Текст книги "По холодным следам (ЛП)"

Автор книги: Эми Джентри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Она бежала по старому району мимо тесных рядов кривых кирпичных домов, скрывающих бог знает сколько раздробленных черепов и изуродованных маленьких девочек, домов с бездной секретов, похороненных на заднем дворе. Причудливые, словно в сказке, старые фасады, увитые пышными виноградными лозами, вызывали у нее тошноту, и она бежала мимо них в поисках больших улиц, которые означали бы цивилизацию и, возможно, помощь. Но улицы были пугающе пустынны – видимо, слишком рано для утренних прогулок.

Джули выбежала из жуткого старого квартала на перекресток со светофором и остановилась перевести дух. Справа от нее, рядом с длинным зданием, раскинулся небольшой парк, в который вела крытая галерея. Она узнала скульптуру на лужайке, канал в ржавой металлической окантовке, извивающийся в траве бессмысленным узором, похожим на спутавшуюся оброненную ленту, и смутно припомнила, как однажды они ездили сюда с классом. Оглядевшись, она поняла, что утро еще не наступило: хотя сумрак рассеивался и она пережила долгую ночь, краски неба не походили на рассветные. Тусклый серый свет над головой создавал впечатление, словно она все еще в доме, только в большой комнате. Деревья казались огромными, изумрудный оттенок словно сочился из листьев. Насыщенный цвет и абсолютная бездвижность в мертвом воздухе превращали их в подобие театральных декораций или фантасмагорий из сна. Перебежав пустую улицу и повернув вправо, Джули увидела автостраду.

И огромный билборд, выше деревьев, выше фонарных столбов. «Пропала девочка, белокурая, красивая, розовощекая».

Это не она. Ничего общего. Джули посмотрела на рекламный щит, а потом на себя, босую, грязную, не мывшуюся несколько месяцев, проведенных в темноте, где он творил с ней страшные вещи. И теперь нечто, которое она считала ничем, угнездилось у нее в животе, чтобы напомнить о тех вещах. И напомнить о том, что она сделала с Шарлоттой. Девочка, глядевшая на нее с рекламного щита, ничего об этом не знала. Она была идеальна. И тут, словно кто-то сорвал с неба пластырь, на Джули обрушилась стена дождя. Через несколько секунд вода собралась в реку, которая потекла мимо ее босых ног, и пелена ливня почти полностью скрыла рекламный щит. И Джули снова пустилась бежать.

К тому времени, как она добралась до благотворительного склада, дождь перешел в морось, будто кто-то на небе выжимал белье, и солнце выглянуло из-за мокрых облаков, отчего мельчайшие капли заискрились в воздухе. Становилось жарко, но Джули дрожала перед тонкой фанерной стенкой склада. Дверь была заперта на висячий замок.

«Если что-нибудь понадобится…» – сказала ей тогда женщина с персиками. Сейчас ей было нужно много всего.

Ее тошнило. Тошнота могла напасть в любое время дня, особенно когда Джули подолгу не ела. От рвоты ее удерживал лишь стыд. Она принялась кружить вокруг склада.

Какая-то женщина курила сигарету, прислонившись к тонкой фанерной стене. Она заметила девочку и медленно, со скучающим видом, повернула голову в ее сторону, окинула с головы до ног долгим взглядом, выдохнула сигаретный дым и снова застыла. Похоже, она привыкла к долгому ожиданию.

Внезапно женщина встрепенулась и, быстро затянувшись, махнула рукой в сторону Джули.

– Девочка в парике! – воскликнула она. – Я тебя знаю. Ты та малышка в парике. Только где же ты потеряла парик?

Джули открыла было рот, чтобы ответить, но тут до нее долетел запах сигаретного дыма. От приступа тошноты она упала на колени, в грязь, и ее вырвало в мокрую траву под фанерной стеной склада, но, поскольку она давно ничего не ела, наружу выходила только обжигающая горло кислота. В глазах замелькали зеленые и желтые пятна, а потом их скрыла тьма. Очнувшись, Джули почувствовала теплую ладонь на затылке.

