Текст книги "Зимний перевал"
Автор книги: Елизавета Драбкина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)
Помощник Нансена доктор Феррер, скончавшийся в январе двадцать второго года от сыпного тифа.
Коммунист Иоганн Юльевич Пальмер, погибший на посту при объезде голодающих мест.
Работники питательных пунктов, в том числе немало работников АРА, проявивших истинное человеколюбие и преданность людям.
Два человека, чьи имена знала вся Самара: один – Бергер, бывший австрийский военнопленный, коммунист, оставшийся в Советской России, худенький человек с огромными грустными еврейскими глазами, на протяжении многих месяцев не уходивший ни днем ни ночью со своего поста в губернской комиссии помощи голодающим. Второй – человек быстрый, стремительный, переносящийся из конца в конец губернии, чтобы ускорить, подтолкнуть, помочь, спасти; в Самаре вольно или невольно переиначивали его имя, называли его Антон Осеянный или Антон Весенний. Это был Владимир Александрович Антонов-Овсеенко.
Желая показать, что за человек он был, обычно говорят: «Он брал Зимний». Правильнее было бы говорить иначе: «Он брал Зимний и возглавлял борьбу с голодом в Самаре».
7
Весной двадцать второго года, выступая при открытии Одиннадцатого съезда партии, Владимир Ильич сказал:
«Бедствия, которые обрушились на нас в этом году, были едва ли еще не более тяжелыми, чем в предыдущие годы.
Точно все последствия войны империалистической и той войны, которую нам навязали капиталисты, точно все они собрались вместе и обрушились на нас голодом и самым отчаянным разорением».
Но Владимир Ильич не только собравшимся здесь товарищам, но и никому не сказал, сколько ночей провел он без сна, думая о голодающем Поволжье, как мучали его головные боли, как трудно было ему пережить всю эту зиму. Мы знаем об этом только по прорывавшимся у него порой коротким фразам, в которых он, такой сдержанный и замкнутый во всем, что касалось лично его, говорит о своей болезни.
«Взять перо в руки прямо-таки не под силу. Устаю», – пишет он двадцать восьмого октября двадцать первого года Замоскворецкому райкому партии, просившему его как члена районной партийной организации написать свои воспоминания.
«Устал дьявольски. Бессонница» – шестого декабря того же года Горькому.
«Устал и болен» – в этот же день Михе Цхакая.
«Лично видеться постараюсь, но не обещаю, ибо здоровье плохо» – Д. И. Курскому двадцать восьмого февраля двадцать второго года.
«Я болен. Совершенно не в состояниивзять на себя какую-либо работу» – Варге восьмого марта.
«Нервы у меня все еще болят, и головные боли не проходят» – седьмого апреля Серго Орджоникидзе.
Не случайно на исходе зимы этого года у Владимира Ильича произошел первый тяжелый приступ его болезни.
Всерьез и надолго
1
Из всех дошедших до нас ленинских фотографий больше всего я люблю те, что сделаны во время Третьего конгресса Коминтерна: мы видим Ленина в минуты, когда он сидит на ступеньках лестницы, ведущей в президиум, держит карандаш, что-то пишет, иногда, подняв голову, смотрит на оратора – и по лицу его, по выражению чуть прищуренных глаз чувствуешь внимание, с которым он слушает.
Конгресс этот собрался летом двадцать первого года. Задачей его было определить стратегию и тактику коммунистических партий в новой мировой обстановке, когда стало ясно, что революционная волна пошла на убыль и вместо прямого штурма крепостей противника коммунистические партии должны готовиться к затяжной осаде и повседневным боям, победы в которых можно добиться, лишь привлекши на свою сторону большинство рабочего класса.
Основной спор на конгрессе шел с «левыми» – итальянскими, германскими, австрийскими, французскими, прочими. «Левые» проповедовали «теорию наступательной борьбы». Тактику, не направленную на немедленную схватку с буржуазией, считали оппортунизмом. Утверждали, что наступательные действия, «если даже они терпят поражения, являются предпосылкой будущей победы и единственно возможным средством для революционной партии завоевать массы…». Держались «левые» вызывающе, смотрели на себя как на единственных носителей идей рабочего класса.
