Текст книги "Филип Дик: Я жив, это вы умерли"

Автор книги: Эммануэль Каррер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

Он прочел также в одном популярном журнале краткое описание некоего психологического опыта: на черной доске чертят две линии, причем А явно длиннее, чем Б. Затем доску показывают группе из пяти человек и просят их сказать, которая из линий длиннее, А или Б. Как только улеглось всеобщее веселье по поводу столь смехотворного теста, участники исследования начали отвечать. При этом четверо из группы, сообщники экспериментатора, утверждают, вопреки очевидности, что Б длиннее А. И пятый, который является единственным подопытным, в конце концов тоже отказывается верить своим глазам, и присоединяется к общему мнению, хотя это и не проходит бесследно для его психики. Именно такого рода эксперименты проводили тоталитарные государства в большом масштабе. Они развили способность показывать людям стул и заставлять их говорить, что видят стол. Даже лучше: они заставляли людей в это поверить. С этой точки зрения история, которую Филип Дик, направляемый Оракулом, рассказал в своей книге, была не такой уж нелепой. Он даже затронул некую глубинную истину.

«Конечно, – размышлял он, – гипотеза выглядела бы более правдоподобной, развей я ее в обратном направлении. У демократии, даже пораженной „охотой на ведьм“, нет столь серьезных причин поддерживать в головах людей мысль о том, что они живут в тоталитарном режиме; напротив, если бы Германия и Япония выиграли войну, можно было бы без труда представить, что они заставляют верить в обратное американцев, чтобы более уверенно господствовать над ними. Те продолжали бы вести тихую мирную жизнь в пригородах и нахваливать свою конституцию, не зная, что все поголовно являются подданными Рейха. Год за годом миллионы их сограждан исчезали бы бесследно, и никто бы не обращал на это внимания, не задавал бы вопросов, настолько силен в человеке инстинкт незнания, стоит только его поощрить. Но в этом случае именно у Фила Дика, жителя так называемой свободной Америки, а не у Хоторна Абендсена, его вымышленного двойника, возникли бы подозрения, которые и легли бы в основу романа.

Однако именно такой сюжет я только что и набросал.

Спокойно».

Дик тряхнул головой, потянулся, чтобы избавиться от наваждения: что за нелепые рассуждения? Еще раз бегло просмотрел комментарий к гексаграмме, надеясь, что он вдохновит его на создание иного финала.

«Только сердце, свободное от предрассудков, способно принять истину».

Представляя, как он скажет это разгневанному издателю, Дик прыснул. Затем сделал последнюю попытку.

Мон, безумие молодости.

«Это не я ищу молодого безумца, нет, это молодой безумец ищет меня. В первый раз я предоставляю информацию. Если он спрашивает во второй, в третий раз, это уже называется назойливость. Если он слишком назойлив, я вообще ничего не сообщаю. Постоянство полезно».

– Хорошо, хорошо! – воскликнул Дик раздраженно. – Я понял.

Следовательно, рассудил он, Джулиана сказала все, что нужно было сказать. Дик напечатал слово «конец», а затем вернулся в дом к Анне, думая, что неплохо бы прочесть последние страницы книги «Саранча», чтобы узнать, шла ли в ней речь о нем самом и каким образом тот, другой писатель, выпутался из этой непростой ситуации.

Глава седьмая

IDIOS KOSMOS

Как и предсказывал Оракул, «Человек в высоком замке» стал первым успехом в карьере Дика: он получил премию «Хьюго», самую значительную награду, на какую может надеяться американский писатель-фантаст.

Несколькими неделями позже пришел толстый пакет, в котором лежали все его одиннадцать серьезных романов, а также письмо от литературного агента, объясняющего, что он сделал все, что мог, но что это никому не нужно, так что, к сожалению, впредь он больше не собирается иметь дело с этим видом творчества господина Дика. Филип был разочарован, но ничуть не удивлен. Он привык к мысли, что некое неизвестное и вместе с тем непреодолимое, как магнитное поле, препятствие отделяет его от этой земли обетованной, серьезной литературы.

