Текст книги "Лживый язык"

Автор книги: Эндрю Уилсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

– Простите, фонарь случайно выпал из руки, – пояснил я.

– Ничего страшного, – отозвалась Лавиния. – Вы его видите?

– Да.

Я нагнулся и поднял с земли увиденный мгновением ранее камень – большой осколок мелкозернистого песчаника. Я стиснул камень в ладони, чувствуя, как его острые края врезаются мне в кожу, быстро выпрямился и занес над головой руку.

– Что… – только и успела произнести Лавиния.

Я со всего размаху опустил камень на ее голову, мгновенно оглушив ее. Послышался треск, слабый вскрик. Я нанес еще два удара. Лавиния вытянула руку, пытаясь ухватиться за темноту, покачнулась из стороны в сторону и рухнула на землю. Я продолжал бить ее по голове, пока камень в моей руке не стал мокрым и липким.

Наконец я включил фонарь и посветил Лавинии в глаза. Никакой реакции не последовало. Если она еще не скончалась, то должна была испустить дух в считанные минуты. Кровь, вытекавшая из нескольких глубоких ран, заливала ее лицо. Я вынул из кармана полиэтиленовый пакет и надел его ей на голову – не хотел испачкать в крови свою одежду. Присев на корточки, я взял Лавинию на руки и, озираясь по сторонам, понес по тропинке. Я прислонил ее к дереву, которое не было видно с дороги, и открыл машину. Сев за руль, я пристегнулся ремнем безопасности, завел мотор, сделал глубокий вдох и стронул машину с места на первой передаче. Хоть я и наметил план действий, мне все еще не верилось, что я осуществлю все, что задумал. Однако сейчас было не время проявлять нерешительность. Я нажал на педаль акселератора, и машина рванула вперед. Я быстро переключался с одной передачи на следующую. Когда стрелка на спидометре достигла отметки сорок миль в час, я резко свернул с шоссе на проселочную дорогу и поехал в направлении купы деревьев. Инстинкт подсказывал, чтобы я затормозил, но я знал, что мне придется тянуть до последнего. Как только впереди выросло дерево, я резко надавил ступней на педаль тормоза. Две противоположные силы схлестнулись в борьбе за контроль над автомобилем, влетевшим в подлесок. Казалось, машина раскалывается надвое. Меня швырнуло вперед, так что я едва не врезался лицом в покрывшееся трещинами лобовое стекло. Я невольно вскрикнул, ударившись лбом о руль, но благодаря ремню безопасности, натянувшемуся на моей груди, меня откинуло на спинку сиденья.

Мгновением позже наступила тишина. Потрясенный, я сидел и смотрел, как от двигателя в холодный ночной воздух поднимается спиралевидная струйка дыма. Я ощущал болезненную пульсацию в передней части головы, правое плечо саднило, но я был цел и невредим. Я отстегнул ремень безопасности и попытался открыть дверцу машины. Она не поддалась. Я предпринял еще одну попытку – с тем же успехом. Что-то держало дверцу, возможно, ветка. Я перебрался на пассажирское сиденье. С этой стороны дверца открылась легко. Перед машины превратился в груду покореженного металла, будто взорвался изнутри.

Я побежал к тому месту, где оставил Лавинию. Убедившись, что в мою сторону не едут другие машины, я взял Лавинию на руки и понес к серебристо-серому «ауди». Женщина не была тяжелой, но мне все равно пришлось остановиться пару раз, чтобы перевести дух. Прислонив ее к машине, я проверил пульс на ее шее. Лавиния не дышала. Я снял пакет с ее головы, посадил ее на пассажирское сиденье и потом медленно передвинул на сиденье водителя. Затем ухватил ее за волосы и изо всей силы ударил лицом о лобовое стекло. Осколки стекла впились в ее тонкую кожу, теперь почерневшую от крови.

