Текст книги "Математика любви"
Автор книги: Эмма Дарвин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)
Тео включил проектор, и слайды, лежавшие на нем, показались мне маленькими окошками, подмигивающими в сумерках путнику.
– Поставь бокал и иди поближе, чтобы ничего не пропустить, – распорядился он. – Эву пригласили ненадолго слетать домой, прочесть лекцию в Мадриде, в одном очень престижном учебном заведении, так что она в спешке отбирала самое лучшее, что нужно взять с собой.
На многих слайдах красовались наклейки с надписями типа «Фентон, Роджер» и иностранные имена «Штейглиц, Альфред» и «Кертеш, Андрэ», но мне показалось, что некоторые принадлежат Эве. Рядом с проектором валялись несколько разрозненных фотографий. Сверху лежал снимок обнаженной женщины. Она лежала на животе, лица ее не было видно, только изящная линия спины на черном фоне, сужавшаяся к талии и вновь вздымавшаяся холмом на ягодицах, пышных и белых, похожих на плодородные поля по обе стороны от водораздела позвоночника.
– Это вы фотографировали?
– Нет, Эва.
– Ага.
– Что ты думаешь об этом снимке?
– Он… он красив, но немного странный, необычный… Она как будто глядит на…
– Как если бы ее снимал не фотограф-мужчина – ты это хочешь сказать?
– Да, наверное.
– Образ обнаженного тела не должен быть возбуждающим, во всяком случае, не в сексуальном смысле. И художник – пусть даже художник-мужчина, который смотрит на обнаженную модель-женщину – вовсе не должен при этом испытывать или провоцировать сексуальный интерес. В конце концов, кто-то может снимать войну для того, чтобы показать весь ужас или скуку какого-то определенного момента, а кто-то, напротив, для того, чтобы показать подлинный духовный героизм человека. То же самое относится и к человеческому телу. Речь может идти о сексе – дозволенном или греховном и запрещенном, – но в том, что касается человеческого разума, тело также выступает в роли мерила вещей.
Я не поняла ровным счетом ничего в его последних словах, но уже давно перестала думать, будто он старается смутить меня или поставить в неловкое положение. И еще я знала, что если спрошу у него о чем-то, то он действительно постарается объяснить, как если бы ему не все равно, понимаю я его или нет, и как если бы ему нравилось разговаривать со мной. Я решила вернуться немного назад.
– Так что, обнаженная натура – это не обязательно исключительно «Плейбой»?
– Нет, конечно. Кроме того, стоит помнить, что некоторые из лучших фотографов, работавших с обнаженной женской натурой, были – и остаются – гомосексуалистами. Что касается обратной ситуации, то я не располагаю достаточными свидетельскими показаниями.
– Показаниями о чем?
– О женщинах-гомосексуалистах, которые снимают обнаженных мужчин. Вне всякого сомнения, такие свидетельства существуют, но они спрятаны где-нибудь в сейфе, за семью замками. Наше общество еще не настолько беспристрастно и объективно.
– Вы имеете в виду, в отношении лесбиянок?
– Да, – ответил он. – Наверное, твоя пленка уже хорошо промылась. Взглянем на нее?
Когда мы спустились вниз, он заявил:
– Всегда существует возможность того, что что-то пошло не так и снимков на пленке нет. Я занимаюсь фотографией вот уже пятьдесят лет и по-прежнему чувствую это.
Внезапно по тому, как он говорил и прикоснулся к бачку, я поняла, что это правда, даже в отношении моей первой и наверняка пустяковой пленки. Он был слегка возбужден и нервничал, я же вообще не находила себе места от беспокойства. Сердце у меня ушло в пятки, как уже случалось давным-давно, когда наступало время сдачи экзамена, который был для меня очень важен, или когда в класс входил мальчик, к которому я была неравнодушна.
Тео отвернул крышку. Внутри, покрытая слоем воды, свернулась спиралью моя пленка. Он добавил туда щепотку порошка, который назвал увлажнителем, вытащил спираль и снял пленку, аккуратно придерживая ее пальцами за кромку, как будто разворачивал ленту в магазине. Потом он поднес пленку к свету, чтобы я могла взглянуть на то, что получилось.
