Текст книги "Квин в ударе"

Автор книги: Эллери Куин (Квин)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Сцена 3

На следующее утро «Райтсвиллский архив» вышел со статьей под заголовком:

«РАЙТСВИЛЛСКАЯ ДЕВУШКА НЕВИНОВНА В УБИЙСТВЕ!

Как сообщил «Архиву» надежный источник, вчера Эллери Квин доказал невиновность Джоан Траслоу из райтсвиллской театральной труппы в убийстве Фостера Бенедикта.

Мисс Траслоу, подозреваемая шефом Анселмом Ньюби в сенсационном убийстве звезды Бродвея, была очищена от подозрений нью-йоркским детективом во время драматического эпизода в полицейском участке. Секретная демонстрация имела место в присутствии шефа Ньюби и прокурора округа Райт Лорена Одема. Точная природа теста неизвестна, но в нем участвовал нож, которым убили Бенедикта.

Шеф Ньюби не подтверждает и не отрицает информацию «Архива».

«Мисс Траслоу не является подозреваемой, – заявил он нашему корреспонденту. – Но мы не удовлетворены некоторыми ее показаниями, и вскоре ее будут допрашивать снова».

На вопрос, имеет ли он в виду слухи, распространявшиеся вокруг полицейского управления вчера вечером, шеф Ньюби ответил, что мисс Траслоу считают утаивающей сведения, важные для раскрытия убийства.

Ко времени сдачи номера в печать репортеры не могли отыскать мисс Траслоу. Говорят, что она прячется где-то в городе.

С прокурором Одемом связаться не удалось».

Обозначение «Эксклюзивный материал», появившееся в эти дни в некоторых газетах, было вполне понятной похвальбой. Репортеры столичных изданий наводнили Райтсвилл при первых же известиях об убийстве Бенедикта, и в городе кипела битва за новости. Сообщение «Архива» едва не сокрушило планы Скатни Блуфилда затеять личную войну с райтсвиллскими обывателями.

Утром Скатни собрал всю труппу в театре, но здание окружила пресса. Побагровевший от крика Скатни обратился в полицию за подкреплением.

Спустя пятнадцать минут шеф Ньюби изложил условия перемирия:

– Вам дается один час на интервью с труппой мистера Блуфилда. После этого никто не должен входить в театр без подписанного мной пропуска.

Но репортеры удалились с поля битвы менее чем через полчаса. Одна из двух главных их целей отсутствовала: Эллери рано утром ускользнул из «Холлиса» и исчез. Другая цель, Джоан, появившаяся в театре вместе с Роджером, отказалась от интервью. На все вопросы относительно «сведений, важных для раскрытия убийства», которые она якобы утаивала, Джоан испуганно качала головой и повторяла, что ей нечего сказать. Не открыла она и своего убежища. Роджер и вовсе не реагировал на вопросы, а потом вошел в театр вместе с Джоан, и пресса отступила, чтобы стать лагерем в барах Хай-Виллидж.

Шеф Ньюби поставил полицейских у служебного входа, запасных выходов и в вестибюле, после чего удалился в неизвестном направлении.

Поэтому труппа приветствовала вступительные слова Скатни Блуфилда:

– Наконец-то мы одни!

Они собрались на освещенной сцене. Скатни вскочил на стул.

– Вам всем будет приятно услышать, что мы продолжим спектакль «Смерть Дон Жуана». – Он поднял маленькую руку, призывая к молчанию. – При всем уважении к покойному Фостеру Бенедикту должен заметить, что он постарался превратить нашу постановку в фарс. Мы же будем все делать как следует.

– Но, мистер Блуфилд, у нас нет Дон Жуана, – возразил кто-то.

Скатни продемонстрировал зубы в ухмылке.

– Будет, и притом превосходный. Я не назову его имени, так как еще не завершил все деловые приготовления. Он присоединится к нам послезавтра. Большую часть вчерашнего дня я провел делая сокращения и изменения в тексте, особенно первого акта, где, как мне кажется, нам грозила несоответствующая реакция публики. Сегодня и завтра мы отрепетируем изменения и будем в хорошей форме к приезду нового Дон Жуана. А тем временем мистер Мэнсон любезно согласился пройти с нами эту роль. Кому-нибудь нужен карандаш?