– Девочка в парике, ты не очень-то хорошо выглядишь, – заметила женщина, помогая ей сесть на бетонный бортик. Пятна перед глазами рассеялись, и Джули увидела лицо женщины более отчетливо. Легкий ветерок топорщил ее короткие черные волосы. – Меня зовут Дженис. А тебя, наверное, будущая мама, если я хоть что-то понимаю.

Девочка вдохнула и выдохнула, жадно ловя ртом воздух, уже не пахнущий дымом.

– Я сбежала, – сказала Джули и замолчала. Она не могла подобрать слов, чтобы описать случившееся. Она солгала. Убила. Старалась быть хорошей. И не смогла.

– Да я уж догадалась. У тебя есть к кому пойти?

Джули покачала головой.

– Тебе нужна одежда? Нужно где-то приткнуться?

Девочка кивнула.

– Хочешь избавиться от этого? – Дженис указала на ее живот.

На мгновение Джули растерялась.

– Чей это ребенок, милая? – спросила женщина чуть тише.

На этот раз рвота исходила из такой глубины ее существа, что, казалось, ее разорвет на куски. Но ведь это невозможно: чтобы состоять из кусков, надо быть чем-то, а она ничто.

Дженис следила за ней, пока она не разогнулась, вытирая рот.

– Ладно, забыли. В любом случае тебе надо поесть.

Девочка молча посмотрела в сторону склада позади них.

– Ох, черт возьми, нет, – замотала головой Дженис. – Ронда милая женщина, но один взгляд на твой четырехмесячный живот – и тебе от нее не вырваться. У них есть специальное заведение.

– Заведение?

– Смотрите-ка, она умеет разговаривать! Да, у них есть специальное заведение, где показывают специальные фильмы. Они католики, понимаешь? Ты же не хочешь связываться с католиками в твоем положении?

– Если понадобится… – пролепетала Джули.

– Разве только понадобится лекция о том, как не раздвигать ноги. Хотя я не говорю, что ты это делала по своей воле.

– Мне нужно… – Каждое слово поднималось как из бездонного колодца. Иногда ведро лишь шлепало о воду, а иногда даже не достигало воды и болталось в пространстве.

– Я знаю, что тебе нужно, и могу сказать прямо сейчас, что ничего не выйдет без кучи бумаг, подписанных твоими родными. Черт возьми, возможно, кто-то из них тебя и попортил.

Родные.

«Ты ничто».

– Ну да ладно, пойдем со мной. – Дженис помогла ей подняться и вздохнула. – Кто бы это ни сделал, надеюсь, он сгниет в преисподней, потому что выскоблить тебя будет нелегко. Да и деньги понадобятся. – Косой взгляд. – Ну, об этом мы поговорим позже.

Джули подумала о преисподней. О небесах. О том, что зародилось внутри нее, о новой жизни, биении сердца. Потом она подумала о Джоне Дэвиде, о том, как он снова и снова давил на нее своим увесистым телом. Она так и не выползла из подвала. Его частичка осталась у нее внутри. И эту частичку зовут Эсфирь.

14

В 2002 году скалолаз по имени Райан Хартли взобрался на башню «Транско» с помощью небольшой кирки. Добравшись до тридцатого этажа – почти до середины, – он прыгнул.

В записке, найденной на его изуродованном теле, выражался протест против войны в Ираке. Вероятно, Хартли выбрал башню «Транско» потому, что она служила символом хьюстонского нефтяного бума: шестьдесят четыре этажа серебристо-черного стекла, устремленные ввысь. Одиноко возвышающаяся посреди торговых и жилых кварталов, эта башня – самый большой небоскреб за пределами центрального делового района. Она олицетворяет энергию, бьющую из центра Земли: словно нефтяной гейзер поймали, очистили и преобразовали в призму слепящего света. Напротив башни, через прямоугольный газон, – «Водяная стена», искусственный водопад в форме подковы высотой ровно шестьдесят четыре фута; каждый фут соответствует этажу башни «Транско». Однажды, накупив в «Галерее» подарков к Рождеству, мы повели девочек смотреть на этот величественный фонтан. Трехлетняя Джейн вырвала свою руку из моей и побежала к воде, а Том кинулся догонять ее. Отважная малышка остановилась у подножия грандиозного сооружения и уставилась на изогнутую стену воды. Затем, ошеломленная бурлящим потоком, шагнула вперед. Ножки у нее подогнулись, она упала и завопила.

