Текст книги "Филип Дик: Я жив, это вы умерли"

Автор книги: Эммануэль Каррер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Тест Тюринга стал одним из коньков Дика. Он, который хвастался тем, что может облапошить любого психиатра, просто мечтал сыграть роль машины, и во время своих экстравагантных телефонных разговоров, когда нужно было доказать, что собеседник – тот, за кого себя выдает, а не самозванец, буквально засыпал друзей вариациями на эту тему.

В новом романе, который Филип Дик написал во время медового месяца с Нэнси, рассказывалось о том, что колонизация Марса способствовала развитию создания андроидов до такой степени, что в 1992 году там существовало столько же моделей роботов, сколько моделей машин было в США в шестидесятые годы. Некоторые из них были весьма примитивны, простые инструменты с человеческим лицом, или же представляли из себя целые соседские семьи, предназначенные для живущих изолированно колонистов. За скромную сумму можно поселить недалеко от своего дома семейство Смитов или, скажем, Скраггзов в полном составе. Джордж, отец, читает газету и подстригает газон; Фрэн, мать, с утра до вечера печет пироги с черникой; дети Боб и Пэт, немецкая гончая Мертон; в общем, каждый выбирает кому что нравится. Можно говорить что угодно, но, даже если у каждого из них заложено в программе не больше дюжины реплик, это все равно уже компания; мало того, убеждают продавцы, ваше общение с настоящими людьми, живущими по соседству, вряд ли было бы осмысленнее.

Однако здесь речь идет лишь о самом дешевом товаре, к которому владельцы столь совершенных моделей, что их невозможно отличить от настоящих людей, относятся с презрением. Пока все эти великолепные имитации вели себя в соответствии со своим статусом, все шло хорошо. Но некоторые из них, своего рода бунтовщики, убегают, желая жить свободно. И поэтому становятся опасными. Специальные чиновники занимаются их уничтожением. Эти чиновники называются blade runners^[12] (с тех пор как Ридли Скотт снял фильм «Бегущий по лезвию бритвы», роман, чье оригинальное название «Мечтают ли андроиды об электроовцах» («Do Androids Dream of Electric Sheep?»), стал также известен под этим именем). Опознать андроида достаточно сложно, поэтому blade runners постоянно заботятся о том, чтобы не допустить промаха и случайно не уничтожить лазером человека. Дабы свести подобный риск к минимуму, они подвергают подозреваемых тестированию, при этом неизменно опасаясь, что их тесты окажутся устаревшими, ведь производители тоже не дремлют и неустанно обновляют программы.

Эти тесты напоминают, с одной стороны, семинары по психологии для первокурсников, с другой – детектор лжи, этот смехотворный и возмутительный миф. («Ваш зрачок сузился, следовательно, вы виновны». В момент написания данной книги, в мае 1992 года, некий подозреваемый был приговорен к электрическому стулу на основании подобного утверждения.) Но Дик в основном интересовался критериями дискриминации.

Он исходил из того, что наиболее усовершенствованные андроиды образца 1992 года будут способны успешно пройти тест Тюринга – что делает его бессмысленным, да и другие тесты тоже, если верить самому ученому: ведь никого не заставляют всю жизнь подвергаться экзаменам, которые однажды были сданы. Тем не менее Дик не спешит принять андроидов в человеческое сообщество, как ему следовало бы это сделать, по мнению Тюринга. Дабы избежать этого, писатель осуществляет то, что математик считал жульничеством, одной из тех мерзких штучек, что в ходу у спиритуалистов: он вводит новый критерий. Но что это за новый критерий? Вопрос сей волне мог бы стать тестом для читателей данной книги, позволяющим выяснить, насколько внимательно они ее читают.

Разумеется, способность к сопереживанию. То, что апостол Павел называл милосердием и считал самой главной из трех теологических добродетелей. «Caritas»^[13], говорил Дик, вечный педант. Agape^[14]. Соблюдение золотого правила «Возлюби ближнего своего, как самого себя». Способность поставить себя на место другого, желать ему добра, страдать вместе с ним и, в случае необходимости, вместо него.

Само собой, применение этого критерия с целью отличить человека от симулакра заставило бы Тюринга усмехнуться, и вполне справедливо. Ученый наверняка заметил бы, что существует достаточно много людей, лишенных чувства сострадания, и что теоретически ничто не мешает включить в программу машины такое поведение, которое у людей считается проявлением милосердия.

