Текст книги "Филип Дик: Я жив, это вы умерли"

Автор книги: Эммануэль Каррер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

Клео поначалу все восприняла всерьез и трубила на всех перекрестках о том, что Соединенные Штаты превратились в фашистское государство. Затем все устаканилось. Какое-то время Джордж Смит и Джордж Скраггз – так их звали – наносили им визиты раз в неделю. Смит, высокий и полный, задавал вопросы, говорил о том о сем, тогда как Скраггз, маленький и худой, упорно молчал, как если бы он, не имея других дел, сопровождал своего приятеля на встрече, которая его самого не касалась. Клео сделала из этого вывод, что из них двоих он наиболее опасен, но это впечатление ничем не было подкреплено. Уходя, агенты оставляли анкеты, а в следующий раз забирали их уже заполненными. Они представляли все как опрос общественного мнения, тогда как это явно были тесты, имевшие целью установить, до какой степени люди мыслят правильно. Эти тесты на благонадежность, как и поведение обоих Джорджей, сбивали с толку: уж очень сложно было определить, в какой степени их следует воспринимать всерьез. Вопросы напоминали те, что задает миграционная служба желающим въехать в страну. «Вы токсикоман? Террорист? У вас есть намерение убить президента Соединенных Штатов?» Чем более идиотскими казались вопросы, чем более явными выглядели нужные ответы, тем больше, по мнению Дика, было шансов, что тут скрывается какая-нибудь ловушка, как на уровне «К» в Миннесотском опроснике, так называемом «уровне лжи». Например, нужно было выбрать одно утверждение из трех: «СССР 1) становится слабее; 2) набирает мощь и силу; 3) остается примерно на том же уровне, что и свободный мир».

Разумеется, следовало выбрать пункт 2, чтобы показать, что ты разделяешь беспокойство властей по поводу растущей мощи СССР и понимаешь, что просто необходимо без промедления удвоить военный бюджет свободного мира. Но следующий вопрос ставил под сомнение предыдущий: «Советская техника 1) очень хорошая; 2) вполне достойная; 3) никакая».

Выбор первого варианта выглядел бы как хвала комми. Пункт 2 казался более подходящим вариантом и, вероятно, соответствовал истине. С другой стороны, сама формулировка третьего варианта ответа приглашала всякого здравомыслящего гражданина без раздумий выбрать его: чего еще ждать от грубых отсталых славян, кроме полного провала? Но как тогда могло случиться, чтобы технически отсталая нация неуклонно набирала мощь и силу? К счастью, ответ подразумевался в следующем вопросе: «Самый большой враг свободного мира 1) СССР; 2) наш высокий уровень жизни; 3) тайно внедренные среди нас элементы».

– Хорошо, сказала Клео, – когда они заполняли эту анкету, – выберем третий пункт. Но, если я правильно поняла их мысль, тайно внедренные среди американских граждан элементы, это, должно быть, мы!

Дик и Клео весело смеялись, играли в страшилки. Супруги прекрасно понимали, что они – мелкие сошки.

Потом, Джордж Скраггз начал приходить один или в компании пса Мертона, немецкой гончей. Дики спрашивали себя, означало ли изменение режима новый маневр или просто ослабление надзора. Выяснилось, что Худой Джордж живет неподалеку и ему просто нравится заходить к ним по дороге на работу, чтобы немного поболтать. В его приходах не было ничего угрожающего. В отличие от своего необразованного и презирающего Дика товарища, он, казалось, был взволнован знакомством с писателем. Он спрашивал, как тому в голову приходят идеи, и даже прочел одну из его книг. Интерес фэбээровца льстил Филу. Хотя он и подозревал, что Джордж Скраггз потихоньку завоевывает его доверие, чтобы в конце концов лучше заманить писателя в ловушку, между ними возникла своего рода дружба. Узнав, что Фил не умеет водить машину, Джордж предложил давать ему уроки. Этот маленький человечек обладал также поразительно миниатюрной машиной: Филу приходилось сжиматься, чтобы уместить там свои длинные ноги. Каждое воскресное утро, зажатый между рулем и сиденьем, он проводил час или два, беседуя с агентом ФБР, и открыл для себя удовольствие его разыгрывать. За властными и уверенными манерами Джорджа Скраггза, приобретенными в ФБР, скрывался честный и добросовестный человек, что превращало его в идеальную жертву для софиста. Когда Скраггз был не на службе, на него можно было повлиять при помощи разумных доводов, и Фил этим пользовался, чтобы заставить агента проглотить совершенно разрушительные идеи под прикрытием шутки, выдумки или чистой логики.

