Текст книги "По холодным следам (ЛП)"

Автор книги: Эми Джентри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

– Вот, приберегла для тебя. Если что-нибудь понадобится, дай мне знать.

Эсфирь не набралась духу кивнуть, опасаясь, что Джон Дэвид испытывает ее и наблюдает откуда-то поблизости. Она лишь на мгновение встретилась взглядом с работницей и попыталась полуулыбкой поблагодарить ее за персики. Женщина по имени Дженис уже исчезла, а долговязая блондинка сложила руки на груди, что-то бормоча себе под нос.

Эсфирь поспешила домой, наступая кроссовками на волочащуюся по земле мятую простыню. Интересно, узнает ли Джон Дэвид, что она вышла из дома, и если да, то каково будет наказание? Если это испытание, то она его провалила. Ей вспомнилась библейская история про Авраама, который связал своего сына Исаака и успел занести над ним нож, сверкающий в лучах утреннего солнца. Так рассказывал ей Джон Дэвид. Бог тоже принес в жертву своего сына Иисуса. В жертву всегда приносили сыновей, и никогда – дочерей. Значит, для родителей важнее дочери? Или, наоборот, сыновья?

Она прошла на кухню, поела, спустилась по лестнице в свою каморку и залезла в постель.

Лежа в кровати, она услышала, как скрипнула дверь и две пары ног пересекли кухню.

Сначала она не узнала голоса Джона Дэвида: он казался более высоким и напомнил ей о человеке, которого она знала давным-давно, человеке с гитарой. Слов она не могла различить, но тон был дружелюбным. Второй голос был девичий. Раздался резкий скрежет стула по полу, сопровождаемый визгом боли и взрывом смеха. Кем бы ни была эта девочка, она очень неуклюжая.

– Эсфирь! – крикнул Джон Дэвид. – Эсфирь, иди сюда!

Она взглянула на парик и простыню, брошенные у изножья кровати.

– Мы не пойдем на улицу, одеваться не надо. Просто поднимись и познакомься кое с кем.

Познакомься кое с кем. Она осторожно поднялась по лестнице в ночной рубашке. На кухне рядом с Джоном Дэвидом стояла девочка, возможно, чуть младше Эсфири, невысокого роста, с темными волосами, заплетенными в косички. На ней были черная футболка и короткая черная юбка, которая открывала грязные ноги, белеющие выше выцветших пестрых носков.

– Эсфирь, это Шарлотта, – сообщил Джон Дэвид.

Эсфирь с ужасом увидела, что он сбрил бороду, и сразу вспомнила гитару на ремне с вышитым узором, комнату с плакатами на стенах. Кожа, прежде спрятанная под бородой, оказалась розоватой и бугристой, как куриная шкурка, рот выглядел маленьким и тонкогубым, над кадыком виднелся крошечный порез.

Ей вдруг подумалось, что имя Шарлотта начинается с той же буквы, что и слово «шлюха». Эсфирь не отрывала глаз от пола, но чувствовала, что Шарлотта с любопытством рассматривает ее, и внезапно устыдилась своего вида: заношенная ночная рубашка поверх джинсов, которые он выудил из мусорного контейнера; из-под обтрепанных отворотов выглядывают грязные босые ноги. Интересно, не воняет ли ночная рубашка? Ее никогда не стирали.

– Шарлотта, Эсфирь – моя племянница. Она гостит у меня.

Снова раздался тот же голос нового-старого Джона Дэвида, который напомнил ей о том времени, когда она была кем-то другим, давным-давно. Он повернулся и обратился к ней так по-доброму, так ласково, что ей захотелось заткнуть уши и кричать до тех пор, пока она не перестанет его слышать.

– Эсфирь, позволишь Шарлотте воспользоваться твоим компьютером, чтобы проверить электронную почту? Она далеко от дома и была бы очень тебе благодарна.

Никакого компьютера у Эсфири не было, однако она поняла, чего от нее ждут, и кивнула, не поднимая глаз.

– Отлично. Тогда мы спустимся к тебе в комнату. Подождешь нас здесь несколько минут?

