Текст книги "По холодным следам (ЛП)"

Автор книги: Эми Джентри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Я дохожу до свежих отчетов округа Харрис и прокручиваю списки фамилий, возле которых размещены миниатюрные изображения мужских лиц с закрытыми глазами; их черты, скованные смертью, величественны и печальны. Затем я натыкаюсь на контур в форме головы с вопросительным знаком внутри. Дата смерти не определена, 2008 или 2009 год – как раз то время, когда наша жизнь рухнула. Задержав дыхание, я щелкаю на иконку, и всплывает та самая фотография, преследующая меня. Изображение увеличено, ужасающие детали обрезаны, чтобы сфокусировать взгляд на истлевшем клочке выцветшей ткани с рисунком в форме двух черных кругов, соединенных размытым перешейком полинявшего черного цвета.

Теперь я понимаю, почему сначала не узнала ее. В бывшее бомбоубежище на протяжении восьми лет поступал воздух, способствующий разложению тела и гниению ткани. Никто не узнал бы ее сразу, даже тот, кто все восемь лет помнил о ночной рубашке своей дочери. От нее осталась только пара ушей Микки-Мауса. «Я лишь хочу ее похоронить», – сказала я в группе поддержки, прежде чем уйти навсегда. У меня одно желание, простое и жуткое: получить тело, хоть что-то материальное. Гул голосов полицейских, в который вплетались заключения терапевтов и комментарии журналистов – «важны первые три часа», «важны первые трое суток», – сбивали с мысли, затрудняли понимание того, что происходит в мире, где жила моя дочь. Теперь же меня охватывает странное оцепенение при мысли, что ее тогда уже не было. Что ее вообще нет на свете. Я не сразу узнала ее, потому что не хотела. Не хотела верить Меркадо, что Джули мертва. Не хотела, чтобы он оказался прав во всем насчет моей дочери. Мне было необходимо думать, что я знаю Джули лучше всех. Дребезжит сотовый: мне перезванивает Алекс. Я нажимаю на зеленую иконку, готовая сдаться и признать, что он был прав. Но не успеваю.

– У меня плохие новости, – говорит Алекс.

Питы

так она их называла, даже тех, кто всего лишь покупал у нее таблетки и травку, которую она таскала из магазинной тележки под мостом, и при этом не просил ее пососать член и не пытался ей вставить. Впрочем, она выработала свои приемы, например наловчилась украдкой плевать в ладонь и быстро ее сжимать; тогда оставался шанс, что обойдется без проникновения.

Добравшись до Сан-Франциско, она рассталась с мужчинами, которые доставили ее туда, но запомнила их имена. Их звали Питами. Два Пита на автобусной станции. Потом Пит в туалете бензоколонки «Алмазный клевер». Еще один Пит в автобусе; от него она сначала попыталась отбиться ножом, но потом сдалась и уступила, взамен стащив его бумажник. Он сидел рядом с ней всю дорогу до Сакраменто, держа грязными пальцами за руку, словно они влюбленная парочка. Где-то в промежутке между Питами ей исполнилось четырнадцать, хотя точную дату она не смогла бы назвать. Впрочем, для Питов ей было шестнадцать, а для полиции – восемнадцать. Она запомнила год, в который родилась бы, будь ей сейчас восемнадцать, и в ответ на расспросы копов – «Сколько вам лет, юная леди, разве вы не должны быть дома в такой час? Неужели вам уже восемнадцать? И когда же у вас день рождения?» – называла разные дни этого года, причем однажды нечаянно назвала сегодняшнюю дату.

– С днем рождения, – буркнул тот коп и скорчил гримасу.

Последний Пит тоже был из полиции. Когда она села к нему в машину и он поинтересовался датой ее рождения, она пробормотала очередную ложь, а он только посмотрел на нее и покачал головой.

– Тебе точно восемнадцать? – переспросил он. – Ты же знаешь, тебя могут осудить как взрослую.

Он нажал на какую-то кнопку, завыла сирена, и тут она заметила, что дверцы изнутри не открываются, а с ее стороны нет даже ручки.

– Одиннадцатое января тысяча девятьсот восемьдесят девятого года, – поспешно сообщила она. И день, и год были не те, но уже на два года ближе к ее настоящему возрасту.