«Нам, русским, эти левые фразы уже до тошноты надоели», – отвечал на это Ленин. Показывал «левым» авантюристичность их теории и тактики. Напоминая французскую пословицу: «Il faut reculer pour mieux. sauter» – «Нужно отступить, чтобы лучше прыгнуть», говорил: «Чем правее сейчас, тем вернее завтра». «„Ober Nacht“ moqlich, aber auch 2–3 Jahre moqlich». – Может быть, «завтра», но, может быть, также и через два-три года. Рекомендовал не бояться по возвращении сказать своим партиям: мы всевернулись из Москвы после Третьего конгресса Коммунистического Интернационала осторожнее, умнее, благоразумнее, «правее». Это стратегически правильно.
Конгресс абсолютным большинством одобрил ленинские предложения и высказался за тактику терпеливого завоевания большинства рабочего класса.
Это было пятого июля. Председательствующий звоном колокольчика призвал к вниманию и объявил, что в этот день товарищу Кларе Цеткин исполняется шестьдесят пять лет. Слово было предоставлено члену германской делегации Ф. Геккерту:
– Для всего рабочего Интернационала имя Клары Цеткин – своего рода программа…
Ответом была бурная овация. Таким уважением и любовью, как Клара, в международном коммунистическом движении не пользовался никто, кроме Ленина.
Ко всему, что было сделано ею за сорок с лишним лет революционных битв, недавно она добавила новую блистательную страницу.
В конце двадцатого года в Туре собрался съезд французской социалистической партии. Большинство его составляли сторонники присоединения к Коммунистическому Интернационалу. Известно было, что в его работах должна принять участие Клара Цеткин. Об этом узнала французская полиция, и министр внутренних дел запретил Кларе въезд во Францию.
Каково же было всеобщее изумление, когда Клара появилась на трибуне съезда.
– Друзья мои! – начала свою речь Клара. – Хотя мне отказали в паспорте, я решилась прийти к вам, чтобы своим примером старого борца пригласить вас презирать те преграды, которые ставит на нашем пути буржуазное государство…
Закончила она пламенным призывом:
– Да здравствует революция в России! Да здравствует пролетарская революция!
Как только она провозгласила эти слова, погас свет – и Клара исчезла так же таинственно, как явилась.
Ее появление, ее речь потрясли съезд. Но потрясли они и французскую полицию и правящие круги Франции. Как она смогла приехать? Ведь были приняты все меры предосторожности! Пробралась ли она на автомобиле? Или на пароходе? Быть может, на аэроплане? Переодевшись? Загримировавшись? По подложному паспорту? В мужской одежде?
А Клара, весело посмеиваясь, разослала по газетам письмо, в котором заявляла, что она не намерена помогать французской полиции в поисках разгадки, но сообщает, что она не маскировалась, не обзаводилась фальшивыми бумагами. «Пусть противники сочиняют роман о моем приезде во Францию, я же ставлю себе реальные задачи».
Монархист Вала потребовал от министра внутренних дел объяснений. Министр что-то лепетал, на правых скамьях шикали и свистели.
Тогда слово взял коммунист Марсель Кашен.
– Я преклоняюсь перед этой женщиной, – сказал он.
– Перед Лениным! – закричали справа.
– Да, и перед Лениным, – ответил Кашен. И продолжал, не скрывая иронии: – Я хочу оказать министру внутренних дел поддержку и заверяю палату депутатов, что как господин министр, так и его подчиненные сделали все, чтобы помешать въезду Клары Цеткин во Францию. Если им это не удалось, не их вина. И я пользуюсь случаем, чтоб еще раз выразить восхищение поступком старой женщины, доказавшей, что, когда душа полна горячей любви к человечеству, нет препятствий, которые невозможно преодолеть!
И вот сейчас в Москве бледная, растроганная, снежно-седая Клара стояла перед приветствующими ее товарищами по революционной борьбе.
