Текст книги "Лживый язык"

Автор книги: Эндрю Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

Шоу говорил, говорил, а я все смотрел на фотографию, водя пальцами по ее краям, и старался убедить себя, что не грежу наяву. Поднес фотографию к своему лицу, потом отставил ее на вытянутой руке, рассматривая изображение под разными углами, словно пытался найти хотя бы малейшее отличие или несоответствие. И все равно казалось, будто я смотрю на свой собственный портрет, но почему-то не могу вспомнить, где и когда меня снимали. Я ломал голову, пытаясь узнать место, но такой вот уголок с липами можно было встретить где угодно. Ища подсказку, я стал внимательно разглядывать фон.

– Вы знаете, где был сделан этот снимок? – спросил я, поворачиваясь к Шоу.

– Дайте-ка взглянуть еще раз. – Он протянул руку. – Трудно сказать, но, похоже, где-то здесь, в округе. Ах, ну да, конечно.

Он ткнул указательным пальцем в точку на левом краю фотографии.

– Вот, взгляните.

Передавая мне снимок, Шоу чуть передвинул палец вверх, показывая на заднем плане на некий неясный объект, похожий на склон с террасами.

– Что это? – спросил я.

– Парочка поросших травой ступеней, которые ведут к старой часовне, вот здесь… – Он указал на точку в дюйме слева от рамки. – На этом холме, сразу же за кадром.

В общем-то, я с самого начала не сомневался в подлинности этой фотографии. Просто то, что я видел на ней, настолько не укладывалось в голове, что мне легче было поверить в то, что это моя фотография, пусть я не узнавал места съемки и не помнил, когда меня снимали.

– Простите, я на минутку, – с трудом произнес я, устремляясь к лестнице.

В ванной я оперся на раковину и стал лить холодную воду на свое лицо. Не помогало. Меня всего будто выворачивало наизнанку.

Молоток пришлось вернуть на место. Я прошел в кладовую, пробрался к ящику с инструментами. Стараясь не шуметь, положил молоток на моток веревки и накрыл ящик куском брезента. Потом вернулся в ванную и опять слил воду в унитазе.

Спустившись вниз, я увидел, что Шоу кипятит воду в чайнике.

– Ну что, лучше? – осведомился он.

– Да, гораздо. Спасибо.

– Может, еще чаю?

– Не откажусь, – ответил я. – В дневнике есть еще фотографии?

– Честно говоря, я и сам не знал, что этот снимок лежал там. Очень удивился. Морин в этом отношении была очень щепетильна. Любила, чтобы все фотографии лежали в одном месте. Жутко злилась, если какое-нибудь фото пропадало или выпадало из альбомов. Крику тогда было…

– Так у вас есть семейные альбомы?

– Да, они наверху.

Шоу подал мне чашку чая. Мне показалось, что он как-то по-особенному глянул на меня, будто знал, что в его отсутствие я рыскал по дому.

– Но вы не волнуйтесь. Смело можете сказать мистеру Крейсу, что снимков с его изображением нет. Морин их все сожгла после… после того, как это случилось. Уж больно зла была на него.

– Ну да, конечно.

– Как вы понимаете, вся это ситуация с Крисом ее не очень радовала, но его фотографии уничтожить она не могла. Так что все они в альбомах, собирают пыль.

– А можно посмотреть хотя бы парочку? – попросил я. – Просто…

– Не можете поверить, что вы с ним похожи, как близнецы? Представляю, как вы были ошарашены. Неудивительно, что вы чуть не лишились чувств. Хотя странно, да?

Шоу поставил свою чашку и стал медленно подниматься по лестнице.

– Посмотрю, что можно найти, – сказал он, обернувшись.

Пока старик отсутствовал, я все смотрел на фотографию Криса, стоявшего перед липами, – смотрел на другого себя. Через пару минут Шоу вернулся, неся стопку фотоальбомов. Он положил их на стол и дал мне тот, что был сверху. Я листал альбом с фотографиями Криса: вот он идет по прибрежной тропинке, ест мороженое, стоит, горделиво скрестив на груди руки, перед главным входом в школу Уинтерборн-Эбби, сонно смотрит в объектив, потому что его неожиданно сняли, едва он проснулся, – и меня не покидало ощущение, будто я смотрю на другую жизнь, которая у меня могла бы быть. Мальчик, юноша на тех снимках однозначно был похож на меня – а на некоторых фотографиях выглядел совсем, как я, – но среда, окружение мне были абсолютно незнакомы, чужды.