Естественно, снимки были крошечными, как и все остальные негативы, которые я видела до сих пор. Но эти все-таки отличались от прочих, потому что оставались неразрезанными, на одной скручивающейся ленте, да еще и мокрые вдобавок. Четкие нежно-фиолетовые тени и черное небо, деревья, и колонны, и окна, и лица, запечатленные с каждым щелчком затвора, закручивающиеся спиралью и спрыгивающие с пленки один за другим, так что расстояние и время между ними спрессовалось в простые светлые мазки пустоты.
Я попросил консьержа Пермеке, чтобы его супруга нашла в моих вещах порошок коры хинного дерева и приготовила для меня лекарство. Несмотря на сотрясавшую мое тело дрожь, я стянул с себя одежду и даже сумел отстегнуть протез. Но лихорадка набросилась на меня с такой силой, что мои зубы выбили дробь на кромке стакана, и жидкость пролилась на рассеченную губу, отчего та заныла еще сильнее. Мне хотелось только одного – лечь и уснуть, но дрожь сменилась конвульсивными подергиваниями, как будто все мое тело, мои живые и утраченные конечности стремились вырваться из ледяных объятий лихорадки, стряхнуть с себя костлявые холодные пальцы, которые вцепились в мои плечи, лодыжки, руки, живот, внутренности.
Супруга консьержа оказалась верна своему слову и пришла точно в назначенный час, чтобы дать мне еще порцию лекарства, а также предложила передать записку Катрийн, поскольку все консьержки на улице прекрасно знали, что происходит в домах друг друга. Я решил, что все уже устроилось и я смогу справиться с жаром, который непременно последует. Но очень скоро, когда меня охватил настоящий адский огонь, выяснилось, что я в очередной раз ошибся.
Я оказался в эпицентре урагана. Это были благословенные несколько минут покоя, время, отпущенное для того, чтобы я, ослабевший и измученный борьбой, смог перевести дух и выпить глоток воды. Я еще сумел заметить, что за окном спустилась ночь, а вечерняя стража вышла на улицы, выкрикивая часы. Каким же глупцом я был, полагая, что победил! Хотя раньше мне это всегда удавалось… Я проглотил еще немного горького порошка, запил его вином и провалился в трясину жаркой и душной лихорадки. Я вдыхал яд, тонул, мне не хватало воздуха.
А в темной и мрачной глубине болота передо мной вдруг возникло лицо, но не совсем лицо, без глаз и губ, лицо святого Луки, улыбающегося мне сквозь дождь, который омывал его, липкий и тягучий, как кровь. И еще мне явился святой Иоанн, который больше ничего не сможет написать, потому что лишился обеих рук.
Густой воздух облепил меня подобно туману, который висел над Сан-Себастьяном, – промозглый, жаркий, душный, пропитанный всем тем, что принужден был скрывать. В забытьи лихорадки я увидел девушек: Мерседес, вспотевшую от ночных трудов, пытавшуюся смыть поцелуи, прикосновения и семя бесчисленных мужчин со своего тела, которое больше не было молодым, и Иззагу, плачущую над своим разбитым в кровь лицом. Я вышвырнул на улицу негодяя, который так поступил с ней, но вылечить ее лицо я не мог. Мужчина тоже ломается очень легко, вываливая на землю свою маленькую жизнь: хлеб, мясо, молитвенник, дневной рацион воды. И его тоже нельзя починить.