Но Дик был не из тех, кто, очертив границы, спокойно усядется, чтобы любезно обсудить все с гуманистами или набожными людьми. Его призвание, напротив, состояло в том, чтобы без конца их, границы эти, перемещать, затрагивая по ходу дела различные щекотливые вопросы, что превращало научно-фантастический триллер, каковым является «Бегущий по лезвию бритвы», в кибернетическую теологию, от которой, честно говоря, просто голова идет кругом.

Если антиподом человека является симулакр, то что является антиподом сопереживания? Жестокость, надменность, презрение? Это всего лишь внешние проявления. Источник всякого зла, полагал Дик, это сосредоточенность в себе, уход в себя, что на языке психиатров называется шизофренией. Вот и первая проблема: это волнующее сходство между личностью андроида и личностью шизофреника, которого Юнг описывал как постоянно скупого на чувства. Шизофреник думает больше, чем чувствует. Его понимание мира и своей собственной речи является исключительно интеллектуальным, абстрактным, атомистическим сведением к совокупности составляющих, которые никогда не образуют не только настоящей эмоции, но даже настоящей мысли. Шизофреник, скорее, скажет: «Мне нужна скорость, для того чтобы поддерживать беседу», чем: «Я получаю сигналы, исходящие от соседних организмов. Но я не смогу производить собственные сигналы, пока не перезаряжу свои батареи». (Дик утверждал, что однажды слышал эту фразу, и я не исключаю того, что он сам ее и произнес.) Шизофреники относятся к тому типу людей, которые всегда хранят в памяти, как герой «Исповеди недоумка», тот факт, что они на девяносто процентов состоят из воды, а то, что они называют своим телом, является в реальности модулем для выживания генов. Шизофреник согласует не чувства по отношению к миру, не мысли, необходимые, чтобы уловить эти чувства, не фразы, описывающие эти мысли, не слова, составляющие эти фразы, нет, он неустанно соединяет знаки: 26 букв (или сколько там в алфавите его родного языка), если это человек, или две цифры, 0 и 1, если это вычислительная машина. Шизофреник верит не в то, что он думает, а в то, что движутся его нейроны; он верит не в то, что его нейроны движутся, а в то, что они подчиняются законам органической химии, и, вероятно, именно так думает (или верит, что думает), искусственный интеллект. Во всяком случае, это именно тот образ мысли, который можно поместить в андроида, снабдив ярлыком «рефлексивное сознание». В целом мысли шизофреника похожи на мысли машины. И, я думаю, Дик был бы рад узнать, что одним из первых воплощений искусственного интеллекта, способных успешно пройти не слишком сложную версию теста Тюринга, стала программа Массачусетского технологического института, названная «Пэри», которая имитирует параноика. Это не очень сложно: подобно психоаналитику, она отвечает на все вопросы другими вопросами или просто повторяет их; некий шутник даже предложил смастерить в том же духе безупречную программу, имитирующую кататоника.

Проблема, делающая подобные тесты не очень надежными, а профессию blade runner – мучительной, заключается в том, что шизофреники, хотя они и думают, как машины, все же являются людьми. Дик, сам разрывающийся между страстным стремлением к сопереживанию и сильными параноическими склонностями, знал это лучше, чем кто-либо другой. Эти два полюса в его сознании представляли добро и зло, доктора Джекила и мистера Хайда, и опытным путем писатель убедился в правоте апостола Павла, по словам которого мы творим не добро, которое хотели бы сделать, а зло, к которому испытываем отвращение.

Дик радовался тому, что нашел в Нэнси сопереживающую супругу, которая мягко возвращала его к теплу, к радости, к вниманию Другого, а также испытывал облегчение, что ускользнул от жены-шизофренички, настоящей машины для ненависти, которая превращала в шизофреника и человеконенавистника и его самого, запирала их обоих в кошмаре собственного недоверия. Честность, с одной стороны, вынуждала Филипа признать, что и он был не безупречен, он не был безответной жертвой сумасшедшей; мало того, возможно, именно он и пробудил в Анне безумие. С другой стороны, она страдала не меньше и даже больше, чем он, отчасти по вине мужа. Предположив, что из них двоих безумной была все-таки Анна, Фил должен был, следуя призыву милосердия, которое он так ценил, поставить себя на ее место и оказать несчастной женщине помощь, вместо того чтобы проклинать и громить ее. Церковь говорит о том же: грех – это болезнь разума, а больным нужно помогать. Христос пришел, чтобы искупить наши грехи, но прежде всего, чтобы нас вылечить. И если шизофреник страдает, то вполне возможно, что андроид тоже. Пользуясь терминологией Тюринга, если его программа позволяет имитировать страдания, что позволяет нам не верить в то, что эти страдания реальные, то что тогда позволяет нам не сострадать ему? Вот так вопрос.