Однажды, когда они, не торопясь, объезжали на автомобиле квартал, ученик заговорил со своим инструктором о досье, которые у ФБР наверняка есть на него и Клео. Смущенный, Джордж Скраггз пожал плечами и пробурчал что-то неразборчивое.

– Но признайтесь, – настаивал Дик, – вы по-прежнему верите, что моя жена коммунистка.

– Ваша супруга ходит на собрания Социалистической рабочей партии, а эта партия – тайный агент коммунистов. Она подписала Стокгольмское обращение. Факты говорят сами за себя.

– Это просто ловкая маскировка, – сказал Фил, подмигивая. – Клео действительно присутствует на собраниях, она повторяет лозунги левых, она подписывает петиции. Но это доказывает только одно, и вы знаете это так же хорошо, как и я: то, что она точно не коммунистка. В противном случае она бы остерегалась. Согласны?

– Согласен, – вынужден был признать агент. (Эта простая уступка доказывала, что Фил его заговорил: Джордж Скраггз никогда бы не сказал «согласен».) – Но как же тогда вычислить коммунистов? Если они не ходят на митинги, не повторяют лозунги и не подписывают петиции?

– Да именно по тому, что они не делают ничего из этого. Кроме того, вы прекрасно сами знаете: вы следите за честными и безобидными людьми, вроде моей жены, а те, кто вас действительно интересуют, о, эти типы стараются остаться незамеченными. Обратите внимание на тех, кто громче всех кричит, выступая против коммунистов. Да вы и сами это прекрасно понимаете. Не держите меня за простака.

Джордж Скраггз почесал в затылке. Фил заметил, что этого человека можно легко привести в замешательство, приписав ему коварные тайные мысли. Железная логика сбивала агента с толку.

– И все же, – слабо запротестовал он, – мы обязаны обращать внимание на то, что люди делают. А как иначе можно узнать, кто что думает, что происходит в головах людей?

– Да ладно, Джордж, я ведь не вчера родился.

Джордж все больше и больше нервничал. Не понимая, когда и как это произошло, он чувствовал, что поменялся местами со своим собеседником. Фил не сильно бы его удивил, открыв, что он также агент ФБР, причем выше его по званию, переодетый в невзрачного и неопрятного писателя.

– Если рассуждать как вы, Фил, в нашей стране опасны все.

– А кто сказал, что нет?

– Перестаньте. Тогда и Никсон – агент коммунистов.

Синие глаза Фила язвительно блеснули.

– Я надеюсь, Джордж, вы не забудете, что это сказал не я.

Этот разговор заставил Дика задуматься, особенно обескураженная фраза фэбээровца о том, как сложно узнать, что происходит в головах людей. Писатель спрашивал себя, что было бы, окажись он вдруг в голове какого-нибудь человека, совершенно непохожего на него. Например, в голове Джорджа Скраггза. Или, хуже того, Джорджа Смита. Или его отца. Или Ричарда Никсона.