Эсфирь кивнула в знак согласия и посторонилась. Когда они проходили мимо нее, Шарлотта сказала: «Спасибо». Эсфирь быстро взглянула на нее, мельком заметив карие глаза с золотистозеленым отливом, и протянула руку, чтобы остановить Шарлотту, но та уже заметила узкую дверь в задней части кухни.

– Ого, тут что-то вроде потайного хода? – спросила она.

– Бомбоубежище, – пояснил Джон Дэвид, нависая над ней.

– Да не может быть!

– Этот дом принадлежал моим дедушке и бабушке. Дед был летчиком-истребителем на Тихом океане, его взяли в НАСА в шестьдесят первом. Старики могли бы переехать в большой дом в Клир-Лейк. Но бабушка верила, что холодная война закончится ядерным холокостом, что скоро придет Иисус и поразит землю. – Его голос постепенно удалялся. – И она убедила деда построить здесь подземный бункер.

– Ну и дичь, – сказала Шарлотта, немного расслабившись.

Ну и дичь. Эсфирь ни разу не слышала этой истории. Когда она представила, что у Джона Дэвида были дедушка и бабушка, он вдруг показался абсолютно обыкновенным.

– Подвал ниже уровня моря не устроишь, но достаточно десяти тонн бетона – и убежище от радиации готово.

Слова влетали ей в одно ухо и вылетали из другого, словно скучный урок истории, будто говорящий их Джон Дэвид не возносился выше любой истории, был вовсе не божеством, а обычным человеком, живущим в обычном доме.

– Вашей племяннице так повезло! Самая крутая спальня на свете.

Голос Шарлотты удалялся вниз по лестнице вместе с ее шагами. Только когда они оба исчезли в темноте, Эсфирь поняла, что сейчас произойдет: то же самое, что случилось с ней. Она свернулась калачиком на диване и закрыла уши руками, но все равно слышала. Слов нельзя было разобрать, только голос Шарлотты, все выше и пронзительнее, а затем глухой удар и еще один; что-то с грохотом упало на бетонный пол подвала; приглушенные крики, шарканье подошв по полу, словно там шла борьба. Краткий момент тишины. Тащат что-то тяжелое. А потом треск, в котором она узнала звук отрываемой от рулона клейкой ленты.

Джон Дэвид появился на верхней площадке лестницы и с усталым видом бросил на пол кладовки сверток с одеждой. Потом наполнил пластиковое ведро водой из кухонной раковины и протянул его Эсфири:

– Помой ее.

«Наложницы купали ее, умащивали благовониями и заплетали ей волосы».

Он сунул девочке новую синюю кухонную губку, мягкую с одной стороны и колючую с другой. Когда она взяла ведро, оно оказалось неожиданно тяжелым и слегка качнулось, плеснув немного воды ему на ботинки.

Джон Дэвид подошел к дивану, прилег. Борьба истощила его, лишила эмоционального накала, который, казалось, покидал его вибрирующими волнами. Когда он лежал вот так, с закрытыми глазами, он казался меньше. Она сделала шаг к нему, но он прикрыл глаза локтем и отвернулся к спинке дивана. Через мгновение он уже храпел.

Ей вдруг стало интересно: а что Джон Дэвид делает здесь все то время, пока она дрожит в своей каморке внизу? Валяется на диване? Делает себе бутерброд? Эти мысли наполнили ее ужасом. Эсфирь повернулась и пошла к двери подвала. Она перешагнула через груду одежды, напоминающей брошенную куклу. Черная футболка лежала сверху, вывернутая наизнанку и скрученная пополам, так что рисунок на лицевой стороне превратился в изломанный контур, ткань сморщилась, неразборчивые буквы на обороте шли задом наперед. Она начала спускаться по лестнице.

Еще не видя Шарлотты, она почуяла ее запах: девочка обмочилась. Затем глаза Эсфирь привыкли к темноте, и постепенно бледное пятно приобрело очертания туловища. Шарлотта лежала голая на полу. Руки у нее были завернуты за спину и обмотаны скотчем, ноги плотно прижаты друг к другу и тоже туго обернуты клейкой лентой, напоминая цельную серебристую колонну. В тусклом свете казалось, что ноги отрезаны ниже колен, а белые ступни лежат рядом, как пара кроссовок. Кусочек скотча был прилеплен к нижней половине маленького круглого лица; небольшая выпуклость показывала, где находится рот. Глаза Шарлотты были закрыты. «Наложницы купали ее, умащивали благовониями и заплетали ей волосы».

