Текст книги "По холодным следам (ЛП)"

Автор книги: Эми Джентри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Все, что она говорит, – ложь.

– А еще я хотела тебе сказать… мне очень стыдно, но я хочу, чтобы ты знала. – Она делает глубокий вдох, готовясь к великому откровению. – Последние несколько недель я не ходила на терапию.

Я беру себя в руки. Значит, она все-таки собирается признаться. И все рассказать. Наверняка найдется простое объяснение.

– Я просто каталась по городу, – продолжает она, и я принимаю это за очередную ложь, но сразу же начинаю сомневаться. – Мне невыносимо думать, сколько денег вы тратите на психотерапевта, поэтому я каждый раз отменяю сеанс, а потом езжу вокруг и размышляю, как жить дальше. Если я найду работу, например, официанткой или кем-нибудь в этом роде, я сумею по вечерам готовиться к экзаменам, а потом… может быть, когда-нибудь тоже поступлю в колледж. Как Джейн.

Последнюю фразу она произносит с такой несуразной и наивной надеждой, что я опять начинаю верить ей. Уловка срабатывает: мысль обо всех тех возможностях, которые есть у Джейн и которые упустила и уже никогда не наверстает Джули, парализует меня. Голова трещит от попыток отделить правду от выдумки.

– Хорошо… хорошо, что ты думаешь о своем будущем, – выдавливаю я. – Я имею в виду, что мне нравится идея с работой и учебой, если это то, чего ты хочешь. Но сейчас тебе нужно посещать психотерапевта. Пусть будет другой врач, если нынешняя тебе не нравится. О деньгах не думай. Мы справимся.

– Ты и так уже столько на меня потратила, – настаивает она. – Вся эта одежда, новая мебель, а теперь еще и телефон. И если я когда-нибудь сумею подтянуть учебу, чтобы поступить в колледж… Не знаю, сколько стоит обучение, но вряд ли существуют специальные стипендии для похищенных девочек.

Слово «стипендии» заставляет меня кое о чем задуматься.

– Фонд Джули, – говорю я.

– Что это?

– Общественный фонд пожертвований на твое имя. Благодаря ему у нас были деньги на билборды, на возможный выкуп и… на все остальное. – У нас? Том, бухгалтер по профессии, сам основал этот фонд, он и платил. Он улаживал все вопросы, пока я занималась бог знает чем. Я едва помню те дни, недели, месяцы. – Там была сумма, отложенная для выкупа. В случае, если его не потребуют, мы собирались создать на эти деньги стипендию твоего имени, если…

– А можно воспользоваться этой суммой сейчас? – спрашивает она. – Я же вернулась.

– Там другие правила, – возражаю я, пытаясь выудить детали смутных воспоминаний. – Общественные пожертвования можно использовать только для определенных целей, и за них отвечает человек со стороны, не член семьи. Мы с Томом даже не можем снять деньги, не связавшись с администратором фонда.

Как только я понимаю, что не знаю ответа на следующий вопрос, который она собирается задать, Джули спрашивает:

– И кто администратор фонда?

– Боюсь, придется спросить у папы, – неуверенно отвечаю я. – Но ты единственный получатель. – Я поднимаю глаза, встречаюсь с ее взглядом и почти вижу, как у нее на губах формируется следующий вопрос, поэтому, прежде чем она успевает задать его, говорю: – Где-то около пятидесяти тысяч долларов.

Джули даже не пытается скрыть, насколько поражена суммой; видимо, это гораздо больше, чем она ожидала.

– Ого! – восклицает она. А потом в ее голубых глазах появляются слезы, подбородок начинает дрожать. – Вы, наверное, действительно очень хотели меня найти.

Только когда она поднимается, чтобы принять ванну, и я слышу ее сдавленный плач, я удивляюсь, что она видела в Интернете билборды, но не наткнулась при этом на упоминания о фонде Джули.

Новенькая

размышляла, какое имя ей выбрать. Она наблюдала, как Мерседес одной рукой туго натягивает простыню, другой – приподнимает угол матраса, заправляет под него белую ткань и разглаживает складки. Прежде чем новенькая успела проследить, как это делается, Мерседес уже закончила и перешла к другой кровати. Опытной наставнице потребовалось всего пятнадцать секунд, чтобы снять грязную простыню и застелить свежую.