– Вот так больше похоже на правду. Мы найдем тебе социального работника и заведем дело, прежде чем ты влипнешь в историю, из которой не сможешь выбраться.

«Такое уже было, – подумала она. – Но я все-таки выбралась».

– Знаю, ты считаешь себя крутой и все такое, – продолжал он, бросив на нее быстрый косой взгляд. – Но кто-то должен забрать тебя с улицы и уберечь от неприятностей. Этим кварталом владеет Хуарес. А тот парень в майке, которого я сейчас спугнул, – один из его подручных.

Несколько минут назад покрытая пятнами ржавчины «хонда» притормозила возле них, водитель опустил стекло, но затем быстро поднял его, и автомобиль умчался.

– Они сбежали, когда увидели меня. Они знают, что я полицейский в штатском, – объяснил Пит. – Это только к лучшему, потому что иначе тебя уделали бы до полусмерти. А потом бросили бы где-нибудь поблизости от дома Хуареса – кстати, это не настоящее его имя, он только прикидывается большой шишкой из Мексики, – он подобрал бы тебя и уговорил на своего рода сделку: ты остаешься и работаешь на него, а он позаботится, чтобы никто не приставал к тебе на улице и чтобы тебя не обижали. А через неделю ты увидишь в гостях у Хуареса того, кто изнасиловал и избил тебя, он будет сидеть в гостиной на диване и жрать клубничное печенье, и тогда ты все поймешь, но будет уже поздно.

Во время этой лекции она сидела молча. В голосе офицера Пита, как она начала его про себя называть, слышалась усталость, и он без конца шмыгал носом. В очередной раз прочистив нос, он заключил:

– Итак, добро пожаловать. Сейчас мы познакомимся с милой дамой, социальным инспектором, она заведет на тебя дело и отправит в приемную семью.

Она резко выпрямилась:

– Меня не надо определять в приемную семью. Мне восемнадцать.

– Ты каждый раз говоришь по-разному. Повтори-ка, когда у тебя день рождения? – Он рассмеялся. – Держу пари, ты не вспомнишь ни одной даты из тех, которые называла.

– Я не хочу в приемную семью.

– А я не хочу, чтобы тебя зарезал на улице какой-нибудь сутенер. Ты ведь совсем недавно сама о себе заботишься, я угадал?

Она задумалась над вопросом. А Джон Дэвид о ней заботился? Она не была уверена, но все равно кивнула.

– Я так и думал. Ты в городе меньше недели?

– Два дня.

– Тебе ведь не нравится то, чем ты занимаешься, правда? Ты работаешь не по своей воле?

Она снова кивнула.

– Ладно. Тогда тебе нужно место, где можно жить, причем бесплатно. На крайний случай ненадолго отправишься в приют.

Приют. Она была наслышана о подобных заведениях. Правда, подробностей не знала, но только потому, что беспризорные дети, сбежавшие из приюта, упоминали о нем не для того, чтобы поделиться впечатлениями. Они упоминали о приюте, чтобы напугать до чертиков.

Полицейский заметил выражение ее лица.

– Расслабься, я не повезу тебя прямо туда, – сказал он. – Для начала побеседуешь с Вандой, и она решит, что с тобой делать. Если так боишься приюта, скажи Ванде, что тебе нужно убежище, а затем попросись в хорошую семью, где тебя не будут бить, или что там с тобой делали в родном доме. – Он снова шмыгнул носом и украдкой бросил на нее взгляд. – Жаль, что тебе пришлось сбежать оттуда. Наверное, все было очень плохо. И все же на улице чертовски опасно. Так ты категорически против возвращения домой?

Она долго думала о доме. Возвращение туда казалось еще менее реальным, чем то, что она совершила – и не только с Питами, ради выживания, но и в тот раз. Она вспомнила маленькое лезвие, вспомнила, как на четвереньках выползала из подвала, а колени скользили от крови. Вспомнила тело, лежащее на полу бункера, и засыхающую вокруг кровь.

– Меня не… – начала она, запнулась и снова попыталась объяснить: – Мне просто нужно было…

– Знаю. – Офицер глубоко вздохнул, и она возненавидела его всеми фибрами своей души, этого глупого Пита. – Ты не виновата.

Она и без него это знала. Виноваты Питы. Виновата Дженис. Виноват Джон Дэвид.