Все с облегчением взялись за работу. День проходил быстро. Дважды приносили сандвичи и кофе. Единственная заминка произошла, когда фотограф из таблоида попытался проникнуть в театр, перебросив импровизированный трап через переулок между окном соседнего здания и крышей театра. Но его перехватили, а на крышу отправили еще одного полицейского.

Было почти десять вечера, когда Скатни прекратил работу.

Труппа начала расходиться.

– Пожалуйста, останьтесь, мисс Траслоу! – послышался голос шефа Ньюби.

Джоан остановилась.

– Я не хотел вмешиваться в рабочий день мистера Блуфилда, но сейчас, мисс Траслоу, у нас с вами состоится старомодный разговор по душам. Займет он пять минут или всю ночь, зависит от вас. Думаю, вы знаете, о чем я собираюсь говорить.

Джоан ухватилась за спинку стула:

– Мне нечего вам сказать! Почему вы не оставите меня в покое?

– Она же с ног валится, шеф! – запротестовал Роджер. – Неужели это не может подождать?

– Больше не может, – спокойно ответил Ньюби. – Оставайтесь на месте, мисс Траслоу, пока я не избавлюсь от репортеров снаружи. Пока что я не хочу, чтобы газеты об этом пронюхали. Я вернусь, когда очищу улицу.

Зал опустел. Свет начал гаснуть. Только один прожектор продолжал гореть. Джоан ежилась в его ярком луче.

– Роджер, я не знаю, что делать…

– Знаешь, Джоани, – мягко ответил Роджер.

– Он не отстанет от меня, пока…

– Пока что? Пока ты не расскажешь ему то, что скрываешь? – Роджер откинул светлую влажную прядь волос со лба девушки. – Я знаю, что ты что-то скрываешь, дорогая, – знал это раньше, чем Ньюби. Что это? Неужели ты не можешь рассказать даже мне? Он все равно вытянет это из тебя.

– Родж, я боюсь…

– Вот почему я хочу, чтобы ты разделила это со мной, малышка. Ведь я люблю тебя, Джоан. Какой от меня толк, если я не буду разделять твои беды, дорогая?

– Родж…

– Расскажи мне все.

Джоан судорожно глотнула и нервно огляделась. Мертвая тишина в зале, казалось, ободрила ее.

– Хорошо, Родж… В тот вечер, во время антракта, когда я была в моей уборной, обиженная тем, что Фостер не помнит меня…

– Да?

– Я решила спуститься в его уборную и… О, Родж, я не знаю, почему я это захотела! Может быть, чтобы высказать ему все, что я о нем думаю…

– Не тяни, – поторопил ее Роджер. – Причина не имеет значения! Что произошло?

– Я собиралась шагнуть на лестницу с площадки, когда услышала, как внизу открылась дверь уборной Фостера, и… увидела его.

– Убийцу?! – воскликнул Роджер. Джоан кивнула, дрожа всем телом:

– Я увидела, как он выскользнул… и исчез.

– Ты его узнала?

– Да.

– Господи, Джоан, почему же ты не сообщила Ньюби?

– Потому что он обвинил бы меня в том, что я это выдумала. Тогда шеф был уверен, что Фостера убила я.

– Но теперь он знает, что это не ты!

– Я боюсь, Роджер…

– Что убийца Бенедикта нападет на тебя? У него не будет шанса! – Роджер приподнял ее подбородок. – Ты закончишь этот кошмар прямо сейчас. Я только сниму рабочую одежду, а ты выйдешь на улицу и расскажешь Ньюби, кто убил Бенедикта. Чем больше репортеров это услышат, тем лучше. Подожди меня, Джоани. Я только сбегаю в бутафорскую и вернусь.

Роджер скрылся в темноте. Его шаги смолкли.

Джоан осталась одна на сцене.

Она опустилась на край большого испанского стула в основании конуса света, созданного прожектором. Больше света не было нигде. Темнота окружала Джоан, как стены, а тишина, недавно ободрявшая ее, теперь внушала страх.

Девушка начала вертеть головой, бросая беглые взгляды через плечо, в сторону невидимых кулис, во тьму зала позади погашенных огней рампы.

– Родж! – позвала она.

Дрожь в собственном голосе делала тишину еще более жуткой.

– Роджер!

Джоан внезапно съежилась на стуле и зажмурила глаза.

Словно привлекаемое ее страхом, объемистое темное пятно отделилось от бесформенной темноты и поползло к свету.

Постепенно оно приобретало очертания человека с ножом в руке.

– Быстро! – Крик Эллери с помоста высоко над сценой был подобен взрыву бомбы.