Кризис в романе происходит в тот момент, когда герой, скорее по эротическим, нежели христианским или научным соображениям, начинает испытывать сочувствие по отношению к одной из своих жертв.

Эта профессиональная ошибка облегчается и одновременно отягощается тем, что производители сыграли особенно коварную шутку с новейшим типом андроидов, вложив в их программы искусственную память, которая заставляет их верить в то, что они люди. У них имеются детские воспоминания, присутствуют ощущение дежа вю, эмоции, как у людей. Андроиды ничем не отличаются от людей – не только снаружи, но и изнутри. Они попросту не знают правды. И когда их начинают подозревать и подвергать тестированию, они приходят в ярость, как это сделал бы любой из нас. «Вы скажете мне правду, так? Если я андроид, вы мне это скажете?»

Любопытно, что из-под пера научного фантаста, и к тому же неважного стилиста, вышли столь памятные пассажи, которые не только бросают читателей в дрожь, но и создают уверенность, что вы прикоснулись к чему-то важному, к чему-то основополагающему. Что вы мельком увидели бездну, которая является неотъемлемой частью нас самих и которую еще никто не исследовал. В «Бегущем по лезвию бритвы» есть удивительный эпизод, когда андроид, узнав о том, кто он на самом деле такой, кричит от ужаса. От абсолютного безысходного ужаса, от которого нет ни лекарства, ни утешения, после которого все на свете становится чудовищно возможным.

Если человек определяется по способности к сопереживанию, то ведь и андроидов можно ею наделить. Если это религиозный опыт, то андроиды поверят в Бога, ощутят Его присутствие в своей душе и будут, перебирая четки, читать молитвы изо всех своих плат. У них появятся чувства, сомнения, страхи. И кто тогда скажет, идет ли речь о реальном сопереживании, о реальной набожности, реальных чувствах, сомнениях, страхах, желаниях или же об убедительных имитациях? Если страшный крик андроида, выяснившего, что он является таковым, – это всего лишь простое свойство программы, предусмотренная реакция на определенные вербальные стимулы, осуществляемая усердной активацией определенным набором бит, – описание, которое полностью соответствует функционированию человеческого мозга, хотя он и состоит из органических клеток, а не из металлических или пластиковых деталей, то, спрашивается, что это меняет? Варианты ответов: а) всё; б) ничего; в) что-то, но не ясно, что именно.

Выберите свой вариант.

(Замечу в скобках: лучшим прикрытием из всех возможных для андроида было бы сделаться blade runner.

Или же писателем, научным фантастом.)

Глава двенадцатая

АВТОПОРТРЕТ ХУДОЖНИКА-ЕРЕСИАРХА

Должно быть, в то время все было новым: течения, границы, романы; все меняло свои имена и названия, и ироничные старые ворчуны по обе стороны Атлантики, зажав в зубах трубку и подняв очки на лоб, без труда высмеивали цирюльников, ставших парикмахерами. Именно эта всеобщая тенденция и подтолкнула научную фантастику (science-fiction) поменять свое незамысловатое название на более респектабельное «умозрительная фантастика» (speculative fiction), которое не несло в себе особого смысла и не добавляло ничего нового и по большому счету не означало вообще ничего, но произносилось с большим нахальством.