– …У меня есть только одно заветное желание, – сказала она, – ради исполнения которого можете трудиться вы все, а именно: работать за то, чтобы, прежде чем я сойду в могилу, мне удалось пережить революцию в Германии, а если возможно, то и в других странах.
Затем слово для доклада о тактике Российской Коммунистической партии было предоставлено Ленину. Выступая перед представителями революционного пролетариата всего мира, он объяснял, как русские коммунисты приспособили свою тактику к зигзагообразной линии истории, почему они отступили, почему не только можно, но и необходимо «торговать и революцию делать».
Выступления Ленина на конгрессе напечатаны в Полном собрании его сочинений. Но это лишь сухая стенограмма. Только тот, кто, как это было с Кларой Цеткин, присутствовал на конгрессе, кто сам слышал Ленина, может передать всю силу звучания его слов.
Вспоминая встречу с Лениным в дни работы конгресса, Клара пишет: «Первая волна мировой революции спала, вторая же еще не поднялась, – говорил Ленин. – Было бы опасно, если бы мы на этот счет строили себе иллюзии. Мы не царь Ксеркс, который велел сечь море цепями. Но разве констатировать факты – значит оставаться бездеятельным, то есть отказаться от борьбы? Ничуть. Учиться, учиться, учиться! Действовать, действовать, действовать!»
Существует карандашный портрет Ленина, сделанный художником Леонидом Пастернаком во время Третьего конгресса, быть может, в ту минуту, когда он произносил слова, запечатленные Кларой. Ленин стоит на трибуне. Глаза его чуть прикрыты. Тело устремлено вперед. Весь он – сила, напор, воля к борьбе.
Среди присутствовавших в зале была Александра Михайловна Коллонтай – член русской делегации конгресса, один из лидеров так называемой «рабочей оппозиции».
Когда Десятый съезд партии признал пропаганду идей «рабочей оппозиции» несовместимой с принадлежностью к коммунистической партии, лидеры «рабочей оппозиции» заявили, что они опротестуют это решение перед лицом международного пролетариата. Сейчас Коллонтай по поручению своих соратников должна была выступить с этим протестом перед конгрессом Коминтерна.
«Я стояла и мучилась, – записывала в тот же день А. М. Коллонтай в своем дневнике. – Смолчать – не есть ли это просто трусость?»
Она подсела к Владимиру Ильичу.
– Владимир Ильич, – сказала она. – Я хочу нарушить партийную дисциплину и взять слово.
Ленин резко к ней повернулся.
– Нарушить партийную дисциплину? И вы на это спрашиваете моего благословения? Это делают, но об этом заранее не говорят.
– Ловлю вас на слове, Владимир Ильич, – попыталась свести дело к шутке Коллонтай. – Не спрашиваю и записываюсь…
На глазах у Ленина она вырвала из блокнота листок бумаги и написала: «Прошу слова. Александра Коллонтай».
Он попытался остановить ее, как не раз уже пытался останавливать участников «рабочей оппозиции». Слишком хорошо он знал, что если они не остановятся, то покатятся по наклонной плоскости ожесточения, остановиться на которой будет уже невозможно.
– Не надо, Александра Михайловна! Честное слово, не надо, – сказал он. – Поезжайте лучше, посмотрите, что мы делаем, как разворачиваем в Кашире. И все ваши сомнения отпадут.
Но Коллонтай не вняла его совету.
«…Выступления закончились, – писала она потом в своем дневнике. – Я иду через зал к выходу. Никто меня не замечает. Я знала, что это будет. Но это больно. Очень больно… На душе у меня темно и тяжко. Ничего нет страшнее, больнее, чем разлад с партией. И зачем я выступила?»
– Зачем? Зачем? – спрашивала она себя. И она нашла мужество понять, что выступать было незачем, и признала ошибочность платформы «рабочей оппозиции».
Конгресс в своем решении заявил, что он с восхищением взирает на борьбу российского пролетариата и единодушно одобряет политику Российской Коммунистической партии, которая с самого начала и во всяком положении правильно усматривала грозящие опасности и всегда находила средства предотвращать их, оставаясь верной принципам революционного марксизма.