Пятилетняя Джули улеглась на тротуар, запрокинув голову, чтобы с безопасного расстояния видеть гигантскую дугу падающей воды. Пока Том хватал Джейн на руки, я легла рядом с Джули, стремясь увидеть ту же картину, что и дочка. Помню ее теплую голову, прижавшуюся к моему виску, ее тонкие волосы, ласкающие щеку. Мы вместе наблюдали, как Том, чей голос был едва слышен из-за шума водопада, утешает Джейн. Вода струилась по камням так быстро, что действительно казалась неподвижной водяной стеной.

Когда Джули заговорила, ее слова прозвучали прямо у меня в ухе:

– Мамочка, неужели небо падает?

Я мысленно поставила галочку, чтобы поздним вечером, когда девочки лягут спать, повторить Тому образную фразу дочери, а вслух произнесла громко, хотя шум воды превратил мои слова в шепот:

– Не волнуйся, милая, здесь с нами этого не случится.

И скорее почувствовала, чем увидела ее храбрую улыбку.

Издалека, на фоне освещенной водяной стены в обрамлении каменной арки, они могли показаться парочкой, делающей фотографии на память. Гретхен и Максвелл, руки сцеплены вместе; она откинулась назад в изящном изгибе натянутого лука, а он навис сверху. Вдруг он резко толкнул ее, обхватил руками, и они стали похожи на танцоров – слившиеся в одну темную фигуру, которая извивается перед освещенной стеной воды. Но, в спешке поскальзываясь на траве, все более влажной по мере приближения к фонтану, я вижу, как Гретхен выворачивает локти, пытаясь оттолкнуть его. Они борются, чтобы добраться до сумки, которая висит на длинных лямках у нее на плече. Я бегу к ним.

Искусственный водопад вблизи шумит оглушительно громко – журчание струй сливается в единый грохочущий рев, меняющий высоту и интенсивность с каждым моим шагом. Туман брызг скрывает круглую бетонную площадку перед изогнутой стеной фонтана. Земля предательски скользкая. Ночью сквозь туман брызг проникает слабый желтоватый свет от подводных фонарей фонтана. Когда я, минуя арку, выбегаю на площадку, напряженно слившиеся силуэты наклоняются и скользят, продолжая борьбу. Вдруг Гретхен спотыкается обо что-то и падает; ее голова подпрыгивает от удара о бетон. Максвелл обрушивается на нее сверху. Какое-то время она продолжает дергаться, как глубоководная рыба, выброшенная на берег, потом замирает. Их тела разделяются. Полоска света очерчивает бороду проповедника и на мгновение освещает паническое выражение звериной ярости у него на лице. С рычанием он тянет руку к сумке, которая лежит на мокром бетоне, придавленная обмякшим телом Гретхен.

«Человек, который сделал это со мной». Так она назвала Максвелла в телефонном сообщении. Я не знаю, что именно он с ней сделал, не знаю даже, кто она, но, видя, как рука мужчины тянется к ее неподвижному телу, не сомневаюсь, что должна остановить его.

Я бросаюсь вперед, но подошвы скользят по мокрому бетону, как и у Гретхен за несколько секунд до этого, и я падаю. Мне удается вытянуть руку перед собой и смягчить падение, но зубы смыкаются на кончике языка, и во рту растекается теплая жидкость. Максвелл, оседлавший Гретхен, замечает меня и вскакивает. Когда он начинает говорить, его глубокий голос перекрывает шум воды, как раньше перекрывал море голосов, паря над ними в «Круге исцеления».

– Я понимаю, как это выглядит со стороны. – Проповедник тяжело дышит. – Но вы не знаете, на что способна эта девушка. Она опасна. Она не в себе. Она лгунья. Убийца.

– Я вам не верю, – отвечаю я, хотя не слышу собственных слов и вдобавок знаю, что насчет лгуньи он не ошибся.

– Она преследовала меня, угрожала. Пыталась шантажировать. Ей нужны мои деньги. – Он показывает на спортивную сумку, лежащую на мокрой площадке. – Она заставила меня прийти сюда, а потом напала…

Я смотрю на неподвижное тело на бетоне.