– Так вы говорите, у вас нет фотографий, снимков с мистером Крейсом? – я посмотрел на Шоу.

– Ни одного. Уверен, вам это радостно слышать. Передайте мистеру Крейсу, что он может спать спокойно. Дневник единственный – как бы это сказать? – компрометирующий материал.

– Понятно.

– Хотя, вы уж простите меня за вольность, на вашем месте я бы поостерегся.

– Это вы о чем?

– Немного странно все это, вы не находите?

Я озадаченно посмотрел на старика, делая вид, будто не понимаю, на что он намекает.

– Вы с Крисом похожи как две капли воды. Вы же не станете утверждать, что это чистая случайность, верно? Ваши с мистером Крейсом отношения это ваше личное дело…

– Простите, мистер Шоу, не знаю, что за бредовые идеи вам лезут в голову, но у нас с мистером Крейсом исключительно деловые отношения.

– Я не намекал…

– Надеюсь, нет.

– Просто… в общем, я только пытаюсь сказать, чтобы вы были осторожны, вот и все.

Я вспомнил, как принес свое первое письмо в палаццо Крейса. Вспомнил, как коснулся гладкого мрамора, когда опускал письмо в пасть дракона. Вспомнил, как слышал вокруг себя тихий плеск воды, когда заметил в одном из окон мерцание свечи и тень, исчезающую в темноте. Кого увидел Крейс, когда его взгляд упал на меня? Юношу, похожего на любовь всей его жизни? Юношу, которого он обожал? Юношу, которого, возможно, он убил?

Я попрощался с Шоу и в оцепенении побрел назад к пабу. Несколько последних месяцев теперь представлялись мне иллюзорными, как мираж. Мысленно я пытался составить картину проведенного с Крейсом времени – просто для того, чтобы уяснить кое-что для себя, – но воспоминания ускользали, рассеивались, так что я не мог провести грань между действительностью и своими фантазиями.

По приезде в Венецию я был уверен в своем будущем, в своих планах. Все было решено: у меня будет работа, бесплатное жилье, время писать. Мне представилась идеальная возможность начать новую жизнь, забыть Элайзу и проблемы с родителями. Я готов был доказать всем – и себе самому, – что я способен на многое. Я искренне верил, что напишу роман, найду время на то, чтобы привести себя в форму, разобраться в собственных странных мыслях и бредовых идеях, что теснились в моей голове.

Увы, получилось не так, как я задумал. С тех пор как я поселился в палаццо Крейса, я почти не работал над романом – написал в лучшем случае несколько страниц. Все свое время я посвящал Крейсу, принес ему в жертву свою независимость, свою жизнь. А он, оказывается, на протяжении всех этих месяцев вел какую-то свою подлую игру.

Конечно, теперь многое стало ясно, обрело смысл. Те косые взгляды украдкой, которые он бросал на меня, когда думал, что я не смотрю на него. Его меленькие, в складках кожи глазки, как у ящерицы, впивались в меня, изучая мое лицо: выступ скулы, краешек лба или чувственной верхней губы. То странное выражение, что появлялось на его лице – затуманенный мечтательный взгляд, в котором сквозили одновременно восторженность и нестерпимая боль, – когда он видел меня утром или когда вечером я подавал ему напиток.

Вернувшись в паб, я поднялся в свою комнату и умылся холодной водой. Итак, какие у меня факты? Да, Крис умер, однако откуда мне знать, что его убил Крейс? Почему я допускаю, что Шоу не лжет? А может, Крис и впрямь покончил с собой, как сказано в заключении? Ведь если бы Крейс убил Криса, полиция провела бы дознание и привлекла бы к суду убийцу. Что ж, пора познакомиться с записями Криса.

Я открыл дневник и, листая его, заметил, что некоторые листы вырваны. Я вернулся в самое начало и увидел написанное в середине первой страницы четверостишие.

Листая эти страницы, питайте мои слова.