2
Перенесемся снова в холодную, голодную зиму двадцать первого года. Москва, Кремль. Длинный зал заседаний Совета Народных Комиссаров, кажущийся еще более длинным потому, что во всю длину его стоит длинный-длинный стол. Заседание должно начаться. Часы бьют шесть ударов. Растворяется дверь, и входит Ленин.
Он приходит точно, без минуты опоздания. Садится в свое деревянное кресло с соломенным сиденьем. Открывает заседание.
Быстро течет река докладов. По выражению А. В. Луначарского, кажется, что самое время сделалось более плотным, – так много фактов, мыслей и решений вмещалось в каждую данную минуту.
Ленин внимательно слушает, записывает. Как только вопрос становится ясен, предлагает прекратить прения. Если кто-нибудь вносит целесообразное решение, быстро схватывает его и говорит: «Ну, диктуйте, это у вас хорошо сказанулось».
Сам он говорит сжато, короткими фразами. Речь его своей экспрессивностью напоминает его записки, написанные мельчайшим бисером на крохотных листках бумаги:
«Довольно воркотни, вносите в Цека деловыепредложения».
«Обе прилагаемые вещи, явно, хлам .Мы будем в дураках».
«Я не верю: одна склока; мы ее уладим».
«Прекратите саботаж и двиньте дело, как следует,иначе я буду воевать в Цека».
«„Если бы хлеб, то я бы“… Как не стыдно Вам повторять этот шаблон? Конечно, если Вам дать…
Нет, потрудитесь самидостать все: и соль и на сольхлеб и пр.
Инициатива, почин, местный оборот, а не попрошайничать: если бы мне дали… Стыд!»
Его меткие, емкие слова обладают особой силой убеждения. А. З. Гольцману запомнилось, какое сильное впечатление произвело на него ленинское выражение «безрукие люди»: в записке на имя М. П. Томского Ленин возмущался бездеятельностью профсоюзных работников в вопросе, касающемся нужд рабочих-торфяников, и требовал прогнать этих безруких людей вон. И другой случай, который произошел при обсуждении порядка натурального премирования рабочих, перевыполнивших нормы. Думая, как добиться того, чтоб премия воспринималась не как простая прибавка к заработной плате, но чтоб человек чувствовал, что к ней надо подтянуться, Ленин нашел выразительную формулу: «Высота премий».
3
Несколько лет спустя после смерти Ленина Яков Аркадьевич Яковлев, который на протяжении ряда лет работал в непосредственной близости к Владимиру Ильичу, задумался над вопросом: почему, когда читаешь и перечитываешь Ленина и читаешь как будто бы давно знакомые слова, всегда открываешь бесконечно много нового? Ведь большая часть того, что писал и говорил Владимир Ильич, посвящена вопросам, давно отошедшим в область истории, людям, давно умершим или покинувшим арену государственной и партийной жизни, событиям, потерявшим для нынешнего дня свое прежнее значение. И все же каждое слово Ленина живет полноценной жизнью, каждая мысль его свежа и современна, будто в первый раз прочитана, будто только что высказана, будто отвечает на вопросы сегодняшнего дня.
Так было пять лет спустя после смерти Ленина. Так остается и сегодня – после того, как миновало еще четыре десятилетия.
Бесконечно далеко ушло от нас и кажется даже неправдоподобным время, когда главным видом топлива в нашей стране были дрова, и Ленин, взвешивая хозяйственные возможности ближайшего будущего, говорил: «Нужно поднятие промышленности, а для этого нужно топливо, а раз нужно топливо, нужно рассчитывать на дрова, а рассчитывать на дрова – значит рассчитывать на крестьянина и его лошадь».
Есть ли у нас сегодня хотя бы одно промышленное предприятие, которое работает на дровах? Кто помнит топливные «двухнедельники» и «трехнедельники»? Кто знает про такое учреждение Главлеском, ведавшее добычей и подвозом дров?