– Клянусь, я лишь защищался! У нее в сумке пистолет!

А вот это он зря сказал: теперь я ни за что не позволю ему завладеть сумкой.

– Если ей нужны только ваши деньги, зачем ей нападать на вас?

Он облизывает губы.

– Как я уже сказал, она не в себе. А я знаменит, успешен, помогаю людям. – Теперь проповедник говорит раздраженно, на повышенных тонах. Борода выпирает над кадыком. – Для девушек подобного сорта невыносимо…

– Какого сорта?

Он смотрит на меня с легким удивлением:

– Блудниц.

Я втягиваю воздух сквозь стиснутые зубы и чеканю:

– Не смейте так говорить о моей дочери.

И пусть она не моя дочь, сейчас я почему-то считаю ее родной.

Проповедник бросается к сумке, но я успеваю первой и с бешеной силой толкаю его в неглубокий водоем у основания фонтана, наваливаюсь ему на грудь, коленями придавив крупное тело ко дну. Его ноги хаотично дергаются, задевая мне спину и голову, но большая часть тела Максвелла находится под водой, поэтому преимущество в весе временно оказывается на моей стороне. Я вдавливаю колени ему в плечи, он пытается схватить меня за волосы, и у меня мелькает злорадная мысль: «Удачи тебе, ублюдок!» – после рождения Джули я постриглась очень коротко, пожертвовала волосы материнству вместе с длинными серьгами, душевным спокойствием и готовностью! наплевать! на всех! кроме дочери! Я! отдала! все мечты! всю душу! Вцепившись пальцами в спутанные волосы Максвелла, я изо всех сил бью его головой о дно фонтана, словно заново продираясь сквозь дверь ванной в тот момент, когда я думала, что Джули ранена. Однако сопротивление воды слишком велико, и вместо мощного удара получается лишь слабый всплеск. Мое отражение колеблется в кругах, расходящихся по воде, подпрыгивает в ритме моей сумасшедшей ярости.

Позади меня, перекрывая грохот воды, раздается голос:

– Джон Дэвид!

И я слышу характерный щелчок взведенного курка, который преследовал меня в фантазиях. В ту секунду, когда моя хватка ослабевает, Максвелл, оттолкнув меня, отползает назад, пока не упирается в покрытую водой стену. Но, судя по выражению его лица, он жалеет, что поторопился, и, повернувшись, я понимаю почему. Гретхен держит в руках пистолет, направленный прямо на него.

Стена падающей воды похожа на чистый лист бумаги, а пистолет – словно остро отточенный карандаш, парящий над страницей, незримо обводя наши силуэты в воздухе, прежде чем пригвоздить нас к рисунку.

Наши тела образуют углы треугольника. Человек с выставленными вперед руками прижался к водяной стене, вода льется ему на плечи и колотит по шее с такой силой, что голова трясется. Я замерла, успев встать на одно колено. И Гретхен с пистолетом.

– Эсфирь, – говорит Максвелл, – пожалуйста.

Она, игнорируя его, обращается ко мне:

– Знаешь, а он прав. Я занималась сексом за деньги больше раз, чем могу сосчитать. Я блудница. Я делала и гораздо более ужасные вещи. Воровала у людей, которые меня любили. Обманывала их, использовала, а потом бросала.

– Джули, – произношу я, забыв, что это не моя дочь.

Она резко поворачивается ко мне, и пистолет теперь направлен на меня. Я отшатываюсь, и ствол возвращается к Максвеллу.

– Не называй меня так. Я навсегда покончила с Джули.

Внутри у меня что-то обрывается, словно в груди лопнуло легкое. Или вода в фонтане закипела, обварив мне ноги, и кожа ниже щиколоток слезает клочьями. Впрочем, это преувеличение. На самом деле я чувствую вот что: все части тела словно расползаются, и то, что было мной, исчезает. Представьте, что вас покинул самый важный человек в жизни, – вам покажется, что и вы сами себя покинули: вас покинули внутренности или нога сбежала вместе с бедренной костью, почему бы и нет, случаются и более странные вещи. Как, например, нынешняя сцена у фонтана, когда Гретхен, или Эсфирь, или кто она там наставляет пистолет на Максвелла и произносит слова, которые кажутся мне совершенно бессмысленными:

– Я вернулась к нашему старому дому, Джон Дэвид. Потребовалась целая вечность, чтобы найти его. Я не могла вспомнить, как здание выглядело снаружи, но это не имеет значения, потому что его больше нет. Просто пустырь, если не считать полицейской ленты вокруг входа в бункер, да еще креста, цветов и плюшевых мишек. – Она делает паузу. – Думаю, убедив меня, будто это я убила Шарлотту, ты просто замуровал бункер и начал жизнь заново. Видит бог, я пыталась сделать то же самое.