Я не сознавал, то ли это я тону, то ли трясина засасывает меня, поднимаясь все выше. Она шипела, тяжело колыхалась, вздымалась волнами подобно огню в окне церкви, который мне довелось повидать, когда я был еще мальчишкой. Я не спал, но и кошмара, который могло бы прогнать восходящее солнце, не было. Перед моими глазами рушились скалы, пылал огонь, горело клейменое железо. Я видел, как раскаленное докрасна копье вонзилось в рот какого-то мужчины, проткнув его насквозь. «Это будет продолжаться вечно, – говорила матушка Мальпас. – Господь отдаст грешников сатане. Спасутся только праведники, а грешники, подобные тебе, Стивен, будут вечно гореть в аду». Викарий написал мне, что дом ее сгорел и она погибла в огне в страшных мучениях; перед смертью она кричала, что ее прокляли. Я получил это письмо в школе, единственное письмо в тот год, и так в нем и было сказано. Тогда же Джесс убила крысу в амбаре фермера Винни. Джесс – это собака Пирса. У нее было сердце воина, и мы все хотели походить на нее. Но умирающая крыса изловчилась и ухватила Джесс за морду. Она вцепилась в нее зубами и не выпускала. Я схватил палку и бил до тех пор, пока от крысы не осталось кровавое месиво на полу. Но Джесс тоже умерла, и тело ее, которое мы похоронили, явилось мне сейчас в ядовитом дурмане лихорадки. Земля отторгла ее трупик, как каждую весну поле боя под плугом отдает кости под Фермопилами, Таутауне и Мальплакетом. И черепа скалятся на пахаря пустыми глазницами, и никто не знает, кому они принадлежали ранее, потому что теперь там поселились черви и темнота.
Пушки смолкли – и наши, и их. Воцарилась тишина. Мы не должны выдать свое местоположение наблюдателям на стенах. Мы просто ждем, зная, что грядет. Потом раздается команда к наступлению. Стройными рядами, как на параде, мы движемся вперед в тишине и молчании.
В темноте первые ряды натыкаются на палаши и гвозди, торчащие в бреши. Мы не можем ворваться внутрь и становимся легкой добычей для французов. К тому моменту, когда мы прекращаем попытки прорваться и отступаем, земля усеяна мертвыми телами. Возвращение, переформирование из тех, кто еще остался, и снова движение вперед, на бойню.
Мы больше не думаем, мы просто неспособны думать. Мы рвемся вперед, не обращая внимания на живые бомбы, конечности и мозги, разбросанные на нашем пути, не чувствуя вони черного пороха и свежей крови. Я перешагиваю через тела солдат, которых привел к бреши. Мы движемся вперед, и пушечное ядро отрывает голову у кого-то, кто идет рядом со мной. Солдаты смыкают строй, не замечая зубов и осколков черепа, впившихся в нашу собственную плоть.
Чья-то нога ударяет меня по щиколотке, и я слышу умоляющий голос: у бедняги нет руки, чтобы вцепиться в меня. Вода? Ее у меня нет. Это друг, с чьей красавицей женой я недавно танцевал. Я не должен тратить на него пулю, хотя он умоляет меня об этом. И при свете кровавого зарева, что встает над нашими головами, являя картину окружающего мира, я вижу, как его кишки вываливаются наружу.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Итак, как утверждает Бальзак, каждое тело в природе состоит из целого ряда теней, или призраков, которые накладываются друг на друга до бесконечности, разделенные бесконечно малыми слоями?..
Надар. Что такое искусство фотографии. 1899
I
Мой дорогой майор Фэрхерст.
С большим сожалением узнали мы от консьержа, что вы серьезно больны. Мистер Барклай и сестра присоединяются ко мне в пожеланиях скорейшего выздоровления от недуга. Я искренне надеюсь, что вам был обеспечен хороший уход и что вы не преминули бы обратиться к нам за помощью, если бы мы могли вам ее оказать.
По нашему адресу вы можете заключить, что, идя навстречу пожеланиям супруга избавить меня от шума и летней жары Брюсселя, мы сняли дом, Шато де л’Аббайе, здесь, в Эксе. Мы прибыли только вчера и рассчитываем пробыть здесь три месяца. Если бы мы имели возможность проконсультироваться с вами в данном вопросе, то с радостью бы так и поступили, но мистер Барклай сам очень тщательно обговорил с владельцем все подробности найма. Я уверена, что вы согласитесь со мной в том, что мы устроились очень удобно и удачно, в глубине чудесного сада, достаточно близко от почтовой дороги, поэтому поездка в город занимает очень недолгое время.
