Текст книги "Филип Дик: Я жив, это вы умерли"

Автор книги: Эммануэль Каррер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

Казалось бы, термиты, выполнив раз десять похожие операции, должны были без особых проблем справиться и теперь. Но с Диком вдруг что-то случилось: внезапно он понял, что на одиннадцатый раз это не проходит. Кончено. Бесполезно настаивать. Попытки громоздить одни слова на другие, подобно тому как в детстве он играл в конструктор, больше ни к чему не приведут. Тогда с упрямой враждебностью, которая леденила его сердце, рушились кубики, теперь точно так же себя вели слова и буквы. Они были даже не враждебны, а инертны. Мертвы. И его зомби будут навсегда заблокированы на Луне, дрожа от холода в своих одеждах из кожи вуба. Термитник, не без помощи таблеток, дернувшись несколько раз напоследок и подарив ему слабую надежду на повторный запуск, застыл окончательно. Термиты были мертвы. Говорят, что клетки мозга начинают умирать еще с рождения, тысячами каждый день. Возможно, его собственные уже все были мертвы. Возможно, он сам был мертв.

Остатки мыслей плавали в мозгу Дика как рыбы в банке с затхлой водой. Хмурая неприязнь, смутные опасения, воспоминания о болезненных воспоминаниях. Когда они случайно начали вырываться наружу, его затопил приступ ледяного страха, мгновенно распространившийся по всему телу, хотя нервная система уже почти не функционировала. Приблизительно те же ощущения Филип испытывал, будучи ребенком, в приемной у дантиста: в тот момент, когда ассистент открывал дверь, мальчику казалось, что наступило мгновение, которого он боялся всю свою жизнь.

Возможно, именно это и чувствуют люди в момент смерти.

Однажды Дик прочел в одном из журналов статью о достижениях криогеники: покойников не хоронят, а замораживают, с тем чтобы воскресить их в тот момент, когда наука достигнет невероятных успехов. Уолт Дисней, как говорят, рассчитывал на это, надеясь стать бессмертным. Также можно было заморозить человека непосредственно перед наступлением клинической смерти, с тем чтобы сохранить минимальную мозговую активность, что, безусловно, повышало шансы на то, что он сможет однажды пробудиться. Неподвижно сидя перед печатной машинкой, Дик рисовал в своем воображении черный экран монитора, помещенного у изголовья замороженного тела, на котором в тишине отражается электроэнцефалограмма, почти прямая линия, но не совсем. Что могло соответствовать этим едва различимым вибрациям в мозгу человека, замороженного полуживым? Сны, обрывки мысли, плавающие во тьме образы? Остатки сознания? Нечто такое, что смутно продолжает воспринимать себя как «я» и существовать в пространстве, во времени в своем прежнем виде? Возможно, в глубине этой комы кто-то или что-то, недавно бывшее кем-то, видит себя в образе писателя научной фантастики с растопленным мозгом, преследуемого налоговой полицией, терзаемого энтропией, сидящего перед некрополем букв, которые отказываются заниматься судьбой Джо Чипа и его товарищей. В конечном итоге, им тоже придется умереть. Никто не будет сожалеть о них, а недостатка в таких возможностях у героев романа не будет, если лунные заводы действительно так полны опасностями, как он заявлял. Будет достаточно любого пустяка, чтобы поставить в книге последнюю точку, скажем, на странице 80. Например, пригласивший их владелец заводов явится, чтобы поздороваться с гостями и, не переставая приветливо улыбаться, поднимется, подобно огромному шару, к потолку.

А этот шар окажется гуманоидной саморазрушающейся бомбой.

И она взорвется.

Занавес.