Лицо у нее слишком мокрое от брызг, чтобы разглядеть слезы, но я слышу, как прерывисто она дышит.

– Но другие люди помнят о той мертвой девочке. Ты бы видел, сколько там горящих свечей. Никто не знает, кто она такая, но люди не собираются ее забывать и двигаться дальше. И я не собираюсь. Я никого не убивала. Мне уже не тринадцать, и ты не сможешь снова внушить мне, будто это моя вина. – Она делает еще шаг вперед и поднимает пистолет. – Я тебе не позволю.

– Помогите мне, Анна, пожалуйста, помогите! – умоляет Максвелл.

Как можно незаметнее я перемещаю ногу по дну фонтана.

– Не подходи к нему! – кричит она.

– Ладно. – Между нами словно многотонная стена воды, которую я должна пробить. – Гретхен.

Это привлекает ее внимание, и она резко поворачивается ко мне.

– Я знаю, кто ты. Знаю о Кэле. – Я медленно поднимаюсь на ноги. – Я знаю, что он отец ребенка. Может, ты любила его по-настоящему.

– Не смей.

– Прошу тебя, подумай о том, что ты делаешь. Подумай, прежде чем нажать на спусковой крючок.

– У меня было достаточно времени на раздумья.

– У меня тоже, – говорю я, все еще по щиколотку в воде, и начинаю медленно продвигаться вперед. – И мне кажется, что ты не убийца.

– Я ничто. Пустое место.

Но для меня она не пустое место. Весь последний месяц я кормила и одевала эту девушку. Я обнимала ее, когда она рыдала в ту ночь на полу ванной; я сидела в приемном покое больницы и молилась, чтобы она выжила. Но сейчас я не молюсь. Нельзя отводить от нее взгляд, иначе она выстрелит. Одна нога почти у самого края фонтана. С каждым шагом, который я делаю к ней, ее лицо выглядит все моложе и моложе. Я борюсь со стеной, разделяющей нас, продираюсь сквозь ее сопротивление, словно через стремительный поток.

– Ты моя дочь.

Я уже достаточно близко, чтобы дотянуться до ее запястий. Ее руки, сжимающие пистолет, совсем не дрожат.

– Джули.

Она трясет головой.

– Анна, – шепчет она испуганно.

– Мама, – поправляю я и осторожно обхватываю пальцами дуло пистолета, в любой момент ожидая обжигающего жара вылетающей из ствола пули.

– Я не та, за кого ты меня принимаешь, – бормочет она еле слышно.

– Кем бы ты ни была, я люблю тебя, – твердо отвечаю я. А потом у меня в руках оказывается пистолет, и я медленно и осторожно нащупываю предохранитель, не сводя с нее глаз. – Что бы ни сделал этот человек, не стоит из-за него разрушать себе жизнь.

– Он похитил Джули. – Она смотрит на меня распахнутыми голубыми глазами. – Мама, это он.

От этих слов останавливается время, рев водопада сменяется странной тишиной. Сумка выпадает у меня из рук, и оттуда вываливается стопка бумаг, моментально намокая и закручиваясь по углам.

Поток воздуха от водяной стены ворошит и переворачивает листки, и я замечаю среди них церковный бюллетень. Откуда-то из тишины доносится вопль Максвелла:

– Она врет, Анна!

Но слова, сказанные ею минуту назад, продолжают звенеть у меня в ушах. Бункер. Полицейская лента. «Наш старый дом».

– Вижу, ты знаешь мое имя, – говорю я Максвеллу и нажимаю на спусковой крючок.