Это возвращает меня к главной цели письма. Мистер Барклай и я были бы чрезвычайно польщены, если бы вы смогли приехать и оставаться с нами столько, сколько пожелаете, дабы поправить здоровье. Дом расположен в большом и тихом саду, в окружении фруктовых деревьев. Слуги, похоже, хорошо знакомы со своими обязанностями, так что мы, можно сказать, уже вполне устроились, и я с разумной долей уверенности могу полагать, что вам здесь понравится.
Разумеется, может случиться так, что ваши обязательства в городе не позволят вам остановиться у нас. В таком случае мы были бы в восторге, если бы вы смогли навестить нас в любое удобное для вас время; сейчас мы фактически предоставлены самим себе. Болеть на съемной квартире в июле представляется нам печальным уделом, и я от всего сердца надеюсь, что сумела убедить вас в преимуществах сельской жизни, свежего воздуха и домашней стряпни, вследствие чего вы сможете принять искреннее приглашение от своего друга
Генриетты Барклай.
Я позволил письму выскользнуть из рук и упасть мне на колени. Лихорадка оказалась намного более страшной и затяжной, чем когда-либо ранее, и я только-только начал поправляться. Сегодня был первый день, когда я сумел одеться, и сейчас сидел у холодного камина в мягком кресле, как называют его в Бельгии. Рядом со мной стоял протез, а окна были наглухо закрыты, чтобы предотвратить доступ Fair mauvais,[41]41
Плохого воздуха.
[Закрыть] как говорила мадам Пермеке. Действительно, судя по свинцово-серому небу и неистребимой вони большого города, проникавшей в мою комнату даже сквозь столь мощные оборонительные заслоны, она имела некоторые основания для того, чтобы называть воздух Брюсселя «плохим». Напротив, описание жизни в Шато де л’Аббайе, сделанное миссис Барклай, выглядело достаточно соблазнительным.
Я снова взял письмо в руки. До сих пор мне доводилось видеть ее почерк лишь на записках, сопровождавших щедрые посылки с фруктами или вином. Она писала очень красиво и разборчиво, в отличие от сестры, но мне почему-то показалось, что своей правильностью ее почерк напоминает тетрадь гувернантки, которая только учится правильно читать и писать по-английски. Мисс Дурвард, напротив, имела обыкновение писать торопливо и иногда небрежно, принося все и всяческие красивости в жертву содержанию. Я перечитал письмо еще раз и положил его поверх двух записок от Катрийн, потому что, хотя ради ее же блага я и запретил ей появляться у меня, Катрийн тоже слала мне свои наилучшие пожелания. Насколько я мог судить, она частенько второпях писала их в перерывах между актами. Получал я и небольшие передачи со сладостями и цветами, но здесь уже чувствовалась рука кузины Элоизы.
Собственно, только мысль о Катрийн удержала меня оттого, чтобы немедленно принять предложение миссис Барклай. У меня, естественно, были в Брюсселе друзья и знакомые, но никто из них, кроме нее, не был способен удержать меня здесь, хотя мне было сделано подобное предложение. Мои размышления прервал стук в дверь, вслед за которым в комнату вошла мадам Пермеке с подносом в руках.
– Ваш обед, месье.
Она с шумом поставила его на стол возле меня и отступила на шаг, спрятав руки под фартуком. На лице у нее было написано ожидание.
Запах тушеной баранины, поднимавшийся от тарелки, показался мне чересчур резким, и я отпил глоток лимонада, также принесенного Мейке.
– Благодарю вас, мадам Пермеке.
– Вам письмо, месье.
Я узнал почерк Катрийн на обратной стороне листка бумаги и поспешно взял его в руки. Но прежде чем я успел сломать печать, мадам Пермеке откашлялась и продолжила:
– Кстати, месье… То есть я хотела сказать, что Пермеке и я… Словом, мы надеемся, что вы наймете прислугу… э-э… в том случае, если соблаговолите остаться здесь, разумеется. Мы с радостью ухаживали за вами, пока вы неважно себя чувствовали, и вы, должна сказать, щедро вознаградили нас за это. Но я не могу уделять вам столько внимания, как прежде. Да это и не входит в мои обязанности, честно-то говоря. Я уже не так молода, а моя помощница Мари-Анж отправляется к сестре помогать собрать урожай… – Она умолкла, скорее для того, чтобы перевести дух, нежели потому, что исчерпала все доводы.