Но Роджер опередил шефа Ньюби и его людей. Он вынырнул из-за кулис, бросился к человеку с ножом, как пловец в начале состязания, ударил его по колену и сбил с ног. Нож со звоном отлетел в сторону. Человек отчаянно сопротивлялся, но Роджер навалился на него. Послышался жуткий треск, потом крик, и борьба прекратилась.

Шеф Ньюби подбежал к стулу.

– Такую великолепную игру не видел даже Бродвей! И это потребовало мужества, мисс Траслоу… – Он склонился над стулом с озадаченным видом.

Мисс Траслоу больше не играла. Она была в обмороке.

Сцена 4

Одна из официанток ресторана в «Холлисе» убирала со стола, а другая наливала кофе.

– Надеюсь, вы не возражали против моего выбора меню, Джоан? – спросил Эллери.

Пальцы Джоан переплелись под скатертью с пальцами Роджера.

– Как я могла возражать против такого великолепного стейка?

– Я почтил память ножа для стейка, который убийца украл из «Холлиса».

– На случай, если я о нем забыла? – Джоан засмеялась. – Это был самый длинный сон в моей жизни, Эллери. Но теперь я проснулась, и это еще прекраснее.

– Квин, где обещанный вами десерт? – спросил шеф Ньюби. – У меня полно дел в управлении.

– Мне не нужен никакой десерт, – мечтательно произнесла Джоан.

– Мне тоже, – тем же тоном сказал Роджер.

– Этот десерт мы будем не есть, а слушать, – объяснил шеф. – Во всяком случае, я.

– Ну, все происходило следующим образом, – начал Эллери. – Я просил умирающего Бенедикта назвать своего убийцу. Когда он за несколько секунд до смерти смог произнести одно слово, мы с Конком Фарнемом были уверены, что он сказал «героиня», обвиняя вас, Джоан. Ведь вы героиня пьесы, а Бенедикт не знал – или, как выяснилось, не помнил – вашего имени.

Но потом следы зубов доказали невиновность Джоан. Умирающие могут обвинять невиновных в детективной литературе, но в реальной жизни они проявляют прискорбное уважение к правде. Значит, Бенедикт не имел в виду героиню пьесы. Очевидно, он произнес похожее слово, означающее что-то другое. Но существует только одно такое слово – «героин». Все дело в том, что в последнюю минуту Бенедикт вовсе не отвечал на мой вопрос, кто убил его. Его бессвязные мысли обратились к иному элементу преступления – героину, наркотику.

Эллери допил кофе, и шеф Ньюби быстро наполнил его чашку.

– Но никакого наркотика не нашли, – запротестовала Джоан. – При чем тут наркотик?

– Этот вопрос я задал себе. Чтобы ответить на него, пришлось реконструировать ситуацию. Когда закончился первый акт, Бенедикт впервые вошел в уборную, предназначенную для исполнителя главной роли. Он забыл свой несессер с гримом, и Арч Даллмен посоветовал ему воспользоваться гримом, оставшимся в уборной. Учитывая предсмертное заявление Бенедикта, напрашивался вывод, что он открыл одну из коробок – возможно, с этикеткой «Гримерная пудра» – и обнаружил вместо пудры героин.

– Но находка Бенедиктом наркотика всего лишь указывала на возможного убийцу, – возразил Ньюби. – А вы заявляли, что абсолютно уверены…

– Я и был уверен. У меня имелась еще одна нить, связывающая его по рукам и ногам с убийством, – сказал Эллери. – Преступник, безусловно, не входил в уборную до прихода туда Бенедикта – иначе в убийстве не было бы надобности. Он бы просто забрал героин и ушел. Значит, убийца стоял у двери, покуда Бенедикт изучал незнакомые гримерные материалы, одна из коробок для которых содержала героин.

Преступник в панике. Он должен заставить Бенедикта умолкнуть навсегда, прежде чем тот разболтает о героине. А в двух шагах от двери стоит сундук с инструментами, в верхнем отделении которого лежит нож с обмотанной изоляционной лентой рукояткой.

Убийца хватает нож одной рукой, и теперь ему остается другой рукой открыть дверь уборной…

– Но этого он не может сделать! – воскликнул Ньюби.

– Вот именно. На рукоятке остались следы зубов – он держал нож во рту. Человек с двумя здоровыми руками не стал бы этого делать. Значит, убийца не мог пользоваться обеими руками – одна из них была выведена из строя. Следовательно, преступником мог быть только Марк Мэнсон, у которого одна рука была в гипсе до локтя.