Но возьмите письмо Ленина к товарищам, мобилизованным на топливный трехнедельник. Он просит их, чтобы они обратили особое внимание на проверку отчетности по заготовке и вывозу дров, ибо, наблюдая снизу, на месте, тщательно изучив дело, они смогут помочь Совету Труда и Обороны, который видит, что дело стоит плохо, но не знает, как его улучшить. Эти ленинские мысли живы по сегодня. Как живы и его слова, что бюрократы часто покрывают воровство и «артистически» его проводят, и, чтобы с этим покончить, крайне важно снизу и подетальнее изучить приемы обмана.
Давно позабыты электроплуги Фаулера, интересовавшие Ленина. Но разве не с прежней силой и убедительностью звучат слова Ленина о волоките, сопровождавшей изготовление этих электроплугов: «…с точки зрения принципа необходимо такие дела не оставлять в пределах бюрократических учреждений, а выносить на публичный суд, не столько ради строгого наказания (может быть, достаточно будет выговора), но ради публичной огласки и разрушения всеобщего убеждения в ненаказуемости виновных».
Так узкие, частные вопросы превращаются в общие и принципиальные.
Вот Анна Ильинична Ульянова-Елизарова спрашивает Ленина, как ей быть: она не сработалась со своей заместительницей. Ленин отвечает: «Основной принцип управления, по духу всех решений РКП и центральных советских учреждений,
– определенное лицо целиком отвечает за ведение определенной работы».
Вот Ленин пишет управляющему делами Совнаркома Николаю Петровичу Горбунову свои соображения по поводу работы Чрезвычайной комиссии по экспорту: «По каждому „делу“ надо от времени до времени… производить проверку реальноговыполнения. Это самое важное и самое необходимое».
Вот Ленин пишет письмо замнаркомзема Н. Осинскому, у которого сложились нездоровые отношения с коллегией наркомата: «…чтобы вести такой наркомат, как Наркомзем, в таких дьявольски трудных условиях, надо не видеть „интригу“ или „противовес“ в инакомыслящих или инакоподходящих к делу, а ценить самостоятельных людей».
Вот он отвечает Евгению Варге, которому поручено организовать Информационный институт для сбора материалов о современном империализме и международном рабочем движении. Варга обратился к Ленину с вопросом, для кого должен собираться этот материал?
«Я считаю постановку вопроса (информировать ИККИ илирабочую прессу илиобоих?) неправильной, – отвечает на этот вопрос Ленин. – Нам нужна полнаяи правдиваяинформация. А правда не должна зависеть от того, кому она должна служить».
4
Не следует представлять себе дело так, будто все происходило без трений и шероховатостей, будто Ленин никогда не оставался в меньшинстве, слово его всегда оказывалось решающим и, как писал Владимиру Ильичу в одном из своих писем А. А. Иоффе, «Цека» и «Ленин» представляли собой одно и то же.
«Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что „Цека, это я“, – писал Ленин в письме к Иоффе. – Это можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления. Старый Цека (1919–1920) побил меня по одному из гигантски важных вопросов, что Вы знаете из дискуссии [11]11
Ленин, видимо, имеет в виду пленум ЦК РКП (б) 7 декабря 1920 года, на котором он остался в меньшинстве и была принята при поддержке Троцкого резолюция, внесенная Бухариным.
[Закрыть]. По вопросам организационным и персональным несть числа случаям, когда я бывал в меньшинстве. Вы сами видели примеры тому много раз, когда были членом ЦК.
Зачем же так нервничать, что писать совершенно невозможную, совершенно невозможную фразу, будто Цека, это я».