Эсфирь опустилась на колени, ее обдало холодом от соприкосновения с бетоном. Она поставила ведро и губку на пол рядом с собой и немного подождала.

Это уже чересчур. Надо подняться и сказать Джону Дэвиду, что она не может выполнить его приказание.

Затем Эсфирь медленно приблизилась к лежащему телу, стараясь не смотреть на него и чувствуя, как к глазам подступают горячие слезы. Она протянула руку туда, где на мягком белом животе и на ребрах обозначились алые пятна, по четыре с каждой стороны, как отпечатки пальцев. Потом взяла губку и окунула ее в воду, которая и раньше-то была чуть теплой, а теперь совсем остыла. Стараясь касаться тела Шарлотты только мягкой стороной губки, она очень осторожно приложила влажный поролон к синякам на белом пространстве живота, как будто вода могла смыть их.

Глаза девочки широко распахнулись.

Эсфирь с воплем отшатнулась.

Шарлотта, не в силах кричать из-за ленты, застонала, подняла голову, дико глядя на Эсфирь, и начала трясти волосами, пряди которых выбились из косичек и падали ей на глаза. Потом она перекатилась на бок и принялась размахивать спеленутыми ногами, пока не исхитрилась сильно пнуть Эсфирь в колено.

Та охнула и схватилась за ушибленное место. Но Шарлотта от удара потеряла равновесие, тяжело рухнула на спину и, ударившись затылком о бетон, затихла.

Эсфирь подняла губку, которая отлетела в сторону при потасовке.

– Я только умою тебя, – попыталась она успокоить Шарлотту. – Я не сделаю тебе ничего плохого.

«Наложницы купали ее, умащивали благовониями и заплетали ей волосы».

– Мне надо тебя выкупать. Ты должна стать чистой.

Пленница медленно подтянула ноги, будто устав от вспышки ярости, и уперлась ступнями в пол; голова ее по-прежнему безвольно лежала на бетоне. Шарлотта принялась медленно поворачиваться на спине по часовой стрелке, упершись затылком в пол и отталкиваясь ногами, как толстая белая золотая рыбка в аквариуме. Каждую минуту или две она замирала. Потом снова начинала движение. Наконец ей удалось отвернуть голову от Эсфири, и она застыла в неподвижности.

Эсфирь встала и подошла к ней с другой стороны, чтобы видеть лицо Шарлотты, опасаясь, что та снова начнет потихоньку уползать от нее. Но девочка, казалось, куда-то смотрела. Эсфирь опустилась на колени, приблизилась к голове Шарлотты и проследила за ее взглядом. И увидела крышки, валяющиеся на полу под кроватью.

Мусор.

От них пахло мусором. Им провоняла вся каморка. От крышек исходил слабый приторносладкий запах, которого Эсфирь раньше не замечала. Она спала над кучей мусора. Желудок у нее скрутило. Она оглядела крошечное помещение без окон. Это не подвал: подвал нельзя устроить ниже уровня моря. Это тюрьма. Камера пыток. Кровать, покрытая рваным одеялом. Весь ее мирок, такой маленький и убогий.

Снова посмотрев на Шарлотту, она поняла: этой девочке здесь не место. Она никогда не подчинится здешней атмосфере. Она все разрушит. Уже разрушила, будто вывернула комнату наизнанку, как футболку. Эсфирь могла бы прочесть послание, просвечивающее сквозь тонкую ткань бытия, но буквы шли задом наперед и не имели смысла. Надо все исправить.

Прежде всего – избавиться от Шарлотты, и она уже знала, как это сделать. Да, она совершит грех, но ведь Джон Дэвид постоянно внушал ей, что она грешница.

Эсфирь крадучись поднялась по лестнице. Джон Дэвид неподвижно лежал на диване, и ее поразило, каким умиротворенным он выглядит. Со свежевыбритым лицом, спокойно лежащий, а не нависающий над ней, он больше походил на мальчика, чем на мужчину. Она помнила, что на шее у него осталось крошечное красное пятно в том месте, где он порезался, когда брился.