12

Когда я прихожу домой, Том доедает разогретую готовую еду за кухонным столом. Джули нигде не видно.

– Где деньги? – спрашиваю я.

Слова кажутся грубыми и выпуклыми, будто их разглядывают сквозь рифленое стекло.

Муж опускает вилку.

– Анна, – начинает он отчаянным тоном, и я сразу понимаю, что не ошиблась в своих подозрениях.

– Где деньги из фонда Джули? – уточняю я. – И еще: ты трахаешь Альму?

– Нет.

– Врешь. – Я понимаю, что нелепо с моей стороны злиться на Тома за ложь. Я тоже лгала, и Джули лгала. Даже Джейн лгала – хотя бы насчет учебы. Но что касается Тома – как ни странно, я даже не подозревала, что все еще нуждаюсь в его честности, в его безупречности, однако так и есть. Мне хотелось направить весь негатив только на себя, чтобы смириться со смертью Джули – да, повторяю я себе, со смертью Джули, – самым деструктивным способом разрушив собственную жизнь. И муж допустил, чтобы я медленно убивала себя – алкоголем, депрессией. Это настоящее предательство. Дело не в том, что он обманывал меня все это время, а в том, что он позволил мне считать себя единственной виноватой.

– Анна, послушай, ты так много пила. Не разговаривала со мной, не слушала меня. И мне было очень одиноко. Ты даже не стала ходить со мной в группу поддержки.

Мне хочется крикнуть, что я не стала ходить в группу поддержки, потому что там мне было еще хуже. Глядя на этих несчастных людей, которые годами искали своих пропавших детей, я теряла надежду. Я не могла видеть чужую боль – мне и своей было достаточно.

– Не перекладывай свою вину на меня.

– Ты отдалилась, а мне нужен был кто-то рядом. Я любил Джули не меньше твоего. Я тосковал по ней не меньше твоего.

– Это ты управлял фондом, – возражаю я. – Это ты обновлял информацию на доске объявлений и раздавал листовки. Ты заказывал проклятые рекламные щиты. Ты общался с попечителями. И ты назначил Альму ответственной за деньги.

– Да, – соглашается он.

– Где деньги, Том?

– Я не могу с тобой разговаривать, когда ты в таком состоянии.

– Да что ты! Ты украл деньги Джули и отдал их своей шлюхе!

– Анна!

– Будешь отрицать, что ты отдал их Альме Руис? – выплевываю я ненавистное имя.

Он обхватывает голову руками.

– Да, я отдал их Альме. Какие-то подонки, работавшие на ее бывшего мужа, потребовали выкуп за их дочь: видимо, муж разошелся с новой подружкой и понял, что растить ребенка в одиночку не так уж легко. Я назначил Альму администратором, чтобы она могла снять деньги со счета фонда и уплатить выкуп. И в итоге она вернула себе дочь.

– А теперь еще скажи, что не спал с ней.

Наступает долгая пауза.

– Ну же, скажи. Хочу послушать.

– Один раз, – говорит он несчастным голосом. – После этого наши пути разошлись.

– Думаю, ты попросту получил желаемое.

Он встает, внезапно разозлившись.

– Не смей так говорить.

– Сейчас я имею право говорить все, что захочу! – кричу я, но Том перебивает меня:

– Думаешь, я сам не понимаю? Да, возможно, она была со мной только из-за денег, а я был чертовски одинок и совсем запутался, но, так или иначе, у нас были деньги, а у нее нет. Я не осуждаю Альму: я бы сделал то же самое ради Джули. Будь я уверен, что пятьдесят тысяч долларов помогут вернуть дочь, я переспал бы с кем угодно. Я убил бы за это. – Он дрожит. – И ты бы тоже так поступила.

Мысли у меня путаются, но я стараюсь держать себя в руках.

– А если бы деньги понадобились нам для выкупа Джули?

– Но они не понадобились. – Том сглатывает, смотрит в пол, потом снова на меня: – Хочешь честно? Я думал, что она погибла, Анна. Мне легче было поверить в ее смерть, чем продолжать надеяться.

Признание добивает его: он склоняет голову и содрогается с сухими глазами. Плачет без слез. Это ужасно.

– Ты можешь простить меня?