Жребий был брошен: он скорее станет царем в своей деревне, чем вторым в Риме. С кармой шутки плохи, полушутя говорил он.

Этот двойной приговор, видимо, сильно ударил как по самолюбию Филипа, так и по самолюбию Анны. Однако одновременно Дик начал понимать, что ему таким образом указали на место, которое принадлежит ему, и что только здесь он сможет развернуться во всю ширь. В том, что он нашел свое призвание, писателя прежде всего убедили пережитое ликование и ощущение мастерства, даже в большей степени, чем премия, от которой он надеялся получить также и материальные выгоды, но безуспешно. При этом в зазеркалье он играл роль Хоторна Абендсена. То, что Дик писал там, что могло пройти только под видом научной фантастики, и только он был в состоянии это написать. Тем хуже, если при этом он должен был оставаться бедным, непонятым или известным лишь в ограниченных кругах; он смирился с этим, и не без причины, ибо догадывался, что отсутствие выбора было его удачей.

С того момента, как древний пятитысячелетний Оракул пообещал ему «внутреннюю правду», Филип Дик методично погружался в лабиринт своего внутреннего мира. В основе его idios kosmos отныне лежала интуиция – и не только потому, что реальность невозможно постичь непосредственно, так как она прошла сквозь субъективное восприятие каждого, но также из-за того, что более или менее общее представление на этот счет основывается на обмане. Все то, что разумные существа, невзирая на различия в понимании и оценке, согласились считать реальностью, на самом деле только иллюзия, видимость, созданная или меньшинством, чтобы обманывать большинство, или некоей внешней силой, с целью обманывать всех. То, что мы называем реальностью, на самом деле таковой не является.

Эта догадка породила мысль о том, что величайшие события современности происходят на побережье Тихого океана, а некоторые искаженные виды сознания являются прямыми путями в Реальности с большой буквы.

В 1954 году Олдос Хаксли опубликовал отчет об опыте употребления мескалина, заглавием которому послужила фраза, заимствованная у Уильяма Блейка: «Если двери восприятия были бы очищены, всякая вещь предстала бы перед человеком такой, каковой она и является: бесконечной». Начав свою карьеру как блестящий сатирик, Хаксли впоследствии удивил и даже поразил большую часть своих почитателей, обратившись к изучению мистицизма и всеобщего опыта, который извлекается из него независимо от религиозных различий. Мескалин оказал на Хаксли ошеломляющее действие. Признав, хотя и с трудом, что то, что происходит с человеком под воздействием наркотика, невозможно сравнить с мистическим озарением, он высказал мнение, что «выход за пределы обыденного восприятия, возможность видеть в течение нескольких безвременных часов мир внешний и внутренний не такими, какими они предстают перед животным, думающим лишь о выживании, или перед человеком, набитым словами и идеями, но такими, каковыми они воспринимаются, прямо и безоговорочно, Сознанием, составляют бесценный опыт, то, что католические теологи называют немотивированной милостью, которая не является необходимой для спасения, но потенциально полезна, так что нужно принимать ее с признательностью, если таковая возникает».

В общем, Хаксли представлял мескалин как средство совершить небольшое путешествие во внутренний мир Будды или Экхарта, то есть в крайнюю реальность. Легкий способ – это было даже немного досадно, – доступный всем, безопасный. Или почти безопасный. Подробно описывая свой опыт, Хаксли не мог не сообщить о пропасти, которую он сам, подопытный кролик, не имеющий особых проблем со здоровьем, видел мельком. Погружение в Реальность характеризует не только мистическое состояние, но также безумие, и, как следствие, стремления, в которых человек не всегда отдает себе отчет, могут привести его как в ад, так и в рай. Вслед за Бергсоном и приверженцами виталистической философии, Хаксли считал мозг механизмом для фильтрования Реальности, слишком богатой для скромных приемников, каковыми мы снабжены. Этот механизм может быть временно деблокирован наркотиком или полностью поврежден психическим заболеванием. И если Реальность позволяет спокойно взглянуть на себя тем, кто, как Хаксли, восхищается, распознавая в складках фланелевых штанов Дхарму Будды, то других она приводит этим в ужас, «вплоть до того, чтобы заставить их истолковать свою непрерывную необычность, свою жгучую силу как проявления людской или космической злой воли, определяя наступающие реакции от смертельной жестокости до кататонии. Однажды ступив на этот ужасный путь, вы уже не сможете остановиться. После плохого начала все, что случается, потом становится доказательством заговора, составленного против вас. Да, с ужасом говорит Хаксли в заключение, думаю, что теперь я знаю, что такое безумие».