Он порезался.

Значит, в доме есть бритва.

Для начала стоило бы заглянуть в ванную, примыкающую к спальне Джона Дэвида, но она туда никогда не заходила. Двери обычно были закрыты, так что, шагнув в темный коридор, она оробела. До сих пор она видела только кухню и бункер. Хотя Джон Дэвид и разрешил ей пользоваться ванной, а не крошечным металлическим туалетом в бункере, куда приходилось постоянно подливать воду, она не ходила наверх. Сунувшись в комнату, расположенную в конце коридора, она впервые осознала, что это обычный дом, даже уютный. Кровати с постельным бельем и покрывалами. Лампы, бирюзовые ковры и обои: в одной комнате – в цветочек, в другой – золотистые. На тумбочке в одной из нежилых спален стояли бронзовый олень и коробка салфеток, накрытая кружевным чехлом с пыльной оборкой по низу. Нити паутины висели в неподвижном воздухе.

Спальня Джона Дэвида выглядела почти так же. Эсфирь представляла его спящим на каком-нибудь тюфяке, а тут была огромная кровать, над которой висел пейзаж: пустыня и горы; не похоже на Хьюстон, насколько она помнила.

В шкафчиках, висевших в ванной, до сих пор хранился разный хлам, явно оставшийся от дедушки: почти пустые бутылки с засохшими на дне микстурами, флакончики с ушными и глазными каплями, пластиковые коробочки с таблетками. Ничего полезного.

Повернувшись, чтобы выйти, Эсфирь заметила за дверью мусорное ведро. Там, под кучей салфеток и обрывков зубной нити, она разглядела зловещий отблеск.

Эсфирь вернулась к Шарлотте. Та уже очнулась. В глазах у девочки дрожали слезы, подведенные карандашом брови страдальчески изгибались посередине, ниже клейкой ленты на подбородке виднелась ямочка. Эсфирь приложила палец к губам:

– Ш-ш-ш.

Затем она отлепила полоску скотча со рта.

Девочки молча смотрели друг на друга. Глаза у Шарлотты стали такими огромными, что, казалось, на лице только они и есть, все остальное исчезло. На миг Эсфири померещилось, что она глядит в зеркало, в глаза себе самой. Минутный ступор уступил место лихорадочной деятельности: она достала из кармана комок использованных бумажных салфеток и начала осторожно разворачивать их, пока на ладонь не выпало лезвие, маленькое и зловещее. Грех.

Она показала Шарлотте лезвие и сказала:

– Не двигайся.

Скотч на запястьях сбился в толстые потные жгуты. Разрезая их бритвой, Эсфирь физически чувствовала сопротивление Шарлотты – Джону Дэвиду, дыре, в которой они оказались, даже ей. Запястья были напряжены. Эта девочка сражалась с Джоном Дэвидом. Она будет драться с кем угодно и никогда не сдастся.

А Джули, никчемная блудница, легла под него без борьбы. Забытые имена, всплывая в голове Эсфири, путали ее, сбивали с толку. С каждым рывком лезвия она становилась свободнее. Она? Но кто? Шарлотта? Эсфирь? Или другая девочка? Эсфирь продолжала пилить путы под протестующий скрип клейкой ленты, терпеливо двигая бритвой взад и вперед. Скотч норовил закрутиться вокруг крошечного лезвия, так что приходилось периодически останавливаться и отклеивать его с тихим чмокающим звуком. Спустя, кажется, целую вечность поддались последние слои. Шарлотта откатилась, с усилием разводя руки, пока они не высвободились. На белой коже, передавленной клейкой лентой, остались красные пятна. Руки Шарлотты, короткие и тонкие, оказались на удивление сильными, хотя Эсфирь представляла, как они болят после связывания за спиной.

Шарлотта была самой храброй и сильной девочкой, которую она видела в жизни. На глаза Эсфири навернулись слезы, и она стянула через голову ночную рубашку:

– Вот.

Шарлотта тут же взяла рубашку, хранящую тепло чужого тела, и надела ее, даже не взглянув на Эсфирь. Затем она схватила бритву и принялась резать ленту на ногах. Эсфирь стянула с кровати простыню, ловко обернула ее вокруг туловища и плеч, закрепив под мышками. Ей и раньше случалось заворачиваться в простыню.