Нет, ЦК это не был Ленин. ЦК (а также Совнарком, и Совет Труда и Обороны, и прочие советские и партийные органы) – все это были органы партии и Советской власти. В них работали люди, имевшие свои достоинства и недостатки, свои характеры, порой весьма норовистые, свои заблуждения, люди, которые глубочайшим образом уважали Ленина, но вели при этом самостоятельную работу, искали самостоятельных решений, нередко вступали с ним в спор. Помимо своих отношений с Лениным они находились во взаимных отношениях между собой – дурных, хороших, всяких. Эти отношения не были чисто личными, они определялись деловой и политической борьбой или же согласием. «Новый Цека только вчера конституировался и „вработается“ несразу», – писал, например, Ленин в том же письме Иоффе о ЦК, избранном на Десятом съезде партии. И сверх всей своей огромной работы Ленин должен был постоянно примирять, успокаивать, сглаживать углы в отношениях между товарищами, помогать им преодолеть обиды и конфликты и найти общую почву для работы.
Порой это удавалось ему весьма нелегко.
«Помню, как сейчас, всю картину моего спора с В. А. Аванесовым и Н. П. Брюхановым… – рассказывает Сергей Малышев, вспоминая, как Владимир Ильич редактировал проект постановления об организации передвижных хлебозакупочных и товарных пунктов. – Под давлением Аванесова Владимир Ильич переписал один пункт этого постановления. Я видел, что из-за этого пункта возникнут большие затруднения, будет стеснена инициатива, и запротестовал.
– Ну, как же вам написать? – спросил меня Владимир Ильич. – А так выйдет?..
– Нет.
– Почему?
Доказываю…
– Ну, а так выйдет?
– И так не выйдет, Владимир Ильич. Напишите же так, как было.
– Надо же соблюдать интересы ведомств, – замечает мне Владимир Ильич. – Ведь они возражают. Ну, вот так давайте напишем, как указал Брюханов.
Я говорю:
– Нет, я не ручаюсь, что из этого что-нибудь выйдет.
– Ну, вот еще слово прибавим…
Наконец я не вытерпел и говорю:
– Да, господи, ведь ничего же не выйдет из этого…
Владимир Ильич полушутя-полусерьезно прикрикнул на меня:
– Ну, господи, господи… Как же вам написать? Ну, ладно, вот так напишем. Хорошо?
– Теперь вот хорошо, Владимир Ильич.
– Ну вот, господи, господи.
И, положив карандаш, сказал:
– Ну кончено… Кончено…»
Даже явная неправота по отношению к нему не вызывает со стороны Ленина грома и молний. Характерна приписка, сделанная им в письме начальнику Центрального статистического управления П. И. Попову.
«Р. S. Добавлю, что Ваше письмо слишком полемично, – пишет он. – Я не против полемики, но ее надо выделять особо. Вы спорите против того, чего я не говорил и не думаю. Вы спорите так, будто я отрицаю пользу сделанного и т. п. Но я этого не говорил и не думаю».
Рядом с ним люди росли. Он не подавлял работников, а помогал им становиться умнее и деловитее, достигая этого прежде всего тем, что доверял им.
Людям, которые с ним общались, всегда было с ним интересно. Даже выслушав суровый разнос, человек не обижался, ибо знал, что за этим не стоит ничто личное, мелкое, мстительное, знал, что, как только он исправит свою ошибку, Ленин о ней не помянет и, во всяком случае, никогда ею не попрекнет.
Весь двадцать первый и большая часть двадцать второго года были заполнены выработкой начал новой экономической политики. Когда речь шла о деревне, Ленин требовал действовать «с величайшей, тройной осторожностью», «шаг за шагом, вершок за вершком», «по правилу: „Семь раз примерь, один – отрежь“», подходя даже к самым деловым, сугубо практическим вопросам – таким, к примеру, как работа продовольственных агентов, – с тончайшим проникновением в условия крестьянской жизни.
«Чтобы свобода была на практике похожа на свободу, – говорил он, – надо, чтобы взимание налога произошло быстро, чтобы взыскатель налога недолго стоял над крестьянином…»
В письме Ленину крестьяне Урусовской волости Веневского уезда Тульской губернии писали, что, когда стало известно об отмене разверстки и переходе к налогу, «в деревне будто постом наступила пасха». «Иная старуха всю зиму не подходила к окну, а тут на радостях даже на крылечко вылезла».