Осталось только перекрутить ее руки и ноги, чтобы создать видимость того, что она попала в аварию. Когда полиция возьмет анализ ее крови, выяснится, что она была пьяна, а официанты в гостиничном ресторане подтвердят, что она изрядно выпила в тот вечер. К тому времени, когда полиция захочет допросить молодого человека, с которым она ужинала, меня уже не будет в Англии. И если все же меня разыщут, я скажу, что Лавиния настояла на том, чтобы отвезти меня в мой паб, хотя я возражал, говоря ей, что она слишком много выпила и ей нельзя садиться за руль. Очевидно, возвращаясь в гостиницу, она не смогла справиться с управлением автомобиля, а поскольку она забыла пристегнуть ремень безопасности, это заметно снизило ее шансы на выживание.

Убедившись, что ничего своего я не оставил в машине, я захлопнул дверцу и молча попрощался с Лавинией.

Часть 3

Самолет накренился влево, прорезая корпусом небо. Мы шли на посадку в Венеции. Я выглянул в иллюминатор, но не увидел ничего, кроме безбрежного моря облаков. Я вспомнил, как первый раз летел в Венецию. Мчался на самолет, стремясь убежать от прошлого. Думал, что, начав новую жизнь в другой стране, сумею позабыть все то плохое, что случилось со мной. Буду писать, погружусь в волшебный мир своих фантазий. Едва ли я сознавал тогда, что книга, которую я в итоге напишу, будет не та, что я планировал написать. Но ведь не зря же говорят, что лучшие писатели всегда создают нечто такое, что, вопреки их тщательно обдуманным планам и наработкам, в конечном счете обретает собственную жизнь.

Я был готов обрисовать Крейсу истинное положение вещей. Представить ему доказательства. Сомнительно, что он решится оспаривать их. Я расскажу ему все о его прошлом, напомню, откуда он почерпнул идею «Дискуссионного клуба», как он совращал учащихся Уинтерборн-Эбби, как погубил Криса – в прямом и переносном смысле. Я изложу ему факты беспристрастно, объективно, не высказывая своих суждений, но дам четко понять, что так дальше продолжаться не может. Вряд ли он захочет, чтобы я обратился в полицию, но я был уверен, что мы сумеем достигнуть соглашения, которое будет выгодно нам обоим.

Я скажу ему, что собираюсь написать историю его жизни – с его разрешения. И поясню, что взамен на его сотрудничество с готовностью исключу из своей книги некоторые «факты» его биографии, которые, если предать их огласке, вне сомнения, погубят его репутацию, а то и повлекут за собой его арест. Какие именно факты я опущу, а на каких сфокусирую свое внимание – это можно обсудить. Если он откажется сотрудничать, я обойдусь без его санкции: у меня достаточно материала, чтобы написать о нем книгу. Только в этом случае он уже не сможет ничего контролировать. Разумеется, после его смерти все устные договоренности утратят силу, и я волен буду изложить его биографию без купюр. Интересно, что сталось со вторым экземпляром рукописи книги «Учитель музыки», который видел Крис? Возможно, этот роман до сих пор у Крейса.

Я вышел из здания аэровокзала и сразу почувствовал на своем лице влажное дуновение. Пока на остановке я ждал катер до Венеции вместе с группой бизнесменов, молодой четой и пожилым венецианцем в элегантном костюме, меня не покидало ощущение, что я двигаюсь навстречу своему будущему, которое уже было предначертано для меня. Я вспомнил, что в детстве мне всегда казалось, что я особенный, не такой, как все. Я знал, что однажды я прославлюсь. Теперь, пожалуй, недолго осталось ждать, когда я привлеку к себе такое внимание, какого заслуживаю, – внимание, в котором до сих пор мне было отказано. Это лишь дело времени.

Мы погрузились в катер и поплыли. На лагуну опустился густой туман, сквозь пелену которого трудно было что-либо разглядеть. Но у меня, как и у Крейса, теперь было свое представление о Венеции – образ, заменявший мне реальный город. Мне больше не требовалось смотреть на настоящие площади, мосты и каналы. И, как говорил Крейс, реальная Венеция пусть лучше существует для тех несчастных, которые лишены воображения и способны видеть только глазами.