Видимо, самое время подойти к мужу, обнять его и тоже заплакать, признаться, что и сама ждала худшего. А потом выложить ужасную правду: я оказалась права. А значит, прав был и Том. Прав, когда трахнул Альму, когда спас ее дочь, вместо того чтобы надеяться на спасение нашей. Потому что в то время, когда он отдал Альме деньги, Джули уже была мертва. Мертва, мертва, мертва.

Но я не могу подойти к нему и утешить: я ненавижу его за мысли о смерти Джули. Если я и надеялась все эти годы, то только благодаря его надежде. Мысль о том, что мы, замкнутые каждый в своей скорлупе, год за годом оплакивали Джули в одиночестве, скрывая это друг от друга, угнетает меня и приводит в ярость. Все эти годы я завидовала вере мужа. Если бы я знала, что он сомневается, тогда надеяться стала бы я. Ходила бы на эти встречи, вела бы поиски, пока не кончатся деньги. Всем этим занималась бы я.

– Анна, пожалуйста, – шепчет он, поднимая глаза.

Я молча ухожу с кухни. Мне пора на встречу, которую я назначила Алексу после того, как он рассказал мне о фонде Джули, но сначала надо найти кое-что в тумбочке. Кафе, где мы договорились увидеться, находится слишком близко от дома, но я хочу побыстрее разобраться с этим, пока не передумала.

Конверт из плотной бумаги стал толще, будто он постоянно ел с тех пор, как я видела его в последний раз. Он больше не закрывается, лежит с разинутой пастью на липком столе; его содержимое частично скрыто загнутым клапаном. Интересно, какие сведения Меркадо собрал в этом конверте обо мне и Томе, об Альме Руис, о Гретхен Фарбер? Здесь вся моя жизнь, на которую слой за слоем накладывается ложь, но на самом дне я вижу глянцевый уголок правды: фотографию. Большим пальцем я прижимаю клапан конверта к столу и вытаскиваю снимок, держу его в руках и заставляю себя не отводить взгляд. Оригинал намного больше обрезанной картинки на мониторе и намного ужаснее: кости от вспышки фотокамеры выглядят грязно-желтыми, череп свесился набок, в каждой пустой глазнице – полумесяц отраженного света. В черных разводах на клочке ткани, прилипшем к грудной клетке, я вижу кошмарную пародию на персонажа детского мультфильма. Но мне нужно тело, чтобы его похоронить.

Я пытаюсь нарисовать лицо дочери поверх ужасной пустоты черепа: наращиваю мягкие щеки, заполняю глазницы голубыми глазами, представляю белокурые волосы, рассыпавшиеся по полу. А потом ловлю себя на том, что думаю о Джули – вернее, о не-Джули. О девушке, живущей в моем доме, которая уверяет, что она моя дочь, – ради денег, ради развлечения или по какой-то другой причине, слишком страшной, чтобы представить. Ее лицо вторгается в мои фантазии даже в такой момент. Фотография расплывается в глазах, но я продолжаю смотреть, а по лицу катятся слезы.

– Мне очень жаль, Анна, – мягко произносит Алекс и кладет руку мне на предплечье, держит не дольше, чем позволяют приличия, затем отстраняется.

Я опускаю фотографию на стол так осторожно, как положила бы ребенка в кроватку.

– Теперь вы уверены? – спрашивает Алекс тихо, но в голосе чувствуется беспокойство. – Почему?

Я лезу в сумочку, достаю свою фотографию, кладу ее на стол и поворачиваю обе картинки к Алексу. Он резко втягивает воздух и выдыхает:

– Ночная рубашка. Как же я сам не догадался…

– Достаточно увидеть обе фотографии вместе, чтобы убедиться окончательно.

Наш снимок сделан на Рождество, за девять месяцев до беды. Джули сидит на полу перед нашей последней елкой, держа в одной руке свой новый дневник, а в другой – слишком большую коробку, в которую мы нарочно его запаковали, чтобы разыграть ее. На фотографии она улыбается с тем выражением непосредственного, неосознанного счастья ребенка, который еще настолько мал, что верит в рождественские чудеса.

– Почему у полиции этого не было? – бормочет Алекс, продолжая рассматривать фотографию.

– Они попросили последние снимки, – объясняю я. – Я даже не подумала об этой фотографии. Я хочу сказать… только посмотрите на нее. Здесь она еще совсем ребенок.