Те, кто первыми экспериментировал с ЛСД, созданным в 1943 году Альбертом Хоффманном, и не представляли, что это вещество, имеющее весьма схожее действие, можно использовать для чего-то другого, кроме как узнать изнутри, что такое безумие. Основная масса психиатров считала его «имитатором шизофрении», позволяющим испытывать в течение некоторого времени то же, что и их пациенты. И только впоследствии, под влиянием Хаксли и полуученых, полурелигиозных группок его последователей в Лос-Анджелесе, ЛСД решили использовать для того, чтобы узнать абсолютную Реальность. Некоторые не замедлили обозначить ее самым древним из кодовых имен: Бог.

Когда Дик открыл так называемые «Двери восприятия», у которых в Калифорнии в начале шестидесятых годов было много почитателей, идеи, развиваемые Хаксли, показались ему близкими. Он всегда так думал. Но в то время Дик не принимал ни ЛСД, ни мескалин, он даже не притрагивался к марихуане и был бы сильно удивлен, если бы его сочли наркоманом. Он ответил бы, пожав плечами, что он не относится к числу тех писателей-щеголей, у которых есть время, чтобы, сидя в украшенных картинами мастеров кабинетах, заниматься подобного рода опытами и затем с умным видом рассуждать об этом; нет, он – работяга, прикованный к письменному столу, он должен кормить семью и не имеет ни времени, ни средств на наркотики. Конечно, Дик без конца принимал пилюли: серпасил от тахикардии, семоксидрин от агарофобии, бензедрин для стимуляции мозга, ну и еще по мелочи, чтобы снять побочные действия первых. Разумеется, под влиянием всех этих лекарств он иногда странно себя чувствовал, видел людей и предметы как будто сквозь рентгеновский аппарат, и внутренности людей походили на содержимое радиоприемника или телевизора: сплошной комок проводов, металлических и пластмассовых частей. В этих видениях было мало приятного. Не особенно Филип обрадовался и тогда, когда, из любопытства прочел аннотацию к одному из лекарств, которое он принимал каждый день в течение вот уже нескольких лет в максимальной дозе, и выяснил, что злоупотребление может вызвать «галлюцинации, бред, серьезные сосудистые нарушения, летальный исход». Но Дик уже не мог от него отказаться, от этого зависел ритм его работы. Действительно, он принимал лекарства не ради удовольствия и не для того, чтобы, потратив двести долларов, увидеть Дхарму Будды в складках фланелевых штанов. К тому же он носил только джинсы.

Зато Филип Дик считал себя авторитетом во всем, что касается психических заболеваний, о чем свидетельствует клиническая таблица, хотя и пародийная, но практически исчерпывающая, которую он составил в романе 1963 года «Кланы Альфанской луны» («Clans of the Alphane Moon»). Изначально Альфанская луна служила центром по приему с Земли колонистов, имеющих психические расстройства, однако во время войны связь с метрополией оборвалась, и психически больные, предоставленные на протяжении жизни двух поколений сами себе, создали здесь некое клановое общество, наподобие каст в Индии. Там были маны, маньяки, господствующие и агрессивные, которые властно правили из своего города под названием Высоты Да Винчи; пары, параноики, тонкие политики и стратеги, укрепившиеся в своем бункере Адольфвилл за тысячью защитных систем; депы, маниакально-депрессивные, дрогнущие от холода в своем мрачном городе Коттон-Мэтр; од-комы, одержимо-компульсивные, из них на планете набирали чиновников; поли, полиморфные шизофреники, которые оживляли свой поселок Гамлет-Гамлет с помощью свойственной им капризной созидательной гениальности; шизы, бродячие поэты и фантазеры; наконец, в самом низу социальной лестницы располагались гебы, (страдающие гебефренией), погрязшие в грязи Гандитауна, хотя они насчитывали в своих рядах могущественных святых.

Дик предложил в этом романе сравнить достоинства различных психических расстройств с точки зрения выживания и, как того требовали веяния времени, составил вполне положительный отчет: альфанское общество функционирует в целом неплохо; оно лишь незначительно отличается от нашего, где каждый гражданин, хотя официально и здоров, может быть причислен к той или иной из этих клинических категорий. Впрочем, эта классификация входит в число обязательных таможенных формальностей, когда гости с Земли прибывают на планету, и результаты тестов показывают, насколько так называемые нормальные люди плохо себя знают.

Эта идея вернула Дика к любимой игре его детства. Он начал наблюдать за своими близкими, подмечать их реакции, их ответы на вопросы, которые он старался задавать как можно более естественно, с тем чтобы выяснить, к какому виду психоза склоняется каждый из них. Конечно, Дик не располагал столь же изощренными тестами, как психиатры из его книги, но он полагался на свою интуицию, а также на старую добрую «Ицзин». Падчерицы с энтузиазмом восприняли игру, которую отчим им предложил: «Каким именно сумасшедшим вы являетесь?» Тем, который считает себя мышью? Авраамом Линкольном? Директором больницы для умалишенных? Или еще кем-то? Они без конца играли в эту игру и даже приобщили к ней своих друзей. Она стала хитом сезона и тяжким крестом их школьной учительницы: ее приводил в отчаяние безумный смех, который вызывали у ее учеников бессмысленные диалоги, наподобие этого:

– …Но тигры не едят солому!

– Разумеется нет, но я не уверена, что директриса об этом знает.

Когда выяснилось, что мода на эту игру была положена сестрами Рубенстайн, учительница захотела лично побеседовать с их родителями. Анны дома не было и ее принял Дик. Он продемонстрировал живой интерес к педагогическим теориям и заверил учительницу, что проследит за тем, чтобы умерить воображение девочек. Но он не смог удержаться от того, чтобы, провожая гостью, не принять на какое-то мгновение просветленный вид, который заставлял Лору хохотать – глаза сияли, выражение лица было одновременно сардоническим и восхищенным, – и прошептал:

– Только никому не говорите; но я – Филип Дик, знаменитый писатель.

Учительница с изумлением посмотрела на него. Его лицо вновь приняло выражение образцового родителя, который внимательно слушает, как учительница излагает ему свои жалобы.

– Простите? – пробормотала она. – Что вы сказали?

– Я ничего не говорил, мэм.

Учительница предпочла думать, что ей и правда послышалось.

Анне все эти проделки были не по душе. Она не хотела бы напоминать дочерям, что их отец умер в психиатрической больнице, но не лишала себя удовольствия припомнить Филу его собственное «темное» прошлое. О многом муж рассказал ей сам в начале их знакомства. Вдобавок у Анны были очень развиты родственные чувства, поэтому она регулярно приглашала в гости свекровь. Дороти откровенно рассказывала обо всем невестке, к великому неудовольствию сына: каким хорошеньким он был в раннем детстве, и каким нелюдимым, и что говорили психиатры по поводу смерти его сестры, и до какого возраста он писал по ночам в кроватку. Также охотно она рассказывала о своей собственной сестре по имени Мэрион, которая тоже родила близнецов. В отличие от нее самой, Мэрион не позволила никому из их детей умереть и являлась образцовой женой и матерью. Однако в конце пятидесятых годов, когда Фил был студентом, Мэрион вдруг, без видимых причин, начала страдать от серьезного психического расстройства, переросшего в кататоническую шизофрению. Дороти самоотверженно заботилась о сестре, часто навещая ее в больнице, и даже поселила ее у себя, когда благодаря отъезду сына освободилась комната. Она окружала больную преданной, но эксцентричной заботой, переходя по воле своих прихотей от одного чудесного лечения к другому, испробовав все, от дианетики до учения Райха. Дороти превратила болезнь сестры в нечто скорее романтическое, и, когда Мэрион незадолго до смерти постоянно испытывала ужасные галлюцинации, утверждала, что та наслаждается чудесными видениями. Однажды Дороти торжественно зачитала Анне и Филу надгробную речь, которую она записала в своем дневнике десятью годами ранее, когда Мэрион умерла: «Она больше не хотела жить. Привлекательность другого мира, в котором она жила и который содержит все, что мы считаем сущностью творения, была слишком сильна. Она напрасно пыталась существовать одновременно в этом своем мире и в мире, общем с другими людьми. Но чем дольше я сама живу, тем больше я уверена в том, что каждый имеет свой собственный мир и что никто из нас по-настоящему не принадлежит к реальному миру. Мы странники».

Во время чтения Фил почувствовал себя неловко. Анна подмигнула ему, полузаговорщически, полужестоко, ясно давая мужу понять: «Я вижу, что тебе было от кого наследовать».

(Чтобы закончить эту историю, добавлю в скобках: некоторое время спустя после смерти Мэрион ее муж, как он утверждал, стал получать послания от покойной супруги, приказывавшей ему жениться на Дороти, с которой до этого момента они не очень ладили. Свадьба состоялась в 1954 году, и с тех пор Дороти воспитывала близнецов своей сестры – деталь, которую Фил использовал как вишенку, венчающую торт, когда хотел показать, какой интересный случай он из себя представлял.)

Сразу после «Человека в высоком замке» Дик написал другую книгу, «Сдвиг времени по-марсиански» («Martian Time-Slip»), в которой задал себе вопрос гораздо более серьезный, чем Хаксли, вернувшийся со своей маленькой прогулки с мескалином: что значит страдать психозом?

Это история, начинающаяся с самоубийства, волны которого распространяются от персонажа к персонажу на протяжении всего романа, посвящена спекуляциям с недвижимостью на Марсе. Он превращен в колонию, которой земляне не особо интересуются; там появилась своя знать, враждующие кланы. Чтобы решить, как ему лучше действовать, глава могущественного синдиката водопроводчиков захотел получить возможность заглянуть в будущее. И тут слащавый психиатр изложил ему популярную идею, согласно которой аутизм и шизофрения в целом являются расстройствами восприятия времени. Существование шизофреника отличается от нашего тем, что он воспринимает в данную минуту сразу все, хочет бедняга этого или нет. Вся та кинопленка, которая постепенно прокручивается перед нами кадр за кадром, обрушивается на него целиком. Причинно-следственные связи для шизофреника не существуют, только лишь принцип беспричинного соединения, который Вольфганг Паули назвал «синхроничностью» и с помощью которого Юнг, по его словам, объяснял совпадения, подменяя одну загадку другой. Подобно человеку, находящемуся под воздействием ЛСД, или Богу, насколько мы можем судить о его внутреннем мире, шизофреник погружен в вечное настоящее. Реальность приходит к нему полностью, получается нечто вроде аварии вечного двигателя, которая еще продолжается сейчас и будет продолжаться всегда. Следовательно, в определенном смысле можно утверждать, что шизофреник имеет доступ к тому, что мы называем будущим. Этих объяснений оказалось достаточно, чтобы глава синдиката воодушевился и воззвал к извечному депрессивному герою романов Дика, к бывшему шизофренику, увлекающемуся починкой всякой всячины, от тостера до вертолетов, – умение, весьма ценимое на Марсе, где запчасти в большом дефиците. Он поручил ему собрать устройство, которое позволило бы войти в контакт с мальчиком-аутистом по имени Манфред и получить из его мозга нужную информацию.

Мастер был не в восторге. Он не любил вспоминать о своем собственном прошлом шизофреника, опасался, что такое задание может вновь пробудить в его голове вопрос, который он изо всех сил гнал от себя. Прежде он видел своего начальника в виде искусственной конструкции, состоящей из шестеренок и электрических проводов, и не знал, было ли это галлюцинацией, видением, симптомом психоза, или же образом настоящей реальности, с которой просто сорвали внешнюю оболочку. Однако мастер настолько привязался к юному аутисту, что представлял себе (с тем же оптимизмом, какой испытывала и Дороти по поводу Мэрион), будто «в замкнутом мозгу этого мальчугана наверняка существует некий волшебный мир, чистый, красивый, по-настоящему невинный».

Это была грубейшая ошибка. Вскоре стали происходить странные вещи: пластинка Моцарта, произведения которого исполнял оркестр под управлением Бруно Вальтера, оказалась ужасной какафонией; друзья, с которыми мастер веселился на вечеринке, оказавшись в поле его бокового зрения, тут же рушились и покрывались трещинами, разлагаясь буквально на глазах. Объективный мир, где двигались персонажи, был постепенно захвачен миром Манфреда. Стоило ему только найти благоприятную среду, как ребенок притащил в нее всех тех, с кем он соприкасался в своей реальности. И это оказалась ужасная реальность, истерзанная энтропией, территория смерти. Читая клинические очерки швейцарского психиатра Людвига Бинсвангера, Дик был потрясен введенным им понятием «мир-могила». В «мире-могиле» все уже произошло и одновременно происходит, в нем ничего никогда не произойдет в будущем, шизофреник живет в атмосфере вечной смерти, если, конечно, его существование вообще можно назвать жизнью. И эта могила готова поглотить всех тех, кто к ней приблизится, она готова стать любым существом и любой вещью.

Все стало Манфредом. Из каждого рта доносилось унылое бурчание, которое заменяло ему голос. «Я хотел бы поговорить с кем-нибудь, кто бы им не был!» – воскликнул в ужасе мастер, и опять именно Манфред заставил его губы шевелиться. Глава синдиката водопроводчиков путешествовал во времени, как он того и хотел, но это было время Манфреда, мертвое время «мира-могилы», и путешествие обернулось сущим кошмаром. Верная секретарша превратилась в предательское чудовище, предметы стали угловатыми, враждебными, кофе – горьким и отравленным. Маска небытия, полного мрака, возникла над нашим героем, опустилась ему на лицо. Он понял, что никогда больше не увидит теплую и живую реальность, что он поступил безрассудно, однажды покинув ее, и что теперь он навсегда погружен в этот страшный мир аутиста, что он умрет здесь. И он действительно там умирает.

Умереть в чужом кошмаре – что может быть ужаснее? Дик избавил беднягу от этой участи, уготовив ему судьбу более милосердную, но одновременно и более ироничную. Чары рассеиваются, он выходит из «мира-могилы». И, едва выйдя, погибает, совершенно глупо, от руки второстепенного персонажа, олицетворяющего слепую интригу. В то время как его, уже умирающего, везут в больницу, он не хочет в это верить. Он смеется. Второй раз он на эту удочку не попадется. Ибо прекрасно знает, что он все еще в одном из этих чертовых шизофренических миров, где умирают понарошку, а затем пробуждаются вновь. Он скоро проснется, в теплой и живой реальности, где подобное просто не может произойти. И, веря в это, он умирает, теперь уже по-настоящему.

«Может быть, так для него и лучше», – подводит итог мастер. Дик считал, что так и в самом деле лучше, по двум причинам: бедняга скончался, не испытывая отчаяния, полагая, что он не умирает, и он умер в реальном мире, а не в какой-нибудь иллюзии, где всё может стать еще хуже.

Дику понравился финал этой книги. Он его ободрил. После того как иллюзия и реальность были строго разграничены, выжившие оказались на твердой земле внешнего мира. Однако у мастера остались сомнения, поскольку шизофреник никогда не станет полностью здоровым. «Если уж человек страдает психозом, – думает он, – с ним больше ничего не может случиться. И я нахожусь на краю такого состояния. Возможно, я всегда был там».

Возможно, и сам Филип Дик всегда был там.

Он уже думал об этом раньше. Это случилось в кинотеатре, в тот самый день, когда юному Филу стало плохо во время показа хроники, потому что там показывали, как американцы сжигают из огнеметов японцев. Дороти рассказала эту историю Анне, чтобы продемонстрировать столь рано развившиеся чувствительность и антимилитаризм своего сына. Но она и не подозревала, что Филип почувствовал в тот день на самом деле. Сидя в кресле, обитом потертым красным плюшем, с пакетом поп-корна в руке, он смотрел на стены этой коробки, внутри которой он был заперт вместе с сотней других, по большей части незнакомых ему людей, на луч света, что, исходя из кабины механика позади него, образовывал конус до самого экрана, на пыль, плясавшую в этом конусе, на клочок плюша под ногами, и вдруг всё понял. Понял, со всей уверенностью, что, кроме этого, ничего нет. Четыре стены, потолок, пол и другие заключенные. То, что, как сам Фил полагал, он знал о внешнем мире и о своей жизни в нем, было лишь складом фальшивых воспоминаний, иллюзией, внушенной его мозгом, по злому умыслу или из жалости, – это невозможно узнать. Он всегда был там, всегда присутствовал на этом фильме, который считал своей жизнью. В какой-то момент Фил, как он думал, покинул кинотеатр, шел со своей матерью по улицам некоего американского города под названием Беркли, вернулся домой, чтобы поставить записи мелодий Шуберта, однако на самом деле ничего этого не существовало; ни матери, ни Шуберта, ни Америки, ни Германии, ни, может быть, даже других зрителей, запертых в зале вместе с ним; возможно, эти статисты были частью фильма. Тогда Фил пообещал сам себе: когда он выйдет, когда будет думать, что вышел, он попытается не быть дураком и постоянно напоминать себе, что на самом деле он всегда находится в зале и что другой реальности не существует. Он предчувствовал, что к тому времени уже не будет в этом так уверен, что эта идея станет для него соблазнительным парадоксом, а не жизненной истиной. Он хотел бы быть тем, кем он станет несколько часов спустя, и вволю кричать, что людям не следует позволять себя обманывать. Чтобы ускорить этот момент и вернуться в мир иллюзии с полной ясностью, Фил притворился, что ему стало плохо во время показа кинохроники. Взволнованная мать, поддерживая, повела сына к выходу. Они оказались на залитой солнцем улице, и какое-то время Филип наслаждался знанием о том, что эта улица, это солнце, эта худощавая женщина с нахмуренными бровями, которая жадно задает ему вопросы, что все это на самом деле не существует, что в реальности он все время находится в зале, что он будет там всегда и всегда там был. И, сумей он постоянно уходить и возвращаться в этот мир иллюзий и играть в нем свою роль, не теряя этой ясности, это было бы… что? Приятно? Вероятно, нет. Но его не интересовало приятное, он хотел лишь одного – знать, не быть обманутым. И Фил уже чувствовал, как грядет то, что он предвидел: иллюзия вступает в свои права, борьба с ней ни к чему не приведет, он уже больше не верит в это. Его последним сознательным желанием было, чтобы ясность когда-нибудь к нему вернулась, пусть даже на несколько мгновений.