На середине лагуны я достал из рюкзака полиэтиленовый пакет, который надевал на голову Лавинии. В нем лежал камень, которым я ее убил. Я крепко связал концы пакета и, удостоверившись, что за мной никто не наблюдает, выбросил пакет за борт. Едва пакет с камнем скрылся под водой, я испытал ободряющее чувство удовлетворения, завершенности. Лавиния была устранена с моего пути, мне больше никогда не придется думать о ней.

Катер приблизился к Арсеналу. Туман был настолько густой, что береговую полосу различить было невозможно: вода сливалась с сушей. На этой остановке вышел только я, остальные пассажиры направлялись к площади Сан-Марко. Я остановился на набережной и прислушался. Урчание катера постепенно затихло в тумане, где-то вдалеке звонили колокола. Я поднял воротник куртки и пошел по набережной, которая казалась пустой – не считая голубей, случайно залетевших сюда с Сан-Марко, – пока навстречу из тумана не выступили два силуэта. Я хотел достать из сумки путеводитель и посмотреть карту, но тогда мне в глаза опять сразу бросился бы знак вопроса, а для меня это было невыносимо, поэтому я продолжал идти в направлении Сан-Марко. Я знал, что рано или поздно я сверну направо и окажусь в одном из переулков, которые ведут в Кастелло. В результате я так и сделал: свернул на одну из улочек и зашагал по ней, потом пересек маленькую площадь, прошел по мосту, перекинутому через небольшой канал. Вода, казалось, что-то шепчет мне, передает некое зашифрованное послание, смысла которого я так и не сумел разгадать. Порой я не видел дальше трех-четырех шагов перед собой, туман будто поглощал все шумы вокруг. И каково же было мое удивление, когда кто-нибудь неожиданно выступал из плотного светонепроницаемого облака. Создавалось впечатление, что и жители, и гости Венеции превратились в призраки, которым суждено вечно бродить по бесцветному водянистому городу.

Я миновал еще один мост, чуть меньше предыдущего, и зашагал по улочке, которая, я был уверен, выведет меня к церкви Сан-Дзаккариа, откуда я мог без труда найти дорогу к палаццо Крейса. По мере приближения к концу этой улочки я чувствовал, как у меня от страха на затылке начинают шевелится волосы.

Я слышал хлопанье крыльев летящего надо мной голубя, но его самого не видел. Я протянул руку в туман, но не ощутил ничего, кроме влажного воздуха. Мне показалось, будто я слышу за спиной чье-то дыхание, но, обернувшись, я никого не увидел. Когда я дошел до конца улочки, передо мной выросла покрытая мхом кирпичная стена. Это был тупик. Я вернулся к небольшому мостику и пошел по соседней улице, которая, в конце концов, вывела меня к заднему фасаду церкви Сан-Дзаккариа. К тому времени, когда я добрался до площади Санта-Мария Формоза, туман начал немного рассеиваться.

Возле палаццо Пеллико я достал из кармана ключи, перешел по мостику, отделявшему дом Крейса от всего остального города. Высеченный в мраморе дракон смотрел на меня так, будто выносил приговор. Я повернул ключ в замке и толкнул массивную дверь. Клочья тумана, извиваясь, словно угри, начали расползаться по двору. Я окликнул Крейса, тот не отозвался. Касаясь рукой холодных ажурных металлических перил, я поднялся по лестнице и отпер дверь, ведущую в портего. Опять окликнул Крейса и опять не получил ответа. Очевидно, старик спал. В палаццо было темно. Я включил в холле свет.

На полу среди осколков стекла лежала в раме лицевой стороной вниз одна из картин. Я сразу понял: случилось что-то плохое. Наступая на хрустящие под ногами стекла, я подбежал к упавшей картине, нагнулся, пытаясь понять, что произошло. Убрал с картины пару осколков и перевернул ее. Это была гравюра из книги Франческо де Лодовичи «Триумф Карла». Я положил ксилографию и осколки возле стены и помчался по портего к коридору, который вел в спальню Крейса.

– Гордон? Гордон? Что с вами?

Не стучась, я влетел в его спальню. Полностью одетый, он лежал на кровати спиной ко мне и не шевелился.

– Гордон?

Я подошел к нему и, помедлив, легко тронул его за плечо.

– Что… – Крейс повернулся, открыл глаза.