Между счастливым праздничным вечером, когда была сделана фотография, и той страшной ночью, когда исчезла Джули, прошло всего девять месяцев. Как она могла так сильно измениться за это время? Думаю, все дело в улыбке. Это последняя фотография Джули, где она улыбается до ушей, как все маленькие дети, обнажая в улыбке все зубы. Вскоре она превратится в молчаливого подростка. А потом исчезнет.

– Нет-нет, – говорит Алекс. – Я вот о чем: в материалах дела нет ни одной ее фотографии в этой ночной рубашке, только описание. Я полагал, у вас просто не нашлось таких снимков. Недосмотра не случилось бы, будь у нас… – Он замолкает, качает головой, снова смотрит на две фотографии и вздыхает. – Так или иначе, это опровергает мою теорию.

– Какую теорию?

– Что Джули сама сбежала из дома.

Я смотрю на него во все глаза.

– Да ладно, Анна. А то вы не предполагали такую возможность? Случившееся не похоже на похищение, – качает головой детектив.

– Но Джейн видела…

– Свидетельские показания десятилетнего ребенка? Под таким углом, из глубины шкафа, в темном доме? Не очень-то надежно, – скептически улыбается он. – Честно говоря, Анна, у меня были веские основания полагать, что ваша дочь Джейн все это выдумала или ее уговорили солгать. Или если она что-то и видела, то не понимала, что именно.

– Но… – «Ей дали леденец, чтобы она выдержала долгий сеанс с полицейским художником-портретистом», – хочу сказать я, но сама понимаю глупость этого замечания. – А как же расследование?

– Конечно, дело было большое и громкое, искали по всем направлениям. Но за неимением других зацепок следователи готовы были принять рассказ Джейн всерьез – во всяком случае, на публике. Хотя за закрытыми дверями – поверьте мне, я был там и знаю, куда направлялся ход их мыслей. Я сам слышал.

– Не может быть, – говорю я. Мне необходимо возражать, потому что версия Алекса хуже любого из моих кошмаров. Вот уж чего я совсем не допускала. Не допускала, потому что даже не думала об этом. Хотя сейчас, когда в ушах звучит слово «сбежала», а не «похищена», я вдруг начинаю колебаться.

Словно прочитав мои мысли, детектив, загибая пальцы, начинает перечислять:

– Во-первых, нет серьезных признаков взлома: как будто кто-то просто покрутил отмычкой, а потом открыл дверь ключом. Даже сигнализация не сработала.

– Мы иногда…

– Знаю, вы включали сигнализацию не каждую ночь, – кивает он. – Может быть. А может, Джули сама ее отключила. Во-вторых, никакого оружия.

– Нож…

– Ваш нож, который он забирает из кухни, когда проникает в дом. То есть он приходит к вам посреди ночи совершенно безоружным. И идет прямо вверх по лестнице, словно точно знает, в какой комнате…

– Мы все это обсуждали с полицией. Там сказали, что он, вероятно, следил за домом.

– Я не говорю, что он не следил, – замечает Алекс. – Я лишь повторяю слова полицейских. Я был там, помните? И видел материалы дела.

Я сдаюсь: у меня нет возражений.

– В-третьих, следователи не верили, что там был мужчина. А даже если и был – Джули почти наверняка знала его, Анна.

Я изо всех сил стараюсь не повышать голос, поэтому говорю сдавленно:

– Послушайте, мне все равно, знала она его раньше или нет. Ей было всего тринадцать. Произошло похищение ребенка.

– Совершенно верно, это все равно преступление. Но расследование в таких случаях приобретает совсем иной характер. Беглецов гораздо труднее найти, потому что они не хотят, чтобы их нашли. – Он выжидает секунду, словно взвешивая, стоит ли говорить, затем решительно высказывается: – Не знаю, как объяснить, но если бы подобное случилось в моем районе, я бы не сомневался, что девушка сбежала.

– Но Джули было всего тринадцать.

– Как и Стефани Варгас. Она села в машину с другом семьи в две тысячи пятом году. Моя младшая сестра училась в средней школе вместе с ее братом. Мы и пальцем не пошевелили ради семьи Варгас. Они с братом жили у дяди, а мама навещала родственников в Мексике. – Он вздыхает. – Стефани была отличницей. Играла на кларнете. Репетировала каждый день. – Алекс смотрит мне прямо в глаза. – Ее тело нашли менее чем в миле от дома. Сбросили в дренажную канаву.