В них я весь перед вами.

Прочь мысли о счастливом будущем.

Всегда один, всегда смотрю назад.

К. Д.

Я похолодел. Поднял голову от тетради. У меня мелькнула мысль, что лучше захлопнуть дневник и вернуть его Шоу. Но, честно говоря, выбора у меня не было. Я начал читать.

31 августа 1959 г.

Через толпу мальчишек я протиснулся в класс, находившийся рядом с библиотекой. Когда я вошел, взгляды всех, кто был там, устремились на меня. Я огляделся, ища свободную парту, и увидел одно пустое место в последнем ряду. Я положил свой ранец на парту и сел. Рядом сидел темноволосый мальчик с темными глазами. Улыбнувшись, я поздоровался с ним, но он в ответ лишь просто посмотрел на меня. Я полез в ранец, делая вид, будто что-то ищу там – карандаш или ластик. Я надеялся, что страх пройдет и что к тому времени, когда я подниму голову, все будет хорошо. Я стал отсчитывать секунды, сгибая пальцы и вдавливая ногти в ладонь. Когда учитель наконец появился, я уже потерял счет времени, а мои ладони стали красными.

Учитель поприветствовал класс. Его звали мистер Гамильтон-Паркер. Он сказал, что в этом году он будет нашим классным наставником. Он взял журнал и начал делать перекличку. Адамс? Здесь, сэр. Амнерсон? Здесь, сэр. Так он по очереди окликал учеников, пока не дошел до меня. Дэвидсон? Я не мог издать ни звука. Горло будто отекло. Учитель поднял голову и опять назвал мою фамилию. Я попытался кашлянуть. Здесь, сэр, прошептал я. Учитель меня не услышал, и мне пришлось ответить еще раз. Кто-то на последнем ряду пошутил по поводу моего голоса. Мой темноволосый сосед – позже я узнал, что его зовут Левенсон, – хихикнул, и я увидел, что остальные ребята повернули головы и смотрят на меня. Я почувствовал, что краснею. Мистер Гамильтон-Паркер велел мальчикам успокоиться и продолжил перекличку.

На собрании<sup>[22]22
  Здесь: сбор учеников и учителей в школе, проводится перед занятиями для чтения молитв и оглашения объявлений по школе.


[Закрыть]</sup> я пытался перехватить взгляд отца, но он не смотрел в мою сторону, не глянул даже после того, как закончил играть. Директор, доктор Харт, поприветствовал новичков и выразил надежду на то, что он будет гордиться нами. Он уверен, что всех нас ждет блестящее будущее и что все мы будет счастливы в Уинтерборне.

1 сентября 1959 г.

Мама спросила, как приняли меня в школе. Я сказал, что хорошо, замечательно. Что с твоей губой? – спросила она. Ничего, ответил я. Просто в регби играли. Должно быть, это была грубая игра, заметила она и велела мне быть осторожней. Отец стоял у раковины, чистил овощи, которые только что сорвал в огороде. Когда я проходил мимо него к лестнице, он не взглянул на меня. Я поднялся в свою комнату и содрал с себя форму.

Спустившись вниз, я увидел, что мама с нетерпением смотрит на меня. Она велела мне сесть и рассказать, как прошел день. Она спросила отца, видел ли он меня в школе. Только на собрании, ответил он. Мама спросила, появились ли у меня хорошие друзья. Я кивнул, но правды ей не сказал.

3 сентября 1959 г.

На уроке английского языка мистер Крейс велел мне прочитать вслух сонет Шекспира. Я начал читать, пытаясь имитировать манеру речи других мальчиков, но вскоре понял, что это глупо. Я слышал, как Левенсон и его приятели посмеиваются надо мной с задних парт, и, когда я закончил читать, весь класс взорвался хохотом. Мальчики смотрели на мистера Крейса, ожидая, что учитель разделит их веселье, но он грохнул кулаком по столу и велел всем замолчать. Класс затих. Мне хотелось провалиться сквозь землю.