Еще не совсем проснувшись, он замахал руками, отбиваясь от невидимого врага, так что на мгновение напомнил мне плененную птицу со связанными крыльями, отчаянно пытающуюся вырваться на свободу.

– Адам! – воскликнул он. – Слава богу, это вы.

– Что случилось? У вас все хорошо?

– Я думал, он вернулся… это было ужасно. – Крейс сел на кровати. Его лицо покрывала желтовато-седая щетина, похожая на железные опилки, – видимо, он не брился несколько дней.

– Что? Кто?

– Он. Юноша, что был здесь до вас.

– Что… то есть тот, что работал у вас?

– Да, ваш предшественник, – сказал Крейс, захлебываясь словами. – У него был дубликат ключей. Он счел, что его уволили несправедливо, без причины. Решил, что он заслуживает компенсации за свои труды, и прокрался сюда прошлой ночью. Слава богу, что у меня была бессонница. Я метался, ворочался в кровати, пошел в ванную за снотворным и…

– Гордон… помедленнее, не торопитесь.

Он сделал глубокий вдох.

– …и вдруг услышал шум в портего. Честно вам скажу – я испугался до смерти. Пытался убедить себя, что это кошка каким-то образом залезла через окно. А потом услышал, как со стены снимают одну из гравюр. Я больше не мог оставаться на месте. Отправился в кабинет, взял из урны пистолет, вышел в портего и увидел, как он… он снимает Франческо де Лодовичи.

– И что было потом?

– Я потребовал, чтобы он повесил гравюру на место. Направил на него пистолет, сказал, что выстрелю. Но, конечно, этого я сделать не мог: дрожал весь с ног до головы. Он выбил оружие у меня из руки, а потом, гаденыш, набросился на меня с бранью, стал обвинять бог знает в чем. О Адам, это было ужасно.

– Что ему было нужно?

– Было совершенно ясно, что мне не удастся избавиться от него. А я не хотел, чтобы он забрал одно из моих любимых произведений… вы же понимаете, да?.. И я предложил ему денег.

– Почему вы не вызвали карабинеров?

– Нет, я не хотел вмешивать полицию. Об этом даже речи быть не могло.

– Надеюсь, вы не дали ему денег?

– Другого выхода не было: либо деньги, либо Франческо де Лодовичи. Поэтому я предложил ему пятьсот евро, сказал, чтобы он забирал их и шел ко всем чертям.

– Но его это не удовлетворило? – Я подумал про гравюру на полу в портего.

– Да, по-видимому. Я принес деньги, дал их ему и вздохнул с облегчением, думая, что все кончено. Он пошел прочь, но потом вдруг опять взбесился. Схватил меня за пиджак, прижал к стене. Я почувствовал, как под моей головой хрустнуло стекло на гравюре. Он сказал, чтобы я не размахивал оружием, так и убить кого-нибудь недолго. Потом швырнул меня на пол, заодно сорвав со стены и гравюру. Бросил мне ключи и ушел.

Крейс закончил свой рассказ и тихо заплакал. Когда он поднял свои тощие костлявые руки и ладонями закрыл лицо, я заметил на его коже порезы и на лацкане кремового пиджака – мелкие темные крапинки.

– Какая жалость, вы только взгляните на меня. Как мог я так свалять дурака, – шмыгая носом, произнес Крейс.

– Не говорите глупостей, Гордон. Я об одном сожалею – что меня здесь не было.

– Да, ничего не поделаешь. Но теперь, слава богу, вы вернулись. Только в ваше отсутствие я понял, что без вас я как без рук. Пожалуйста, Адам, пообещайте, что больше никогда не покинете меня. Обещайте, прошу вас.

Я кивнул.

– Обещаю.

– Но что у вас со лбом? – спросил Крейс, заметив ссадину на моем лице. – Что случилось?

– Пустяки. По глупости случайно ударился.