Какое-то время он обдумывал идею, хотел описать в одной книге, как его собственный мозг и мозг Никсона поменялись местами, но затем оставил ее. Фил Дик, просыпающийся в одно прекрасное утро в теле сенатора из Калифорнии, а тот – в теле писаки из Беркли, – это могло, несомненно, стать неплохой историей, богатой на неожиданные повороты, но это было не то, о чем Дик думал. В одном учебнике по философии он прочитал о различии между idios kosmos^[4], этим особенным видением вселенной, которое каждый из нас таскает в своей в голове, и koinos kosmos^[5], который считается объективной вселенной. Когда мы говорим о «реальности», то ссылаемся для удобства на koinos kosmos, но, собственно говоря, koinos kosmos не существует: его восприятие есть результат договоренности между людьми, беспокоящимися о том, чтобы ощущать под ногами твердую почву. Это некая дипломатическая фикция, наименьший общий знаменатель для моего idios kosmos и для idios kosmos моего соседа – если считать, что мои соседи вообще существуют и что я не один во вселенной, как того хотел бы непримиримый идеализм.

И на самом деле идея Дика состояла не в том, чтобы обменять свой idios kosmos на idios kosmos другого рискуя при этом ничего не заметить, поскольку это будет уже совсем иной человек, а не он сам, а в том, чтобы посетить чужой idios kosmos, не отказываясь от своего собственного. Просто путешествовать в нем, как в чужой стране. И Дику требовалось только какое-нибудь средство, чтобы такое путешествие стало возможно, а жанр, в котором он работал, имел, по крайней мере, то преимущество, что в изобилии его подобными средствами обеспечивал. В тот же вечер, ухватив самую суть того, что в научной фантастике пугает значительную часть образованной публики настолько, что они не рискуют перевернуть страницу, Филип Дик напечатал следующие строчки.

«2 октября 1959 года^[6] на протонно-лучевом дефлекторе „Мегатрон“, который был установлен в Белмонте, произошла авария. Дуга в шесть миллиардов вольт ударила в потолок помещения, сжигая все на своем пути, особенно наблюдательную площадку, на которой находилось восемь человек. Все они упали на землю и оставались там, раненые или впавшие в кому, до тех пор, пока не убрали магнитное поле и не подавили мощную радиацию».

Далее следует рассказ о том, как восемь пострадавших приходят в себя и их отвозят в больницу, а легко раненных – домой. Кажется, все пришло в норму, за исключением некоторых мелочей, которые производят потрясающее впечатление. Эти мелочи вскоре становятся более значительными. Ругательство привлекает на голову того, кто его произнес, множество саранчи; машинально произнесенная молитва тотчас удовлетворяется. Вскоре спасенные не могут больше скрывать удивительного факта: бог знает, как они очутились в некоем беспорядочном мире, где самые дикие суеверия становятся объективной властью, выпавшей на долю «настоящего» мира законов физики, молитва заменяет технику, а каждый, кто делает шаг в сторону, немедленно карается небесами, – короче, вселенная, созданная в мыслях безумного проповедника.

На самом деле происходит примерно следующее: герои понимают, что в действительности они, безжизненные, все еще лежат в «Мегатроне», но энергия, высвободившаяся в результате аварии, превратила личный мир одного из них (как потом выясняется, того, кто не терял сознания), в коллективный мысленный мир, пленниками которого стали все остальные. Как говорит одна вконец перепуганная героиня: «Мы подчинены логике невероятной религии, смеси ислама и средневекового христианства, вере старика, из мыслившего еще в тридцатые годы в Чикаго абсолютно бредовый религиозный культ. Мы находимся в его сознании».

Дик немало развлекся, изображая этот безумный мир. Но у него не было намерения посвятить его описанию всю книгу: помещая в «Мегатрон» восемь человек, он собирался посетить idios kosmos каждого. Религиозный фундаментализм старого вояки (который походил на отца самого писателя) он заменил на пуританскую утопию миловидной дамочки, полной добрых чувств, любящей (как и его мать) искусство, красоту, чистоту и точно так же ненавидящей беспорядок, секс, физиологическую сторону жизни, искренне убежденной, что можно отделить добро от зла, другими словами, можно уничтожить зло. Добиваясь этого, убирая зло из своего мира, она уничтожает не просто вещи, но целые категории: клаксоны, мусорщиков, с шумом перемещающих мусорные бачки, комивояжеров, СССР, мясо, бедность, половые органы, астму, кошелек, пьянство, грязь…

Дамочка все сильнее увлекается и действует необдуманно. «Улучшенный» с ее помощью мир саморастворяется и уступает место другому, еще более страшному миру молодой женщины, страдающей паранойей. Мир глянцевый, коварный, внешне безупречно нормальный, но при этом полный скрытых угроз. Здесь все имеет значение, все составляет часть заговора. Все враждебно, опасно, обманчиво, даже предметы. Люди, отданные во власть этого больного сознания, пребывают в панике. До настоящего момента каждый очередной мир оказывался хуже предыдущего. Каким будет следующий, если он вообще будет? Трое из восьми человек, выглядевшие совершенно безобидными, – старый служака, дама, занимающаяся благотворительностью, и немного закомлексованная секретарша – оказались на поверку религиозным фанатиком, воинствующей пуританкой и психически ненормальной личностью. Какие бездны скрывают в себе другие? Самые умные догадывались, что дела обстоят еще хуже, и спрашивали себя, какую страшную пропасть таит в своей душе каждый из них? Каким кошмаром для его товарищей станет его собственный мир, если будет им навязан?

В самом начале романа Дик позаботился о том, чтобы представить читателям семейную пару, которая тоже оказалась на «Мегатроне». Жену, Маршу, подозревали в том, что она коммунистка. Она клялась мужу, что это неправда, но он, тем не менее, начал ее подозревать. Тем более что, после того как женщину, страдавшую паранойей, в конце концов сожрали (как того и требовала логика) двое ее спутников, превратившихся в гигантских насекомых, все снова поменялось, и на сей раз герои попали в мир воинствующего коммуниста. Сочиняя эту главу, Дик вспомнил речи, которые произносила некая Олив Холт, столь раздражавшая его подруга Клео, и постарался как можно красочнее их передать: жаждущие крови капиталисты, фашистские войска, линчуемые на каждом углу улицы негры, населенные гангстерами города, толпы голодных детей, роющихся в мусорных баках – вот как видит Америку настоящий коммунист.

Но кто же является этим коммунистом? От какого члена группы на самом деле исходит этот ужасный и вместе с тем гротескный образ? Все подозрения, естественно, падают на Маршу: ведь ФБР косо смотрело на нее еще до аварии на «Мегатроне». И, несмотря на ее отчаянные оправдания, даже ее муж тоже начинает в это верить, потрясенный тем, что все это время Марша его обманывала.

Здесь Дик несколько преувеличил: их политические разногласия с Клео никогда не принимали столь драматического оборота. Но он посчитал необходимым сделать разоблачение коммуниста гвоздем книги. Уже через две недели Дик закончил работу. Печатая последнюю главу, он представлял себе Джорджа Скраггза, который читает этот роман, – догадывается ли агент ФБР, что развязка близка? Подозревает ли он, что тайный коммунист в группе – это не щедрая левая активистка, а офицер службы безопасности «Мегатрона», лишь притворявшийся одержимым «красными», «охотник на ведьм» собственной персоной?

Когда на следующий год роман «Око небесное» («Eye in the Sky») был опубликован, Филип Дик послал один из авторских экземпляров своему другу из ФБР. Маккарти тогда только что умер от цирроза, после чего серия решений Верховного суда США положила конец «охоте на ведьм». В течение некоторого времени Джордж Скраггз больше не навещал их. Тем не менее он снова пришел в гости к Дикам, чтобы поблагодарить за подарок и поделиться своим впечатлением о романе. Казалось, что большая часть политических аллюзий, хотя и явных, от него ускользнула, не говоря уже о философской составляющей. Дик тщетно пытался объяснить фэбээровцу значение понятий idios kosmos и koinos kosmos. Все, что интересовало Скраггза, это научное правдоподобие данного утверждения. Возможно ли, чтобы нечто подобное произошло в реальности? Может быть, с помощью гипноза или наркотиков? Дик не удержался от удовольствия поиздеваться над Скраггзом в последний раз и, вспомнив наивное письмо, которое он написал в СССР пять или шесть лет назад и которое так и осталось без ответа, важно заявил, что у него даже была по этому поводу оживленная научная переписка с советским академиком Александром Топчиевым.

– Да, в ФБР об этом известно, – рассеянно ответил Джордж Скраггз, и теперь настала очередь Дика задаться вопросом, уж не смеется ли тот над ним.

Глава четвертая

ТО, ЧЕМ ОН ЗАНИМАЛСЯ НА САМОМ ДЕЛЕ

Первый тревожный звонок прозвучал однажды вечером, когда Клео приготовила на ужин лазанью. Ужин закончился, они болтали, слушая музыку, как вдруг у Фила заболел живот. Он поднялся, сказав, что сходит за лекарством, и пошел по маленькому темному коридору, ведущему в ванную комнату.

На пороге он начал на ощупь искать ламповый шнур.

– Все в порядке? – бросила Клео из столовой.

– Все в порядке, – ответил он.

Но шнура на месте не было. Однако Филип знал, что шнур висит слева, вдоль двери. Куда же он подевался? Это было нелепо. Вытянув руки, растопырив пальцы, Фил начал шарить в темноте. Его охватила паника, как если бы все вокруг него исчезло, и он больно стукнулся головой о шкафчик с лекарствами. Стеклянные пузырьки, стоявшие на полке, ударились друг о друга. Фил выругался.

Удивительно далекий голос Клео повторил:

– Все в порядке? – Затем: – Что происходит?

Он пробурчал, вероятно, недостаточно громко, для того чтобы жена услышала, мол, он никак не может найти этот чертов шнур… и внезапно понял, что никакого лампового шнура и не существует. Здесь есть и всегда был выключатель, справа от двери. Филип без труда его нашел, включил свет резким ударом. Свисавшая с потолка лампа зажглась. Он с подозрением оглядел ванную комнату. Все казалось нормальным, не очень чистым, но нормальным. Белье сушилось на веревках. По кафельной плитке бежал таракан. Фил подавил в себе желание его раздавить.

Он открыл шкафчик с лекарствами, избегая смотреть на свое отражение в зеркале, поправил упавший пузырек, взял тот, в котором лежали пилюли от боли в животе, проглотил одну, запил стаканом воды, затем, осторожно погасив свет, так чтобы выключатель не щелкнул, вернулся в столовую. Клео закончила убирать со стола и мыла посуду на кухне. Фил приблизился к жене, размышляя: «Откуда у меня возникло воспоминание о ламповом шнуре? Я точно знал, что существует определенного вида шнур, определенной длины, в определенном месте. Я искал не случайно, как если бы я находился не в своей ванной комнате. Нет, я искал ламповый шнур, которым привык пользоваться, которым пользовался достаточно долго, чтобы моя нервная система выработала условный рефлекс».

– Тебе когда-нибудь случалось, – спросил он жену, – искать ламповый шнур, который не существует? Вместо выключателя?

– Это его ты искал столько времени? – поинтересовалась Клео, не прекращая мыть посуду.

– Но где, интересно, я мог приобрести привычку дергать ламповый шнур?

– Понятия не имею. Их уже почти нигде нет. Сегодня у всех ламп – выключатели. Возможно, к тебе вернулось воспоминание детства.

Затем Клео пошла спать, а Фил остался один с котом Магнификатом в столовой, которая в это время превращалась в его кабинет. Он поставил пластинку с «Кругом песен» Шумана, опус № 39, только что записанную Фишером-Дискау, и сел за стол, на который Клео вернула печатную машинку. За окном проехала машина, но, после того как она удалилась, наступила полная тишина. Филип Дик очень любил это время суток. Первая песня из сборника рассказывала о человеке, давно отправившемся в путешествие, который шел по снегу, с ностальгией думая о своей родине и о своем домашнем очаге. По правде говоря, в стихотворении не было речи о снеге, но на той же пластинке имелась также запись «Зимнего путешествия» Шуберта, и поэтому на конверте были изображены хлопья снега, что оставляло мало места для солнечного микроклимата в голове слушателя. Дик спрашивал себя, и эта мысль вызвала у него улыбку, можно ли было сочинить стихотворение, а затем мелодию, взяв за основу опыт, подобный тому, что он сам только что пережил: человек входит в ванную комнату и, вместо того, чтобы нажать на выключатель, ищет несуществующий ламповый шнур. Он с трудом удержался, чтобы не разбудить Клео и не спеть ей, на мотив только что закончившейся мелодии и подражая голосу Фишера-Дискау, последние строчки стихотворения, которое только что сочинил: «Es gab keine Lampen-schnur…»^[7]

Мелодию ему, пожалуй, самому не сочинить, но можно попробовать извлечь из этого историю. Большинство из нас, столкнувшись с чем-то подобным, скажут: «Очень странно», – но вскоре об этом позабудут. Однако Филип Дик принадлежал к той категории людей, которые не проходят мимо непонятного, а ищут смысл в том, в чем, возможно, его и нет, ответ на то, что достаточно сложно назвать вопросом. Его профессией было изобретение подобных вопросов.

Он уже написал много историй, основанных на этом принципе: некто, отталкиваясь от незначительной детали, замечает, что происходит что-то не то. В одной из таких историй некто приходит в контору и понимает, что все слегка изменилось: сложно сказать, что именно, но и расстановка мебели, и сама мебель, и помещение в целом, и лицо секретаря – да, буквально все какое-то не такое. В итоге оказалось, что некая служба, официальная и в то же время тайная, старалась регулярно переделывать реальность, совсем немного, подобно тому как штукатурят стены домов, по достаточно расплывчатым причинам безопасности, перечислением которых писатель себя не утруждал. Герой другой истории, а также его родные, его друзья, соседи, – все эти люди, верившие, что они живут в маленьком американском городке в пятидесятые годы XX века, на самом деле обитали в огромных декорациях, в исторической реконструкции, выставленной в музее XXIII века. Как индейцы в резервации, с той лишь разницей, что они об этом не знали. Люди XXIII века толпами приходили в музей на них посмотреть, но хитроумная оптическая система позволяла посетителям оставаться незамеченными. В какой-то момент главный герой понял это и попытался убедить своих сограждан. Разумеется, те сочли его безумным.

Дику нравилось писать эти сцены, прорабатывать в деталях аргументацию человека, который говорит правду, но никто ему не верит, да он и сам прекрасно понимает, что поверить в подобное просто невозможно. Такие эпизоды должны были бы стать скучными, каковыми обычно бывают обязательные сцены, необходимые для развития интриги, однако Дику удалось этого избежать. Когда он писал об исторической реконструкции, ему особенно удался эпизод, где герой идет на прием к психиатру, который, по определению, является наихудшим собеседником из всех возможных, поскольку он никогда не задается вопросом, правда ли то, что ему рассказывают, или нет: о чем бы ни шла речь, его интересует лишь, симптомом чего это является. Дик ненавидел эту присущую психиатрам непоколебимую уверенность в том, что они знают, что есть реальность и истина, их манеру общаться. Приди к ним в свое время Галилей с целью поведать о том, что Земля вертится вокруг Солнца, или Моисей, чтобы повторить им услышанное от Яхве, они бы только благодушно улыбнулись и завели разговор о детстве пациентов. Писатель особенно любил эти истории за то, что последнее слово в них оставалось за ним, в его власти было сделать неправыми психиатров и правыми пациентов, которых те провозгласили безумными. Дик с наслаждением занимал этот высокий пост, он был творцом истории и, таким образом, мог сделать психиатра, без ведома последнего, частью исторической реконструкции: и посетители музея в XXIII веке буквально пополам сгибались от смеха, слушая, как он объясняет своему несчастному пациенту, единственному, догадавшемуся об истине, что тот боится встретиться лицом к лицу с реальной жизнью и, чтобы избежать этого, прячется в безумной выдумке. Инфантилизм личности, ставит диагноз специалист (между прочим, его собратья в реальной жизни именно так объясняли, почему Дик сочиняет истории о «зеленых человечках», вместо того чтобы приобрести профессию, подходящую для ответственного взрослого человека; он-де чувствует себя виновным, боится быть наказанным или выставленным на посмешище своим начальником). Инфантилизм личности? А что, после всего, что случилось, вполне может быть.

Несколькими месяцами ранее, читая «Пять лекций по психоанализу», Дик узнал о случае с президентом Коллегии Апелляционного суда в дрезденском Верховном суде Шребером, этим чиновником, которого Фрейд сделал моделью паранойи, и полагал, что если эту историю рассказать по-другому, из нее получилось бы прекрасное произведение в жанре научной фантастики. «Мужчина, которого Господь хотел превратить в женщину и с помощью злых духов заставить быть пассивным гомосексуалистом, чтобы спасти мир», – возможно, название несколько длинновато, но научная фантастика, как утверждал Энтони Бучер, состоит в том, чтобы задавать себе вопрос: «А что, если?» И здесь было чему удивляться: а что, если президент Шребер был прав? Если его так называемое безумие было точным описанием реальности? Если Фрейд был всего лишь ученым мракобесом, со злобой преследующим человека, который все понял? История о том, что единственный человек, который все знал, оказался под замком в психиатрической лечебнице, вовсе не была бессмысленной, но, увы, в таком виде на рынке современной литературы она была непродаваемой: ни один издатель научной фантастики не захочет иметь дело с романом, героями которого выведены Фрейд и Шребер. Напротив, ничто не мешало Дику написать историю о ламповом шнуре, изобразив в качестве героя себя самого. В конечном счете, она ведь действительно с ним произошла.

Да, рассказать историю про писателя-фантаста, который в один прекрасный день, ища несуществующий ламповый шнур, открыл, что что-то не так.

Эта книга будет в чем-то похожа на романы мейнстрима: маленький городок, маленькие дома, маленькие сады, соседская собака, угрюмый владелец станции техобслуживания с кривой трубкой, запах яблочного пирога, испеченного миловидной соседкой. Но на самом деле это будет научно-фантастический роман, что означает, во-первых, что он будет опубликован, и, во-вторых, что его герой окажется в итоге прав: что-то точно не так, мир не таков, каким кажется, это только декорации, видимость, ловко устроенная, чтобы использовать людей и скрывать от них… что?

Поскольку книги, героем которых является писатель, вызывают оправданное недоверие со стороны издателей, Филип Дик изменил в романе «Распалась связь времен» («Time Out of Joint») имя и профессию. В течение вот уже многих лет Рэгл Гам, главный герой этого произведения, зарабатывает на жизнь, отвечая на вопросы конкурса под названием «Где „зеленый человечек“ будет завтра?», организованного местной газетой.

Бланки ответов представляют из себя разлинованные вдоль и поперек листы бумаги, под одной из клеточек обязательно находится «зеленый человечек». Место меняется каждый день, и каждый день газета печатает серию загадочных ключевых фраз, вроде: «Одна кошка лучше тех двух, которые у тебя будут» – видимо, эта информация должна помочь в решении следующей загадки. Полагая, что в ключевых фразах содержится скрытая информация, Рэгл использует метод свободных ассоциаций, отталкиваясь от них, однако одновременно он учитывает все предыдущие результаты, которые хранит с тех пор, как сам начал участвовать в конкурсе. Его метод, этакая смесь дедукции и чистого вдохновения, оказался удивительно эффективным: Рэгл всегда выигрывает, он этим зарабатывает на жизнь. Конечно, на жизнь весьма скромную, но все-таки. То, что вначале было простым развлечением, способом заработать несколько долларов, отгадывая загадки, в итоге превратилось в ежедневный труд. Игра стала для Рэгла ярмом. Но окружающие не понимали этого: они верили, что ему достаточно сесть за стол, наугад выбрать клеточку, послать ответ, а затем получить чек. Рэгла считали лодырем, бесстыдно пользующимся незаслуженным даром, чтобы жить припеваючи, тогда как честные люди ежедневно ходят на работу в контору. Никто не представлял себе тех усилий, того нервного напряжения, которых ему стоило это запоздалое подростковое увлечение, и, будучи совершенно довольным своей независимостью, Рэгл одновременно страдает от зависти к простым людям, к которой примешивается презрение со стороны окружающих. Как часто он думал о том, чтобы сменить образ жизни, бросить этот глупый конкурс и заняться чем-нибудь другим: работать до седьмого пота на буровой вышке, сгребать опавшие листья, царапать цифры в конторе. Любое другое занятие было бы более взрослым, более плодотворным, более реальным, чем эта бессмысленная страсть, к которой он прикован… Но каждое утро приходила газета. И после завтрака, сидя все за тем же столом, Рэгл открывал ее на странице, где печатали очередное задание конкурса, и колесо его жизни вновь совершало оборот. Как он недавно прочел в Ведах, с кармой спорить бесполезно.

Одно его утешало: Рэгл знал, что в нем нуждаются. В самом деле, его постоянные выигрыши, его имидж безусловного победителя имели важное значение для рекламы конкурса. Организаторы явно хотели, чтобы он выиграл. Чтобы увеличить его шансы, они тайком предоставляли ему несколько чистых бланков для ответа.

Однажды Рэгл отважился спросить у организатора конкурса, имеют ли какое-либо значение загадки, предлагаемые его проницательности, решение которых он находит чисто интуитивно.

– В буквальном смысле, нет, – ответил тот.

– Я знаю, но мне хотелось бы понять, имеют ли они действительно какой-то смысл или служат лишь для того, чтобы убедить нас, что кто-то наверху знает ответ.

– Я не очень хорошо вас понимаю.

– Видите ли, у меня есть теория. Не очень серьезная, но она мне нравится: возможно, точного ответа вообще не существует.

– Но в таком случае, что служило бы критерием нашего выбора, как бы мы решали, какой ответ правильный, а какой – нет?

– Возможно, вы выбираете победителя задним числом. Потому что его ответ кажется вам более эстетичным или просто потому, что он мой, похоже, победителем конкурса, по тем или иным причинам, должен быть я.

– Осторожно, господин Рэгл, вы пытаетесь перенести свой метод работы на нас.

Тогда-то и происходит загадочный случай с ламповым шнуром, который укрепляет Рэгла в мысли, хотя пока и смутной, что что-то не так. Затем дети, играя на пустыре, откопали старый ежедневник, записи которого не соответствовали ничему известному. Номера телефонов, по которым Рэгл звонит, не отвечают. Его начинают обуревать странные впечатления, какое-то дежа вю. Он заметил, что все узнают его на улице. Возможно, они видели его фотографию в местной газете, как постоянного победителя конкурса, и все же… Позже, чиня старый радиоприемник, Рэгл поймал сообщения, которые, казалось, исходили из самолетов, беспрерывно летавших над местностью, где он жил. Однако никто в городе не знал о столь оживленном воздушном движении или, по крайней мере, не говорил ни слова. «Может быть, – думал Рэгл, – я единственный, кто об этом не знает. Может быть, я служу мишенью для чего-то, что замышляется без моего ведома? Но нет, надо успокоиться, а то я вот-вот воображу себя центром некоего заговора. Решу, что вселенная вертится вокруг меня, с одной лишь целью – обмануть меня. Я становлюсь параноиком…» И едва только он успел это подумать, как вдруг услышал радиосообщение, посвященное ему: «Да, он слышит все сквозь потрескивание, да, это Рэгл Гамм, ты как раз пролетаешь над ним. Нет, он ни о чем не догадывается…»