Когда дым рассеялся, все герои начали ощупывать себя, удивляясь, что до сих пор еще живы. Только Рансайтер, шеф, оказался тяжело ранен. Джо Чип и другие, с удивительной легкостью выскользнув из мышеловки, вынесли его, добрались до своего корабля, поместили умирающего Рансайтера в холодильник и направились к Земле, а точнее, по направлению к Мораториуму Возлюбленных Собратьев, где Рансайтера мигом заморозят. Покончив с делами Джо и его спутники тщетно пытаются понять, что с ними произошло, в чем же тут подвох. Казалось, что они удачно выпутались, но именно это, странным образом, больше всего наших героев и беспокоило. «Со стороны все выглядело так, – думали они, – так, как если бы некая злая сила сыграла с нами шутку, позволив нам удрать и потом радостно пищать, как безмозглым мышам. Все наши усилия, наше беспокойство и различные гипотезы развлекают эту силу. Когда ей надоест, она сожмет кулак и швырнет наши бесформенные останки на конвейер».

В разгар дискуссии Джо достает из пачки сигарету. Она, рассыпавшись, буквально проходит сквозь пальцы.

– Как странно, – вздыхает Венди, девушка, которую Джо любит. – Я чувствую себя старой, я старая, ваши сигареты старые. Мы все старые из-за того, что произошло.

Чтобы ободрить Венди, Джо приносит ей кофе. Но кофе имеет привкус пепла. Беловатая противная плесень плавает на поверхности. Автоматы не принимают деньги, что лежат у них в карманах, а вместо знакомого лица Уолта Диснея на них изображение Джорджа Вашингтона, такие монеты вышли из обращения лет тридцать назад. И вскоре они находят в глубине платяного шкафа тело совсем еще недавно живой, нежной и пылкой Венди, – сморщенное, мумифицированное, закутанное в лохмотья. Явно происходит что-то ужасное, но хуже всего то, что в событиях нет логики. Было бы ужасно, но понятно, если бы речь шла о последствиях взрыва, которому группа подверглась на Луне. Но тогда они должны были бы стать единственными жертвами, однако, судя по всему, мир вокруг них тоже пострадал. Все старело, но одновременно и регрессировало, возвращалось в прежнее состояние. Странный процесс, лишенный какой бы то ни было логики, безразлично стремящийся превратить предметы в конечную пыль или в начальную субстанцию, живое существо – в труп или эмбрион, по ту или по эту сторону жизни. Молодая женщина превращается в мумию, сигарета – в пыль, но при этом монеты оказываются старинными, телефонный справочник – устаревшим, телевизор трансформируется в радиоприемник довоенного образца. «Может быть, это оно и есть, – думает Джо, – это ощущение неуверенности вплоть до распада, знак овладевающей смерти. Не только энтропия, но и непоследовательность. Как если бы некая ужасная лабораторная крыса, решив отомстить за все то, что перенес ее род, развлекалась бы, мучая нас бесконечной сменой правил игры. Куда бы вы ни поставили ногу, выясняется, что местность заминирована, но везде по-разному. Тут ускоренное старение, там регресс, а иногда совсем ничего. Вы заходите в лифт, в суперсовременный лифт, а он может запросто превратиться в агломерат из расплавленного металла и пластмассы, в старый лязгающий механизм прошлого века, запускаемый лифтером, который странным образом похож на вас в детстве, или же лифт может начать спускаться, и при этом вы не способны его остановить, на много этажей вниз, десятки, сотни, и остается только догадываться о том, что ждет вас внизу. Не исключено, что там обнаружится нечто такое, что вы предпочли бы, чтобы спуск продолжался вечно.

Нет, это просто невыносимо! Неужели не существует никакого противоядия? Убежища? Некоей силы, более могущественной, чем та, что нас терзает? Любящего Бога над этим демиургом-садистом?

Libera те, Domine!»