Я сжимаю губы. Теперь лицо Меркадо кажется мне гораздо старше, и я замечаю на нем шрамы. Меня распирает ярость.

– Значит, вы знали, – говорю я. – Вы знали об этом, знали, что полиция на самом деле не искала Джули, не искала ту, другую девочку. Но вместо того, чтобы продолжать расследование, бороться за всех пропавших, – «и за Джули, Джули, Джули», – вы просто, мать вашу, свалили?!

– Я не свалил. Меня выгнали.

– Раньше вы говорили другое.

– Врал.

«Не ты один, – думаю я. – Тут все врут».

– Тогда почему же вы не пришли к нам? – неумолимо спрашиваю я. – Если вы такой благородный рыцарь, то почему решили встретиться со мной только сейчас? Где вы были восемь лет назад?

– Точно не скажу, но рискну предположить, что валялся пьяным в общественном туалете. Или на стоянке, или за мусорным контейнером. Надо хорошенько постараться, чтобы из полиции выгнали за пьянство. Требуется много времени и сил. – Он вздыхает. – Послушайте, честно говоря, даже протрезвев, я был не слишком уверен в своих догадках. – Он наклоняется вперед. – Но я пытался найти ее. Поверьте мне, Анна, я пытался.

– А почему вас вообще так волнует наше дело?

Меркадо неловко пожимает плечами:

– Некоторые случаи не забываются. Западают в душу. Видишь, что облажался, а доказательств нет.

Мы оба смотрим на фотографии на столе.

– То есть до сих пор не было, – поправляет себя Алекс. – Теперь мне не нужен образец ДНК, достаточно снимков. С этим уже можно идти в полицию. А вам даже не обязательно участвовать. Они сравнят заключение судебно-медицинской экспертизы по останкам с данными Джули. И мы услышим то, что уже знаем. – Он смотрит мне в глаза. – Только скажите.

Но я ничего не могу сказать.

– Итак, вы разрешаете мне действовать от вашего имени?

Я отвожу взгляд и киваю.

– Знаю, уже слишком поздно, Анна. И я никогда не исправлю того, что сделал или не сделал, пока пил. Но это все, что у меня есть. – Он делает паузу. – Только так я и могу принести свои извинения.

– Мне не нужны ваши извинения.

Мне нужна моя малышка.

Малышка

проснулась, но глаз не открывала. Внутри нее все разрывалось от боли, словно живот превратился в гигантский сжатый кулак. Словно она заснула с резинкой в мокрых волосах и попыталась утром выдрать ее. Словно нутро пыталось удержать то, чего больше не было. Она согнулась пополам и сжалась в надежде заполнить вакуум, образовавшийся в животе, но тело не слушалось, и когда она попыталась обхватить колени руками, запястья будто прижало к земле мощными магнитами.

Она так и осталась лежать на боку, с онемевшими руками, прижав колени к подбородку. Тело двигалось вяло, но разум просыпался быстро. Низ живота так болел, что по спине пробегала дрожь, звенело в ушах, как будто тревожно били в колокол, который звонил все громче и громче. Зато она победила. Эсфирь вытекала из нее вместе с кровью на толстый жгут полотенца, зажатого между ног. Наконец-то она избавится от Эсфири, а вместе с ней – и от последних частичек Джона Дэвида.

Она попыталась вызвать в воспоминаниях его образ, каким он представлялся ей раньше, в колеблющемся сияющем ореоле. Но ореол превратился в светящийся шар лампы над кухонным столом, где она лежала, широко раздвинув ноги, и силуэт в окружении света был не Джоном Дэвидом, а человеком в хирургической маске и перчатках, который дал ей сладкую пилюлю, чтобы размазать ее по столу, пока она не провалилась прямиком сквозь него. Тогда ее дух устремился вверх, туда, к сияющему ореолу, который оказался просто светильником, в котором пыльной кучкой валялись дохлые насекомые с выжженным нутром. Собрав последние остатки воли, она влетела в этот шар света и сгорела там, как и эти несчастные создания. От нее осталась лишь оболочка, которую она могла заполнить чем хотела.