Она возвращалась к нему вспышками: при входе в ванную, где он не знал, как зажечь свет; позднее, в другой ванной комнате, одной из тех трех в доме, который он делил вместе с блондинкой, имеющей диктаторский характер. Стоя за запертой на ключ дверью, Фил слышал, как она ходит туда-сюда и ругается. Иллюзия. Новый эпизод фильма. Согласно этому эпизоду, он был тридцатипятилетним бородатым мужчиной, который сочинял научную фантастику. Человеком весьма образованным, любителем головокружительных парадоксов. Он никогда не запирался в туалете без того, чтобы не намекнуть шутливо на Мартина Лютера, которого озарение, как говорят латинские рукописи, настигло именно там. Он знал все формы, которые принимала его интуиция и сохранило культурное наследие: пещера Платона; сон Чжуан-цзы, еще в IV веке до нашей эры спрашивавшего себя, является ли он китайским философом, которому приснилось, что он бабочка, или же он – бабочка, которой снится, что она – китайский философ; и наиболее угрожающая версия, озвученная Рене Декартом в 1641 году: «Откуда мне знать, что в настоящий момент меня не обманывает бесконечно могущественный зловредный демон, который хочет, чтобы я поверил в существование внешнего мира – и моего тела?» Филип Дик сделал теории подобного рода своей профессией, и, с тех пор как к нему вновь вернулось воспоминание о приступе уверенности в иллюзорности этого мира, что он испытал еще в детстве в кинотеатре, он научился оживлять то давнее впечатление по команде. Дику было достаточно, оставшись в ванной, лишь одно мгновение посмотреть в зеркало на свое лицо, свое тело, кафель, мертвого таракана, зацепившегося за занавеску для душа, чтобы эта уверенность с невероятной легкостью освободилась от нереальности всего остального.

Глава восьмая

БЕЗУМИЕ НА ДВОИХ

Литературный прорыв, свершившийся благодаря «Человеку в высоком замке», несмотря на премию «Хьюго», абсолютно не изменил социальное и материальное положение Филипа Дика. «Сдвиг времени по-марсиански», от которого он многого ждал, прошел незамеченным. И, хотя богатые родственники покойного мужа Анны, выплачивали ей неплохое содержание, а сама она начала торговлю украшениями, Дику по-прежнему нужны были деньги, много денег, согласно критериям Беркли, чтобы содержать четырех женщин, пять вместе с младенцем, привыкших вести буржуазный образ жизни. И, чтобы заработать сумму, которую Анна все равно считала недостаточной, ему приходилось чрезвычайно много работать. Благодаря амфетаминам Дик мог писать в таком темпе, что сочинял один роман за несколько недель, и таким образом за два года он опубликовал дюжину, но такая напряженная работа приводила к ужасным депрессиям. Он чувствовал себя недостойным своей задачи, неспособным взять на себя ответственность. Он подурнел. Его бородатое лицо стало бледным и отекшим. В поле его бокового зрения гудели большие черные насекомые. Анна казалась ему теперь врагом. Она наслаждается, думал Дик, доказывая ему, что он – неудачник, закабалив его этим двойным парализующим принуждением: ты должен работать меньше, а зарабатывать больше, именно это и делают другие мужчины. Жена презирала его за то, что он был жалок, но ей был нужен жалкий тип, которого можно презирать, и Фил находил некое пагубное наслаждение в том, чтобы исполнять это ее желание, поступая как жалкий тип. Он, как и обещал, посвятил супруге роман «Человек в высоком замке», но она побледнела от ужаса, увидев, в какой форме он это сделал: «Анне, моей жене, без молчания которой я бы никогда не написал эту книгу». Маленькая идеальная гадость, низкая месть «недочеловека», но она сама напросилась. За ее повадками образцовой американской супруги скрывался настоящий нацист. Жестокость, основанная на абсолютной уверенности, что она всегда права, что на ее стороне закон, обычай, порядок вещей. И, создавая кастовую систему Альфанской луны, Филип спрашивал себя, отнесли бы его к шизам (тут он себе льстил, ибо, несмотря ни на что, они были мечтателями и романтиками) или к депам (погрязшим в депрессии). К сожалению, с каждым днем второй вариант казался ему все более и более правдоподобным, но вот относительно своей жены он не сомневался: она была ман на сто процентов: типичная маньячка, жестокая грабительница, напрочь лишенная сопереживания.