеров. Чутье подсказывает мне, что именно ему суждено открыть тайну моего брата и в один прекрасный день наяву предстать предо мною…» – Он умолк.

– Давай дальше! – взволнованно воскликнул я.

– Все, на этом письмо кончается.

– Неправда!

– «Если бы я могла пожать его сильную, мужественную руку, счастью моему не было бы предела. Как, по-вашему, оказал бы мне честь знакомства этот во всех отношениях незаурядный человек?»

– Некрасиво с твоей стороны скрывать от меня подобные высказывания в мой адрес!

– Это почему же? Кто из нас занимается делом Франсуа Барре – ты или я? Уж не воображаешь ли ты, будто я лезу в пекло только ради того, чтобы эта удивительная девушка досталась тебе?!

– Но в сердце своем она отдала предпочтение мне, – перешел я на высокий стиль.

– Она полюбит того, кто ценою собственной жизни раскроет тайну ее брата. В Игори отправляюсь я, значит, мне и быть воплощением всех трех мушкетеров, вместе взятых!

– А что это за история… с тремя мушкетерами?

– Был случай, когда три бравых солдата, рискуя жизнью, доставили французской королеве алмазные подвески от герцога Букингемского.

– Надо же… а я и не слыхал! Торчишь тут в каменных стенах, как заживо погребенный. Ни тебе радио, ни газет, вообще никакой информации.

– Короче, заруби себе на носу: я не для того рвусь в Игори, чтобы таскать для тебя каштаны из огня! Или, может, ты стремишься попасть в колонию, угодить из огня да в полымя?

– Не твое собачье дело! – огрызнулся я, оставив его ни с чем.