– Не поможешь? Сними это, – попросила Шарлотта, и Эсфирь начала отлеплять искромсанные полосы скотча с ее ног, в то время как Шарлотта продолжала резать. – Ладно, я убираюсь отсюда к чертовой матери. И ты меня выведешь, или я порежу тебя вот этим. – Она подняла лезвие бритвы. – Поняла?

Эсфирь с улыбкой кивнула. Она знала, что Шарлотта не причинит ей вреда.

– Как тебя зовут? – спросила та.

– Эсфирь.

– Это твое настоящее имя?

Эсфирь задумалась, но Шарлотта уже снова принялась пилить ленту на коленях.

– Этот парень – извращенец, – пробормотала Шарлотта. – Ну же, скажи мне свое настоящее имя.

– Меня зовут Эсфирь.

– Да черта с два, – буркнула Шарлотта и с резким щелчком перерезала лезвием последнюю полоску скотча.

Когда она оторвала ленту от ног и встала, лезвие упало на пол. Шарлотта случайно задела его ногой, и оно легко, как лист, отлетело в сторону, подскочив на неровном участке бетонного пола.

– Ладно. Слушай, ты мне помогла. Ты смелая девчонка. Давай вместе выбираться отсюда. И все-таки, как тебя зовут?

Джули хотела было ответить, но Шарлотта уже не смотрела на нее. Открыв рот, она уставилась ей за спину.

15

В зале свиданий в окружной тюрьме Харриса царит адская какофония: здесь нет телефонных трубок, чтобы общаться через плексигласовые перегородки, а встроенные в них динамики едва работают, поэтому десятки посетителей, многие с детьми, вынуждены кричать через стекло. После первого визита Тома я попросила его больше не приходить и, ради всего святого, не пускать сюда Джули.

Зато я часто звоню Джейн. Раз в день, утром, я набираю номер ее мобильного телефона по безумно дорогому тарифу, и мы разговариваем, пока положенные мне пятнадцать минут не истекают и звонок автоматически не завершается. Голос у нее на удивление бодрый: она рассказывает о летних занятиях по гриму, жалуется, что никак не допишет последние рефераты, подумывает о вступлении в лигу кикбола. Мое преступление словно отворило шлюзы, и Джейн бурлит подробностями, которые я с таким трудом выуживала у нее прежде. Детали ее повседневной жизни, бунтарской только с виду, на уровне краски для волос, кажутся мне восхитительными. Когда ее постоянно сравнивали с той, кого уже нет и кто именно поэтому выглядит идеалом, Джейн не знала, как реагировать. Теперь, когда есть реальный человек, с которым можно себя сравнить, ей, похоже, больше не нужен эпатаж. Насколько я могу судить, она в ладу с собой. Иногда ее болтовня немного утомляет, но это расплата за годы пренебрежения младшей дочерью. Она не задает никаких вопросов обо мне, даже не произносит ни к чему не обязывающего «Как дела?», и я ценю это. О Джули она тоже не спрашивает, но Том говорит, что сестры регулярно переписываются.

(«Конечно, я с самого начала знала, что это она», – сказала Джейн, когда я наконец набралась смелости задать вопрос, надеясь убедить ее, что я не плохая мать, а просто глупая. Когда я напомнила, что она сама уличила Джули во вранье насчет мобильного телефона, Джейн ответила: «Ну и что? Я тоже постоянно вру, но это все равно я».) В глубине души я расстраивалась, что Джейн даже после случившегося не пожелала вернуться домой, но, поразмыслив, пришла к выводу, что она ждет, когда я попрошу ее об этом. И пока я не перестану бояться отказа, мы обречены оставаться в тупике.

В то же время не могу сказать, что мне не нравится смотреть на мир глазами Джейн. Вдохновляет, что я сумела бросить вызов миру, даже если в повседневной жизни я иду с ним на компромиссы и играю по заданным правилам. Я провела всю жизнь с оглядкой, и что теперь? Тропы моих помыслов заросли, выбранная модель поведения не принесла результата. Может быть, это побочный эффект изучения поэтов-романтиков, этих фетишистов неординарности, которые два столетия назад разрушили традиционные ценности, представив их банальностью; может быть, поэтому я и не могу нормально общаться с теми, кто любит меня и кого люблю я. Но я стараюсь наладить отношения с Джейн. Я слушаю ее, воображая удар мокрого мяча о кроссовки на спортивной площадке, и в конце каждого телефонного разговора чувствую, что грязная камера, освещенная флуоресцентными лампами, давит на меня чуть меньше.