Учитель повернулся ко мне и попросил еще раз прочитать стихотворение, но уже более естественно, своим голосом. Потом обратился ко всему классу, объяснив, что Шекспир говорил на своем местном диалекте. Смеяться над диалектом – значит, демонстрировать свое невежество, сказал он. Я посмотрел на него, взглядом умоляя оставить меня в покое, но он кивнул, глядя на меня добрыми глазами. Первые несколько слов я произнес с запинкой – мне казалось, голос у меня хриплый, даже противный какой-то, – но, когда я дочитал сонет до конца, мистер Крейс похвалил меня. Затем он велел Левенсону и Джеймсону читать сонет 18 – по одной строчке, друг за другом. Когда мальчики взяли в руки книги, весь класс опять разразился громким смехом. На этот раз Левенсон и Джеймсон были объектами насмешек. Первым, запинаясь, начал читать Левенсон: «Сравню ли с летним днем твои черты?» – «Но ты милей, умеренней и краше»,<sup>[23]23
  Стихи из сонета У Шекспира цитируются в переводе С. Маршака.


[Закрыть]</sup> – продолжал Джеймсон. К тому времени, когда Джеймсон произнес последнюю строчку, оба мальчика заливались румянцем, ерзая на своих сиденьях. Даже мне стало смешно. Но потом, подняв голову, я увидел, что Левенсон смотрит на меня с ненавистью.

4 сентября 1959 г.

По окончании учебного дня большинство мальчиков разошлись по своим спальням или комнатам для подготовки домашнего задания, а я по длинному темному коридору зашагал к выходу. Едва я вышел на улицу, солнце ослепило меня. Щурясь, я глянул на гравийную дорожку, потом завернул за угол и мимо надворных построек пошел прямо навстречу солнцу. Задел за что-то ногой и споткнулся.

Смотри, куда идешь, Дэвидсон, сказал какой-то мальчик, ногой перегородив дорожку. Это был Левенсон. Он ни говорить нормально не может, ни ходить, сказал Джеймсон. Что будем с ним делать? – сказал темноволосый мальчик. Они ухмыльнулись друг дружке, и в следующий минуту меня затолкнули за одну из построек, подальше от посторонних глаз. Хватит бегать от нас, блондинчик, сказал Джеймсон, прижимая меня к кирпичной стене. Что, папашка твой не может заплатить за то, чтобы ты жил вместе со всеми? Или ты просто маменькин сынок? Я угадал? Смеясь, они принялись бить меня, поначалу не сильно. Я пытался отбиваться, но с ними двумя мне было не справиться. Один из них ударил меня по лицу, другой ткнул локтем в живот. Я согнулся от боли и увидел, как на землю упала капля крови. Что, попортили тебе личико, красавчик? – с издевкой произнес один из них. Они стали обзывать меня по-всякому.

Я выпрямился и увидел, на некотором удалении, мужчину в твидовом пиджаке. Он шел по дорожке между зданием школы и кабинетом музыки. От боли у меня резало в глазах, но я был уверен, что он смотрит в мою сторону. Это был мой отец. Мне незачем было криком привлекать его внимание, ведь он видел меня. Сейчас он придет и положит конец издевательствам. Спасет меня. Но отец не кинулся мне на помощь. Отвернувшись, он, как ни в чей не бывало, продолжал идти по дорожке, пока не скрылся из виду. Мальчики ударили меня в живот и убежали.

23 сентября 1959 г.

Я сделал домашнее задание, спустился вниз и увидел раскрасневшуюся маму. Она сказала, что ужин почти готов. Где отец? – спросила она. Неужели опять ружья чистит? Я сказал, что поищу его в саду.

Я вышел из дому и по узенькой тропинке направился к синей калитке, что вела в длинный сад. Папа? – крикнул я. Папа? Я зашагал по газону. Над ягодными кустарниками роились насекомые. Я протянул руку за одной ягодкой, но только приготовился ее сорвать, как почувствовал жужжание на своей коже. Это была сонная муха.

Наконец я увидел отца. Он стоял спиной ко мне у сарая в конце сада. Чай готов, папа, сказал я. Мне показалось, он не услышал меня, и я повторил свои слова. Но, когда я приблизился к нему, он не повернулся, чтобы поприветствовать меня. Продолжал стоять, как стоял, глядя на полоску земли у него перед глазами. Я спросил, не стряслось ли с ним чего, и обошел грядку, чтобы увидеть его лицо. Взгляд у него был странный, лицо бледное. В конце концов он пришел в себя и сказал, что просто грезил наяву.