Джоан скорчила гримасу:

– Право, Роджер, неужели было необходимо вчера вечером снова ломать ему запястье?

– Мне не понравилось, в какое место он хотел меня пнуть, – усмехнулся Роджер.

Джоан покраснела и забрала руку, но он тут же схватил ее снова.

– Не обращайте внимания на этих двоих, Квин, – сказал Ньюби. – В ваших устах все звучит чертовски просто!

– Зря я начал объяснять, – вздохнул Эллери. – Как бы то ни было, все остальное действительно просто. Позавчера вечером в больнице сказали, что будут держать Мэнсона под наблюдением сутки. Значит, его выписали слишком поздно, чтобы он успел добраться в театр до начала пьесы. Должно быть, он прибыл туда во время антракта.

Поскольку публика толпилась в переулках, а запасные выходы были открыты, Мэнсону оставалось только обернуть пиджак вокруг поврежденной руки, чтобы скрыть гипс, смешаться с толпой, войти в театр и пробраться за кулисы. Его не заметили ни тогда, ни потом, покуда Даллмен и репортер из «Архива» не обнаружили его в баре «Холлиса».

– А наркотик? – спросила Джоан.

Эллери пожал плечами:

– Мэнсон – старик, Джоан, у которого не было будущего, кроме дома для престарелых актеров и альбома с вырезками из газет. Но он еще выступал в маленьких городах и пригородах. Это было идеальным прикрытием для сбыта наркотиков. Славы никакой, но денег много.

– Мэнсон и раньше вел операции в Райтсвилле. Мы арестовали двух местных торговцев, которых он снабжал. – Шеф Ньюби сложил свою салфетку. – Посредники в наркобизнесе обычно держат язык за зубами, но боль в запястье, которое вы вторично сломали ему, Фаулер, сыграла роль стимулятора. Или же он думал, что это пойдет ему на пользу, когда его будут судить за убийство. Как бы то ни было, прошлой ночью Мэнсон выложил все. Сейчас федералы вылавливают крупную рыбу.

Эллери отодвинул свой стул.

– Как сказал бы мистер Бенедикт, дорогие мои, пришла очередь для моей реплики. Меня ожидают каникулы в Махогани.

– А вашего покорного слугу – работа, – подхватил Ньюби.

– Подождите, пожалуйста! – Джоан потянула Роджера за рукав. – Родж… разве ты не говорил…

– Да? – встрепенулся Роджер.

– Что если я брошу театр…

Таким образом, во второй половине дня молодой Роджер Фаулер был замечен бегущим через площадь, таща за собой молодую Джоан Траслоу к офису секретаря Городской Корпорации. Далеко позади семенили запыхавшиеся шеф полиции и мистер Квин – два свидетеля, требуемые законом.

РАЙТСВИЛЛСКИЕ НАСЛЕДНИКИ

Глава 1

Когда умер Сэмюэл Р. Ливингстон, трое детей похоронили его на кладбище Твин-Хилл, торопливо похлопали по плечу мачеху и отправились на поиски цивилизации. В Райтсвилле их ничто не удерживало – там даже не было могилы их матери. Первую миссис Ливингстон родом из Бэк-Бей[14]14
  Бэк-Бей – фешенебельный район Бостона.


[Закрыть] похоронили в Бостоне. «Я была достаточно надолго похоронена в Райтсвилле», – объяснила она в своем завещании.

Вторая миссис Ливингстон, урожденная Белла Блуфилд, выросла по соседству с Сэмом Ливингстоном и никогда никому не рассказывала, что почувствовала, когда он отправился за женой в Бостон. Но когда мать детей Сэма умерла, Белла все еще ждала в соседнем доме. Сэм женился на ней, как только позволили приличия.

– Тебе придется быть для них матерью, Белла, – предупредил он.

– Я буду, Сэм.

Но этого не произошло. Сэмюэл Младший, Эверетт и Оливия, возвращаясь домой из частных школ и увеселительных поездок по Европе, целовали мачеху в щеку, вежливо осведомлялись о ее здоровье, хвалили пироги со смородиной, а потом снова уезжали и забывали о ее существовании. С самого начала они обходились с ней ласково, но слегка насмешливо, как с преданной старой служанкой.