– Как будто надеваете на матрас подгузник, – пошутила новенькая.

Мерседес в это время ползала на коленях, заправляя нижний край простыни, и, обернувшись, посмотрела в необычные голубые глаза девушки:

– Ручаюсь, ты раньше ни разу не надевала подгузники, а?

Новенькая почувствовала, что краснеет.

Позже, когда они вместе грузили в кладовку рулоны туалетной бумаги, Мерседес спросила:

– Или у тебя все-таки есть ребенок? – Поскольку новенькая замялась, она добавила: – Извини, не стоило мне лезть.

Новенькая пожала плечами и провела ладонью по крышкам бутылок, прикрепленных к тележке, ища пустые.

– А у вас есть дети? – спросила она.

– Двое, и пока что мне хватит, – ответила Мерседес, со смехом перекрестившись. – Я с этими-то едва справляюсь.

– Я бы даже с одним не справилась.

– Ты еще слишком молода, – возразила Мерседес. – Подожди, пока не дорастешь до моих лет.

– А сколько вам?

– Двадцать четыре.

Новенькая подумала, какая же Мерседес взрослая, и позавидовала. Ей самой пришлось несладко, когда в Юджине не хватило денег на автобус, а в первом же стриптиз-клубе, куда она попыталась устроиться, ей сообщили, что берут только совершеннолетних. Ее фальшивые документы выглядели достаточно правдоподобно, чтобы помахать ими перед носом у бармена, но она знала, что они не выдержат тщательного изучения в конторе клуба, торгующего алкоголем. Тем не менее во втором клубе она решилась предъявить документ на имя Джессики Моргенштерн, двадцатидвухлетней блондинки из Техаса.

Парень едва взглянул в полутьме бара на документ и швырнул его обратно.

– Попробуй обратиться в мотель около парковки, – посоветовал он. – Там нанимают нелегалов.

Она схватила фальшивое удостоверение и направилась в мотель под вывеской «Бюджетный отдых в апартаментах». Горничным ведь дают чаевые, не так ли? Она не была уверена, что хочет работать здесь, но персонал мотеля как раз в то утро находился под впечатлением из-за какого-то футбольного матча. В итоге не успела она сообразить, стоит ли вообще сюда соваться, не говоря уже о том, чтобы предъявить фальшивку, как дежурный, удерживая плечом телефонную трубку, сунул ей униформу и указал на тележку Мерседес в конце коридора.

– Просто делай то, что она тебе говорит, comprende?^[7] – спросил он, прикрыв рукой трубку и едва взглянув на новенькую.

В задней части мотеля, в большой кладовой, полной сломанной мебели, собранной из люксовых номеров, ютились рабочие, не имеющие регистрации и родни в городе. Молодая женщина, с которой она делила пружинный матрас, без конца бормотала во сне, но, по крайней мере, у новенькой была кровать. Поначалу работа тоже показалась неплохой, и она поздравила себя с тем, что у нее крепкие ноги и спина благодаря навыкам верховой езды, полученным в Ред-Блафф.

Гораздо больше ее беспокоили толпы сопровождаемых родителями подростков в зелено-желтых футболках с эмблемой в виде утки^[8]. Они вели себя шумно и высокомерно и вечно злились, когда приходилось переходить на другую сторону холла, уступая дорогу ее скрипучей хозяйственной тележке. Новенькая с завистью смотрела на хорошеньких блондинок с высокими хвостами на затылках. Входя в их номера, она с трепетом прикасалась к изящным браслетам, небрежно оставленным на комоде, дорогим на вид флаконам кондиционера в душе, фирменным рюкзачкам, брошенным на пол сандалиям и розовым пижамам.

На третий день у новенькой начались жгучие боли в плечах, пояснице, шее и предплечьях. Она едва могла заставить себя подняться с кровати, а от пылесоса, ревущего, как ракета, в голове начались стреляющие боли. В то утро, пока Мерседес мыла ванную, новенькая улучила момент, чтобы размять усталые плечи, пока пылесос работал на холостом ходу. Она заметила на комоде длинную желто-зеленую ленту, взяла ее и завязала вокруг собственного хвостика, морщась от боли в мышцах, затем посмотрела на себя в зеркало и поджала губы в кокетливой улыбочке, напоминающей розовый бутон. Услышав, как смывается вода в туалете, она сдернула ленту. Мерседес вышла из ванной с использованным рулоном туалетной бумаги в руках:

– Пора пополнить запасы.

Когда они закончили в кладовке, наставница заявила:

– Я знаю, на чем ты спишь, девочка. Так ты угробишь спину. Пойдем сегодня ко мне домой. У нас есть свободная кровать, поскольку мой двоюродный брат переехал.

Новенькая кивнула, и Мерседес, улыбнувшись, выкатила тележку, чтобы постучать в следующую дверь.

Наставница жила на втором этаже многоквартирного дома из красного кирпича, который находился примерно в часе езды на автобусе, включая пятнадцать минут ожидания на остановке под туманом мелкой мороси. Новенькой было обидно платить за проезд из своих скудных чаевых, но когда они с Мерседес уже в сумерках поднимались по лестнице, по долетевшему из дома запаху она поняла, что их ждет ужин. Мерседес открыла дверь, и обеих встретили звуки телерекламы и журчание крана; повеяло теплом и домашним уютом. Старший из двух мальчуганов, лежавших перед телевизором, оглянулся через плечо и крикнул: «Привет, мама!», а затем вновь уставился на экран – как раз начинался мультфильм.

Пока новенькая замешкалась в прихожей, Мерседес уже прошла на кухню, и до девушки донесся разговор хозяйки с какой-то женщиной, которая, по-видимому, пересказывала по-испански события дня. Мерседес прервала ее, тоже по-испански, и жестом указала на новенькую, которая закрыла за собой дверь и почувствовала себя дома в этой шумной и душной квартире. Женщина стояла у раковины, она выглядела лет на десять старше Мерседес, но точный возраст сложно было определить из-за густого макияжа.

– Это моя сестра Лючия. Садись! – скомандовала Мерседес, указывая на стол, а затем снова заговорила по-испански, обращаясь к сестре и указывая на единственную тарелку, стоявшую на кухонном столе. Женщина неприветливо взглянула на новенькую и, пожав плечами, молча достала из кухонного шкафа еще одну тарелку и приборы, после чего, по-прежнему молча, поставила посуду на стойку, отделявшую кухню от столовой. Затем, подхватив со стола журнал, Лючия вышла из кухни, прошествовала мимо детей, не отрывающихся от телевизора, и скрылась в дальней комнате.

– Она сердится? – прошептала новенькая, когда Мерседес обошла стойку и начала накладывать на тарелку курицу с рисом из кастрюли, стоящей на плите.

– Да нет, все нормально. Она присматривает за детьми, пока я на работе, а потом ложится спать, чтобы пораньше встать и открыть свой отдел в универмаге.

К тому времени, как Мерседес закончила раскладывать еду по тарелкам и отнесла их на стол, в глубине квартиры включился еще один телевизор. Через тонкие стены отчетливо слышались испанские голоса, которые сливались с репликами англоязычных мультфильмов.

– Налетай!

Новенькая повиновалась. Еда ей очень понравилась, о чем она и сказала.

– Давненько не пробовала домашней пищи, да? Лючия у нас хорошо готовит. Не разрешает мне приносить обеды из «Макдоналдса»: говорит, что мальчики должны есть только свежее. – Она взмахнула вилкой с кусочком курицы. – Мне некогда готовить из-за длинного рабочего дня в мотеле, но сестра попытается пристроить меня к себе в магазин, когда закрепится там.

Гостья почувствовала, как приятное тепло от сытости разливается по телу. Куриная ножка получилась такой нежной, что мясо отваливалось от кости при легчайшем прикосновении вилки. Она представила, как здорово иметь напарницу, с которой можно поболтать на остановке в ожидании автобуса. Представила, как они с Мерседес, обе в униформе, сидят рядом в транспорте, едут на работу и смеются над… чем?

– Теперь моя очередь!

– Нет, моя!

Шли титры мультсериала, и мальчики боролись за пульт. Когда они уж слишком расшумелись, Мерседес резко повернула голову, и улыбка сползла с ее лица, как маска.

– Мальчики! – прикрикнула она. – Пора в постель. Через пять минут я приду вас укладывать, так что начинайте чистить зубы. – Она смущенно взглянула на новенькую. – Пойду проверю, есть ли чистые простыни, и уложу мальчиков спать. Возьми себе добавки или посмотри телевизор. – Мерседес неопределенно махнула рукой, встала и прошла через комнату, наклоняясь по пути, чтобы подобрать игрушки с пола. А затем скрылась где-то в глубине квартиры.

До новенькой донеслось хлопанье дверей шкафа, мальчики из-за чего-то спорили – «отдай!» – и тут она заметила расстегнутую сумочку хозяйки, лежащую на кухонном столе. В мыслях одна часть ее личности все еще ехала на работу в автобусе, а другая, более практичная, уже вычитала ежедневную стоимость проезда из чаевых и прикидывала, хватит ли на каштановую краску для волос. Она не собиралась красть деньги; от возможности зарабатывать по-настоящему ее отделял лишь маленький пластиковый прямоугольник в расстегнутой сумочке, на котором было написано: «Мерседес Родригес, Калифорния, каштановые волосы, голубые глаза, 24 года». Если Вселенная раздает милости, их надо принимать.

9

Том не вернулся домой после завтрака с Джейн, и к обеду его тоже нет.

Мне впервые приходит в голову, что после возвращения дочери муж ни разу не упомянул о фонде Джули. Разумеется, он думал о том, что мы можем или должны сделать с деньгами: продолжать сбор на стипендию имени Джули или, как намекнула дочь, использовать средства фонда в качестве стипендии для нее самой. Ведь теперь, когда Джули двадцать один, деньги принадлежат ей, а там уж пусть сама решает: она единственный получатель. А как насчет попечителей, администратора? Том так долго в одиночку вел дела со всеми, даже с нашим адвокатом, что я совершенно не знаю, с чего начать. Его письменный стол находится в комнате, где спит Джули. После того как она, распаренная и довольная, вышла из ванной, я дала ей валиум, она безропотно проглотила его, скинула халат, скользнула под одеяло и сразу же заснула.

Я тихонько иду по коридору к комнате Джули, на мгновение приостанавливаюсь, прислушиваюсь к ее тихому дыханию и осторожно открываю дверь. Дочь лежит в прежней позе, даже не перевернулась; все так же укрыта одеялом, которое я ей подоткнула; рыжие волосы торчат в разные стороны, как бывает с короткими прядями, когда ложишься спать с мокрой головой. Я замечаю бледное розоватое пятно от краски, просочившейся с волос на подушку.

Я сажусь за стол Тома, офисное кресло реагирует громким скрипом. Я резко оборачиваюсь: кажется, Джули пошевелилась. Но нет, она лежит все так же неподвижно, лицом к стене.

На столе Тома – педантичный порядок, письменные принадлежности аккуратно расставлены в секционном органайзере, блокноты и бумага рассортированы по сетчатым лоткам. Крошечный кактус сохнет на подоконнике, пытаясь уловить лучи света через плотно закрытые жалюзи. В одном углу стола – студийный портрет нашей семьи, где мы еще вчетвером, а перед ним – снимок Джули. Не тот, который мы предоставили полиции и прессе, неоднократно показанный во всех новостях. Нет, это фото Джули с Большого каньона, где мы в последний раз отдыхали всей семьей, – постановочный кадр. От той поездки сохранилось бесчисленное множество снимков нашей младшей дочери: вот она подпрыгнула, и камера запечатлела ее в полете, как бы оседлавшую пустоту; вот она стоит на двух огромных валунах – ноги широко расставлены, руки на бедрах, задрала подбородок и подбоченилась. А Джули, которая тогда только что миновала скачок роста и еще не привыкла к длинным рукам и ногам, чувствовала себя неуверенно, поскальзывалась и спотыкалась, когда мы карабкались по скалам, и старалась держаться подальше от края пропасти. Вот и на этой фотографии она неуклюже, в неестественной позе сидит на камне: одна нога вытянута, другая – поджата, локоть на колене, рука подпирает подбородок.

Я шевелю мышью и с облегчением вижу, что монитор оживает без запроса пароля. Фотография на рабочем столе – пейзаж, какой-то тропический остров на закате, на его фоне с кропотливой аккуратностью размещены папки. Я делаю поиск по файлам, вводя ключевые слова одно за другим – «Джули», «фонд», «попечители», «пожертвование», «вознаграждение», – рассчитывая, что где-то есть электронная таблица, в которой зафиксированы все приходы и расходы, связанные с поиском. Или, по крайней мере, файл с контактной информацией попечителей. Ничего не выходит, и я задаюсь вопросом: не занималась ли Джули в последнее время такими же поисками? Если так, то ей повезло не больше моего. Я открываю веб-браузер и проверяю историю: пусто. А учитывая недавнее признание дочери, что она искала свое дело в Интернете, напрашивается неприятная догадка: не сама ли она почистила историю браузера?

Отбросив эту мысль, я начинаю выдвигать ящики стола, но натыкаюсь только на мусор: засохшие маркеры, резинки, скрепки. В боковом ящике лежат стопки пустых налоговых бланков, от одного взгляда на которые у меня кружится голова. Я задвигаю этот ящик как можно тише и дергаю за ручку другого. Заперт.

Вот черт.

Зачем нужен пароль на компьютере, если вся информация хранится под замком в бумажном виде? Наверняка там лежат банковские файлы его клиентов – строго конфиденциальные. Каким-то шестым чувством я ощущаю уверенность, что документы фонда Джули тоже находятся именно в этом ящике. Мне кажется, я видела у Тома на цепочке ключ от него, но, вероятно, где-то есть запасной. Я выдвигаю другие ящики, чтобы убедиться, что среди ластиков и скрепок нет миниатюрного ключа, но ничего не нахожу. Нетерпеливо поднимаю перегородки разделителей и заглядываю под формованный пластик, где много пыли, но ключа тоже нет. Как можно что-то найти, если в столе почти пусто?

Шорох позади заставляет меня резко обернуться и тут же вздрогнуть от громкого скрипа кресла. Джули перевернулась на другой бок, лицом ко мне, но глаза у нее по-прежнему закрыты, и после бессвязного шепота и вздоха она снова затихает. Или только притворяется? Может, она исподтишка наблюдала за мной? И закрыла глаза, когда я обернулась? Я замираю, руки и ноги немеют в ожидании следующего движения дочери. И сразу же до меня доходит, что теперь конспирация не имеет смысла. Если Джули меня засекла, я вполне могу взять то, за чем пришла. А если не засекла, то тем более. Я еще раз напрягаюсь, чтобы сообразить, где может быть тайник с ключом.

Я никогда не считала себя великим шпионом. Если вы думаете, что после исчезновения Джули я стала следить за Джейн как ястреб, пролистывать контакты у нее в телефоне, читать историю эсэмэсок и ее дневник, то нет, это не так. Хотя и дневник Джули, который вдоль и поперек изучила полиция, не содержал ничего более интересного, чем расписание тренировок по бегу и запись домашних заданий, а еще был разрисован сердечками. Я всегда считала, что, сопротивляясь желанию следить за Джейн, уважаю ее частную жизнь. Теперь я понимаю, что такого желания у меня никогда и не было; я просто ничего не хотела знать про нее. Бунтарство Джейн меня не беспокоило. Здоровое проявление пропорционально развивающейся личности – постоянно перекрашиваемые волосы, пирсинг. Все напоказ, даже шпионить не надо. Я считала разумным позволить дочери иметь собственный мир, хлопать дверью и слушать любимую музыку, и тогда она однажды все поймет и поблагодарит меня за то, что я не нарушала ее личное пространство. Теперь, когда Джейн покинула дом, город и штат, я понимаю: она отчаянно хотела, чтобы я вмешалась. Я вспоминаю стопку блокнотов, которые она выносила сегодня утром. Это же ее дневники! Она нарочно оставила дома старые дневники, когда уехала в университет. Оставила их для меня, чтобы я нашла. И вот теперь, когда я знаю, насколько Джейн нуждалась в матери, уже слишком поздно.

Тут я вдруг понимаю, где находится ключ, догадываюсь, где Том прячет его не только от целого мира, но и конкретно от меня. Он положил его в самое последнее место, куда мне захотелось бы заглянуть.

Я тянусь к снимку Джули, поворачиваю рамку и с обратной стороны нахожу ключ, засунутый под один из металлических зажимов, которые держат фотографию. Я вытаскиваю его – и открываю ящик, в глубине которого, за стопкой финансовых бумаг, обнаруживаю немаркированную папку. Вытаскиваю ее. Передвигаю оставшиеся папки так, чтобы замаскировать пропажу одной из них, запираю ящик, кладу ключ на место и выхожу вместе со своей находкой, быстро и бесшумно, закрыв за собой дверь в комнату, наполненную теплым, сонным дыханием Джули.

Что я надеюсь найти в этой пыльной папке? Газетные вырезки, нашу переписку с родительским комитетом, СМИ и правоохранительными органами? Вместо этого я вижу несколько скрепленных вместе бланков, сложенных, потому что они больше размера письма: это банковские документы для создания фонда. Я просматриваю их, но текст написан профессиональным языком, который мало мне понятен. Есть и другие бумаги, развернув которые я обнаруживаю нотариально заверенную подпись администратора фонда: Альма Жозефина Руис. Понятия не имею, кто это, знаю только, что она держит в руках финансовые нити фонда. Цифры меня впечатляют: двести сорок тысяч долларов пожертвований, собранных в 2008 году. Кто знает, что теперь осталось от этой суммы? Но, возможно, денег хватит, чтобы оплатить заявку в университет или даже несколько лет учебы, если Джули удастся поступить?

Я не помню Альму. Но я почти ничего не помню из того периода. Я много пила, спала целыми днями, принимала снотворное, чтобы спать и по ночам, после того как проспала весь день. А главное, я не желала знать никаких подробностей. Мне хотелось одного: чтобы меня оставили в покое.

Теперь, впервые столкнувшись с тем, от чего я отстранилась, выраженным в долларовом эквиваленте, я понимаю, что заслужила нынешнее одиночество.

Смотрю на часы и гадаю, когда Том вернется домой. Раньше он ходил по воскресеньям в группу поддержки родителей пропавших детей. Но неужели он до сих пор ее посещает, раз Джули нашлась? Да и пустят ли его туда? Каково тому, чьи молитвы услышаны, сидеть среди людей, дети которых пропали без вести и не нашлись?

И тут я вспоминаю.

«Обратитесь к Альме, если вы видели этого ребенка» – вот что было написано на билбордах. В тот вечер я пошла с Томом в группу поддержки в первый и последний раз. Другие родители набросились на нас, на меня, из-за этих рекламных щитов.

– Твоя девочка повсюду! – выкрикнула женщина, которую, кажется, звали Конни. – Каждый раз, выбежав в магазин на углу, я натыкаюсь на плакаты с ее фотографией. А когда в последний раз видели мою дочку Шонну? Вы хоть помните, как она выгладит? – Она обернулась к собравшимся, словно ища у них поддержки. – Вот именно. Все знают, что она черная, только и всего. Четырнадцатилетняя чернокожая девочка; наверняка она просто сбежала, да? Всем насрать. Кто обратится к Альме из-за моей дочки? Ведь никто не знает, как она выгладит.

Помню, как Альма потупила глаза с длинными темными ресницами; помню, что волосы у нее были туго заплетены во французскую косу.

Руководитель группы предложил не выплескивать свои чувства на других, а Конни процедила сквозь зубы:

– Просто накипело.

Однако люди, сидевшие в кругу, продолжали возмущаться. Тут собрались родители детей, которых похитили более стандартным способом: забрал из школы и переправил через границу штата отец, как случилось с дочерью Альмы, или уговорил прокатиться в грузовике взрослый приятель-дальнобойщик. Лица таких потеряшек – бедняков, темнокожих, трудных подростков – мелькали в вечерних новостях всего несколько недель, в лучшем случае – несколько месяцев после исчезновения.