19 октября 1959 г.

Сегодня в школе я не сказал ни слова. И плевать. Молчать легко, нужно только к этому привыкнуть. Как бы то ни было, я предпочитаю писать. Мистер Крейс говорит, что написанное слово живет вечно.

20 октября 1959 г.

Идя на урок истории, я увиден Левенсона и Джеймсона. Я развернулся и пошел в обратном направлении. Если выйти из центрального входа, можно обойти здание школы и зайти с черного хода. Я уж думал, что улизнул от них. Но, забежав за школу, увидел перед собой Джеймсона. Я повернулся, чтобы бежать в другую сторону, но путь мне преграждал Левенсон. Я хотел кинуться через поля, но тогда я непременно опоздал бы на урок. Я остановился как вкопанный, не зная, что делать. Мальчики стали приближаться ко мне; я слышал, как хрустит гравий под их ногами. Джеймсон прижал меня к стене, и я увидел злые глаза Левенсона. Он замахнулся на меня и хотел уже ударить, как на его плечо легла чья-то рука. Это был мистер Крейс.

Он спросил, что происходит. Ничего, ответили мальчики. Тогда он спросил у меня, так ли это. Я кивнул. Я видел, что он не верит нам. Мы просто оживленно беседуем, солгал Левенсон. В таком случае, сказал мистер Крейс, после занятий он приглашает всех принять участие в дискуссионном клубе. Левенсон и Джеймсон попытались отказаться, но он даже слушать их не стал. Братья Пемберли заболели, сказал он, и парочка лишних крикунов в клубе пришлась бы весьма кстати. Мистер Крейс велел мальчикам уйти, а потом обратился ко мне – мягко, с теплотой в голосе. Сказал, чтоб я не волновался. Я могу не участвовать в дискуссии, если не хочу. Буду вести протокол.

20 октября 1959 г.

Как только прозвенел звонок, я отправился в кабинет мистера Крейса. Постучал в дверь. Мистер Крейс разрешил войти. Я пришел первым. Открыв дверь, я увидел, что он сидит за столом и что-то пишет. Он поднял голову, обрадовался моему приходу.

Я услышал стук в дверь, и в кабинет начали входить мальчики. Последними вошли Левенсон и Джеймсон. Оба сердито смотрели на меня, будто это я был виноват в том, что их заставили прийти сюда. Мистер Крейс сказал ученикам, что сегодня мы будем говорить о демократии. Он немного осветил эту тему, а потом разделил нас на две группы. В одну попали Левенсон, Поулс, Миллер и Райт, в другую – Джеймсон, Додд, Флетчер и Уорд. Мне он сказал, чтоб я взял под свою ответственность справочный материал, помогал мальчикам, искать цитаты и записывал то, что они говорят. Мальчики собрались вокруг моей парты. Левенсон и Джеймсон вели себя так, будто я их лучший друг. Левенсон заявил, что он предпочел бы выбрать более интересную тему для дискуссии. Миллер спросил, о чем бы он хотел поговорить. О девчонках, хихикнул Райт. Левенсон обозвал его дураком и предложил обсудить такую тему: дозволено ли ученикам убить директора школы.

Я увидел, что мистер Крейс поднял голову от своего стола. «Таким образом, на школьном собрании принято предложение, что директора школы следует повесить на виселице и принести в жертву», – дурашливым голосом произнес Левенсон. Лично я голосую обеими руками, добавил он.

Я заметил, что мистер Крейс смотрит на нас со своего места, и ждал, что он сейчас же урезонит Левенсона. Ничего подобного. Мистер Крейс выдвинул ящик стола, достал блокнот и что-то записал в нем.

21 октября 1959 г.

Вчерашний день ничего не меняет, сказал мне Левенсон. Он дал мне подзатыльник и рассмеялся. Потом обозвал, меня и пошел прочь.

2 ноября 1959 г.

Сегодня мистер Картрайт, учитель музыки, заболел и вместо него урок проводил мой отец. Мальчишки продолжали болтать, когда он вошел в класс. Он прошел к учительскому столу и попытался привлечь их внимание. Они смотрели сквозь него. Он пару раз сглотнул. Лучше бы на замену прислали кого-то другого. Я знал, что отец согласился только ради меня.