– Разумеется, мадам Пермеке. Я немедленно займусь этим. Впрочем, может случиться так, что на несколько недель я отправлюсь погостить к своим друзьям в Экс.
– О, глоток свежего деревенского воздуха пойдет вам на пользу. Иногда мне кажется, что лучше бы я осталась в своем местечке От Фанье и не позволила Пермеке уговорить себя. В большом городе женщина быстро перестает быть женщиной. Но он истинный горожанин и никак не мог взять в толк, что я собираюсь делать среди холмов и коров. Как быть с комнатами, месье, вы хотите оставить их за собой? В противном случае я должна буду уведомить владельца, что вы съезжаете.
– О да, думаю, я оставлю их за собой. То есть если все-таки решусь уехать.
– Очень хорошо. А сейчас пообедайте.
Желание прочесть письмо от Катрийн оказалось намного соблазнительнее тушеной говядины, и я в нетерпении сломал печать на ее записке.
…Cheri,[42]42
Дорогой мой.
[Закрыть]как ты себя сегодня чувствуешь? Я только что получила известие, что репетиция отменяется. Если позволит состояние твоего здоровья, мы с радостью приглашаем тебя на чашечку чая после полудня. Я так по тебе соскучилась!
К.
Нацарапав согласие на листке бумаги, я звонком вызвал Мари-Анж, чтобы она отнесла мою записку через дорогу, а сам принялся за тушеную баранину.
Мне понадобилось изрядное количество времени, чтобы умыться и привести себя в порядок, поскольку пальцы мои все еще двигались медленно и неуклюже. При малейшем усилии мне грозило головокружение, а поскольку я сильно исхудал, то протез болтался на ноге, так что я более обычного был рад иметь в своем распоряжении тросточку, а также тому, что расстояние до апартаментов Катрийн было невелико.
Мне показалось, что в лице у нее появилась некоторая бледность, она похудела за ту неделю, что мы не виделись. Я отвесил ей поклон, о чем сразу же пожалел, потому что у меня закружилась голова, и церемонно пожал руку кузине Элоизе, которая отпустила Мейке и уселась перед чайником.
– Ну, как вы себя чувствуете, дорогой месье комендант? – начала она. – Мы были буквально шокированы сообщением о том, что вы заболели. Катрийн чуть не сошла с ума от беспокойства, но я сказала ей: «Коменданту Фэрхерсту наверняка будет обеспечен хороший уход, помяни мои слова. Он не чужой здесь, в Брюсселе, и Пермеке славные люди – они помогут ему».
– Действительно, они были очень добры ко мне, – откликнулся я.
– Но это девчонка Пермеке сообщила, что вскоре вы намерены нас покинуть. Видите ли, Мейке была занята, так что мне пришлось открыть дверь самой. Вы не должны думать, будто у меня есть такая привычка, обычно я редко это делаю. Во всяком случае, как я уже говорила, вы намерены оставить Брюссель? – не умолкала кузина Элоиза. – Прошу вас, попробуйте пирожное. Я уверена, вам необходимо подкрепиться, чтобы набраться сил.
Я поднял голову от тарелки, на которой были уложены лучшие пирожные, какие только способен испечь кондитер-француз, и увидел, что Катрийн не сводит с меня глаз.
– А что до этого, то ничего еще не решено, – быстро сказал я. – Я получил приглашение только сегодня утром и еще не знаю, приму ли его.
– Приглашение? – спросила Катрийн.
– Чета Барклаев сняла виллу в Эксе, – пояснил я. – Чтобы миссис Барклай не страдала от жары. Она чувствует себя не очень хорошо. И, подумав, что и я могу нуждаться в отдыхе, они пригласили…
– Разумеется, – перебила она меня, не дослушав. И спустя мгновение поинтересовалась: – Ты поедешь?
– Простите меня, – заявила кузина Элоиза, с шумом поднимаясь из-за стола. – Я должна поговорить с Мейке. Совершенно забыла! Прошу вас, комендант, не вставайте, не надо.