* * *

В тот день, когда я обошел палаццо, у меня создалось впечатление, будто незваный ночной гость Крейса перерыл вверх дном каждое помещение в доме. В спальне Крейса по всей комнате валялись брюки, рубашки и майки. Пол в гостиной был завален книгами, корешки которых торчали под разными углами, а на кухне повсюду были использованные пищевые пакеты, пустые консервные банки и тарелки с остатками еды. Судя по всему, бывший работник Крейса испортил всего лишь одну вещь – разбил стекло, под которым висела одна из гравюр на стене в портего; весь остальной беспорядок был делом рук самого Гордона. Крейс сказал, что Лючия, девушка, которая приносила ему продукты, часто уходила, не сказав ни слова, а поскольку он не испытывал к ней большой симпатии, то и не поощрял ее к тому, чтобы она задерживалась у него. Вне сомнения, Лючии старик тоже не очень нравился.

Меня поразило, как сильно Крейс опустился за ту неделю, что я отсутствовал. Он не брился, не мылся, не переодевался. Когда я спросил, почему он не следил за собой, он ответил, что нет смысла приводить себя в порядок, когда вокруг никого нет. Каждое утро, говорил Крейс, он рылся в своем гардеробе, подбирая для себя наряд на день, но им владели апатия, ощущение бесцельности собственного бытия, и он бросал одежду на пол, где она и валялась до моего приезда. Словно в мое отсутствие он утратил волю к жизни. Интересно, что было бы, если б я приехал позже? Я представил, как он лежит на кровати под тяжелым гобеленовым покрывалом и его костлявое тело постепенно тает, превращается в пыль.

– Почему вы по телефону не сказали мне, что вам так плохо? – спросил я, подбирая с пола его одежду.

– Я знал, что у вас и без меня забот хватает. Не хотел расстраивать. Вам и так было тяжело. Кстати, как все прошло?

– Что, простите?

– Похороны?

– Ну, это, конечно, очень грустное мероприятие. Хотя общий настрой был таков, что о бабушке не скорбели, а, напротив, воспевали ее жизнь.

– Вот это правильно, – заметил Крейс, разглядывая порезы на тыльной стороне ладони.

– Пластырем заклеить? – предложил я.

– Не надо. Кожа у меня не то, что раньше, но, уверен, со временем все заживет. А вот спина… – Он поморщился, поднимаясь с постели. – Боже, это уже другая история. Окажите услугу, сделайте мне ванну, пожалуйста. Думаю, мне не помешает как следует помокнуть в горячей воде.

– Хорошая мысль, – согласился я.

Пока набиралась ванна, я быстро почистил раковину и туалет. Густой пар наполнил помещение, зеркало запотело. Когда Крейс несколькими минутами позже вошел в ванную, он мне напомнил один из тех призрачных силуэтов, которые выступали мне навстречу из тумана некоторое время назад.

– Господи, какой я жалкий, – посетовал он. – Смотрите… пальцы до того дрожат, что даже раздеться не могу. Мне неловко просить вас, Адам, но не могли бы вы…

Он теребил рубашку, дергая за пуговицы, но никак не мог унять дрожь в руках.

– Конечно.

Начав с воротника, я, не торопясь, расстегнул на нем рубашку до пояса. Крейс стоял, опустив глаза, будто терпел вынужденное унижение. Опираясь на меня, он расстегнул молнию на брюках. Я подвел его к унитазу, опустил сиденье, посадил его и осторожно стянул с него брюки. Я смотрел на него, и у меня сжималось сердце от жалости. Он выглядел таким несчастным, усталым, дряхлым, сидя на унитазе в трусах, майке и носках. И хотя я знал, что в прошлом он совершил много ужасного, сейчас, это было видно, он уже ни на что не был способен. Просто доживал последние дни, ожидая, когда смерть заберет его.

Я поднял его одежду, убрал в сторону, чтобы потом постирать. Крейс не мылся несколько дней, но, как ни странно, от него не сильно пахло. Причем от него исходил не естественный запах тела, а некий кисловатый душок, какой источают пораженные плесенью книги. Он пахнул как старая непроветриваемая библиотека.

– Спасибо, Адам, вы так добры ко мне, – проговорил Крейс, по-прежнему глядя в пол. – Даже не знаю, что бы я без вас делал.

Вытянув тонкую руку, на которой теперь не было даже намека на мышцы, он оперся на раковину и попытался встать с унитаза, но поморщился от боли.

– Давайте я помогу. – Я подхватил его под мышки.

– Это так унизительно. Даже не знаю, что со мной.

– Пройдет всего несколько дней, и силы к вам вернутся. Просто вы пережили сильное потрясение, и пока за вами нужен уход.

– Вы такой добрый, Адам. Такой добрый.

Убедившись, что крепко держу Крейса, я поднял его на себя. Он был легкий, как пушинка. Его холодные руки обхватили меня за шею, и я почувствовал, как его пальцы погладили мой затылок. Я поморщился от этого прикосновения. Притянув его к себе, я ощутил металлический запах его дыхания.

– Спасибо, спасибо, – прошептал он, наваливаясь на меня.

– Ну вот, прекрасно, – сказал я, помогая Крейсу принять устойчивое положение. Он убрал руки с моей шеи. – Замечательно. Как вы смотрите на то, если я оставлю вас? Управитесь без меня? Сами сядете в ванну?

– При обычных обстоятельствах я не стал бы вас просить, Адам, но может, вы все-таки мне поможете? Я понимаю, что злоупотребляю вашей добротой. Просто спина жутко болит, будто меня всего скрутило.

Он попытался дотянуться рукой до спины, и его лицо исказилось от боли.

– Не знаю, что тот парень сделал со мной, но боль ужасная.

– Что ж, теперь посадим вас в ванну.

Я наклонился, погрузил руку в ванну, проверяя температуру воды: она была горячая, но не обжигала. Я насыпал в ванну соль с цитрусовым запахом, размешал ее в воде руками и вытер ладони. Стараясь не думать о том, что мне предстоит сделать, я взял майку Крейса за нижние края и стал стягивать ее: обнажил его впалую грудь, высвободил острые костлявые плечи, потом голову. Посадив Крейса на край ванны, я опустился на колени и снял с него носки. Его шишковатые кривые пальцы были похожи на узловатые корни старого дерева. Вновь поставив Крейса на ноги, я встал у него за спиной и осторожно стянул с него белые хлопчатобумажные трусы, потом, поддерживая его, помог скинуть их с ног. Ягодицы у него были впалые, и, когда он повернулся, я мельком увидел его длинный тонкий пенис в окружении седых волос. Я помог Крейсу забраться в ванну и сесть.

– Черт, горячо, – произнес он, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы.

– Но должно помочь. – Я взял его за плечи и заставил откинуться на узкий край ванны.

– Да, уже немного лучше.

– Вы пока полежите, – сказал я, вытирая руки, – а потом, когда будете готовы мыться, позовите меня.

– Знаю, я ужасно докучаю вам, но не посидите ли вы со мной немного? Мне все еще нехорошо.

– Конечно, без проблем.

Я смотрел, как напряжение уходит из тела Крейса. Он опустился чуть глубже, так что его голова почти исчезла под водой. Смежив веки, он скрестил на груди руки и выдохнул.

– Как продвигается ваша книга? – спросил Крейс, не открывая глаз.

– Простите?

– Ваш роман… как он идет?

– За последнее время я мало что написал. Похороны и все такое.

– Ну да, конечно. – Крейс открыл глаза и сел в ванне. – Но перед отъездом вы пообещали, что почитаете мне кое-что из написанного.

– Боюсь, пока у меня одни лишь черновые наброски. Я не уверен, что это стоит читать кому бы то ни было.

– Жаль, – сказал Крейс, поджав губы. – Должен признать, я так ждал этого. Думал, вы уже исписали весь свой блокнот. Передайте, пожалуйста, мыло.

Я дотянулся до мыльницы, стоявшей на углу ванны, и подал старику кусок мыла с экстрактом оливкового масла. Его пальцы задержались на моей руке чуть дольше, чем следовало бы.

– Но ведь здесь только я, Адам. Вы же не будете читать перед целой аудиторией.

– Ну…

– Пожалуйста. Заодно поможете мне отвлечься от тяжелых воспоминаний. Я хоть на время позабуду о том, что пережил вчера.

Мне особо нечего было ему показывать – я написал всего несколько эпизодов, – тем не менее я согласился.