Если не принимать во внимание редких лощеных писем от Сэмюэла Младшего, случайных шутливых открыток от Эверетта или сообщений об очередном замужестве от Оливии, дети Сэмюэла Ливингстона после смерти их отца исчезли из жизни Беллы.

Она старела в одиночестве, пытаясь заполнить его собраниями женского комитета и организационными ленчами, столь дорогими сердцам пожилых леди. А после начала приступов и предупреждения доктора Конклина Фарнема, что ее сердце уже не так надежно, Белла поселила у себя Эйми Апем.

Эйми родилась на нижнем краю Хилл-Драйв, среди тенистых деревьев и домов колониального периода. Будучи сиротой, она воспитывалась вдовствующим дядей, доктором Хорасом Апемом, чья практика среди бедняков Лоу-Виллидж была самой обширной и самой низкооплачиваемой в Райтсвилле. Потом доктор Апем сам начал болеть, и Эйми во время его последнего продолжительного недуга пришлось бросить медицинские курсы в университете Мерримака, чтобы ухаживать за ним. Ее дядя умер, не оставив ничего, кроме не оплаченных пациентами счетов; дом продали за долги, и Эйми оказалась без жилья и средств к существованию. Поэтому она ухватилась за предложенную Беллой Ливингстон работу платной компаньонки.

Эйми от природы обладала веселым нравом, и ее присутствие словно озаряло особняк Ливингстонов солнечным светом. Прислуга, состоящая из Доркас Бонди и Морриса Ханкера, вскоре влюбилась в нее. «Что бы мы делали без этой малышки?» – спрашивала хозяйку старая Доркас, и этот же вопрос Белла Ливингстон все чаше задавала сама себе.

– Я чувствую себя виноватой, Эйми, – иногда вздыхала она. – Что за жизнь для молодой и хорошенькой девушки быть похороненной в этом старом мавзолее!

– Похороненной? – смеялась Эйми. – Я его обожаю – и вас тоже.

Старая Белла целовала ее, зная, что это правда. Она наблюдала, как с течением лет Эйми Апем, подобно ей самой, все больше нуждалась в ком-то, кто бы нуждался в ней. Они никогда не говорили о парне, с которым Эйми была помолвлена и который погиб во Вьетнаме, или о родителях Эйми, которых она не помнила.

Но пожилая леди часто заводила разговор о пасынках и падчерице, за чьими карьерами она внимательно следила по статьям в «Райтсвиллском архиве». И вместе с накоплением досье Ливингстонов в архиве газеты усиливалась и ее мрачность.

Поэтому Эйми удивилась, когда Белла неожиданно сказала:

– Эйми, свяжись с Сэмюэлом Младшим, Эвереттом и Оливией, где бы они ни находились, и попроси их навестить меня.

– Неужели они согласятся?! – воскликнула Эйми.

– Согласятся, если ты скажешь, что я этого хочу. Они слишком хорошо воспитаны, чтобы отказаться. Воспитание, – сухо добавила Белла, – их сильная сторона.

Дети Сэмюэла Ливингстона приехали на уик-энд в начале лета.

Сначала они показались Эйми очаровательными. Оливия походила на драгоценный камень в столь же дорогой оправе, хотя под ее красивыми глазами темнели мешки, свидетельствующие об усталости. Она приветствовала Эйми без всякой снисходительности, которой та опасалась. Эверетт оказался веселым, крепким и широкоплечим, с кожей, похожей на печеный картофель, – взяв Эйми за руку, он ласково поблагодарил ее за заботу о «маме». Сэмюэл Младший – высокий, сутулый и худощавый, с изысканными манерами – словно сошел со страниц романа Джона Ф. Маркуанда.

Старая леди, ожидавшая на передней лужайке, когда Моррис Ханкер привезет детей из райтсвиллского аэропорта в старом «линкольне» Ливингстона, велела Моррису позаботиться об их багаже.

– Ты отвела нам наши старые спальни, Белла, – сказала Оливия, когда они присоединились к ней на лужайке. – Как приятно.

– Приятно, что вы приехали, – с улыбкой отозвалась пожилая леди. – Эйми, дорогая, пусть Доркас приготовит чай.

Когда Эйми вернулась с Доркас и чайным столиком на колесах, она застала семью за дружеской беседой.

– Я всегда терпеть не мог этого парня, сестренка, – говорил Сэмюэл Младший. – Он носил галстуки, раскрашенные вручную.

– Какой из мужей это был, Оливия? – с интересом спросила старая леди. – Прусский барон или венгерский граф?

– Испанский принц, – поморщилась Оливия.

– Тот, который обошелся тебе в двести тысяч долларов?

– О боже! – вздохнула Оливия. – Нет, Эйми, без сахара. Побольше лимона.

– С вашей фигурой? – улыбнулась Эйми. – Смотрите, что стряпня Доркас делает с моей.

– Теплый день, – заметил Эверетт Ливингстон. – Как насчет того, чтобы поплавать, Эйми?

– Не вздумайте, – предупредила Эйми Оливия.

– Предательница, – фыркнул ее брат. – Знаешь, Белла, Га-Га снова выставлена на продажу. Она снова пребывает между мужьями.

– Га-Га? – переспросила старая леди. – Ах да, твое газетное прозвище.

– Значит, оно наконец дошло до Райтсвилла, – спокойно отозвалась Оливия.

– Смерть журналистам! – Эверетт поднял свою чашку. – Когда час коктейля, Белла?

– Позже. – Белла Ливингстон улыбнулась. – Кстати, Эверетт, газеты и с тобой обошлись не слишком приятно, не так ли? Меня всегда интересовало, что внушило тебе мысль, будто ты сможешь извлекать деньги из спорта?

– Всеамериканская номинация и папин миллион.

– Но твои авантюры с профессиональной футбольной командой и гонками малолитражных автомобилей окончились провалом, верно? И вдруг я снова читаю, что ты пытаешься купить профессиональную баскетбольную команду.

– Красивую девушку ты здесь поселила, Белла, – ушел от ответа Эверетт.

– Благодарю вас, мистер Ливингстон, – пробормотала Эйми.

– Эв, – поправил Эверетт. – Давайте все-таки искупаемся в пруду, Эйми.

– Не вздумайте, – снова сказала Оливия.

– А ты, Сэмюэл, – продолжала старая леди, поставив свою чашку. – Ты потерял деньги на нефтяных скважинах и приисках, не так ли? А сейчас, как я слышала, занялся ураном.

– Занимался, – вздохнул Сэмюэл Младший, протягивая руку за сандвичем с арахисовым маслом. – Да, Белла, мы все в состоянии финансового краха.

– Фактически, – добавил Эверетт, не сводя глаз с Эйми, – мы разорены.

– Конечно, у меня всегда есть в запасе старина Чарлз, – сказала Оливия. – Мой техасский нефтяной обожатель. Но у него такие неряшливые манеры!

– Все равно выходи за него, Га-Га, – посоветовал Эверетт. – Если он профинансирует мое баскетбольное предприятие, я возьму его в долю на сорок пять процентов. А пять, может быть, оставлю тебе.

– Не будь вульгарным, Эв.

– Не будь глупым, Эв, – сказал его брат. – Чарли Уэггонер продал мне нефтяные скважины, на которых я потерял четверть миллиона.

Последовала пауза. Старая леди продолжала улыбаться. Эйми начала чувствовать себя не в своей тарелке.

– Ладно, Белла, – заговорил Сэмюэл Младший. – Твои худшие опасения подтвердились. Зачем ты нас вызвала?

– Скажу после ужина, когда придет Херберт Уэнтуорт.

– Старый отцовский поверенный?

– Старый мистер Уэнтуорт давно умер. Дела перешли к его сыну.

– Наверное, это будет весело, – сказал Эверетт Ливингстон. – Эйми, давайте хотя бы пройдемся к пруду. Я покажу вам место, где однажды едва не утопил Га-Га.

– Лучше покажи мне, – мрачно промолвила Оливия, вставая. – Надеюсь, вы нас извините?

Сэмюэл Младший поплелся следом за ними. Когда все трое скрылись из вида, Эйми спросила:

– Вы не перевозбудились, мама Ливингстон?

– Ты хорошо меня знаешь, не так ли, дорогая? – Щеки старой леди ярко порозовели. – Кстати, Оливия присматривает за Эвереттом, так что не беспокойся.

– Я в безопасности, покуда не надеваю бикини, – улыбнулась Эйми. – Вы уверены, что с вами все в порядке?

– Конечно, дорогая.

Но за ужином Эйми все еще беспокоилась о ней. Оливия болтала о Каннах, помрачневший Эверетт чертил диаграммы родословных лошадей, которых думал приобрести, Сэмюэл Младший галантно хвалил смородиновый пирог, а щеки старой леди становились все краснее.

Херберт Уэнтуорт прибыл ровно в восемь. Это был тощий и бледный янки с голосом как у промокшей арфы.

В отношении его симпатий не могло быть никаких сомнений.

– Перейду сразу к делу, – начал он, когда они расселись в похожей на склеп гостиной. – По условиям завещания Сэмюэла Р. Ливингстона, каждый из трех детей получал по одному миллиону долларов, предположительно составляющих основу его состояния. Вдова получала личное и недвижимое имущество. Тогда это казалось достаточным, чтобы обеспечить нужды миссис Ливингстон.

Однако, – мистер Уэнтуорт окинул блудных детей мрачным взглядом, – секретный кодицил[15]15
  Кодицил – дополнительное распоряжение к завещанию.


[Закрыть] к завещанию вашего отца предписывал моему отцу как распорядителю состояния и вашей мачехе держать в тайне от вас истинное положение дел.

– Почему? – осведомился Эверетт.

– Заткнись, дорогой, – тихо велела ему сестра.

– Потому что, – ответил адвокат, причмокнув вставными челюстями, – состояние вашего отца было куда более крупным, но он не хотел, чтобы вы об этом знали, пока не станете достаточно ответственными, чтобы обращаться с ним как следует. Сэмюэл Ливингстон считал, что его дети не питают должного уважения к капиталу.

– И поэтому… – все повернулись к Белле Ливингстон при звуке ее голоса, – ваш отец предоставил мне решать, когда – если это вообще когда-нибудь произойдет – вам можно доверить деньги. Херберт, прочитайте кодицил.

Мистер Уэнтуорт достал из портфеля довольно потрепанный документ, прочитал его и передал Сэмюэлу Младшему. Сэмюэл, прочитав бумагу, передал ее брату, а тот – сестре. Внимательно изучив документ, Оливия вернула его адвокату.

– В кодициле не упомянуты цифры, – заметила она. – О какой сумме идет речь, Белла?

Старая леди посмотрела на нее, и Оливия покраснела.

– Долгое время я думала, что Сэм был не прав, лишив вас из-за меня дополнительных денег. Поэтому несколько лет назад я написала завещание, оставляя все вам троим в равных долях. Но… – при этом слове трио застыло как вкопанное, – теперь я знаю, что опасения Сэма на ваш счет были вполне оправданы. Назовите мне хоть одну вескую причину, по которой я должна оставить вам эти деньги.

– Вот тебе самая лучшая причина в мире, Белла, – рассудительно промолвила Оливия. – Деньги принадлежали отцу, а мы его дети.

– Деньги мои, а как вы все со мной обращались?

Последовало молчание. Эйми хотелось незаметно выскользнуть из комнаты.

– Я всегда думал, что вполне достойно… – начал Эверетт.

– Тогда скажи, когда мой день рождения?

Эверетт быстро взглянул на Оливию, которая так же быстро повернулась к старшему брату.

– Не смотрите на меня – я тоже этого не знаю, – сказал Сэмюэл Младший. – Ты абсолютно права, дорогая, – мы форменные свиньи. Но, Белла, – печально спросил старший пасынок, – кому еще ты можешь оставить деньги?

– Эйми.

Эйми едва не свалилась с подлокотника кресла старой леди. Восковой бледности рука прикоснулась к ней.

– С тех пор, как ваш отец покинул меня, это дитя было единственным существом в мире, которого беспокоило, жива я или умерла. Она вела хозяйство в моем доме, кормила меня, читала мне, организовывала для меня вечеринки с игрой в карты, массировала мне ноги, подбадривала меня, ухаживала за мной во время сердечных приступов. Она посвятила свою юную жизнь заботам обо мне всего лишь за жалованье, которое я ей платила. Я не могла бы любить Эйми Апем больше, даже если бы она была моей дочерью. Но вы трое – дети моего мужа, – с некоторым трудом продолжала Белла Ливингстон, – и мне было нелегко принять решение. Вот почему я должна была повидать вас. Я знаю, доктор Фарнем считает, что следующий приступ мне не пережить. Поэтому мне, так или иначе, нужно поскорее принять решение.

Толстая старая женщина попыталась встать. Эйми помогла ей, едва сознавая, что делает.

– Я дала себе срок до воскресенья, чтобы решить насчет нового завещания, – сказала старая леди и вышла, опираясь на руку Энн.

Это был вечер пятницы.

В половине восьмого утра в воскресенье Эйми все еще в халате поднялась из кухни в хозяйскую спальню, неся старой леди кофе, и обнаружила Беллу Ливингстон мертвой в ее большой кленовой кровати.

Утром в следующий вторник телефонный звонок разбудил Эллери Квина в его манхэттенской квартире, и скрипучий голос представился адвокатом Хербертом Уэнтуортом из Райтсвилла. Мистер Уэнтуорт извинился за ранний звонок, но сослался на предложение шефа полиции Дейкина, друга мистера Квина, и спросил: не может ли мистер Квин срочно вылететь в Бостон, а оттуда в Райтсвилл? Старая миссис Белла Ливингстон умерла в воскресенье, а шеф Дейкин уверен, что это убийство, и притом весьма загадочное.

* * *

– Сначала, мистер Квин, – говорил шеф Дейкин, более чем когда-либо походя на опечаленного Эйба Линкольна, – Эйми думала, что старая Белла умерла от сердечного приступа. Но что-то заставило ее позвонить мистеру Уэнтуорту и мне, не будя трех Ливингстонов. Благодаря отчету коронера Граппа и рапортам из лаборатории я теперь знаю, что один из этих троих пробрался около трех часов ночи с субботы на воскресенье в спальню старой леди и задушил ее подушкой. Вопрос в том, кто именно. Я допросил их и изучал рапорты до посинения в лице.

– Убийство… – пробормотал мистер Уэнтуорт.

Эллери в четвертый раз обследовал комнату и внимательно прочел рапорты. Дейкин отвез его из аэропорта в особняк на Холме, объяснив, что, так как все отправились в похоронное бюро Уиллиса Стоуна на Аппер-Уислинг, в жилище Ливингстонов никого нет.

Большой старый дом подавлял своей пустотой.

– Я ничего здесь не вижу, Дейкин, – сказал наконец Эллери. – Давайте спустимся и поговорим.

В гостиной тишина была менее гнетущей.

– Мистер Уэнтуорт, расскажите о визите старой леди в ваш офис.

– Было два визита, мистер Квин. Первый произошел неделю назад, в понедельник, за четыре дня до прибытия в город этих троих. Моррис Ханкер отвез ее в Хай-Виллидж…

– Одну?

– Да. Миссис Ливингстон сказала, что пришла спросить меня насчет текста рукописного завещания, которое, возможно, захочет написать. Я дал ей формуляр с образцом и сказал, что самой писать завещание – не слишком разумная идея. Она вежливо поблагодарила и ушла.

– А второй визит?

– Это было в субботу утром, после разговора в доме, когда миссис Ливингстон сообщила детям мужа, что думает изменить завещание. Под предлогом ленча Дочерей американской революции[16]16
  Дочери американской революции – женская патриотическая организация, основанная в 1890 г.


[Закрыть] в Хай-Виллидж она приехала в мой офис на такси, ничего не сказав даже Эйми, и привезла новое завещание, которое, по ее словам, написала поздно вечером в пятницу и о котором никто еще не знает.

– Решила не ждать до субботы, – кивнул Эллери. – Очевидно, она считала, что дело не терпит отлагательств. И каковы же условия ее нового завещания, мистер Уэнтуорт?

– Не знаю. Оно было на одном листе, сложенном так, что на виду оставалось только место для подписей. Мои клерк и секретарша засвидетельствовали подпись миссис Ливингстон, она сама запечатала конверт в нашем присутствии и подождала, пока я не запер его в своем сейфе.

– Кое-кого ожидает потрясение. – Шеф Дейкин посмотрел на часы. – Сейчас будут хоронить старую Беллу.

Эллери поднялся:

– Давайте поедем на кладбище.

Он был озадачен и надеялся, что похороны ему что-нибудь подскажут.

Участок Ливингстонов на солнечном западном склоне кладбища Твин-Хилл источал аромат ветра, травы и горя. Здесь собрался весь контингент Холма – старые друзья Беллы Ливингстон: Гермиона Райт, клан Грэнджонов, Уилеры, Миникины, судья Илай Мартин, Эмелин Дюпре и прочие; Эйми Апем стояла одинокая и растерянная, с опухшим от слез лицом; старая Доркас плакала; Моррис Ханкер сопел носом. Трое детей Сэмюэла Ливингстона держались рядом, но без притворных признаков горя. Эллери подумал, что это умно с их стороны.