И вот наступает кульминация романа. Нечто проявляется. Нечто или, скорее, некто. Внезапно на монете возникает изображение Рансайтера. И Джо слышит голос Рансайтера, который и находится в своей морозильной камере в Мораториуме Возлюбленных Собратьев, голос, доносящийся сквозь потрескивание, через пока еще существующий телефон. И, сопровождая в туалет одного из своих товарищей, умирающего буквально у него на глазах, Джо внезапно замечает над писсуаром надпись (он узнает почерк Рансайтера):

Я ЖИВ, ЭТО ВЫ УМЕРЛИ

Джо наконец понимает, что на самом деле на Луне умер не их шеф. Умерли он и его товарищи. Это их привезли на Землю на последнем издыхании. Это их тела находятся сейчас в Мораториуме. От их сознания не осталось практически ничего, за исключением некоего отблеска, почти незаметного биения. Со стороны это выглядит как долгий сон, прерываемый смутными видениями. А сами замороженные действительно испытывают смутные видения, пребывают в кошмаре, в котором их жизни, а может быть, и не только, угрожает нечто ужасное. Вот что непостижимым образом понял Рансайтер. Выживший Рансайтер, который, склонившись над неподвижными телами своих подчиненных, изо всех сил старается войти с ними в контакт и помочь им.

Чтобы обосноваться в блуждающем мире полуживых, все средства хороши. Расстроенный из-за смерти товарища Джо включает телевизор в номере отеля, где он укрылся, и тут же натыкается на рекламу некоего нового препарата, который с энтузиазмом настоящего профессионала расхваливает лично Рансайтер:

– Устали от объедков? Ваши продукты имеют вкус заплесневевшей капусты? Вашу жизнь портит запах гнили? «Убик» это изменит! – Тут на экране вместо Рансайтера появился ярко раскрашенный аэрозольный баллончик. – Одно распыление «Убика» в экономичной упаковке, и вас покинут навязчивые ощущения, будто весь мир вокруг превращается в свернувшееся молоко, в устаревшие телевизоры, в разваливающиеся лифты, не говоря уже о других возможных проявлениях упадка, которые еще впереди. Знайте, что подобные повреждения являются обычным делом для большинства полуживых, особенно в тех случаях, когда произошло слияние нескольких систем памяти, что можно видеть на примере вашей группы. Но все изменилось с появлением новой, более эффективной, чем раньше, формулой «Убика!»

И Рансайтер исчез с улыбкой продавца на устах. Итак, Джо занялся поиском чудесного распылителя, единственного средства против энтропии. Увы, когда ему удалось найти «Убик», тот уже не действовал и был абсолютно бесполезен. Страшная ирония: субстанция, способная остановить регресс, оказалась сама ему подверженной.

Эта мысль напугала Дика в то самое мгновение, как пришла ему в голову. Потому что эта чудесная субстанция, которую он представил читателям с помощью подходящего парадокса как чудодейственное средство широкого употребления, являлась, в его глазах, не просто таблетками, способными восстановить власть над происходящим, но чем-то большим, некоей силой, спасающей нас от безжалостных челюстей энтропии, от извращенности демиурга, от смерти.

Он развлекался и, как мог, развлекал своих термитов, размещая в качестве эпиграфов к каждой главе книги рекламные слоганы, расхваливающие, подобно Рансайтеру, многочисленные достоинства чудесного изобретения:

«Убик» – это лучший способ заказать пиво.

Растворимый «Убик» обладает всей полнотой аромата свежемолотого фильтрованного кофе.

«Убик» поставит вас на ноги в мгновение ока.

Вас беспокоят ваши долги? Посетите банк «Убик».

С бюстгальтером «Убик» ваша грудь станет самой прекрасной в мире.

Неприятный запах изо рта? Не стоит беспокоиться, есть простое решение:

пользуйся зубной пастой «Убик»!

Однако ближе к концу романа Дик отказался от стиля рекламы и начал подражать святому Иоанну (а также в некоторой степени первой поэме Тао-то Кин):

Я Убик.

Я был до того, как появился мир.

Я создал солнца и миры.

Я создал живые существа и расселил их там, где они обитают.

Они идут, куда я хочу, они делают то, что я говорю.

Я имя, и имя это никогда не произносилось.

Меня называют Убик, но на самом деле меня зовут иначе.