Эсфирь

девственница и сирота, жила с дядей Мордехаем. Она была создана для великих дел.

Однажды царь света призвал ее к себе во дворец, потому что ему нужна была новая жена, а Эсфирь считалась самой прекрасной девственницей во всей округе. Она испугалась, ведь ей, скромной девушке, не хотелось опозориться во дворце царя света. Но Эсфирь узнала голос Бога в призыве царя света, а когда Господь зовет, ему нужно повиноваться. И она пошла к царю. Он увидел ее и сразу же полюбил, но поначалу не хотел прикасаться к ней. «У тебя грязная одежда, – сказал он. – Ты не должна осквернять мою постель». А что случилось потом?

– Эсфирь заплакала от стыда.

– Верно, Эсфирь заплакала от стыда. Но царь света утешил ее: «Не плачь, дитя мое. Имей веру в Господа, и однажды ты станешь настолько чище и прекраснее, что тебе и не представить». И что она тогда подумала?

– Она подумала, что он ошибается.

– Потому что?..

– Потому что она была недостойна.

– Но?..

– Она не задавала вопросов царю света.

– Почему?

– Потому что он говорил голосом Господа.

– «Что же мне делать?» – спросила Эсфирь. «Ты должна прожить год во дворце с моими наложницами», – ответил царь. Эсфирь слышала голос Господа в повелениях владыки и знала, что Господу нужно повиноваться. Поэтому она склонила голову и отправилась жить к наложницам.

Наложницы купали ее, умащивали благовониями и заплетали ей волосы. Целый год ей не давали одежды, чтобы научить смирению. Они рассказывали ей, как угождать царю света. Если она пыталась заговорить, ее били, но так, чтобы не оставлять шрамов. Ей и в голову не приходило бежать, ибо она могла вынести все ради любви к царю света, избранному Господом. Каково ей было в те дни?

– Ей было очень одиноко. Ей казалось, что она умерла.

– Но?..

– Она знала, что ее лепят, как глину, для принятия духа.

– И поэтому?..

– Поэтому она терпела.

– В гарем, где жили наложницы, приводили и других девушек. Они плакали и жаловались, а некоторые из них пытались сбежать. Но Эсфирь за целый год не проронила ни единой слезинки. И хотя другие девушки уже побывали в постели царя света, Эсфирь знала, что они не угодили ему, поскольку их вернули в гарем и сделали рабынями. Однажды, через год после их первой встречи, царь света призвал ее к себе в постель и остался так доволен ею, что выбрал ее своей царицей, царицей света. И с этого дня она стала Божьей избранницей. Итак, что она делала?

– Следовала заповедям Господа.

– Как?

– Слушалась своего царя.

– Кто был ее царем?

– Царь света.

– А кем была она?

– Царицей света.

– Была ли она счастлива?

Эту часть истории она поначалу поняла ошибочно. И ошибалась много раз. У нее появились синяки: на внутреннем сгибе локтя, давние и поблекшие, и новые – на внутренней стороне бедер. Но теперь обходилось без синяков.

– Так была ли она счастлива?

– Нет. Господь не желал видеть ее счастливой.

– А чего он желал?

– Чтобы она была хорошей.

– И?..

– Чтобы она была чистой.

– И?..

– Он хотел, чтобы она была прекрасной.

– И она была такой, Эсфирь. Такой она и была.

Потом она закрывала глаза, а он переходил к следующему акту. Теперь ей уже было совсем не больно.

Днем он проповедовал, а она, его преданный адепт, ходила с корзинкой, куда паства кидала деньги. Чтобы ее не узнали в лицо, она прикрывала голову простыней наподобие капюшона, а потом он нашел в мусорном баке за углом парик: черный, кудрявый, с жестким хохолком завитков на макушке, одна половина длиннее другой; такие продавались в магазинах на Хеллоуин. Внутренняя поверхность у него покоробилась от долгого лежания в скомканном виде и царапала голову. А еще от парика пахло мусором.

Джон Дэвид объяснил, что парик прикроет ее волосы, которые отросли почти до талии и потемнели до золотистого цвета. По его словам, светлые волосы являлись благословением Божьим: Бог окутал ее светом, и в присутствии посторонних надо прятать этот свет, чтобы чужие взгляды не замарали ее чистоты.