Когда она снова очнулась, боль была совершенно непереносимой. Матрас нещадно давил на кости. Да что же это за кровать такая? Поскольку вокруг было темно, девочка не сразу поняла, что никакой кровати нет. Она лежала на бетонной плите под мостом; в нос били запахи бензина и чего-то кислого. Дженис сидела в нескольких футах от нее, ее голова и плечи выглядывали из-под груды одеял. Девочка пошевелилась, и Дженис повернулась к ней.

– Эй, малышка, тебе лучше? – Дженис наклонилась вперед и поправила несколько одеял, не покидая гнезда. – Навела ты тут шороху.

Она открыла рот, чтобы пожаловаться на боль, но сумела лишь застонать, как будто кулак в животе сжал и легкие.

Дженис кивнула:

– Понимаю, у тебя спазмы. Жуткое дело. У меня тоже были дикие спазмы после операции.

Девочка моргнула, представив Дженис с ребенком в животе.

– Мне нечего дать тебе, малышка, чтобы полегчало. Ой, не смотри на меня так! Доктор Смит не отправляет домой как есть. Он вкалывает двойную дозу, которая даже ишака с ног свалит, но потом говорит: «Больше ничего не получишь, иначе продашь», или «Ты все снюхаешь».

Теперь женщина говорила больше сама с собой, но громко, словно под мостом собралась аудитория, хотя там никого не было, кроме голубей, похожих на вереницу чучел, выстроенных под бетонной опорой, заляпанной пометом.

Девочка вновь открыла рот, чтобы заговорить, но у нее опять перехватило дыхание.

– В чем дело, малышка?

– Перестань называть меня малышкой.

Дженис равнодушно взглянула на нее:

– Ну да, ты уже не та девочка в парике. Как тебя зовут?

Она на минуту задумалась, но промолчала.

– Вот именно, – кивнула Дженис. – Не переломишься, если я пока буду звать тебя малышкой.

Женщина снова наклонилась и протянула руку. Пальцы коснулись волос девочки, и та вопреки своей воле расслабилась. Пальцы были теплыми, с шероховатой кожей, которая цеплялась за волосы.

Девочка всю ночь пролежала на боку, но не спала. Боль внизу живота затмевала все остальные чувства.

– Тебе нужно поесть, – сказала Дженис. – Подожди, вот придет Пит, тогда чего-нибудь достанем.

Девочка решила не спрашивать, кто такой Пит, просто кивнула.

И они стали ждать Пита. Временами мимо проносились машины, иногда одна за другой, иногда с интервалом в полминуты или по одной каждые десять секунд. Девочка считала их, но со своего места не могла разглядеть, какого они цвета, какой марки. Дженис пристально глядела на автостраду, неподвижная, как голуби.

Когда Пит наконец пришел, бетонный пандус завибрировал под его тяжелыми шагами, и хотя эта вибрация была едва заметна, она отдалась в теле девочки острой болью. Казалось, внутренности у нее дребезжат, как колеса тележки для покупок, которую Пит толкал перед собой. Подойдя ближе, он привязал тележку к опоре моста, чтобы она не скатилась по бетонному склону.

– Где ты шлялся? – проворчала Дженис. – Я уж думала, мы так здесь и подохнем. Слушай, Пит, пригляди за ней, чтобы я могла пойти перекусить. Умираю с голоду. Проторчала с малышкой весь день и всю ночь.

– Что нужно, Джей? – спросил он, даже не взглянув на девочку.

– А у тебя есть обезболивающие? Опиаты?

– Ишь чего захотела! – усмехнулся Пит. – Конечно, я могу достать, но тебе придется меня хорошенько ублажить, поняла?

– Тайленол?

– Нет уж, извини.

– На что, черт возьми, ты годишься, Пит?! Какого хрена мы сидели здесь всю ночь и ждали твою жалкую задницу?

– Ищи сама тайленол, если хочешь.

– Только не с ней, – возразила женщина, кивая на девочку. – Она даже стоять не может.

– Обратись в клинику.

– Никаких клиник, – произнесла Дженис охрипшим голосом.

– Ну как хочешь, – пожал плечами Пит. – Что у меня есть, так это немного травки.

– Я знала, что от тебя будет прок, – улыбнулась женщина. – Давай ее сюда. Малышка, у меня есть кое-что для тебя. Это поможет, поверь.

Девочка заставила себя подняться, но передвигаться по неровному бетону оказалось труднее, чем она думала.