– Только сразу предупреждаю: не ждите от меня слишком многого.

– Не беспокойтесь, – улыбнулся Крейс. – Не буду.

* * *

Только после того, как я искупал, вытер и одел Крейса, у меня, наконец, нашлось время распаковать свои вещи. Моя комната была такой же, какой я ее оставил: просторная, голая, функциональная. Войдя в комнату, я отметил, что она лишена тех маленьких штрихов, которые придают индивидуальность любому помещению: картин на стене, сувениров на полках, книг, открыток, вещей. Возможно, я с самого начала знал, что не задержусь надолго в палаццо, что переберусь в другое место. Или я боялся дать Крейсу возможность получить представление о моей натуре?

Я вынул из рюкзака футляр с туалетными принадлежностями и положил его на пол у двери, чтобы не забыть отнести в ванную, потом достал одежду, требующую чистки и стирки. Я решил, что все неотложные дела – стирка, уборка на кухне, наведение порядка в доме – подождут до завтра. Сейчас я валился с ног от усталости, был изнурен – и не только из-за того, что мне пришлось встать рано, чтобы успеть на самолет. Думаю, прежде всего сказывалось потрясение, которое я испытал, когда по возвращении в палаццо увидел, в каком плачевном состоянии пребывает Крейс. Я старался не вспоминать эпизод в ванной: близость его рептильного тела, ощущение под руками его кожи, вид его наготы.

Инцидент с его бывшим помощником, который, как оказалось, был весьма неприятным типом, сильно расстроил Крейса. Правда, я был уверен, что раны его несерьезны, порезы на руках по прошествии нескольких дней заживут, да и спину тоже отпустит.

Когда Крейс сидел в ванне, я опять предложил ему обратиться в полицию, но он повторил, что не намерен предпринимать дальнейших действий. И он так настаивал на своем решении, что я засомневался в правдивости его рассказа. Почему мой предшественник ушел так неожиданно? Чем обидел его Крейс? Теперь, зная о прошлом Крейса, я охотно допускал, что он пытался совратить юношу, а тот воспротивился, они поскандалили, и парень понял, что ему ничего не остается, как уйти. Неудивительно, что юноша, рассерженный и обиженный, вернулся сюда, чтобы отомстить.

Я достал из рюкзака свой блокнот, сел за стол у окна и стал просматривать свои записи, чувствуя прилив гордости от того, что я собрал столь солидное досье на Крейса. Некоторые аспекты его жизни мне по-прежнему были неясны и даже неизвестны, но, в общем и целом, у меня было достаточно материалов, чтобы приступить к написанию его биографии. На последней странице я начал составлять список возможных названий, но ни одно из них не казалось мне столь удачным, как «Молчаливый человек», название Лавинии, и я стал подумывать о том, чтобы присвоить его.

Обернувшись, я взглянул на дверь, проверяя, закрыта ли она и не топчется ли возле моей комнаты Крейс, и стал думать, куда бы спрятать свои записи и добытые документы. До отъезда блокнот свой я держал на дне дорожной сумки, под старыми футболками, но теперь, когда он пополнился столь ценными сведениями, требовалось найти более укромное место, если я хотел сохранить его содержимое втайне. Я подошел к окну, распахнул ставни. На улице было темно, но благодаря тусклому свету, лившемуся с балкона дома напротив, я видел, что протекающий внизу канал по-прежнему окутан туманом. Иногда из тумана выплывала гондола и через короткое время вновь исчезала во мгле. Где-то вдалеке лаяла собака и выпевала минорные гаммы женщина.

За окном был узкий карниз, на котором стоял пустой ящик для растений. Я подумал, что под этим ящиком можно было бы спрятать мой блокнот, разумеется, предварительно завернув его в два-три пластиковых пакета и затем прикрепив к ящику веревкой или клейкой лентой. Однако это был рискованный вариант: ливень с ветром мог легко снести сверток в воды канала, а потом его бесполезно искать. Да и Крейс мог случайно посмотреть из окна кухни в сторону моей спальни и заметить, что под ящиком для растений что-то лежит.