У происшествия нашлись свидетели: молодая пара, которая той ночью брела по лужайке, чтобы полюбоваться светящимся водопадом. У юноши есть судимость, и он не может давать показания, но девушка подтвердила: хоть она и не могла видеть нас с Джули с того места, где находилась, зато благодаря подсветке фонтана хорошо разглядела жертву. Человека с поднятыми руками, умоляющего о пощаде. Раздался выстрел, человек упал в воду. Но девушка не стала звонить в службу спасения.

Это сделала я.

Как назло, судья, назначенный для нашего громкого дела, – бывший окружной прокурор. Он известен тем, что неизменно отклоняет апелляции, принимает сторону обвинения и даже дает показания против тех, кого судит. Кроме того, он так громогласно вещает о своих отношениях с Христом, будто получил от Чака взятку. Мысль об ученой безбожнице, гниющей в окружной тюрьме – заведении, славящемся жестокими порядками, которые мне предлагают смягчить в обмен на стукачество, – наверняка нравится судье Кроффорду не меньше, чем стороне обвинения, которая подает одно ходатайство за другим об отсрочке слушания дела о моем залоге, используя любые предлоги, от демонстрации фото, где Джули шепчет что-то на ухо Максвеллу, до нездорового ажиотажа по поводу ужасных нападок на уважаемый столп общества.

Тюрьма грязная, переполненная, находиться здесь унизительно и мучительно скучно. Тут запрещены телефонные звонки, входящие письма ограничены по длине и подвергаются тщательной цензуре, а официальное одобрение заказа на получение книги тянется месяцами. Я бы заплатила кучу денег за возможность почитать что-нибудь и отвлечься от мрачной обстановки. Но если Кроффорд ожидает, что заключенные будут приставать ко мне, то ошибается. Женщины меня не трогают. Должно быть, среди них уже распространился слух, что я застрелила человека, который похитил и изнасиловал мою дочь. Доказать, что дело было именно так, конечно, гораздо сложнее, однако именно на этом зиждется моя самозащита. В полицейском участке я умоляла проверить ДНК жертвы с места преступления в бункере в Ривер-Оукс и воспользовалась единственным телефонным звонком, чтобы оставить сообщение для Алекса Меркадо. Должна признать, что, хотя и можно заметить в форме нависающих бровей Максвелла и в его голубых глазах с опущенными веками сходство с портретом похитителя, все же бородатое, с квадратной челюстью лицо проповедника, знакомое всем по билбордам, не слишком напоминает набросок, сделанный восемь лет назад полицейским художником со слов десятилетней Джейн.

На том рисунке изображен тощий парень в толстовке и с длинными волосами, собранными в хвост.

К тому же сам Максвелл утверждает, что мы с Джули шантажировали его вместе.

Да-да, Чак вполне себе жив. Выстрелив, я попала ему в плечо, и он упал на спину в фонтан, прежде чем я успела заметить, что пуля его не убила. Это и к лучшему. Если бы я сразу сообразила, что он не умер, то, без сомнения, продолжала бы стрелять, пока не кончатся патроны. Я рада, что не сделала этого, – и не потому, что смерть Максвелла была бы такой уж большой потерей для мира; не потому, что хочу видеть его не мертвым, а униженным, разоблаченным и упрятанным за решетку на всю жизнь. Просто, если бы он погиб, прокуроры могли бы выдвинуть мне обвинение в убийстве прямо сейчас. В Техасе даже случайная смерть, произошедшая во время совершения преступления, карается смертной казнью, а шантаж считается уголовным преступлением. Когда я нажимала на спусковой крючок, сохранение собственной жизни не стояло на первом месте в моем списке приоритетов. Но теперь все по-другому, потому что моя дочь вернулась ко мне.