Тихо, мальчики, сказал отец. Гомон не прекратился. Напротив, казалось, мальчишки зашумели еще громче. Так, все успокоились, сказал отец. Лицо у него было усталое. Я сидел и молча слушал, как мальчишки издеваются, глумятся над ним. Ни он, ни я не пытались бороться с ними.

Когда я вернулся домой, отец ничего мне не сказал. Я тоже промолчал. Мы оба все прекрасно понимали. Отец выглядел постаревшим и очень, очень печальным.

3 ноября 1959 г.

Я сидел на верхней ступеньке лестницы и слушал. Меня окружала темнота. Мама с папой разговаривали на кухне. Они думали, что я в своей комнате, сплю за закрытой дверью. Говорили они тихо, почти шепотом, но мне удавалось разбирать слова. Отец был расстроен. Мама пыталась утешить его. Тщетно. Директор пригрозил уволить его из школы, если он не научиться держать учеников в узде. А это означало, что меня тоже выгонят из школы. Мама старалась успокоить его, предупреждала, что возможен еще один такой инцидент. Отец не знал, что делать. Они замолчали. Потом, услышав, что отец заплакал, я на цыпочках вернулся в свою комнату.

4 ноября 1959 г.

Все мальчишки пребывают в возбуждении, ведь завтра вечером будет костер. Последние несколько дней они собирают в лесу сучья, которые сваливают в одну большую кучу у одной из надворных построек за зданием школы. Некоторые из старших мальчиков соорудили небольшие тележки, на которых они возят хворост. Только и разговоров о том, сколько у кого петард и что это будет всем кострам костер – вознесется до небес и станет виден на много миль окрест, говорили они. Я тоже с нетерпением жду завтрашнего дня.

5 ноября 1959 г.

После собрания я последовал за отцом в кабинет музыки. Вид у него был встревоженный. Он сказал, что у него много работы и ему сейчас не до разговоров. Он подошел к стулу возле рояля, поднял крышку инструмента и взял пачку нот. Сказал, что хочет разложить их – по композиторам или тональностям. Что-то странное было в его поведении. Он быстро просмотрел ноты, пробормотал что-то себе под нос.

Я спросил, все ли у него хорошо. Он сказал, что у него три урока: один будет в одиннадцать, второй – в двенадцать и последний – в четыре. Картрайт опять болен, объяснил он, ему придется его замещать – в очередной раз.

Я вспомнил свое расписание. Сказал ему, что увижусь с ним позже. Он не ответил. Когда я уходил, отец разбирал ноты на крышке рояля. Остаток дня тянулся медленно. Я все поглядывал на часы, ожидая удобного момента. В 4:15, на уроке химии, я пошарил в карманах, проверяя, есть ли в них все, что мне нужно. Потом поднял руку и спросил, можно ли мне выйти в туалет. Я снова подвергся насмешкам, но мне было плевать. Мистер Ормерод кивнул. Я выскочил в коридор и помчался к кабинету музыки. Присев под одним из окон, я осторожно приподнялся и заглянул внутрь. Все было так, как я и предполагал. Мальчишки хулиганили. Некоторые бросали друг в друга скомканную бумагу, другие передавали записки и смеялись. Один мальчик закинул на парту ноги. За столом перед классом сидел, опустив в руки голову, мой отец.

Убедившись, что меня никто не заметил, я бегом вернулся в здание школы, заскочил в туалет, нашел свободную кабинку и запер дверь. Затем опустил крышку сиденья на унитазе, сел на нее, вынул из кармана лист чистой бумаги, ручку и шестидюймовую линейку. С помощью линейки я крупными печатными буквами написал:

БЕСПОРЯДКИ В КАБИНЕТЕ МУЗЫКИ – ПРЯМО СЕЙЧАС

Я сложил вдвое листок, сунул его в карман – на тот случай, если меня кто-нибудь увидит, – и пошел к кабинету директора. К счастью, дверь была заперта. Я просунул записку под дверь и побежал в свой класс.

5 ноября 1959 г.