Благодаря парику больше не требовалось закрывать голову простыней. С возвращением периферийного зрения пришлось заново учиться не обращать внимания, как люди смотрят на них. И все же большую часть времени она старалась не поднимать головы и видела лишь ноги прохожих, спешивших мимо. Джон Дэвид взывал к ним, на груди у него болталась картонная табличка, а у ее ног стояла корзинка. Чем пристальнее она смотрела на ноги прохожих, тем чаще люди останавливались и бросали им деньги, тем красноречивее становился Джон Дэвид, и она знала, что он доволен ею.

В лучшие дни они пели.

Когда они возвращались домой, он забирал деньги и уходил, оставляя ее одну. Появлялся поздно, воняя потом и кислятиной, и сразу валился на кровать, не навещая Эсфирь в ее каморке. Такие дни ей нравились больше всего, когда он, довольный, засыпал, не прикасаясь к ней.

Иногда ей хотелось побыть наедине с собой, поразмышлять о своих грехах, имя которым – легион.

Однажды они пошли в бесплатную столовую, но там было полно мужчин в промокших пальто и грязных свитерах. Они казались ей дикими зверями. Большинство посетителей не обращали на нее внимания, но не все. Мужчина, рядом с которым она оказалась за длинным столом, ухмыльнулся и сунул руку ей между ног. Она замерла. Джона Дэвида не было всего несколько минут, но когда он вернулся и увидел похотливое лицо, заросшее щетиной, то сразу понял, что происходит. Мужчина тоже все понял, отдернул руку, словно обжегся, подхватил поднос и умчался.

Эсфирь было очень стыдно. Позже ее наказали.

Возле пункта раздачи питания напротив столовой часто толклись женщины с колясками и визжащими младенцами. Они выстраивались в очередь снаружи и ждали, когда он откроется. Благотворительный склад на стоянке у церкви напоминал обычный сарай и не отапливался, а продавцы выглядели такими же холодными, как банки с горохом и кукурузой, которые они совали людям через прилавок. Иногда им с Джоном Дэвидом доставалась только волглая зеленая фасоль. Когда дома они открывали банку и съедали содержимое, он заставлял ее выпивать и мутную соленую воду с плавающими кусочками фасолевой кожуры, поскольку запястья девочки, торчавшие из рукавов, угрожающе исхудали. В лучшие времена они получали обжаренную фасоль, ее любимое блюдо, и еще маленькие баночки с персиками и грушами в сиропе. Она хранила закрученные крышки от консервных банок с алюминиевыми язычками у себя под койкой. Не прятала, нет: у нее не было секретов от Джона Дэвида, к тому же он в любом случае все видел. Но благосклонно позволял ей хранить «сокровища», которые принадлежали только ей. Пока кровать скрипела под тяжестью их с Джоном Дэвидом тел, она представляла, что этот металлический скрип издают коньки, сверкающие серебряными изгибами, и видела себя съезжающей на коньках с горки или скользящей по сверкающей глади льда. Она словно плыла по застывшей воде на двух маленьких серебристых лодочках, а потом лодочки превращались в цветочные лепестки, качающиеся на пруду, а затем, в один ужасный миг, они снова становились металлическими пружинами, которые со скрежетом царапались друг о друга. А потом все стихало, и Джон Дэвид исчезал.

Однажды утром он не спустился к ней.

Эсфирь с тревогой вертелась в постели. Ей не разрешалось вставать, пока он не придет. Она боялась покинуть кровать: вдруг он вернется и побьет ее. Или, что еще хуже, вообще не вернется. Возможно, он ее испытывает. Либо для запрета есть другая причина: вдруг пол сразу убьет ее током, если она встанет сама. Она подумала о крышках под кроватью. Если встать на них, а не на пол, тогда она не умрет?

Она прислушивалась. Ждала. Засыпала и просыпалась бесчисленное количество раз, а его все не было. В животе громко урчало от голода, словно внутри образовался вакуум, который жизненно необходимо заполнить. И она решилась вылезти из постели. Предварительно выудив из-под кровати две крышки, она опустила на них ступни и осторожно встала. Поняв, что пол не ударил ее током, она возблагодарила крышки и поднялась по лестнице. В кухне из еды обнаружилась только банка протертой кукурузы. Она открыла ее и съела. Сладкая крахмалистая жидкость проникла в кровь, и голова мгновенно стала лучше соображать, как будто мозг наполнился кислородом.