Настроение деревни круто переменилось. «Голосов против Советской власти уже не слышно, – писали крестьяне в газету „Беднота“. – Все заботы только об одном: как бы улучшить свое хозяйство и, узнавши наверняка о налоговом законе, посеять побольше, чтобы быть с излишками».
Разумеется, настроение это не было совсем уж всеобщим. Не говоря о тех, кто был заведомо враждебен к любому мероприятию, если только оно исходило от Советской власти, было немало «пережидающих», смотревших искоса и недоверчиво, опасавшихся, «а вдруг политика обманет», говоривших: «На посуле, как на стуле, далеко не уедешь».
Надо было переломить эти настроения. Надо было доказать крестьянину, что партия признает новую экономическую политику, как то говорил Ленин на Десятой партийной конференции в мае двадцать первого года, «установленной на долгий, рядом лет измеряемый, период времени», «всерьез и надолго».
В телеграммах, рассылаемых на места, в письмах к местным партийным организациям Ленин и Центральный Комитет ставили перед всей партией задачу: понести в деревни и села понимание того, что делает Советская власть для восстановления крестьянского хозяйства.
Для этого ЦК предлагал проводить беспартийные крестьянские конференции и деревенские сходы. Коммунист на сходе должен ставить вопросы практически, охватывая интересы данной деревни, села, волости. Он обязан найти с крестьянством общий язык и внимать не собственным резонам, а внимательно вслушиваться в то, о чем думают и что говорят крестьяне.
Вытравить «разверсточный азарт», как называли тогда въевшуюся привычку к командованию крестьянином, было нелегко.
«…С мест несутся жалобы на политику земельных отделов и других органов Советской власти, – писал Ленину заместитель наркома юстиции П. А. Красиков. – Ваше правило щадить середняка не соблюдается…»
«Знаю, – отвечал Ленин. – Безобразие. Что еще придумать? „Манифест“? Или особый „декрет“? Или в суд?»
Ленин, автор глубокого исследования капиталистического развития России, создавший совершенно новую методику изучения процессов расслоения деревни, как никто знал русского крестьянина, видел двойственность души середняка, понимал все опасности роста кулачества в условиях нэпа. И вместе с этим крестьянство, по удачному определению А. В. Луначарского, было для Ленина не только объектом его политики, но и ее субъектом, совершенно родной ему частью революции.
Ибо Ленин и знал, и любил крестьянство, крестьянский ум, крестьянский разговор, тех крестьян, что у него бывали. Без этой любви, одной лишь голой мыслью, голой политикой, голым экономическим расчетом он не смог бы создать свое учение о крестьянстве, как союзнике пролетариата.
Только благодаря этой любви расслышал он в метаниях и гении Льва Толстого голос крестьянской революции, протест и отчаяние миллионов и миллионов крестьян.
В. Д. Бонч-Бруевич рассказывает, как он, проходя по Кремлю, встретил Ленина. Они остановились у памятника Александру II, залюбовались открывавшимся от него видом Замоскворечья.
Вдруг Ленин круто повернулся и, глядя в сторону Ивана Великого и Успенского собора, спросил:
– Толстого где предавали анафеме, когда отлучали от церкви?
– В Успенском соборе прежде всего, – сказал Бонч-Бруевич. – А потом, как полагается, во всех церквах.
– Вот тут-то бы и надо поставить ему памятник, – воскликнул Ленин. – Вот этого снести, – он указал на порфироносную фигуру Александра II, – все это преобразить – и сюда Толстого! Толстого, обличающего церковь, громящего царей, бичующего богатства, собственность, роскошь…
5
При выработке законов, отвечающих основам нэпа, чрезвычайно важно было, чтобы новые законы не напластовывались бы на старые, а представляли собой элементы действительно нового, притом стройного, ясного и единого законодательства. И, наверно, нигде это не было столь насущно, как в запутанном издревле, а после революции еще более запутавшемся крестьянском землеустройстве.
Вопрос о новом своде законов о земле в конце двадцать первого года был поставлен на обсуждение Девятого съезда Советов, но предварительно его обсуждали на совещании беспартийных делегатов, среди которых было два или три рабочих, остальные же – крестьяне от сохи. Именно «от сохи», от деревянной сохи, носившей почему-то прозвище «Андреевна».
Мне не пришлось быть на этом совещании, но существует его стенограмма. Сохранились живые и яркие воспоминания участников, несколько репортерских отчетов.
Происходило оно в Кремле. Поначалу все так шумели, так перебивали друг друга, что кто-то даже закричал: «Товарищи, да на волостном сходе не бывает такого беспорядка». И когда появился Калинин, упросили его взять на себя председательство.
Калинин произнес короткое вводное слово. Сказал:
– Рабочий и крестьянин стоят друг против друга. Один говорит: «Дай хлеба!» Другой говорит: «Дай товаров!» Но каждый крестьянин знает, что прежде, чем ехать, надо кормить лошадь. Рабочему нужно дать хлеб – тогда производительность поднимется. Крестьянское хозяйство тоже нуждается в восстановлении, укреплении и улучшении. Об этом и пойдет речь на съезде…
Если за год до того крестьянских делегатов волновала разверстка, то теперь больше всего нареканий вызывала гужевая повинность. Поэтому первое слово на совещании беспартийных делегатов было представителю Наркомтруда товарищу Лембергу.
– С волнением в душе от выпавшей на мою долю великой чести докладывать хозяевам земли приступил я к докладу, – писал Лемберг под свежим впечатлением только что закончившегося совещания. – Кратко рассказал о повинностях в царское время, об усилении повинностей в годы гражданской войны, о бессистемности трудовой разверстки и круговой разрухе, о том, что повинность в течение шести дней в году необходима и необременительна.
В середине доклада Лемберга вошел Ленин. Зал сразу его узнал, зааплодировал. Старик с бородой до пояса громко сказал:
– Уж тут мы поговорим, все выложим.
Когда дошло до прений, посыпались бесконечные жалобы на действия местных властей. Деревню, мол, замучили, как Варвару-великомученицу, комтруды [12]12
Комтруды и желескомы – органы, ведавшие гужевой, дровяной и прочими трудовыми повинностями.
[Закрыть]безобразят, не выполняют законы центра, – так что ж с того, что законы хороши?
– Разве нам жалко работать? – говорил делегат из Смоленской губернии. – Работали на царя, работали на помещика, ужели для своего государства пожалеем шесть дней? Лишь бы мы знали, что только это и нужно и что не вовремя от своей работы нас не оторвут.
Ленин выступал на совещании трижды: два раза при обсуждении вопроса о трудгужналоге и раз в конце прений по земельному вопросу.
– Мое дело здесь, – сказал он, – как я понимаю, больше слушать и записывать.
Он сидел не в президиуме, а в переднем ряду. Хмуро и сосредоточенно слушал, иногда переспрашивал. Быстро заполнял мелким бисерным почерком листки блокнота.
«Бумажная волокита;от нее избавиться… Желескомы тяжелы, мучаютлюдей, не дают того, что полагается. Обманывают. В рабочую пору зря требуют работу, которую нельзя сделать иначе, как в другую пору… 100 лошадей убилось.Кто вознаградит?.. (Избавиться от круговой поруки. Каждый за себя отвечает)… Налог путь правильный… Буржуев уничтожать нетрудно и хорошо. Но у нас кабала: труд превратился в кабалу…Объявляют дезертиром, когда сбежит мокрый, голодный, не получивший ни одежи, ни платы. Работу в праздник заставляют делать, а сольне выдают „из-за праздника“!! („Мутокаются, дела не делают“). У комтрудне нравится. Надо трудналог… Отменить трудповинность, чтобы был вольный труд».
Прения затягивались. М. И. Калинин внес предложение их прекратить. Собрание взбунтовалось, послышались возгласы: «Нет уж! Добрались, так надо выложить до конца», «Мир уполномочил, надо будет ответ держать!», «Привел господь бог товарища Ленина увидеть, хотим все ему высказать».