Самым ярым приверженцем и популяризатором этой «новой» литературы в США был Харлан Эллисон, в недавнем прошлом весьма захудалый поклонник научной фантастики, а ныне, словно по мановению волшебной палочки, ставший разносторонним писателем-виртуозом и мастером общения с публикой. Эллисон смотрел далеко вперед и решил роскошно обставить превращение жанра, считавшегося глупым и отупляющим читателей, годным лишь на то, чтобы заставить мечтать ограниченных вояк и недовольных жизнью мелких служащих, в епархию экстравагантных и в некотором роде ясновидящих изобретателей, мятежных разрушителей, короче, в передовой отряд, штурмующий дряблую буржуазную литературу, так же чуждую потрясениям современности и будущих времен, как исполняющий классическую музыку пианист молодежной поп-музыке. По мнению Эллисона, «Опасные Видения», его манифест-антология, должен был перевернуть американскую литературу. Звезды истеблишмента, скажем, Гор Видал или Томас Пинчон, если ограничиться упоминанием только кандидатур, достойных внимания, придут вскоре молить как о величайшей милости о возможности быть рядом с фантастами Норманом Спинрадом или С. Делани. Эта мечта о революции в литературе не была реализована, но она освящала жизнь этих одиночек в течение нескольких лет, когда все казалось возможным, и наивная гипотеза о том, что рассказы, действие которых происходит в будущем, неизбежно образуют литературу будущего, была полна смысла. Искренне веря, что они завоевывают себе места в пантеоне, тридцать два писателя, которых Эллисон собрал вместе для собственного развлечения, сочиняли свои рассказы, с таким чувством, словно бы они позируют для потомства. Сам Эллисон написал к произведению каждого длинное неровное вступление в достаточно странном стиле, и, как если бы этого было недостаточно, попросил каждого литератора снабдить свой рассказ послесловием, чтобы сказать, что ему нравится, или же поблагодарить старших, держа себя при этом скромно или, наоборот, без ложной скромности, в общем, представить себя в лучшем виде.

Ни один писатель не устоит перед таким соблазном. Когда энтузиаст Эллисон в конце 1965 года связался с Диком, тот был рад узнать, что без него в этом отряде опасных мечтателей никак не обойтись, и с огромным удовольствием начал набрасывать автопортрет.

Те, кто прочел его, открыли радушного затворника, окруженного заботой, любящего нюхательный табак и галлюциногены, Хайнриха Шютца и рок-группу «Grateful Dead», покоряющего необразованных хиппи занимательными разговорами, поглядывающего на всех проходящих мимо девушек под снисходительным взглядом его очень юной, очень робкой и очень привлекательной жены. Несчастный, неуравновешенный человек, который в Пойнт Рэйс верил, что потерял разум, попав под власть Анны и Палмера Элдрича, казалось, к сорока годам превратился в своего рода благодушного гуру, пристрастившегося к психоделическим наркотикам, чтобы проверить непосредственно на практике как собственные теологические гипотезы, так и гипотезы своих знаменитых предшественников, которых он отныне изо всех сил цитировал, превращая самый скромный научно-фантастический роман в лоскутное одеяло из эпиграфов, заимствованных у Боэция, Мэтра Экхарта или святого Бонавентура. Хотя после того единственного и ужасного опыта Дик ни разу больше не принимал ЛСД, он считался ветераном в этом деле и, как и Тимоти Лири, придерживался мнения, что «в XX веке вести религиозную жизнь без ЛСД, – это то же самое, что изучать астрономию невооруженным глазом». Он любил рассказывать, как однажды Лири позвонил ему из гостиничного номера Джона Леннона в Канаде, где «Битлз» были на гастролях. Да, торжественно повторял он, наслаждаясь дрожью полунедоверия, полублагоговения, которую он вызывал у слушателей, из номера Джона Леннона! Лири и Леннон, оба совершенно пьяные, только что прочли «Три стигмата Палмера Элдрича» и пришли в полный восторг. «Это как раз то, что нужно! Именно то!» – икал Леннон, ползая по ковру. Он заявил автору, что по его книге необходимо снять фильм, психоделический фильм, который будет соответствовать по стилю их новому альбому «Sergent Pepper’s Lonely Hearts Club Band». Застигнутый врасплох, Дик не имел времени подумать о тесте, позволившем бы ему установить, что его собеседники были именно Ленноном и Лири, а не парочкой шутников, желающих сойти за этих двух олимпийских божеств, но когда на следующий год альбом вышел, он узнал его название, так же как и название песни во славу ЛСД, о которой Леннон ему тогда говорил – «Lucy in the Sky with Diamonds». После этого эпизода стремление Дика похваляться знакомством с известными людьми возросло, и у него появилась мысль о том, что он оказывает на окружающих некое тайное, почти оккультное влияние. Действительно, в определенных кругах, эпитет «филдиковский» стал обозначать странные ситуации, некий искривленный, но точный способ видеть мир, а также служило паролем. Молодые люди, зачастую вовсе не будучи поклонниками научной фантастики, как, например, критик рок-музыки Пол Уильямс или авторы комиксов Роберт Крамб и Арт Шпигельман, говорили в своих дешевых журналах о Филипе Дике как об одном из скрытых гениев современной эпохи.

Эта роль вполне подходила Дику. Он держал на расстоянии то, что его так напугало, превратив опасную навязчивую идею в профессиональный, как бы мы теперь выразились, бренд и мировую легенду. Как тогда говорили, Бог был его коньком. Никто не соперничал с Филипом Диком в этой области, никто не упрекал его в том, что он отважился затронуть подобную, хотя он и был при этом, согласно тогдашним убеждениям, бунтовщиком, не уважающим и подрывающим неизбежно застывшие традиции. Дик не любил вспоминать ни то время, когда он писал «Три стигмата Палмера Элдрича», ни отвратительный страх, в который его погрузил ЛСД. Но ему льстило то, что об этой книге говорили как о «черной мессе», что ему подарили пластинку с леденящей сонатой Скрябина, носившей это название, что ему то и дело повторяли, мол, родись он на несколько веков раньше, инквизиторы давно бы уже сожгли его на костре. Открыв Борхеса, который только что получил всемирную известность наравне с Толкиеном и М. С. Эшером, Дик восхищался лукавым и шаловливым дилетантизмом, заставляющим аргентинца говорить о теологии как об одной из ветвей фантастической литературы, как об обольстительном и несерьезном интеллектуальном развлечении. Он подражал его парадоксам («Америка, – любил говорить Дик, – поддерживает два суеверия: что Бога нет и что марки сигарет отличаются друг от друга»), его игривому педантизму и даже пытался было подражать его манере писать, взявшись, в соавторстве с другим «интеллектуалом» от научной фантастики, Роджером Желязны, за создание запутанной религиозной фантазии, которую они сочиняли целых десять лет, и в итоге у них получилось произведение «без начала и конца».

Однако в действительности Дик не был столь особенным, каким он сам хотел бы казаться. Литературный ересиарх сочетался в нем с прилежным прихожанином, страшащимся ада, прообраз которого ему представил ЛСД. Если в его присутствии библейский апокалипсис сводили к аллегории, которую следует воспринимать буквально не в большей мере, чем бытие, Филип удрученно качал головой, как человек, которому выпало несчастье знать, что люди убаюкивают себя наивными сказками. Он очень хотел любить Бога, но еще больше боялся дьявола. Дику охотно прощали эту готическую религиозность, когда ему хотелось ее выразить. Она считалась занимательной провокацией, очередным чудачеством, своего рода отклонением от нормы. В этом обществе агностиков, отчасти увлекающихся буддизмом, многое считалось отклонением от нормы, так что не было никакой необходимости становиться атеистом или сектантом, вполне достаточно было быть просто католиком. Нэнси понадобилось некоторое время, чтобы понять: Филип не шутит, когда сожалеет о том, что вынужден жить с ней во грехе, поскольку его церковный брак с Анной не был расторгнут, и что он не может из-за этого подойти к святому престолу. Отлучение от евхаристии, как казалось Дику, служило даже большим, чем развод, наказанием за его святотатство, за то, что он высмеял это таинство в своей «черной мессе», и лишало его единственной эффективной защиты в войне, которую он вел. Ностальгия по привычной жизни заставила Дика изобрести различные заменители, самым любопытным из которых, единственным, не связанным с наркотиком, является «ящик сопереживания» Мерсера, вокруг которой вертится побочная интрига «Бегущего по лезвию бритвы» (при всех его многочисленных недостатках Дик был все-таки весьма сострадательным человеком).

Этот «ящик сопереживания», орудие тайного культа в полицейском обществе, где помимо прочего практикуются облавы на андроидов, выглядит как маленький телевизор с ручками. Тот, кто берется за ручки и склоняется над телевизором, тотчас оказывается участником сцены, повторение которой является основой культа: некий старик (про него известно только, что его имя – Мерсер) с трудом карабкается по склону горы, и во время подъема его закидывают камнями. Но приверженец культа не просто присутствует при этой сцене, он в ней участвует. Это его ноги волочатся по неровной земле, это в его тело летят камни, это его душа в предчувствии близкой смерти полна горечи, но при этом испытывает необъяснимое просветление. При помощи загадочного прибора человек растворяется в Мерсере и в то же время во всех тех, кто одновременно с ним держится за ручки своих «ящиков сопереживания» на Земле и на планетах-колониях. Он чувствует, что вокруг него есть другие люди, которые, как и он, страдают и ликуют. Он объединяется с ними в единое целое. Слияние с Мерсером, общий крестный путь и поклонение одним и тем же святым – это прямая противоположность перемещению под контролем Палмера Элдрича: оно не изолирует, а объединяет, не губит, а спасает. Добравшись до вершины горы, Мерсер падает в агонии; когда его несут в склеп, он оживает. «Каждый раз, – восхищается герой, – он обязательно воскресает, и мы вместе с ним. Что делает нас тоже бессмертными».