Я с облегчением опустился в кресло, и, когда дверь за кузиной закрылась, Катрийн сказала:
– Бедная Элоиза! Она так старается не мешать нам. – Она помолчала, а потом снова спросила: – Итак, ты едешь?
– Нет, если тебе этого не хочется.
– Но ведь ты наверняка предпочел бы провести время с друзьями.
Я взял ее руку в свои, но даже столь пустяковый жест стоил мне немалых усилий. Катрийн позволила мне держать свою ладонь в моей ослабевшей руке.
– Полагаю, в моем нынешнем состоянии и при такой погоде пребывание в деревне пойдет мне на пользу. Или… Милая, я так рад видеть тебя, но я не обманываюсь на свой счет! От меня тебе будет мало толку как в качестве сопровождающего, так и… в другом смысле. Страх перед возможным возвращением лихорадки заставляет меня праздновать труса, каким, смею надеяться, я никогда не был перед лицом неприятеля.
– Труппа уезжает в Намюр на следующей неделе, – сообщила она.
– Так быстро?
– Да. По-моему, я говорила об этом несколько раз, Стивен.
– Прости меня, я потерял счет дням. У тебя много репетиций? Она убрала руку и налила себе еще чаю. Спустя несколько мгновений она сказала:
– А что ты будешь делать, если я отвечу: «Да, я буду очень занята»? Ты поедешь в Экс?
– Если ты будешь настолько занята, что мое пребывание в Брюсселе не принесет тебе пользы, тогда я приму предложение миссис Барклай.
– Тогда сделай это, Стивен, прошу тебя. Мы всегда можем писать друг другу.
– Это правда, и я с нетерпением буду ожидать твоих писем. Но ты уверена, что действительно хочешь, чтобы я поехал?
Она поднялась с места и резко поставила чашку на стол. Фарфор жалобно зазвенел. Она подошла к открытому окну, повернулась к нему спиной и оказалась в окружении муслиновых занавесок, безжизненно повисших в отсутствие малейшего дуновения ветерка. Она глядела на меня, и мне показалось, что лихорадка вновь выползает из своего тайного убежища: руки у меня задрожали, а тело охватил внутренний жар.
– А что будет, если я скажу: «Нет, у меня нет репетиций? Да и все пьесы, начиная с сегодняшнего дня и до самого закрытия, – это короткие, глупые, старые постановки, которые я могу сыграть с закрытыми глазами? Нет, я не хочу, чтобы ты ехал в Экс, я хочу, чтобы ты остался со мной?» У меня тоже есть гордость, Стивен! О да, уважаемые респектабельные люди не согласятся со мной! В конце концов, я всего лишь актриса, женщина, которая играет на сцене и выставляет себя напоказ за деньги. Почему же я должна ценить свое достоинство? Да, я выгляжу настоящей леди, почти такой же, как они сами, хотя в действительности ничем не лучше шлюхи. Как, разве я могу отказаться от мужчины, вместо того чтобы умолять его остаться? Но я поступлю именно так!
– Как ты можешь так говорить? – дрожащим голосом воскликнул я, стараясь заглушить звон в ушах. – Ты же знаешь, что я никогда подобным образом о тебе не думал! Ты… я всегда…
– Но ты не предложил познакомить меня со своими друзьями. И не предложил выйти за тебя замуж. То, что ты делишь со мной ложе, не является нарушением закона, но зато нарушает неписаные правила твоего мира. И потому ты молчишь.
Это была правда. Меня околдовали нежный изгиб ее стройной шеи, поворот головы, ее доброта, ее смех, ее карие глаза, поведение и игра на сцене. Я обожал эти ее черты, ее достоинства, может, даже любил их. Ее естественность и непринужденность, щедрость ума и тела были неотъемлемой частью ее мира, в который я вошел с такой готовностью. В то же время в мой мир ей доступа не было. Или я считал себя недостойным ее из-за увечья? Или полагал недостойной ее? Или же все-таки, несмотря на то удовольствие и даже восхищение, которое доставляло мне ее общество, я оберегал от нее свое подлинное «я», свое настоящее существование? Внезапно я понял, что не предложил ей занять место в своем мире потому, что оно уже было занято другой, занято любовью, которая была настолько совершенна и возвышенна, что я не мог, да и не хотел заместить ее плотскими удовольствиями или обычной дружбой.