Я хотела бы сказать, что это произошло в мгновение ока; что там, у стены воды, с пистолетом, направленным на Чака Максвелла, я вдруг увидела тринадцатилетнюю Джули в лице взрослой девушки. Как стереокартинка, на которую смотришь неделями, а потом внезапно проступает объемное изображение. Но это было бы неправдой. Потому что я всегда знала, что это она. С самого начала, с того момента, как она появилась на пороге. Я знала – просто не верила. Ее ложь и увертки подогревали сомнения, уводили в сторону. Моя новая версия Джули похожа на оптическую иллюзию: черное пространство в форме канделябра или вазы между двумя профилями. Представьте себе два лица, Джули тогдашнюю и Джули теперешнюю, которые смотрят друг на друга в профиль через глубокую рану горя. Все это время я видела только уродливые очертания того, что находилось между ними. Черную пропасть травмы.

Я не разговаривала с Джули с самого ареста, поэтому до сих пор не знаю, что скрывается в этой черной дыре. Но я готова принять силуэты, которые находятся по обе стороны от нее. Джули – до и Джули – после.

На досудебном слушании прокуроры просят перенести дату судебного разбирательства. Сначала я думаю, что меня хотят запугать, держать в напряжении. Но затем слышу слова «жертва убийства в Ривер-Оукс» и догадываюсь, что Алекс Меркадо получил мое телефонное сообщение. Главный адвокат по моему делу снова просит внести залог, пока полиция расследует связь между Максвеллом, Джули и Шарлоттой Уиллард, тринадцатилетней девочкой, которая исчезла из дома на границе Луизианы, в округе Борегард, примерно через полгода после того, как пропала моя дочь. Анализ ДНК подтвердил, что останки в бомбоубежище принадлежат Шарлотте Уиллард. И домом этим первоначально владела бабушка Максвелла. Возможно, Алекс писал мне об этом в сообщениях, но мне придется подождать, пока разрешат проверить телефон. Я помню, как Джули сказала: «Наш старый дом». Алекс ошибся насчет ее смерти, но в остальном оказался прав. Он просто перепутал девочек: кто сбежал, а кто погиб. На самом деле все могло обернуться и по-другому. Я снова думаю о той страшной фотографии, и ужас, который выпал на долю той девочки – другой, не моей дочери, – душит меня. Я представляю горе ее матери и снова начинаю жалеть, что мой выстрел не убил Максвелла.

Судья в очередной раз отказывается освобождать меня под залог, но адвокат выглядит обнадеженным. При встрече он рассказывает мне об анонимном посте в Интернете некоей девушки. Она пишет, что тоже подверглась сексуальному домогательству со стороны Максвелла, а когда ее мать пожаловалась, их исключили из церковной общины. Кроме того, одна из сотрудниц методистской церкви Спрингшира, на сей раз не анонимная, а с именем, утверждает, что Максвелла девять лет назад уволили с должности руководителя молодежной группы после жестокого обращения с ее дочерью. Обе женщины немедленно получают от адвокатов «Врат» приказ прекратить нападки на уважаемого пастора.

Но теперь начинают давать показания и другие похищенные дочери.

Заключенные тюрьмы округа Харрис не могут принимать телефонные звонки, письма без цензуры или недозволенные книги. Зато у меня есть неограниченный доступ к юридическим документам, связанным с предстоящим судом. На следующей встрече адвокат протягивает мне толстую папку:

– Расшифровка показаний. Думаю, вам стоит прочитать это, Анна.

Любая информация только на пользу, и я говорю ему об этом.

Он вздыхает:

– Должен вас предупредить… Читать это не так-то просто.

Листая сотни страниц и встречая одно имя за другим, я прихожу в ужас.

– Они все стали жертвами Максвелла?!

– Нет, – отвечает адвокат. – Только одна.

Джули

все еще чувствовала себя кем-то другим.

Она – это я. Я – это она. Конечно, я знаю это. Но…

Может быть, мне просто стыдно. Джули теперь кажется мне полной идиоткой. Еще в детстве она придумала себе друга – лошадку из книги, даже не помню из какой. Белую лошадку с серебристой гривой. Когда Джули ехала в автобусе в начальную школу, она обычно смотрела в окно и представляла себе лошадь, скачущую рядом с автобусом. Даже протягивала руку, будто кормит ее сахаром. Это была не просто фантазия, она почти видела ту лошадь.