Все это очень не нравится светской власти, которая, провозгласив культ незаконным, преследует его приверженцев и ведет против них мощную идеалогическую кампанию. Ящик против ящика, ибо орудием властей является, как было бы логично предположить, телевидение. Известный ведущий Дружище Бастер каждый вечер высмеивает мазохистское увлечение, заставляющее последователей Мерсера покидать реальность, чтобы страдать сообща. Если бы речь шла о том, чтобы неплохо провести время, это еще можно понять, но добровольно подвергаться побиванию камнями и разделять несчастья с тысячами незнакомцев, тогда как настолько просто механически свести свое настроение к постоянному веселью или даже к старой доброй хандре, – такое просто в голове не укладывается.

К концу романа Дружище Бастер наносит решающий удар, приводит убедительные доказательства того, что культ Мерсера – это обман, опиум для народа, сбываемый правительством, которое вероломно затеяло борьбу против него только для того, чтобы подогреть интерес. Сцена с горой снимается на киностудии и распространяется по каналу, устроенному по аналогии с телевизионным. Сам Мерсер, последователи которого задавались вопросом, является ли он по своему происхождению человеком или неким архетипом, привнесенным в земную культуру непостижимой космической волей, так вот, этот самый Мерсер был всего лишь третьесортным комиком, алкоголиком, до этого снимавшимся в провальных сериалах. Играя роль всей своей жизни, побиваемый резиновыми камнями и истекающий кетчупом, во время съемок он страдал разве что от нехватки виски.

Казалось бы, после пошлых шуточек и разоблачений Дружище Бастера у зрителей должна была пропасть всякая религиозность. Однако ничего подобного. В действительно великолепной сцене, которую Дик изобразил необычайно талантливо, Мерсер появляется перед одним из своих учеников, blade runner, сидящим без сил перед «ящиком сопереживания», который отныне заполняют помехи, какие бывают по окончании вещания, и спокойно объясняет ему: да всё, что сказал Дружище Бастер, – правда, всё, включая и виски, без которого ему, старому актеру-алкоголику, и в самом деле тяжело обходиться, но это ничего не меняет. Абсолютно ничего. «Потому что ты здесь, и я здесь».

С помощью этого символа веры, отчаянно сопротивляющегося очевидному, Дик обозначил свою позицию в споре, который так волновал тогда общественность, по меньшей мере, ту ее часть, которая интересовалась религиозными вопросами. Находка в 1947 году рукописей Мертвого моря наделала много шума, и в результате распространилась идея, что, если значительная часть учения, приписываемого Иисусу синоптическими Евангелиями, отражена в документах, появившихся еще до его рождения, то это учение, возможно, не так уж оригинально, как полагали, а тот, кто его распространял, – всего лишь проповедник, каких тогда было много в Палестине. И даже, если принять во внимание, во что верят и верили миллиарды людей, простой обманщик. Атеисты, вступившие в полемику, полагали, что обрели весомый аргумент против христианства. Церковники заволновались. Некоторые даже считали, что их вера пошатнулась под действием этих открытий, и среди них был епископ Калифорнийской епархии англиканской церкви Джеймс А. Пайк.

Господин Пайк был тогда важной общественной фигурой, этаким образцом современного прелата. Бывший адвокат, выдающийся оратор, он сражался за гражданские права, участвовал в знаменитом марше в городе Селма бок о бок с Мартином Лютером Кингом, был другом клана Кеннеди. Ему американцы были обязаны введением рока в культовые церемонии и возведением в Сан-Франциско собора, витражи которого, наряду с удачно стилизованными святыми, весьма реалистично изображали Альберта Эйнштейна или, скажем, астронавта Джона Гленна. Фотографии Пайка красовались на обложках «Тайм» и «Ньюс-уик». Он участвовал в весьма популярном телевизионном шоу. Особую пикантность имиджу Пайка придавало то, что против него только что был начат процесс: прелат занимал откровенно еретическую позицию по отношению к Святомуо Духу, который, по его мнению, исчез из обращения со времен апостолов.