Еще один вариант – полки во встроенном шкафу, но там, как и под матрасом, обычно ищут в первую очередь. К тому же вместе с наработками Лавинии стопка материалов получалась довольно объемной, разместить их удобно будет непросто. У меня мелькнула мысль: а не поискать ли тайник на пустом верхнем этаже, где я ни разу не был? Однако Крейс говорил, что туда обычно никто не поднимается, а это означало, что у него возникнут подозрения, если он услышит шаги над головой. И вдруг я вспомнил, как Шоу доставал из-под половиц записку Криса в коробке. Кажется, в моей комнате одна из половиц тоже издавала гулкий звук. А что, гениальная идея. Нужно только поднять одну из досок, и у меня есть идеальный тайник – темное укромное местечко, о котором Крейс никогда не догадается. Но для того, чтобы поднять половицу, нужен инструмент. Я вспомнил про стамеску, которой счищал мох с коринфской колонны во дворе. Я нагнулся, забрался под стол, нашел подвижную доску, которую я часто задевал ногами, когда работал здесь. Если бы удалось приподнять ее немного, я бы поместил все материалы в углубление, подальше от любопытных глаз.

Я выпрямился и подошел к двери. В коридоре я прислушался, не бродит ли где-нибудь Крейс. В палаццо было тихо, лишь с улицы доносился усыпляющий плеск воды. Крейс, по всей вероятности, все еще находился в своей спальне, одевался к ужину. В ванной он заявил, что сегодня мы будем праздновать мое возвращение, устроим особенный вечер, так как он хочет отблагодарить меня за мою доброту, за все, что я сделал для него. У него припасена бутылочка «Шато Марго» 1967 года, и он намерен выпить ее со мной. Это самое малое, что он может сделать, сказал Крейс, чтобы отплатить мне за помощь. Он извинился за то, что в кухне мало продуктов: он съел все, что приносила ему Лючия, за исключением нескольких перезрелых помидоров и кусочка сыра пармезан. Мы решили, что ужин у нас будет простой: спагетти с подслащенным томатным соусом на основе большого количества сливочного масла; кушанье я обещал приготовить чуть позже. После ужина я должен был почитать Крейсу отрывки из моего романа.

В кухне я вымыл и вытер насухо тяжелую сковороду и поставил ее на плиту. Открыл банку томатов, выложил ее содержимое на сковороду, туда же нарезал зрелые помидоры, добавил сливочное масло и сахар и хорошо все перемешал. Потом нагнулся под раковину, среди бутылок с чистящими средствами нашел стамеску. Еще раз быстро помешал томатную массу в сковороде, убавил огонь, вернулся в свою комнату и закрыл за собой дверь.

Я залез под стол, нашел нужную половицу, приподнял ее и просунул в щель стамеску. Пол заскрипел. Я аккуратно отогнул доску и заглянул в темное пространство под ней, заполненное паутиной, старыми опилками и грязью. В нос мне ударил резкий запах сырости. Мне не нравилась идея держать в этом дурно пахнущем отвратительном углублении свой красивый чистенький дневник, но выхода не было. Я встал, завернул все свои бумаги в два пластиковых пакета и сунул их под пол. Потом бегом вернулся на кухню и продолжал помешивать соус.

* * *

– Выглядите вы гораздо лучше, – заметил я, накручивая на вилку остатки спагетти.

– О да. Намного. И спина меньше болит. Ванна со мной просто чудо сотворила. А ваше возвращение подняло настроение.

– Вот и хорошо. Рад это слышать. Даже не верится, что тот парень приходил сюда и устроил погром. Должно быть, и впрямь мерзкий тип. Наверно, вы рады, что уволили его.

– Не то слово, – подтвердил Крейс, салфеткой убирая томатный соус с уголка рта. – Он был невыносим. И потом, если б он остался здесь, я никогда бы не нашел вас.

Старик опять бросил на меня похотливый взгляд, от которого меня затошнило. Я улыбнулся, делая вид, будто польщен комплиментом. Ничего, скоро мы с ним поговорим начистоту, я изложу ему все факты. Это всего лишь дело времени, твердил я себе. Вряд ли он тогда будет улыбаться.