Я молчал слишком долго. Катрийн отошла от окна. Муслиновые занавески потянулись за ее платьем, потом бессильно опали.
– Стивен, состояние здоровья требует, чтобы ты уехал из города. Гордость говорит мне, что я не могу припасть к твоим ногам и умолять остаться. Давай на этом покончим.
– Катрийн, пожалуйста… То, что мы чувствуем друг к другу… – Я попытался встать с кресла, но не смог и в изнеможении откинулся на спинку. – Катрийн…
– Я думаю, нам больше нечего сказать друг другу, не так ли? Я не могу бросить свою профессию. С таким же успехом я могла бы продать свою душу или ты – свои акры. Требовать подобной жертвы… от каждого из нас… было бы несправедливо… по отношению к тому счастью, которое мы с тобой познали.
Перед глазами у меня все плыло, но я все-таки увидел, что она пытается улыбнуться.
– Кроме того, – добавила она, – мне было бы смертельно скучно в Саффолке.
Лихорадка отступила, но во всем теле я ощутил ужасающую слабость, а в горле застрял комок. Потом я почувствовал, как, опустившись на колени, она взяла меня за руку.
– Милый, мне очень жаль. Я не должна была позволять отчаянию прорваться наружу. Мне следовало подождать, пока ты выздоровеешь.
– Прости, что я стал тому причиной. Ты имеешь полное право… на свои чувства, – с трудом выговорил я. – Очень жаль… что ты вынуждена страдать из-за меня. – Я накрыл ее руку своей. – Если я… Если наша связь причиняет тебе неудобства, ты должна сказать мне об этом. Клянусь честью, я сделаю все, что должен.
Она покачала головой. Похоже, ей тоже недоставало слов. Наконец она сказала:
– Это так на тебя похоже, Стивен. Спасибо тебе, но в этом плане я не вижу никаких сложностей. А злоупотребить твоей дружбой, которую ты искренне предложил мне… Знать, что ты предлагаешь свою руку только потому, что так велит честь… Словом, это совсем не то, чего я хотела бы. – Я сжал ее ладонь. Она закашлялась, но спустя мгновение добавила уже более спокойным тоном: – Ты весь горишь. Пожалуй, тебе лучше вернуться домой.
И сразу же, подобно больному и измученному ребенку, мне захотелось очутиться в ее объятиях, прильнуть к ее груди.
– Я бы предпочел остаться. Только если ты этого хочешь. Но если таково твое желание, то я уйду – ненадолго или навсегда…
Она подняла на меня глаза.
– Нет, пожалуйста, останься. – Она улыбнулась, и в голосе ее послышалась капелька прежнего веселья и беззаботности. – Но… я думаю, тебе лучше прилечь.
– Наверное, так действительно будет лучше, – сказал я и тоже улыбнулся. Пальцы мои прикоснулись к теплой, мягкой коже на внутренней стороне ее запястья. – Хотя мне бы не хотелось выглядеть дурно воспитанным в глазах твоей кузины. И я боюсь, что не… я сомневаюсь, что…
– Я позабочусь о тебе, – заявила Катрийн, поднимаясь и протягивая мне руку. – Все, что от тебя требуется, это прилечь.
Шато де л’Аббайе оказался небольшим очаровательным домиком, выстроенным из светло-серого камня во времена Людовика Четырнадцатого, в том французском стиле, для которого характерны строгие прямые линии, высокие окна и мансардная крыша. Он был назван в честь древнего монастыря, находившегося в четверти мили отсюда. Погода по-прежнему стояла жаркая и душная, так что в первый же вечер по прибытии я вышел в тенистый парк, чтобы посидеть в маленьком фруктовом саду, в дальнем его конце.
– Здесь намного приятнее, чем в парке! – воскликнула миссис Барклай, с живостью опускаясь за столик кованого железа рядом со мной. В руках у нее появились круглые пяльцы. Смена места жительства произвела в состоянии ее здоровья очевидные перемены к лучшему.