Я есть и я буду всегда.

Дик неотступно размышлял об евхаристии. Он воспринимал слова «Кто ест мое тело и пьет мою кровь, будет иметь жизнь вечную» абсолютно серьезно. Способность сказать, что кусок хлеба – это тело Христово, и сделать так, чтобы этот кусок в то же мгновение им стал (хоть и не материально, но несомненно), эта возможность казалась Филипу Дику величайшей перспективой из всех, что только может получить человек, хотя ему самому, по-видимому, этого не дано. Именно поэтому Дик так сожалел о том, что епископ Пайк отказался от своего сана и перешел, как он сам выражался, «в частный сектор». Некоторым второстепенным, мирским образом Филип Дик сам славил именно это таинство невидимого Царства, по крайней мере, в лице своего двойника, героя романа «Человек в высоком замке», который изображал мир, непохожий на тот, что видели его современники, утверждая, что он и есть настоящий. И в этом Абендсен, хотя и непостижимым образом, но совершенно точно был прав.

Дик упрекал себя, полагая, что, создав образ отрицательной евхаристии в «Трех стигматах Палмера Элдрича», он совершил святотатство. Ему казалось, что, сделав это, он вооружил плохого демиурга. Создавая роман «Убик» («Ubik»), Филип Дик растерялся, так же, как и его персонажи, потому изобрел, чтобы спасти им, а быть может, и себе тоже жизнь, некий анти-ка-присс, положительную евхаристию, то есть, евхаристию, попросту говоря, единственную в своем роде, даже если она и предстала в виде смехотворного пульверизатора. Но Дик все-таки остался неисправимой Крысой и, стоило ему только построить убежище, как он мигом проделал в самой его середине подземный ход и предоставил место сопернику. «Убик» существует, он спасает от смерти и от энтропии, но тот, кто распоряжается смертью, может подвергнуть действию энтропии само спасительное средство.

Дик в панике заканчивает книгу. Теперь сюжет сводится уже лишь к безумному бегству, среди смертей и ужасных превращений, в ходе которого Джо Чип пытается одновременно ухватить флакон с неиспорченным «Убиком» и понять, что за силы соперничают за лимбы. «Я не верю, – думает он, – что мы уже встретились лицом к лицу с нашим Противником, как, впрочем, и с нашим Защитником».

Дик задавался вопросом, какой облик придать Защитнику, представителем которого был Рансайтер. Молодые женщины, готовые помочь, проходили сквозь мир полуживых, принося с собой «Убик» и слабую надежду, а затем испарялись. Воспоминания о них были смутными. Напротив, на что похож Противник, писатель представлял себе довольно ясно. Он часто видел во сне его беспокойный и жестокий взгляд психа. В «Убике» Дик дал ему имя Джори. Слабый болезненный ребенок, которого в раннем детстве полуживого поместили в Мораториум Возлюбленных Собратьев. Наделенный, благодаря своей молодости, энцефалической энергией в большей степени, чем другие замороженные, Джори пользуется смешением их мысленных потоков для того, чтобы буквально пожрать их, как более мощный радиопередатчик пожирает своих соседей, работающих на той же частоте. Он обустраивает мир, в котором пребывают их сознания, чтобы, по воле своей фантазии, мучить всех остальных, заставлять блуждать, завлекать их в угол огромного холста, который Джори создает специально для них. Будучи мертвым, он продолжает жить и увеличивает силу смерти, поглощая то, что остается от жизни у мертвых.

Этот ребенок, между прочим, был одним из близнецов.

Писателю никак не удавалось закончить роман. У Дика вообще всегда возникали с этим проблемы, потому что его истории были бесконечны. Автор не мог решить, кто же победит, «Убик» или Джори. Он этого попросту не знал.

«Ицзин», хоть и пользовалась заслуженной репутацией мудрой книги, не давала ответ на подобного рода вопросы. Будь Филип правоверным христианином, он сказал бы, что в конечном итоге без сомнения победит свет. Он хотел в это верить, он отдал бы жизнь, а возможно, и свою бессмертную душу, за веру в это. Но что-то внутри него помимо его воли верило в вечную тьму, в триумф, нет не небытия, а живой смерти. Не существовало ничего, что ободрило бы его, но было что-то или кто-то, являвшееся, и именно к этому подсознательно тянулась часть его самого с рождения.

Как только было написано заданное число слов, по достижению которого программа прекращает работать, Дик вышел из сложившейся ситуации при помощи старого трюка Крысы, – прибегнув в финале к внезапной перегруппировке, что позволяло поставить точку, не закончив роман. Если раньше казалось, что Джо и его оставшиеся в живых товарищи с середины книги пребывают в лимбе, а живой Рансайтер во «внешнем» мире стал практически нереальным и подчиняется как капризам поедателя душ Джори, так и спасительному влиянию «Убика», то в последней главе мы видим Рансайтера в холле Мораториума. Он достает из кармана монету, чтобы купить себе кофе, но автомат отказывается ее принимать. Рансайтер внимательно разглядывает монету и видит на ней изображение Джо Чипа.

В том же 1968 году на экран вышел фильм Стэнли Кубрика «Космическая одиссея 2001 года». Дик тоже посмотрел его и был просто потрясен сценой, в которой космонавт отключил компьютер, пораженный смертельным безумием. Синтетический голос, такой холодный и степенный, становился все ниже и ниже, как бывает, если пластинку поставить не на ту скорость, и странным образом делался все более и более человеческим, патетическим, по мере того как разрушались его схемы. Сначала компьютер, понимая, что происходит, угрожает человеку и умоляет пощадить его. Мало-помалу огромный электронный мозг, внутри которого космонавт выполняет свое смертоносное дело, теряет связь со своими собственными составляющими. Рефлексивное сознание, которое позволило бы ему пройти без проблем тест Тюринга, исчезает, однако то, что остается, считается исключительной принадлежностью человека и совершенно недоступным для машины: страдание. Затем пропадает и страдание, или же компьютер теряет возможность его выразить, слышны только бессвязные фразы, обрывки песенок, вырывающиеся из разрушенных блоков памяти. Затем – вообще ничего.

Именно об этом заставляли задумываться читателей книги, которые Дик написал в конце шестидесятых годов.

В романе «Лабиринты смерти» («А Maze of Death») мы видим, как несколько человек, заблудившихся на враждебной планете, убивают друг друга. В последней главе мы узнаем, что эти люди – пассажиры космического корабля, называющегося «Персус-9», который из-за ошибки в программе обречен на бесконечное путешествие, поэтому им суждено жить вместе до самой смерти. Чтобы вынести течение времени, чтобы вынести друг друга, они, не покидая своих коек, убегают в искусственные полиэнцефалические миры, которые специально для них создает бортовой компьютер. Планета, на которой происходит действие романа, является всего лишь одним из таких миров, последовательно переносящим данные реального мира, то есть дрейфующего корабля (покамест точно не известно, является ли он реальным; может быть, это еще одна предпоследняя реальность). Сам компьютер представлен в виде отвратительного существа, нечто вроде местного сфинкса. Он отвечает на вопросы афоризмами наподобие «Ицзин» и в итоге взрывается, когда один из персонажей, которому это непонятно почему вдруг приходит в голову, спрашивает, что означает «Персус-9». Дик всегда пытался сформулировать тот единственный вопрос, что заставит взорваться Бога или вынудит Его открыться, но теперь он стал всего лишь манией, надоевшим циклом в программе, который повторяют термиты. То же самое касается теологической структуры книги. Надеясь придать смысл миру, где находились герои романа, бортовой компьютер, взяв за основу разнообразные верования пассажиров, создал некую синтетическую религию, однако она была, в сущности, итогом разговоров, которые чуть ранее вели между собой в течение нескольких месяцев Дик и епископ Пайк.

Было то простым совпадением или же синхроничностью Юнга, но о смерти Пайка Дик узнал, когда работал над «Лабиринтом смерти». Бывший прелат, подавленный смертью своих близких, вернулся к светской жизни; после того как его предполагаемый бестселлер об общении с потусторонним миром потерпел фиаско, Пайк создал, совместно с калифорнийскими деловыми кругами, Фонд религиозного преобразования. Епископ полагал, что близится новая эра, эра всеобщей религии – зрелой, вобравшей в себя все лучшее из различных культов, существовавших до нее. Но чтобы узнать, кто будет допущен за стол переговоров, нужно было решить вопрос о «подлинности» христианства, который до сих пор оставался открытым. Поэтому Пайк отправился непосредственно на место действия, в Израиль, надеясь узнать у вади в Кумране, культовом месте ессеев, можно ли считать так называемого Иисуса Христа помазанником и Сыном Божьим, и, стало быть, может ли христианство участвовать в настоящем «преобразовании». Пайк рассчитывал получить ответ с помощью галлюциногенного гриба, который, возможно, до сих пор все еще растет в пещерах, нависающих над Мертвым морем. На следующий день после своего приезда в Иерусалим, а это было в сентябре 1969 года, епископ взял напрокат машину и направился в Иудейскую пустыню, имея при себе две бутылки кока-колы и дорожную карту. Спустя неделю ее, развернутую, нашли валяющейся на правом переднем сиденье автомобиля. А еще через несколько дней обнаружили и его самого. Пайк умер в песках от голода и жажды. Во время поисков епископа были организованы специальные молельные группы, которые взывали к Богу, Джиму-младшему и медиуму Эдгару Кэйсу. Как заметила в своей статье, посвященной покойному епископу, писательница Джоан Дидион, это была «самая душераздирающая троица из всех, о которых я когда-либо слышала».

Немногим ранее умер от рака Энтони Бучер. Хотя Дик не видел его в течение вот уже десяти лет, он искренне оплакивал этого доброго и сострадательного человека, которого считал своим учителем. Бучер показал юному Филипу, что можно одновременно быть писателем-фантастом, ревностным католиком, меломаном и справедливым человеком. Затем произошло множество всяких событий. Умерли оба кота Дика. Ловкач Никсон пролез в Белый дом, а Тим Лири попал в тюрьму. СМИ были заполнены сообщениями о негативных последствиях употребления ЛСД и росте преступности. И когда 9 августа 1969 года объявили о кровавой трагедии, в результате которой погибли Шарон Тэйт и ее друзья^[15], все были потрясены, но не удивлены, нечто подобное должно было случиться.

Зимой Дик попал в больницу из-за чрезмерного употребления амфетаминов. Там выяснилось, что у него серьезные проблемы с почками и поджелудочной железой. Едва выйдя из больницы, Дик вновь принялся за старое. Он начал новый роман, название которого позаимствовал у своего любимого композитора Джона Дауленда, чьи исполненные меланхолии мелодии и пьесы для лютни стали самым печальным выражением Елизаветинской эпохи, «Пролейтесь, слезы» («Flow My Tears, the Policeman Said»). Действие романа начинается с пробуждения некоего человека, лишенного своей личности. Никто не признает беднягу, хотя еще накануне он был знаменит, его документы ничему не соответствуют, всякое упоминание о нем исчезло. Он теперь никто.

В самом начале лета 1970 года Дик забросил этот роман. Он сотни раз с ужасом думал, что это вот-вот случится, и оно случилось: он больше не мог писать. Ни единого слова, ни буквы. Термитник опустел.

Оставшись без средств, Дик потребовал социальное пособие.

Нэнси не могла больше выносить вечные кризисы мужа, его пристрастие к наркотикам, боязнь сойти с ума. Она чувствовала, как к ней самой возвращается старая депрессия. В сентябре Нэнси уехала, забрав Изу с собой. Трехлетняя малышка смотрела сквозь заднее стекло, как отец бежит вслед за машиной, а затем они повернули за угол, и больше она его никогда не видела.

Глава четырнадцатая

НАРКОМАНЫ

Дик понял, что если он не будет постоянно находиться среди людей, то никогда не избавится от мыслей о самоубийстве, поэтому он старался заманить в свой опустевший дом всех, кто был не против там пожить. Сначала вместе с ним поселились два приятеля, брат Нэнси и муж ее сестры, от них обоих, как и от самого Дика, только что ушли жены. Создание этого трио брошенных мужей положило начало мрачному кутежу. Они напивались и наслаждались музыкой Вагнера; приводили девушек с улицы; перестали мыть посуду и выносить мусор; пылко, но путно доказывали, что это и есть удовольствие, свобода. По прошествии нескольких недель оба гостя, изнуренные и напуганные своим хозяином, предпочли более умеренную разновидность холостяцкой жизни.

Поскольку дверь дома Филипа Дика осталась открытой и распространился слух, что в доме 707 по Гасиенда-уэй имеются в изобилии наркотики, к нему начали тянуться все токсикоманы Сан-Рафаэля, несовершеннолетние правонарушители, сбежавшие из дома подростки, те, кого раньше называли хиппи, а теперь стали именовать наркоманами, хотя в последнее время это слово уже не так пугало обывателей. Уйдя от Анны, Дик покинул мир благоустроенных домов, подстриженных газонов и добросердечных отношений с шерифом; средний возраст его приятелей значительно снизился. Нэнси была младше мужа лет на двадцать, и друзья у нее были соответствующие, и даже писатели-фантасты с побережья Мексиканского залива принадлежали в основном к следующему поколению. Епископ Пайк, Марен Хаккетт, Тони Бучер умерли. В сорок два года Дик оказался в мире мальчишек, мире, строго поделенном на наркоманов (нас) – и на обычных (них); причем каждый, кому было за тридцать, автоматически причислялся к обычным, то есть являлся по определению врагом. Дик и сам, скорее в силу своего хамелеонства, чем из мазохизма, разделял эту точку зрения. Он искренне предпочитал общество молодых и их жаргон старым бойцам из Беркли пятидесятых или даже только что завершившихся шестидесятых годов, которые казались его новым друзьям чуть ли не доисторическими временами. Несмотря на разницу в возрасте Дик прекрасно себя чувствовал по эту сторону барьера, рядом с наркоманами, а молодые сразу же приняли в свой круг этого странного здоровяка, такого грустного и при этом такого забавного. Они прозвали Филипа Отшельником, потому что он никогда не выходил из дома. В любое время можно было постучать к нему в дверь – казалось, что этот человек никогда не спит, – и найти там внимание, наркотики, алкоголь, музыку, беседу, любовь – последнюю Фил иногда предлагал слишком уж настойчиво, что являлось единственным его недостатком в глазах девушек.

В один прекрасный день Филип Дик познакомился с Донной. Тут следует сразу оговориться, что имена всех тех, о ком пойдет речь в этой главе, изменены. Но, хотя в жизни эта девушка носила другое имя, однако в книге, которую Дик написал спустя несколько лет и которую внимательно изучил я сам, ее звали Донна. У нее были черные волосы, черные глаза, она носила черную кожаную куртку и обращалась со всеми с презрительной агрессивностью. Донна поссорилась со своим приятелем, здоровенным типом с татуировкой, и он уехал без нее. Не зная, куда пойти, девушка воспользовалась гостеприимством Дика.

В первый же вечер он дал ей послушать свою любимую мелодию «Пролейтесь, слезы». Писатель не считал нужным скрывать свое образование, и его гостям очень нравилось слушать увлекательные рассказы о монахах III века, которые ели кузнечиков в египетской пустыне, или безумно сложные разглагольствования о Боге. Им также пришлись по вкусу странные пластинки, которых у Дика было невероятно много, и я легко могу себе представить, как одна из едва достигших тогда восемнадцатилетия девиц, которой теперь под сорок (за спиной два развода; безупречный макияж; престижная работа в солидной адвокатской конторе в Бойсе, штат Айдахо), как она теперь слушает иногда по вечерам, выпивая второй бокал вина, пластинку с мелодиями для лютни Джона Дауленда. Эта музыка напоминает женщине молодость и заставляет ее плакать.

Много лет спустя одна из девушек-завсегдатаев на Гасиенда-уэй, вспоминала: «Это был безумный и опасный период, но тем не менее, если бы мне предложили выбрать, с кем я хочу провести вечность, я выбрала бы Фила».

Им всем тогда и впрямь казалось, что это будет длиться целую вечность, что они так и будут сидеть здесь и слушать пластинки, курить «травку» и проводить дни в покое вдали от мира взрослых. В то же время их девизом вполне могло бы стать: «Бери все от жизни сейчас, потому что завтра ты будешь мертв». Их оскорбляло, когда им говорили, что они постареют.

Они постоянно находились под действием галлюциногенов. Различаться могут как вкусы, так и настроения. Тому, кто, развалившись на диване, хихикая, курит одну папиросу с гашишем за другой, сложно следить за ходом мысли своего приятеля, набитого амфетаминами; их, образно выражаясь, кинопленки прокручиваются с разной скоростью. Однако все понимают, что живут в одном фильме, где каждый является одновременно зрителем, актером, сценаристом и режиссером. И этот фильм казался наркоманам более увлекательным, неожиданным, волшебным, чем тусклый коллективный документальный фильм, которым довольствуются обычные. Частенько внутри группы пленки крутились синхронно, конечно, не полностью, но несколько кадров точь-в-точь соответствовали друг другу. Некое шестое чувство подсказывало, что они видели и понимали все одинаково, одновременно думали об одной и той же нелепице, и тогда наркоманы начинали хохотать, каждый знал, в чем причина. Возвращаясь из туалета, расположенного в конце коридора, кто-нибудь произносил в сторону, что все же, если хорошенько подумать, архитектор, его строивший, был точно под кайфом. Это замечание заставляло всех смеяться, во-первых, потому что было верным, а, во-вторых, потому что свидетельствовало, что отпустивший его тоже не в себе. А залы ожидания, усердствовал другой, смеясь до слез. Можете ли вы поверить, что существуют такие вещи, как залы ожидания?

Однажды они отправились всей компанией в кинотеатр, где показывали одновременно все серии «Планеты обезьян». Тогда было снято всего лишь три эпизода, но Фил, вдохновленный сигаретой с марихуаной, циркулировавшей по залу, придумал для своих приятелей сценарий всех последующих вплоть до восьмого эпизода под названием «Сын возвращается на планету обезьян», где происходит встреча со всеми историческими знаменитостями – Юлием Цезарем, Шекспиром, Линкольном, – которые на самом деле оказываются обезьянами. Дик изображал каждого из них, чесался под мышками, издавал пронзительные звуки. Остальные от смеха опрокидывали пакеты с попкорном.

После кино они погнали на автомойку и умудрились залезть в машину и проехать под вращающимися щетками в туннеле из пены, рокот которой походил на шум при землетрясении. Как только автомобиль останавливался, они вновь бросали монеты. По всеобщему мнению, это оказалось даже лучше, чем в кино. Тем более что Фил, будучи в тот день в ударе, продолжал свой монолог, стараясь перекричать грохот мойки.

– Знаете, о чем меня заставила подумать эта история об обезьянах? О том, что существуют не только самозванцы, но и ложные самозванцы. Я видел по телевизору одного парня, заявившего, что он является самым знаменитым самозванцем в мире. Он притворялся попеременно то великим хирургом с факультета, то физиком из Гарварда, то финским романистом, получившим Нобелевскую премию, то президентом Республики Аргентина, вышедшим в отставку и женившимся на кинозвезде…