Папы дома не было, и мы с мамой ужинали вдвоем, ели картофельное пюре с сосисками. Мама оставит на тарелке порцию для отца, чтобы позже он разогрел свой ужин и поел. Мама была сердита, но старалась скрыть свое недовольство. В семь отец так и не появился. Мама – она мыла посуду – повернулась ко мне и велела, чтобы я надевал пальто и шарф. Мы все равно пойдем на костер, сказала она. Больше не будем его ждать.

Я вышел на улицу и вдохнул холодный воздух. Пахло дымом. Когда мы пошли по дорожке от дома к школе, я заметил, что небо оранжевое. Издалека я различил в темноте огонь. Вокруг костра собралась толпа мальчишек и учителей. Возле школы мама встретила одну из своих приятельниц, Элейн Шоу, жену соседа, и остановилась, чтобы с ней поболтать.

Со своего места я ощущал жар костра, но хотел подойти ближе. Я приблизился к костру. Жар пламени опалил мне лицо, вокруг меня шипели и летали искры. Мама велела мне отойти подальше от огня, но я ее не послушал. Сквозь языки пламени я увидел Левенсона. Рядом с ним стоял Джеймсон.

Я сказал маме, что заприметил парочку своих друзей. Она, казалось, обрадовалась – наверно, впервые с тех пор, как я стал посещать школу, услышала от меня слово «друзья». Она сказала, чтоб я развлекался, а сама стала разговаривать с миссис Шоу. Та была не очень здорова.

Я пошел вокруг костра, держась как можно ближе к огню. Если Левенсон с Джеймсоном задумали что-то недоброе, маме этого лучше было не видеть. Посторонись, услышал я за своей спиной чей-то голос. Это был Доббс, школьный сторож. Он положил руку на мое плечо. Дайте дорогу парню, крикнул он. Толпа мальчишек расступилась, пропуская его к костру.

Через плечи его было перекинуто безобразное чучело, сделанное из мешковины и старых наволочек, набитых сеном и древесными опилками. На чучело был надет старый твидовый пиджак. Толпа начала улюлюкать; языки пламени, казалось, взметнулись еще выше. Доббс вытянул в стороны руки. Голова чучела откинулась, и огонь осветил его «лицо». В нем было что-то необычайно знакомое. Под всеобщее ликование Доббс бросил чучело в костер. В оболочке чучела образовались дыры, и я увидел, что, помимо сена и опилок, оно также набито скомканной бумагой. Это были ноты. Мгновением позже чучело полностью охватил огонь.

Опасаясь, как бы мама это тоже не увидела, я поспешил увести ее от костра. Сказал, что мне стало нехорошо и я хочу домой. Как только мы пошли прочь, мальчишки начали пускать фейерверки. Потом в отдалении я услышал еще один, более громкий, хлопок. Ружейный выстрел. Он раздался в лесу.

Страницы вырваны

1 января 1960 г.

Новый год. Говорят, его наступления все ждут с нетерпением. Я – нет.

Мама довольна. В школе сказали, что ей не придется платить за мое обучение. Обо всем позаботился доктор Харт. Все говорят, что это был несчастный случай на охоте, но я знаю, как все было на самом деле. Знаю, что произошло.

Больше писать не хочу.

* * *

Я быстро читал дневник, почти пожирая слова глазами, листал страницу за страницей, ища упоминания о Крейсе. У меня бешено стучало сердце, дыхание участилось. Я чувствовал, как во мне копится гнев. Меня охватывала паника.

Шоу обещал, что в дневнике я найду факты, указывающие на то, почему Крис совершил самоубийство, и на причастность к его гибели Крейса. Однако, кроме записи о том, откуда Крейс почерпнул идею своего романа «Дискуссионный клуб», другой информации о писателе в дневнике практически не было. Я отшвырнул дневник, встал с кровати, распахнул окно и устремил взгляд в темноту. Снизу доносился гул голосов: местные жители пили пиво и грелись у камина. Кто-то хрипло кашлянул, напомнив мне о Шоу. Я на чем свет ругал себя за глупость. Как я мог поверить этому пройдохе? Заплатил ему тысячу фунтов! Услышав визгливый смех какой-то женщины в пабе, я со всей силы ударил кулаком по подоконнику. Боль, пронзившая всю руку, принесла мне облегчение.