Осенью 1965 года Марен Хаккетт, бывшая активисткой феминистического движения, познакомилась с Пайком и стала его любовницей. Спустя некоторое время Нэнси с Диком были приглашены к ужину в квартиру, служившую тайным убежищем для этой пары, поскольку епископ, хотя уже и не жил со своей супругой, официально был все еще женат. Дик побаивался этой встречи на незнакомой территории с человеком, чья известность его пугала. Однако все прошло замечательно. К концу вечера он сидел, развалившись на диване, смеялся, вел непринужденную беседу, восхищенный любовником своей тещи. Понятно, что, когда встречаются два человека, страстно увлеченных религией, они без конца говорят об отцах-пустынниках и Армагеддоне. Между Филом и Джимом – так они стали звать друг друга в первый же вечер – началась трехлетняя дискуссия. Оба они, будучи интеллектуалами до кончиков волос, любили ученые споры и часто подкрепляли свои аргументы цитатами. Оба, подобно средневековым реалистам, верили, что слова материальны, а всякая идея, которую можно облечь в словесную форму, обязательно имеет реальный аналог. Оба они, бесконечно уважая печатное слово и не обращая внимания на то, что книги противоречат друг другу, верили во все, что читали, и обладали даром убеждать в этом других. Много читая, они часто меняли свое мнение, что порою смущало других людей, но не их самих.

В их состязаниях Джим имел то преимущество, что он привык к кафедре и публичным выступлениям, к тому же в его распоряжении был самый полный теологический арсенал. Но Фил не зря был Крысой, самой экстравагантной из церковных крыс. Джим только изумленно ахал, попадаясь в ловушки, которые ему подстраивал этот непонятный писатель, неуклюжий и плохо одетый, однако при всем том способный дать фору синоду. Любители парадоксов и противоречий, они терпеть не могли соглашаться и подталкивали друг друга к ереси. В случае с епископом это увлечение вело к более серьезным последствиям, к тому же он оказался если не более изощренным, то более страстным спорщиком.

Увлеченный эсхатологическими учениями, распространенными на Ближнем Востоке в начале нашей эры, епископ прочел Дику целый курс по теории гностицизма, утверждая, что нам совсем немного не хватило, чтобы стать гностиками, а не христианами, и что, с точки зрения истины, мы, возможно, от этого проиграли. Пайк с жаром излагал эти вычурные экстремистские доктрины, столь успешно замалчиваемые христианским православием, что многие из них были известны лишь благодаря критическим комментариям святого Иеронима. Христианство уже само по себе является диссидентством, а гностики – это диссиденты диссидентства, великолепные проигравшие, совершенно плохие парни, которые всегда очаровывают партизан от религии. Дик не мог не полюбить этих духовных учителей – Валентина, Василида, – все учение которых основывалось на предчувствии, что в мире что-то не так, как должно быть. Наш мир, утверждают они, это одновременно тюрьма и иллюзия, ошибка и злая шутка, которую с нами сыграл жестокий демиург. Однако тот, кто это знает и прилагает усилия, чтобы остаться в сознании, сможет возвыситься до света настоящего Бога, в тени которого нас держит в плену демиург. Слыша и читая это, Дик понял, что всю свою жизнь он был гностиком, сам того не сознавая. Всеми фибрами своей души жителя мира-могилы Дик присоединяется к этой констатации, но он также хочет верить и в существование лекарства. Однако это средство, эта дорога в истине и жизни, разве это и не есть Христос?

На этой стадии дискуссии епископ принимает раздосадованный вид человека, который не решается раскрыть глаза ребенку, все еще верящему в Санта-Клауса. Каждые два или три месяца он отправлялся в Лондон в компании Марен, чтобы встретиться там с Джоном Аллегро, представлявшим Великобританию в международной команде исследователей, задачей которых являлось изучение и публикация рукописей Мертвого моря. Он возвращался из каждой поездки одновременно удрученным и чрезмерно возбужденным, привозя с собой скандальные истины. Как-то раз, узнав последним новости, Пайк сообщил с ужасом и в то же время с наслаждением, что Евангелия, по-видимому, были подделкой, а Иисус – последователем секты ессеев, вокруг которой сборище злых евреев выстроило колоссальный обман.