Я почти видела ее. Это была я. Я должна рассказать историю Джули как свою. Ради нее я постараюсь.

Лет в пять я спросила маму, кто такой Бог. Это одно из самых ранних воспоминаний Джули. Моих воспоминаний.

Мама засмеялась: «Ну, просто человек». Когда я спросила, где он живет, она ответила: «Наверное, в Сан-Диего». Потом посоветовала спросить об этом папу.

Я так и сделала, но не помню, что он ответил. Мне нравилось представлять себе, что Бог обитает в Сан-Диего. Там жили мои бабушка с дедушкой, и мне казалось, что в Сан-Диего намного лучше, чем в Хьюстоне. Уже тогда я сообразила, что в ответе мамы про человека из Сан-Диего есть доля шутки, но не понимала, в чем прикол. Я видела, что мама смеется, но думала, что она смеется надо мной.

Как бы то ни было, тем летом – или раньше, точно не помню, – мы действительно поехали в Сан-Диего навестить бабушку с дедушкой. У них были формочки в форме замков, и, если набить их мокрым песком и перевернуть, получались башенки с зубчатыми гребнями сверху и ямочками окон по бокам. Помню, мне в глаз попал песок, когда я пыталась заглянуть в это ненастоящее окно, и было очень больно. Папа помог мне промыть глаз и, когда я перестала плакать, сказал: «Куда интереснее просто вообразить, что там внутри». Так я и сделала. И когда Джейн стукнула кулаком по одной из башен и весь замок развалился, я даже не расстроилась, потому что мысленно уже построила новый замок, и он был гораздо лучше, ведь никто не мог его разрушить.

Я не говорю, что все это имеет какое-то отношение случившемуся. Я лишь привожу примеры того, что у Джули была своя история веры. Ей хотелось верить, что внутри замка что-то есть, хотя она своими руками набивала формочку мокрым песком. Ей хотелось верить, что Бог – прекрасный человек, который живет с ее прекрасными бабушкой и дедушкой на прекрасном пляже, и, может быть, когда-нибудь они все вместе поселятся в прекрасном воображаемом замке.

В ту же поездку папа рассказал мне, что стекло делают из расплавленного песка. Разве в Бога труднее поверить, чем в такое?

Я пытаюсь вспомнить то, что было раньше. Но после таких потрясений «до» больше не существует. Новое, ворвавшееся в вашу жизнь, уничтожает прошлое. А если нет «до», то неважно, в каком порядке выстраивать воспоминания.

Я могла бы начать с чувства стыда, но в итоге все мои воспоминания и так приведут к нему. Поэтому не буду торопиться.

Я познакомилась с Чарли в воскресной школе летом после седьмого класса, когда ходила в церковь со своей подругой Кэндис. Не знаю, помнят ли ее мои родители. Она всегда носила большие банты в волосах, которые ее мама мастерила с помощью клеевого пистолета. Банты гармонировали с нарядами Кэндис. Джули немного завидовала ей. Вернее, ревновала. Сейчас я не могу себе представить, что меня волновали такие вещи, но Джули они волновали. Мама Кэндис покупала дочке красивую одежду и делала красивые бантики, а моя мама неодобрительно, поджав губы, разглядывала меня, если я надевала нарядное платье. Она очень серьезная: профессор.

Как бы то ни было, впервые я пошла в воскресную школу с Кэндис, и там был он – не Чак Максвелл из статьи, которую я нашла много лет спустя, даже не Джон Дэвид, а просто Чарли, тощий парень с гитарой, ведущий музыкальный класс. Воскресная школа мне нравилась, здесь все было по-другому. В обычной школе учился один мальчик – не знаю, как теперь называют таких детей, но тогда говорили «умственно отсталый», и семиклассники в столовой швыряли в него картошкой фри. Его звали Джейсон. Так вот, в воскресной школе этот Джейсон сидел в первом ряду, и никто его не задирал, даже мальчики. Он выглядел совершенно счастливым, подпевая и размахивая руками в такт пению. Как будто у него появились друзья. И все ребята тоже чувствовали себя счастливыми.