Теперь я не мог отказаться от своего проекта. Я должен был осуществить его любой ценой. Выбора у меня не было. Я понимал: чтобы узнать больше о Крейсе, я должен получить доступ в школу. Однако едва ли я мог просто войти туда и начать расспросы. О том, чтобы сказать, будто я работаю над биографией Крейса, не могло быть и речи. Это было рискованно. Слух об этом мог дойти либо до издателя Крейса, либо до самого писателя. Я перебирал в уме разные способы, например можно представиться сыном кого-нибудь из бывших учащихся или туристом, желающим познакомиться с местной достопримечательностью, но потом понял, что все это провальные варианты.

А что, если сказать правду или что-то близкое к правде? Вдруг получится? Например, скажу, что я недавно окончил Лондонский университет по специальности «История искусства» – при необходимости этот факт можно проверить – и теперь собираюсь писать диссертацию, в которой намерен исследовать один из аспектов истории искусства – средневековые церкви. Крейс говорил, что в Уинтерборн-Эбби хранится интересная коллекция реликвий, скульптур и прочих художественных изделий, которые, я уверен, тем или ином образом каталогизированы и записи о которых, очевидно, находятся в архивах школы. По крайне мере, это даст мне возможность пройти на территорию школы и пообщаться с библиотекарем. А если кто-нибудь наведет обо мне справки в Лондонском университете и выяснит, что я не поступал в аспирантуру, что тогда я скажу? Что собираю исследовательский материал, чтобы наверняка поступить в следующем году. По-моему, вполне правдоподобное объяснение. Безусловно, рискнуть стоит.

Во всяком случае, мне не придется слишком много лгать. Не придется играть. Я просто буду самим собой.

* * *

На следующий день, в субботу, рано позавтракав, я решил прогуляться до аббатства, чтобы провести небольшое исследование. Темные тучи отбрасывали тень на густой лес, окружавший долину. В ветвях деревьев гудел ветер. Я остановился перед церковью и на последней странице блокнота быстро набросал силуэт здания, похожего на огромную оксфордскую часовню. В конструкции церкви были предусмотрены даже сложные наружные опорные арки, зато, как ни странно, неф отсутствовал; был только крытый вход, должно быть, ведущий в центральную часть церкви.

Я повернул холодное металлическое кольцо на массивной деревянной двери и вошел в церковь. Внутри пахло сыростью и плесенью, как в склепе. Сквозь витражи сочился неяркий солнечный свет; на выложенном плиткой полу плясали кровавые блики. Я прислушался. Никого. Только с улицы доносился вой ветра, шумевшего в деревьях. А в самой церкви стояла гнетущая, нервирующая тишина.

Справа от меня находился стол, на котором были выложены на продажу путеводители по аббатству стоимостью два фунта. Надпись над столом гласила: «Продажа осуществляется на доверительной основе. Опустите деньги в настенный ящик. Не злоупотребляйте нашим доверием». Что касается меня, я, безусловно, был порядочным человеком и даже гордился таким своим качеством, как честность. Не раздумывая, я опустил в щель в стене две монеты достоинством в один фунт. И тут мне вспомнился один случай, описанный в «Письмах» Аретино: король Франции подарил писателю массивную золотую цель, декорированную красным эмалевым узором в форме языков, на которых было выгравировано:

LINGUA EIVS LOQUETUR MENDACIUM —

«его язык лжет».

Передо мной на стене – над ней был установлен огромный орган – висели несколько старинных гравюр в старинных рамках. На одной был текст, повествующий об истории аббатства. В нем говорилось, что церковь построил король Ательстан<sup>[24]24
  Ательстан (895–940) – король Англии с 924 г. Его законы предписывали применение пыток для установления вины.


[Закрыть]</sup> в память о своем младшем брате, погибшем по его вине. Ательстан обвинил – как потом выяснилось, несправедливо – брата в каком-то преступлении, посадил его в лодку без весел и парусов и в сопровождении одного лишь пажа отправил в открытое море. После того как брат короля утонул, а сам Ательстан осознал свою ошибку, он воздвиг аббатство, а также еще один монастырь и семь лет исполнял епитимью, пытаясь вымолить прощение у Бога.