– Вы правы, тень здесь намного гуще, – согласился я, вновь устраиваясь на стуле, где я праздно сидел уже целый час, не удосужившись даже прочесть газету.
– О, дело не только в этом. Я никак не могу привыкнуть к тому, что здесь нет ни лужаек, ни раскидистых деревьев в парке, одни только посыпанные гравием дорожки да невысокие жесткие живые изгороди. А еще подстриженные липы, похожие на солдат, которые стоят по стойке «смирно», – пожаловалась она. Потом поймала мой взгляд, и мы рассмеялись. – Здесь все вокруг такое официальное, старомодное. Как будто ты совсем не в деревне. Здесь нет ничего природного и естественного, ничего живописного, ничего романтического. Должно быть, садовник ведет с природой непрестанную битву, чтобы парк выглядел именно так. И Тому здесь негде было бы играть!
Вспоминая собственное детство, я с любопытством поинтересовался:
– Вас действительно заботят такие вещи? Как и где он играет? Она кивнула головой.
– О да! Я хочу, чтобы он был в безопасности, но при этом свободно изучал окружающий мир. Вот чего я хочу для него в первую очередь. – Она перевела дух и продолжила: – Я знаю, что мои родители не оставят его без присмотра и с ним ничего не случится. Но надеюсь, что они предоставят ему и такую свободу. На этом зиждется моя забота и любовь. – Она устремила взор на соседнее дерево, как будто испытывала неловкость оттого, что заговорила со мной столь свободно и открыто. – Но только не здесь. Он разрушил бы тут все за неделю, причем без всякого злого умысла. Наверное, легче было бы построить здесь сооружения из дерева и зеленой материи, подобные сценическим декорациям, чтобы их можно было не только ремонтировать, но и перекрашивать.
Я улыбнулся.
– Кстати, спасибо, что напомнили. Как вам понравился «Тартюф»?
– О, очаровательное зрелище! Я уже давно собиралась поблагодарить вас за то, что вы устроили этот просмотр для нас, но вы заболели, а потом эта суета с нашим отъездом из Брюсселя… Короче говоря, мне до сих пор так и не представилось возможности выразить вам свою благодарность. Единственное, о чем мы сожалели, это о том, что вы не смогли присоединиться к нам. Люси особенно расстроилась. – Она склонилась над своим вышиванием и подцепила иголкой тонкую белую нитку. – Майор, ваше присутствие самым благотворным образом подействовало на нее. Мы с Люси очень любим друг друга, но я слишком глупа и невежественна, чтобы разделить ее заботы и тревоги. А вы способны на это. Кроме того, Джордж и она… Собственно, он совсем не глуп, но он… У него чересчур практичный склад ума. Он никак не может взять в толк, почему ее не волнует фасон платьев или почему она не гонится за красивым слогом. Или почему ему приходится трижды окликать ее, когда она рисует, но она все равно не слышит. Он твердо убежден, что она всего лишь дурно воспитана, хотя на самом деле она совсем не такая.
– Нет, конечно.
Она коротко рассмеялась.
– Представьте себе, им есть о чем поговорить, едва только речь заходит о бумаге! Они готовы часами обсуждать плотность и – как это называется? – прозрачность.
– Мне вас искренне жаль, миссис Барклай! – воскликнул я. – Должно быть, вам ужасно скучно в такие вечера!
– Теперь, по крайней мере, у меня есть законный повод отправиться пораньше в постель! – заявила она и смущенно отвела глаза. На щеках у нее выступил предательский румянец.
– Миссис Барклай, мы с вами давние друзья, – сказал я. – Ни за что на свете я бы не хотел смутить вас или поставить в неловкое положение, но позвольте выразить свое восхищение тем известием, которое я получил! Я искренне рад за вас обоих! Это вершина счастья, какого я только и могу вам пожелать.
Щеки у нее горели по-прежнему, но она сказала уже более сдержанно:
– Благодарю вас, майор. Я… Люси говорила мне, что рассказала вам обо всем, но я не была уверена, особенно из-за того…