Но наивное личико Джули с широко раскрытыми глазами, казалось, было создано для телевидения, с экранов которого оно не сходило не то что месяцы – годы. Телевизионщиков привлекала ее внешность: дочка выглядела как юная героиня криминального комикса, этакая розовощекая золотоволосая дочь Америки, выслеженная маньяком и украденная под угрозой ножа из родительского дома. Круглое личико с приоткрытой верхней губой, придававшей ей детский вид, какой тщетно пытаются изобразить взрослые женщины, надеясь выглядеть моложе и наивнее; светлые голубые глаза, белокурые волосы, ниспадающие поникшим флагом. Я смотрела на ее ресницы, темные возле век и бесцветные ближе к кончикам, и думала: «Когда дочка начнет краситься, мы пропали». Негативной реакции не пришлось долго ждать. Все члены группы уставились на нас с завистью, даже с ненавистью. Словно самый страшный кошмар нашей жизни специально срежиссирован, чтобы оттянуть внимание от их пропавших детей. Словно нам повезло, что Джули украл настоящий маньяк.

Я говорю «мы», но матерью была я. Все смотрели на меня, и я почувствовала, что каменею.

– Я рад, что вы не держите гнев в себе, – вещал руководитель группы. – Мы разделяем ваши чувства.

Мне хотелось крикнуть: «Она так же мертва, как и ваши дети!» Но я просто ушла, предоставив Тому произносить примирительные речи. И никогда не спрашивала, как он тогда, поздно ночью, добрался домой.

А сейчас вдруг догадалась, кто его подвез.

Карен

отмечала семнадцатый день рождения вместе с Мелиндой и Бобом Макгинти.

– Поздравляем! – сказала Мелинда, протягивая ей картонную коробочку.

Шапка ее седых волос была гладко и аккуратно причесана, как всегда, но в ушах покачивались нарядные серьги, а напряженная улыбка обнажила крупные зубы. Даже у Боба был довольный вид.

Карен открыла коробочку, в которой лежал подарок: цепочка с подвеской в виде лошади.

Карен считала, что выжила в школе калифорнийского городка Ред-Блафф только благодаря лошадям. Иначе тяжко пришлось бы ей среди одержимых бейсболом хулиганов, которые предпочитали девочек с кислыми, как вчерашнее молоко, лицами. Однако Карен ездила верхом и оттого пользовалась у ребят уважением, не зависящим от ее внешнего вида. Что было весьма кстати: юбки и свитеры, которые ей покупали Макгинти или отдавала их племянница, окончившая колледж лет пятнадцать назад, не имели ничего общего с модой. Мелинда и Боб всегда мечтали о дочери, а их единственный сын уехал из дома, как только ему исполнилось восемнадцать. Чем бы он ни занимался в Нью-Йорке или где-то еще, с родителями он этим делиться не желал. Раз в год они получали от него открытки. Об этом рассказала ей Мелинда, добавив ледяным тоном: «Благодаря этому мы знаем, что он все еще жив», и Карен догадалась, что родители после его ухода пролили море слез.

Но к тому времени она уже была знакома со множеством подобных историй и ничему не удивлялась. Приемные родители менялись у нее так часто, что она почти всегда точно знала, кого им заменяет: дочь, которая так и не появилась на свет, несмотря на все молитвы; умершего ребенка; пропавшего ребенка; старшего брата или сестру, уехавших на мотоцикле сорок лет назад и не вернувшихся. Она научилась не доверять большим семьям, где родные дети выступали против нее единым фронтом, перед родителями делая вид, будто приняли ее, а у них за спиной устраивая ей травлю. («Не трудись запоминать наши имена, ты здесь надолго не задержишься».) А их родители, напротив, вели себя так, словно у них переизбыток любви, которой они жаждут одарить Карен, хотя дело, разумеется, было только в деньгах за опеку. Она их не осуждала, но и благодарить не собиралась.

Какую бы роль Карен ни играла для своих приемных родителей, она не особенно старалась играть ее хорошо. Она знала, что просто убивает время, пока не станет взрослой. Воспитание в семье сопряжено с риском, но обычно там безопаснее, чем на улице. А когда в семье становилось небезопасно – когда «отец» заглядывал к ней в комнату, пока Карен переодевалась, и не спешил закрыть дверь; когда «брат» слишком тесно прижимался к ней во время семейного барбекю, – она научилась точно определять момент, после которого ценность ее тела перевешивала кормежку и кров. В такие моменты она убегала, прихватив с собой сувенир на память.

Ничего ценного она не брала: не хватало еще угодить в тюрьму. Карен предпочитала вещи, имеющие не материальную, а эмоциональную ценность для семьи. Такой вещицы не сразу хватятся, но будут проливать слезы, когда обнаружат пропажу. После двух лет в приемных семьях у нее набралась небольшая коллекция незамысловатых трофеев: фигурка из серии «Драгоценные моменты» с головой-луковицей и слезливыми глазками; плюшевый мишка с оторванным ухом; сувенир с Ниагарского водопада, который Карен нашла в ящике прикроватной тумбочки приемной матери; пожелтевшая от времени картинка, в уголке которой почерком детсадовской воспитательницы была выведена надпись: «Дикон, 4 года». Карен сначала колебалась, брать или не брать рисунок, все-таки память о больном ребенке, но потом вспомнила, что сделал с ней старший брат этого малыша и какой оплеухой наградила ее приемная мать, когда она на него пожаловалась. Рисунок болтался в рюкзаке, сложенный вчетверо, и краски на нем со временем размазались.

Но Макгинти были совсем другими. Они предоставили ей много свободы, потому что и сами любили свободу. Оба были на пенсии, но Мелинда подрабатывала в библиотеке и по утрам с радостью шла на работу, словно непрестанное взбивание подушек и протирание стола не давали достаточного выхода ее энергии. Поначалу Карен решила, что ее взяли в семью нянчиться с Бобом во время библиотечных смен Мелинды. Каждое утро после отъезда хозяйки Карен ждала, что старик начнет приставать к ней, но Боб выпивал чашку кофе и отправлялся в свою столярную мастерскую, где и коротал весь день. А она поднималась к себе, закрывала дверь и часами лежала на кровати, уставившись на люстру. Ей казалось, что ее схватили за горло и потихоньку душат. Давненько Карен не было так скучно.

Верховая езда спасла ее от отчаянного шага, который она уже начала обдумывать. Мелинда устроила свою подопечную на восемь недель на ранчо, которым управлял ее старый друг. Карен предположила, что тот сделал Мелинде одолжение, поскольку, хотя два месяца занятий верховой ездой стоили недешево, Мелинде, казалось, было безразлично, поедет Карен на ранчо или нет.

– Если хочешь, Боб тебя отвезет, – предложила она. – Или можете пройти полчаса пешком по трассе, она ведет как раз туда. Начало по будням в десять утра.

Карен поначалу с настороженностью отнеслась к этой затее, но однажды, когда Мелинда ушла в библиотеку, а Боб, как обычно, сложил газету и побрел в столярную мастерскую, она вдруг поняла, что никто не собирается ее принуждать, и решила, что лучше прогуляться, чем снова все утро таращиться в потолок. Кроме того, она с детства любила лошадей. Даже фантазировала, что у нее есть серебристо-белый конь, невидимый для всех, кроме нее, и он бесшумно, как облако, летит над горизонтом, издалека поглядывая на Карен.

Когда она впервые вошла в конюшню, реальность оказалась далека от мечты: потные, вонючие, дрожащие от холода лошади разочаровали ее. Даже испугали: под атласной кожей у них ходуном ходили могучие мышцы, глаза устрашающе закатывались, а копыта били о землю с такой силой, что Карен чувствовала дрожь сквозь кроссовки. Но она приучилась показывать страх только в тех случаях, когда это помогало минимизировать ущерб. А пресмыкаться перед этими сильными животными было абсолютно бесполезно. Кроме того, полдюжины других ребят в конном лагере, многие из которых уже стали опытными наездниками, были на несколько лет младше ее. Так, одной девочке исполнилось всего девять. Когда Карен гладила гнедую кобылу по гигантской голове во время своего первого визита в конюшню, она старалась, чтобы и инструктор, и эта девятилетняя девочка, как и все остальные, видели, что рука у нее не дрожит.