– Ну же, ты идешь или нет? Травка снимает спазмы. А потом я принесу нам чего-нибудь поесть.

Девочка попыталась выпрямиться и увидела, что Пит впервые посмотрел на нее. А потом воздух наполнился странным ароматом, отдаленно напоминающим запах внутри обуви и одновременно пара над чашкой горячего чая. Противным он не был.

– Вот, милая, – сказала Дженис, тыча косяком ей в лицо.

Как-то раз один мальчик принес такую штуку в школу, и другие ребята говорили, что это душица. Когда Дженис протянула девочке теплую самокрутку, она вспомнила тот запах.

– Да ты издеваешься, – скривилась Дженис, видя ее смущение. – Ты действительно не знаешь, как с этим обращаться? Сейчас покажу. Вот так, малышка… – Она взяла кончик косяка потрескавшимися, сморщенными губами, затянулась, задержала дым в легких и выдохнула его с кашлем. – Ты и впрямь совсем малышка. – Она снова протянула косяк девочке.

Та осторожно сжала губами влажный кончик и втянула дым. Ощущение в груди удивило ее: как будто что-то тяжелое и острое надавило на ребра. Она попыталась удержать дым в легких, но судорожно закашлялась, отплевываясь.

– Ничего страшного. Для первого раза нормально, – успокоила Дженис. – Затянись еще. Обо мне не беспокойся, детка, сама докури. Это все для тебя. Я просто показала. Мне ничего не нужно.

– Ага! – поддел ее Пит. – Ничего не нужно, как же. Никогда не видел, чтобы ты отказывалась от своей очереди.

– Я просто показала ребенку, как это делается! – возмутилась Дженис.

Тем временем девочка снова закашлялась. Вскоре она почувствовала, будто изнутри ее приятно обволакивает густой сироп, кашель прекратился, а в животе появилось сладостное ощущение, что кулак разжался. Или он все еще был там, по-прежнему крепко стиснутый, но ей уже стало все равно, потому что мышцы начали расслабляться и превращаться в эластичную субстанцию, как жвачка, которая может растягиваться до бесконечности. По коже пробежал озноб, волоски на руках превратились в чувствительные антенны, и над ними замелькали светящиеся точки, похожие на пузырьки, как в лимонаде. Она чувствовала себя такой счастливой, такой защищенной. Даже бетонный пандус превратился в таинственную пещеру с сокровищами. Девочка и была этим сокровищем, спрятанным в темной глубине, где ее никто не найдет.

– Тебе получше, малышка? – спросила Дженис, и девочка кивнула. Губы у нее разомкнулись будто сами по себе, и из них вырвалось:

– Да, спасибо.

– Какая вежливая! Это хорошо. Очень хорошо. Продолжай курить. Только скоро ты проголодаешься. Пойду раздобуду немного еды. Вот Пит, он посидит с тобой.

Девочка кивнула и проводила женщину взглядом. Какая Дженис, оказывается, искусница, точно акробат в цирке: держится на ногах и не падает, хотя весь мир наклонен, а она ловко балансирует на самом краю. Девочка попыталась нагнуть голову, чтобы мир встал на место, но он снова накренился. Тогда она вспомнила, что пандус и был наклонным, и это открытие показалось таким забавным, что она рассмеялась. Теперь живот у нее болел от смеха, а не от спазмов. Девочка уже забыла, из-за чего возникло ощущение вакуума внутри нее. Ведь там ничего нет. Она сама – ничто. К этому времени Дженис уже скрылась из виду, а потом девочка поняла, что происходит. Конечно, уже поздно было сопротивляться, ее пригвоздило к бетону, точно куклу с широко раскрытыми стеклянными глазами, которые не закрылись, даже когда Пит, источая невыносимую вонь, залез к ней в спальный мешок и принялся шарить у нее под одеждой. «Ну и ладно», – сказала она себе, отчетливо понимая, что звать Дженис или кого-то другого бесполезно. Девочка подавила приступ паники, готовой захлестнуть ее. Разве не она сама ступила на этот путь еще тогда? Впредь только ей позволено выбирать, куда идти и чем себя наполнить. А прямо сейчас ее наполнял Пит, и она делала с ним то, что должна была сделать, в обмен на теплую патоку ароматного дыма, обволакивающего блаженством израненные внутренности.