– Где ты? – осмелилась она спросить, отчасти потому, что знала: его нет, он не ответит.

Она попыталась опереться на привычное ощущение всемогущества Джона Дэвида, но оно пропало, и вдруг она поняла: он не просто ушел, он даже не видит ее. От этой мысли стало холодно, и она вздрогнула.

На третий день Эсфирь отправилась в пункт раздачи питания одна. Это был самый смелый поступок, который она когда-либо совершала, но она знала дорогу до склада. По пути Эсфирь старалась держать голову как можно ниже, а поверх парика повязала шарф. «Как бабушка», – подумала она; слово всплыло откуда-то из другого измерения. Она встала в очередь.

Женщины то и дело смотрели на нее. Одна старушка в таком же шарфе, как у нее, оглянулась, а потом низко склонилась над продуктовой тележкой, которую толкала через ухабистую парковку. Очень высокая тетка в короткой облегающей юбке и длинном белокуром парике украдкой косилась на Эсфирь. Наркоманка, нервная девица неопределенного возраста с засаленными каштановыми волосами, пару мгновений вызывающе глядела на нее, а затем резко отвернулась.

Женщина с короткими черными волосами, получив благотворительный паек, зашагала к выходу вдоль очереди, напевая и размахивая пакетом, в котором звенели консервные банки, а сверху красовалась коробка с крекерами для животных. Эсфирь показалось, что эта женщина надвигается на нее и вот-вот накинется. Но девочка так проголодалась.

– Ну что, малышка, где сегодня твой дружок? – спросила женщина.

Эсфирь продолжал смотреть себе под ноги.

– Я спрашиваю, где твой дружок? Он ведь твой дружок, верно?

Остальные делали вид, что ничего не слышат, хотя издерганная девица впереди Эсфири от злости покрылась красными пятнами, которые виднелись через открытый ворот просторной рубашки. Эсфирь чувствовала, как нарастает напряжение. Еще одна женщина, шаркая ногами, отошла от прилавка, сложив банки в импровизированный мешок из ветровки с завязанными рукавами. Теперь перед ней в очереди стояла только наркоманка. Эсфирь затаила дыхание.

– Милая, я с тобой разговариваю. Кто тот мужик, с которым ты обычно ходишь?

Надо было что-то ответить.

– Мой отец, – прошептала она, не поднимая головы.

– Хм. И куда же он делся?

Еще одно забытое слово всплыло в мозгу Эсфири и сорвалось с губ шепотом:

– Он пошел в прачечную. – Она указала направо, как если бы прачечная находилась за углом, не дальше пары кварталов отсюда.

– Ага. – Женщина осмотрела ее с головы до ног, зацепившись взглядом сначала за грязную простыню и кроссовки, подошва которых оторвалась у носков, а затем за парик. – Твоя мама знает, где ты?

Эсфирь не колебалась.

– Она умерла, – сказала она, опустив глаза.

– Ну-ну, – скептично усмехнулась женщина.

– Оставь ее в покое, Дженис, – низким гортанным голосом произнесла долговязая блондинка на каблуках. – Может, там какая-нибудь фигня с опекой.

Женщина по имени Дженис огрызнулась в ответ:

– Матери должны быть со своими дочерями. Особенно когда отец никуда не годен. – Она произнесла последние слова, чеканя слоги, и многозначительно посмотрела на каблуки блондинки и ее упругие обнаженные ноги.

– Да пошла ты, Джей, – вздохнула блондинка. – Да и как знать, может, мать у нее еще хуже. Вот моя точно была хуже.

Они продолжали спорить, но к этому времени наркоманка отошла от прилавка, и Эсфирь поспешно шагнула вперед. Банки с сосисками кончились, остались только нут и одна банка с жареной фасолью, поэтому она молча указала на них. Пожилая работница пункта раздачи, которую Эсфирь часто видела здесь, с ничего не выражающим лицом толкнула через прилавок еще и консервированные персики в сиропе: