Текст книги "Маленький человек"

Автор книги: Елизавета Александрова-Зорина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

– Да что он скажет?! Гнилое поколение, – отмахнулся второй.

– И что, что гнилой, мнение-то есть у него?!

– Гнилое мнение, – опять махнул рукой его друг.

Тогда, не выдержав, кривой сам нагнулся к Пичугину:

– Вот ты скажи, если менты продажные, а суды купленные, чего остаётся человеку, а?

Пичугин, смутившись, покраснел и, достав из кармана бумажный платок, принялся вытирать липкий стол.

– Ну, скажи? – не отставал кривой. – Имеет ли он право на самосуд?

– Только если это не противозаконно, – брякнул Пичугин, не найдясь, что ответить.

Мужики переглянулись.

– Говорю, гнилое поколение!

– А если мать твою порешили, жену увели, дом сожгли, а преступник всех купил? – не отставал кривой. – А ты его взял да и убил?

– Тогда тюрьма, – ещё больше заливаясь краской, ответил Пичугин. – А иначе, чем мы будем лучше бандитов?

– По-волчьи жить – по-волчьи выть. – достал кривой поговорку из-за пазухи.

– Нельзя бороться с убийцами, самим превращаясь в убийц, и воровство воровством не искоренить, – упрямо твердил Пичугин. – Суд продажный, потому что мы его покупаем, а бандиты хозяйничают, потому что мы согласились по их законам жить.

Мужики не ответили, опустив носы в кружки, и от их угрюмого молчания стало не по себе, так что Пичугин, не сделав и глотка, вышел из пивной. В ларьке он купил шоколадку, уместившуюся в руке, и, засунув её в рот, как в детстве, пожалел, что рядом нет отца, который, посадив на плечи, рассказал бы, что хорошо, а что плохо, и объяснил бы, почему жизнь его сына, как переполненный кабак, в котором много людей, а выпить не с кем.

За деревьями поднимался дым костров, а река, измерявшая волнами свою ширину, доносила крики и собачий лай. С сопки Лютый разглядел преследователей – на проплешинах, которыми перемежался лес, они были как на ладони. Савелий видел, как мужчины разводят огонь и, разогревая консервы на костре, наспех обедают, бросая псам вылизать банки, а Севрюга причмокивала, представляя запах тушёнки.

Чем больше километров налипало на подошвы сапог, тем угрюмей становились люди, которым в шорохе листвы слышался шелест купюр, обещанных за поимку Лютого. Столкнувшись друг с другом, они ниже надвигали шапки на лоб и старались скорее скрыться за деревьями.

Увязая в хлюпающем болоте, по следу Лютого шёл синий от татуировок коротышка. У него были веки без ресниц и сердце без жалости, а лицо пряталось под шрамами. Первый раз коротышка сел в тюрьму за то, что в драке убил двоих, а второй – когда выбросил из окна собутыльника, не захотевшего бежать в магазин. Коротышка не взял с собой даже нож, доверяя крепким, как тыквы, кулакам, в кармане у него лежал сорванный портрет Лютого, который он вынимал, чтобы раздразнить себя сильнее, и к вечеру уже считал его главной причиной всех бед, ненавидя сильнее, чем тюремного надсмотрщика, прижигавшего ему лицо окурком.

Но одноглазый старик был злее, он любил убивать, любуясь окровавленными жертвами так, как другие охотники любовались содранными шкурами зверей. Его пёс рвался с привязи, словно чувствовал, что беглец где-то рядом, и старик ощупывал лес единственным глазом, словно взглядом, как сетью, мог поймать Лютого.

Пригнанные из части солдаты разбредались по лесу, словно стадо коз, и мордатый офицер метался из стороны в сторону, собирая мальчишек, как грибы. У них были синие от ягод губы и улыбки – шире лесной дороги, солдаты растирали зудевшие, искусанные мошкарой бритые затылки и, вытягивая указательный палец, хохотали друг над другом, так что их смех, подхваченный ветром, метался по лесу, закатываясь в сырые овраги. Пройдя километры тайги, солдаты вышли на каменистый берег озера, такого спокойного и гладкого, что казалось, будто по нему можно пройти, как по земле. Сбросив одежду, они кинулись в холодную воду, от которой захватывало дух, а офицер, растянувшись на берегу, тянул из фляги спирт и не мог решиться, идти ли дальше или повернуть назад. Он вспоминал, как Антонов привозил в их часть просроченные продукты, от которых даже собаки воротили нос, а Могила скупал оружие и даже вздумал обзавестись гранатомётом, так что его насилу отговорили. На всю воинскую часть осталось несколько автоматов, бывало, солдаты проходили службу, не сделав ни единого выстрела, их гоняли на городские работы или строительство и между собой звали гастарбайтерами. В городке не было ни таджиков, ни кавказцев, но модное словечко так нравилось, что быстро прижилось в другом значении. Офицер представлял себя на месте Лютого, грезил, как, отмерив шагами площадь перед летним кафе, стреляет в Могилу или душит колючей проволокой Антонова, захлёбывавшегося кровью, а потом убегает от преследователей, от солдат, пущенных по его следу, охотников с собаками, смазавших свои ружья, словно отправляясь на дикого зверя, он видел стены домов, оклеенные его портретом, и представлял, как, окружённый, прорывался бы к границе. Сделав глоток, офицер подумал, что должен вернуться, чтобы застрелить начальника части, взяв на себя роль военного суда. Со злостью отбросив флягу, он вскочил на ноги, крикнув солдатам, чтобы скорее одевались, а воображение уже рисовало ему сцену расстрела.

– В город! Скорее! – кричал он, нетерпеливо расхаживая вдоль берега и подгоняя солдат. Сердце колотилось, словно в груди была заведена бомба с часовым механизмом, которая вот-вот должна рвануть.

А Лютый с Севрюгой неслись через лес, стараясь не оглядываться, будто чувствовали, как преследователи дышат им в спину. Оба были слишком слабы, чтобы уйти от погони, и часто останавливались, падая на мокрую траву, чтобы набраться сил.

– Бандиты тебя боятся! – гладила девушка Лютого, перебирая пальцами свалявшиеся космы. – Они никого так не боятся, как тебя!

Места становились угрюмей и глуше, с болот тянуло сыростью, и ноги проваливались в хлюпающем мху. Зло кричали птицы, а разлапистые ели сцепились ветвями, будто держась за руки. Они царапали лицо и руки, хватали за одежду, не пуская беглецов.

Севрюга простыла и, захлёбываясь кашлем, билась в лихорадке. Лютый пытался нести её на руках, но даже маленькое, измождённое тело Севрюги было для него неподъёмным, словно валун. Он не раз хотел бросить её. «Подберут», – обманывал он самого себя, уходя, пока девушка спала в наспех собранном из еловых веток шалаше. Но не успевал сделать пары шагов, как Севрюга просыпалась, с криком бросаясь за ним.

– Кто ты? Откуда ты взялась? – спрашивал Лютый, но Севрюга пожимала плечами, словно сама не знала, кто она.

– Я не всегда была такая, – сказала она раз, смотрясь в озёрное зеркало. – Когда-то я была очень красивая!

Лютый взобрался на высокую, липкую от смолы сосну с толстыми, крепкими ветками, по которым поднимался, словно по приставленной к дому лестнице. С высоты дерева он пытался разглядеть преследователей, но дым от костров больше не поднимался над верхушками, и он решил, что охотники отстали или вернулись домой.

– Похоже, мы оторвались от них, – сказал он, слезая.

– От бандитов не уйти, – покачала головой Севрюга, – от них ещё никто не уходил.

Голубика каплями висела на кустах, ползая по земле на четвереньках, девушка губами собирала ягоды и, смеясь, вытирая рот рукавом. Лютый вспомнил рыжеволосую бомжиху, которую бросил на горящей свалке. Он не знал, выжила она или погибла, задохнувшись в едком дыму, и от воспоминаний о ней перед глазами встали горящие мусорные завалы.

– Я убийца, – прошептал Лютый, и снова ощутил, как нищенка цепляется за руку, а он отталкивает её, спасаясь от пожара.

Но Севрюга понимала по-своему:

– Расскажи, как Могилу убил? – в который раз просила она и, слушая Лютого, сворачивалась клубком, словно ребёнок, которого баюкают детской сказкой.

– Я возвращался с работы, а Могила с дружками сидел на летней веранде, – начинал он, поглаживая Севрюгу по голове. – Когда я проходил мимо, Могила крикнул мне что-то, но я не разобрал его слов. Остальные засмеялись, показывая на меня пальцем. Я подошёл и ударил его по лицу, – Лютый, сжав кулак, показал, как ударил бандита, и девушка засмеялась, захлопав в ладоши. – Тогда его помощник вышел с ружьём, и я решил, что моя песенка спета. Но он подошёл слишком близко, и я, схватившись за ствол, вырвал его. И застрелил Могилу!

– Надо было и Саама застрелить, – поджав губы, каждый раз говорила Севрюга. – Надо было застрелить!

Лютому казалось, будто, блуждая по лесу, они кружат вокруг города, который, как гигантский магнит, тянет к себе. Он узнавал камни и коряги, за деревьями ему мерещились дома, и они поворачивали в другую сторону, всё больше запутываясь. Но вдруг, выйдя из леса на поляну, наткнулись на оленье стойбище.

На поляне ютились несколько домиков, сколоченных из потемневших досок, пара деревянных чумов и избушка на курьих ножках – амбар, возвышавшийся над землёй на двух длинных палках. На протянутых верёвках сушилась одежда, самая обычная, какую можно купить в любом городском магазине. Яркие свитера, джинсы и спортивные куртки, испещрённые английскими надписями, странно контрастировали с деревянными домами и оленьими шкурами.

Мужчины ушли со стадом, на стоянке остались только сморщенная, как печёное яблоко, старуха, готовившая на костре обед, и двое подростков, которые, напевая, мастерили что-то из оленьей кожи. Не обращая внимания на саамов, Лютый бросился к костру, выхватив еду из рук старухи. Он принялся жадно есть лепёшки и вяленую рыбу, а потом, опомнившись, сунул жёваный кусок Севрюге в беззубый рот. Старуха, вытянув узловатый палец, что-то прокричала на своём языке, и узкоглазый оленепас с круглым, как тарелка, лицом, стянул с плеч накидку из выделанной шкуры, набросив Севрюге на плечи.

Саамы не удивились гостям, как будто знали об их приходе и давно ждали.

Насторожившись, Каримов долго смотрел на своё отражение, пока тёмное стекло медленно опускалось. На него уставился жёлтый старик с широким, мясистым носом и бесцветными глазами. К горлу он приставлял электронный аппарат, через который говорил, и от скрипучего голоса по телу бегали мурашки, будто кто-то водил железом по стеклу.

– Решил своими глазами увидеть этот город.

Они разговаривали через окна машин, припарковавшись посреди дороги. Образовалась пробка, но никто не сигналил, и шофёры, закурив, терпеливо ждали, пока они окончат разговор.

– Город как город, ничего особенного, – пожал плечами Каримов, выжидающе глядя на старика.

– Ты меня хорошо знаешь, – Трубка говорил медленно, делая многозначительное ударение на каждом слове. – Но я тебя знаю лучше.

Каримов поджал губы.

– Думаешь, я хочу узнать, оттяпал ты у меня фабрику или нет? – старик буравил его взглядом, то и дело облизывая пересохшие губы. – Это я и так знаю. Хочу проверить, так ли я уже стар, чтобы какой-то сопляк переиграл меня.

И, сделав шофёру знак рукой, Трубка поднял стекло.

Каримов нервно барабанил ногтями по зубам, пытаясь предугадать, что задумал старик, но терялся в догадках. Трубка не бросал угроз на ветер и славился тем, что у него было много врагов, но ни одного – живого. Теребя виски, серебрившиеся, как зимний лес, Каримов думал о том, что безжалостный старик не пощадит его.

– Зачем ты живёшь? – спросил как-то Каримов, глядя на Трубку, сосредоточенно набивавшего кисет табаком. – Никогда не спрашиваешь себя об этом?

– В жизни есть только два вопроса, которые должны тебя мучить, – засмеялся старик. – «Что делать?» и «Кто виноват?»

– И что делать?

– Деньги! – захохотал Трубка, просыпав табак. – А кто виноват? У кого их нет!

Вспомнив его самодовольный смех, Каримов поморщился, словно съел лимон, и подумал, что надо подключить Саама, который решит вопрос быстро и просто. Каримов представил, как в последнюю минуту заглянет Трубке в выцветшие глаза и, сжав его горло, спросит: «Так зачем ты жил?» Каримов глубоко затянулся и, выпустив дым через ноздри, спросил шофёра:

– А ты, ты зачем живёшь?

Пожав плечами, шофёр повернул ключ зажигания:

– Этого никто не знает, и слава Богу!

Увидев в зеркало вздёрнутую бровь, шофёр, обернувшись, пояснил:

– Может, я родился только для того, чтобы вас возить, а вы – чтобы я вас возил. А кто-то, представьте, родился, чтобы на второй день жизни умереть от простуды, заразив остальных грудничков в больнице. Если знать, зачем живёшь, так и жить не захочется!

Каримов скривился от его доморощенной философии, подумав, что, как не живи, а конец всё равно один.

Мимо проехали военные машины с откинутым брезентом, и солдаты торчали из кузова, как грибы из корзины. Мордатый офицер дремал в кабине, прислонившись лбом к стеклу, а Каримов ухмыльнулся оттого, что Савелий Лютый, похоже, вновь ушёл от погони.

Вернувшись в часть, офицер разогнал солдат по казармам, нырнул в свою каморку, где дрожащими руками откупорил запечатанную бутылку, начистил сапоги и, взяв ключи от склада, пошёл за оружием. В тесной, обитой железным листом комнате со смотровым окошком в двери было темно. С тех пор как начальник части распродал всё оружие, охрану склада отменили, и офицер, никем не замеченный, свободно взял из открытого сейфа единственный автомат, непонятно зачем здесь лежавший. Офицер долго осматривал полки, но не смог найти патроны и, со злостью швырнув автомат в стену, выскочил из склада, громыхнув дверью. На кухне он схватил огромный кухонный нож, которым повар нарезал чёрствый хлеб, и, держа его перед собой двумя руками, крался по коридорам, пугаясь каждого стука. Начальника части у себя не было. Офицер осмотрел склады, обошёл казармы, пугая солдат огромным ножом, который, сверкая лезвием, пускал по стенам солнечного зайчика, даже заглянул в сарай, где хранились сломанные мотоциклы и разный хлам, но, не найдя командира, в бешенстве воткнул нож в деревянную стену сарая, где он и остался ржаветь.

В тот вечер офицер, звеня бутылками, заглянул к соседу, с которым разливал тоску по стаканам. У горняка было такое серое лицо, будто кожа покрылась рудной пылью из карьера, где он всю жизнь проработал. Оба напились больше обычного, а на утро, выползая на лестничную клетку, офицер не мог вспомнить, зачем он вчера искал начальника части и отчего на душе пыльно и мертвенно, как в рудном карьере.

Московский гость наделал в городке много шума. Он ходил пешком, с любопытством оглядываясь по сторонам, следом за ним семенил охранник, а по дороге медленно крался автомобиль, и шофёр не сводил взгляда с хозяина, так что когда он сворачивал в подворотни, машина ныряла следом, не отставая ни на шаг.

– Врачи рекомендовали мне прогулки на чистом воздухе, – раскланялся он с Каримовым у входа в гостиницу.

– Здесь плохая экология, – показал Каримов на дымившие трубы. – Этот город вреден для здоровья, некоторые в нём даже умирают.

– Не обещай того, чего не выполнишь, – скривился старик. – И не говори намёками то, чего не скажешь открыто!

Куривший на крыльце охранник гостинцы, державший перед Трубкой открытую дверь, удивлённо слушал их разговор, больше похожий на обмен паролями.

– Я давно не ребёнок. – начал было Каримов.

– Одни рождаются детьми, другие – стариками, – оборвал его Трубка. – Дети не взрослеют, а старику никогда не стать ребёнком. И им не понять друг друга.

Старик сунул в карман голосовой аппарат, показывая, что разговор окончен, и Каримов, отвесив шутливый поклон, сбежал со ступенек. Трубка долго смотрел ему вслед и ждал, что он обернётся. Но Каримов хлопнул дверью машины, не взглянув на старика, и охранник почувствовал, как съёжилась его душа. Поджав губы, старик вошёл в гостиницу, сунув чаевые, и охранник, раздавив каблуком окурок, пересчитал купюры, не вынимая руку из кармана.

Трубку видели сразу в нескольких местах, он появлялся в разных концах города и был неуловим, как призрак. Он остановился под вымышленным именем, достав из кармана мятый паспорт, и администратор гостиницы, заполняя бумаги, с изумлением заметила, что в руке у старика мелькнуло несколько паспортов. Бандиты пытались присматривать за подозрительным гостем, но он уходил от них, как вода сквозь пальцы.

– Наш человек, – кусая губы, сказал один из бандитов. – Спиной чувствует слежку. Я на секунду отвернулся, и он как сквозь землю провалился, вместе с охранником и машиной.

– Птица высокого полёта! – подняв палец кверху, покачал головой второй. – Лучше лишний раз ему не попадаться. У него не глаза, а рентгеновский аппарат: увидел меня на улице, так взглядом вцепился, что до костей пробрало.

– Ты что, девка, чтобы в тебя глазками стреляли?

– Он нашего брата за версту видит, страшный человек!

Слушая их болтовню, Саам тёр виски, пытаясь сложить воедино убийства, бегство Лютого, пропажу Северины и появление странного старика в городе.

– Как это может быть связано? – засомневался его подручный. – Старик сам по себе, девчонка – сама по себе.

Но Саама мучило дурное предчувствие, от которого чесались пятки и слезились глаза.

– Проблемы по одной не ходят, – процедил бандит. – Если одна появилась – жди всю шайку. А когда вокруг такое творится, – обвёл он руками, – то даже дождь льётся не просто так, и солнце светит с умыслом.

Бандиты, пожав плечами, уткнулись в носки ботинок, разглядывая налипшую грязь, но Саам не успокаивался:

– Не просто так старик появился! Глаз с него не сводите!

Трубка крутился у отделения, исподлобья разглядывая сновавших полицейских, заводил разговоры с жителями, проводил время в читальном зале библиотеки, листая толстую подшивку местных газет.

– А вы знали этого Савелия Лютого? – спросил он у библиотекарши, показав его фотографию на развороте.

– Кто же Лютого не знает! – всплеснула руками женщина. – Весь город его портретами оклеен!

– Да нет же, – нетерпеливо отмахнулся старик. – Знали вы его до всей этой истории?

– А как же, – вышла из-за стеллажа худощавая девица, перепачканная в книжной пыли. – Часто бывал здесь. Тихий такой, неприметный, застенчивый.

– Ага, – подхватила первая. – Застенчивый, как Чикатило!

– А что же он читал? – заинтересовался Трубка.

– Всего понемногу: литературные журналы, научные брошюры, иногда какие-нибудь справочники просил, пару раз детективы брал, но быстро вернул, сказал, скучные.

Трубка побывал в «Трёх лимонах», проведя день на летней веранде, где был застрелен Могила. Он сидел на его стуле, который пустовал с того самого вечера, ведь никто, даже Саам, не решался занять его место. Поэтому охранник бара суеверно косился на гостя, а прохожие испуганно оборачивались, будто видели за столиком привидение, потягивающее свежевыжатый сок.

Трубка осматривал округу, особо интересуясь окнами, выходившими на площадь, он выписал в блокнот показания свидетелей, которые были напечатаны в местной газете, и сверял свои записи, расспрашивая прохожих.

– Прекрасная погода, – приподняв шляпу, поприветствовал Трубка женщину, прогуливающуюся по площади.

– Да, прекрасная, – вздрогнув от механического голоса, смутилась она, посмотрев на серое, затянутое небо.

– Такой милый, уютный городок, а такие ужасы творятся. – начал старик издалека. – Я о бандите, которого застрелили. – пояснил он в ответ на недоумённый взгляд.

– Ах, бандит. Да, мы все потрясены!

– Вы верите, что это Савелий Лютый его застрелил?

– А кто же ещё? – удивилась женщина. – Все знают, что он. А вы слышали что-то другое? – заинтересовалась она, но старик, не ответив, многозначительно промолчал.

Трубка, усмехаясь, смотрел на бандитов, которые крутились вдалеке, изредка поглядывая в его сторону. Они были похожи, как близнецы, бритыми затылками, кожаными куртками, которые носили в любую погоду, и острыми, как заточки, глазами, которые прятали под солнцезащитными очками. Но Трубка и сам полосовал взглядом, словно ножом, так что бандиты, подняв воротники, ёжились от внезапного страха, щекотавшего подмышками.

– Знаешь, что такое общественное мнение? – спросил Трубка бандита, схватив его за руку, словно поймав с поличным.

Бандит караулил его у «Трёх лимонов» и, растерявшись от неожиданности, пожал плечами.

– Это то, что говорят по телевизору! А мнение отдельного человека?

– Ну-у-у.

– Это то, что говорят по телевизору! – вытянув палец вверх, многозначительно повторил Трубка. – Ну, или на худой конец, пишут на первой полосе местной газетёнки!

– Говорил, что телевизору верят больше, чем собственным глазам! – пересказывал бандит разговор с Трубкой Сааму. – Вот, мол, оно – чудо техники!

– А ты что? – ковырял спичкой в зубах Саам.

– А что я? Ну да, говорю, чудо техники.

– А он?

– Ничего. Спрятал свой аппарат за пазуху и дальше пошёл.

– А ты?

– А я – за ним. Довёл его до гостиницы.

Саам щелчком отправил спичку в мусорное ведро, перебирая в уме разговор со стариком, и не мог взять в толк, что пряталось за странными фразами. Ему казалось, что старик зашифровал какое-то послание, и оно должно проступить, словно написанные молоком буквы на бумаге, которую держат над огнём. Саам переиначивал слова, переставлял их местами, щёлкал пультом, пытаясь найти разгадку в телевизионных программах, и листал свежие газеты, набитые скучными новостями и докладами чиновников, но не мог найти разгадку, так что, в конце концов, уверился, что старик глумится над ним, и в его словах нет никакого смысла.

Каримов чувствовал, как полярный круг сжимается, затягиваясь удавкой на его шее. Он видел, что Трубка интересуется Савелием Лютым, крутится на летней веранде и заводит знакомства со всеми, кто так или иначе был связан с последними убийствами, но не мог понять, как именно старик хочет использовать Лютого. Он даже начал думать, что Трубка попытается направить Лютого как орудие, обратив его ненависть на Каримова, но Лютого для начала нужно было найти, а этого не удалось ни полиции, ни бандитам, ни охотникам.

– Старик крутился у вас, – нагнулся он к молодой библиотекарше, скучавшей над глянцевым журналом. – О чём спрашивал, чем интересовался? Читал что-нибудь?

Каримов знал, что нравится женщинам, и подарил библиотекарше одну из тех улыбок, которые берёг для особых случаев. Но, бросив взгляд в зеркало, он увидел, что улыбка повисла на кончиках губ, как сорванная занавеска. Перевернув страницу, женщина пробежала взглядом по заголовкам.

– Газеты читал, а спрашивал про убийства. Журналист, наверное, – зевнула она, прикрыв рот журналом.

«Удача как любовь, если ушла – не вернётся!» – учил его приёмный отец, вырезая свои нехитрые истины на его сердце, словно ножичком на деревянных перилах. «Одна ушла, придёт другая!» – отшучивался Каримов. «Удача, как любовь, – повышая голос, повторял отец. – Бывает первая, бывает, случайная, а бывает, и последняя!»

Каримов пытался заговорить с Саамом, приставившим к Трубке соглядатаев, но у бандита был собачий нюх: он чувствовал запах тления от того, кто завтра умрёт, и запах денег от того, кому должно повезти. От Каримова он почувствовал запах, от которого шарахался, как чёрт от ладана, и, раскусив, что Каримов выбывает из игры, стал избегать его.

Из Москвы пришли бумаги, что контрольный пакет акций теперь в его руках, но Каримов от этой новости стал мрачнее тучи, понимая, что победа над Трубкой будет дорого ему стоить. Он уже жалел о своей горячности, чувствуя, как земля под ногами расползается, словно льдины на весенней реке.

В какой-то момент он, дрогнув, решил бежать и ночью, перекручивая простыни, выбирал страну, до которой не дотянется мстительный старик. Но утром, измождённый бессонницей, отказался от побега.

«Одни играют с судьбой в поддавки, другие – в «дурака», третьи безвольно смотрят, как она раскладывает их жизнь, словно пасьянс, – звенели в голове слова приёмного отца. – Но судьба – опытный шулер и всегда обманет!» И он вспоминал крыльцо перед сиротским домом, где отец подобрал его, завёрнутого в платье матери, и думал, что испытания, которых удалось избежать, и несчастия, которые суждено было обойти, не остаются за спиной, а бегут следом, словно нерождённые дети, и потому сирота, которого усыновили, всегда будет сиротой, а убийца, который не смог убить, останется убийцей.

Трубка начинал игру, только если все тузы лежали у него в рукаве, поэтому никогда не проигрывал. Каримов всё чаще встречал его с портретом Лютого, свёрнутым в трубочку и торчащим из кармана пиджака, словно старик специально дразнил его. В этом они были похожи: оба любили водить врагов вокруг пальца, а фортуну – за нос, поэтому понимали друг друга без слов, читая мысли по прищуру глаз и поджатым губам. Измеряя кабинет шагами, Каримов злился, перебирая в голове историю Савелия Лютого, но не мог понять, какую месть задумал старик.

Он вызвал к себе начальника службы безопасности, который был таким подозрительным, что поговаривали, будто, уходя из дома, включает «жучки» в спальне жены.

– Нет новостей о Лютом?

– Никаких следов, как будто болотом засосало, – покачал он головой, и Каримов поморщился от его шершавого взгляда.

– А из Москвы есть звонки? Акционеры, совет директоров? – как бы между прочим спросил он, подумав о купленном пакете акций.

Но мужчина, скривив губы, развёл руками:

– Словно забыли о нас.

И у Каримова защемило в груди от дурного предчувствия.

С московским гостем он столкнулся за завтраком, гостиница пустовала, и они расположились в разных концах столовой, отделённые друг от друга пустыми столами. Увидев синяки под глазами Каримова, двухдневную щетину и нервно елозивший кадык, Трубка на мгновение дрогнул, пожалев неблагодарного ставленника. Он столько раз прощал его, разглаживая грубой ладонью непослушные кудри, что мог бы простить ещё столько же.

Старик улыбнулся, откинувшись на спинку стула, и если бы Каримов поднял на него глаза, увидел бы, что прощён. Но он, чувствуя на себе взгляд Трубки, упрямо уткнулся в тарелку, ковыряя вилкой рыбу. Тишина в ресторане была такой вязкой, что, мучаясь от духоты, официантка открыла окно, впустив свежий ветер. Устав ждать, старик пришёл в бешенство, и обиды нахлынули с новой силой. Краска прилила к лицу, Трубка отшвырнул сорванную с груди салфетку и ослабил ворот рубашки, скривив рот. Раньше он был злее и, если решался на что-то, был неумолим, но теперь стал стар, и одиночество мучило его, как подагра, выкручивая суставы. Дрогнув, старик дал Каримову последний шанс, посмотрев на него так, как смотрят на подкидыша, прижимая его к груди. Но Каримов ещё больше нагнулся над тарелкой, и Трубка, встав из-за стола, направился к выходу.

С Саамом Трубка встретился на веранде «Трёх лимонов». Старик занял место Могилы, что разозлило бандита, но Трубка делал вид, что не замечает его сердито поджатых губ, и продолжал сверлить Саама взглядом.

– Убийца не должен быть маленьким и жалким. Чтобы у остальных и мысли не могло появиться, что они тоже могут ими стать. И тем более, не нужно никаких народных мстителей. Это вредно. Анархия не на улицах, она в головах!

Они сидели одни, и пустые столы обступали их, словно заговорщики. В пластиковых стаканчиках никли головами увядшие цветы, а воробьи прыгали у ног, подбирая с пола хлебные крошки.

– В маленьких городах не любят перемен, – кивнул гость на огромный предвыборный щит. Под слоганом «Это наш депутат!» с плаката улыбался покойный Антонов. – Пройдёт совсем немного времени, и они сами в это поверят, – убеждал старик.

– А менты? Свидетели?

Трубка протянул Сааму чемоданчик из мягкой кожи, из которого, словно рёбра, выпирали перевязанные пачки. Бандит хотел, было, открыть его, чтобы пересчитать деньги, но передумал.

– Это на текущие расходы. А остальное – когда он сядет.

– Здесь так не принято. У нас всё прямолинейно, без экзотики.

Старик засмеялся, сунув неприкуренную трубку в рот:

– Пускать конкуренту пулю в лоб – это пошло. Ты же не увидишь его страданий. А потом и завидовать начнёшь. Скрутит тебя радикулит, и сразу мысль: «А он-то уже отмучился». Глянешь в зеркало – мощи святые! Женщины отворачиваются, дети боятся. И вспоминать тебя будут безобразным стариком, будто и не был никогда другим. А он молодым в могилу лёг, молодым и останется. Ты ещё зелёный, а в моём возрасте перестают бояться смерти. Потому что понимают: нет ничего страшнее жизни!

От его болтовни у Саама щекотало в носу, он никак не мог привыкнуть к тому, что старик беззвучно шевелил губами, а его слова передавал приставленный к горлу аппарат. Саам ёрзал на стуле, не решаясь согласиться и боясь отказаться.

Старик нетерпеливо теребил галстук, змеёй обвивавшийся вокруг шеи. А потом похлопал бандита по руке:

– Я расскажу тебе одну удивительную историю, которая произошла в городе N пару месяцев назад, – заскрипел он. – Был вечер, люди возвращались с работы, и на улицах было суетно. На летней веранде «Трёх лимонов» сидел бандит Могила с дружками, – после каждого предложения Трубка делал долгую паузу. – У бара притормозила машина. Из неё вышел Каримов. С чего начался спор, теперь уже трудно вспомнить, но Каримов и Могила стали друг другу угрожать.

– А о чём всё-таки они спорили? – переспросил Пичугин, перечитывая записанное.

– Вроде как о поборах, которые Могила навесил на несколько фабричных цехов, – во весь рот зевнул Саам, не прикрывая рта.

В казённом кабинете было грязно, в пепельнице чадили окурки, а на стене прыгали солнечные блики. Следователь сидел на столе, подсунув под протокол пухлый телефонный справочник, а Саам горбился перед ним на единственном стуле, раскачиваясь взад-вперёд, словно на качели.

«Поймать его на лжи – всё равно, что гвоздями приколотить солнечного зайчика к стене», – думал Пичугин.

– Правда неотделима от лжи, как добро от зла, – будто прочитав его мысли, откликнулся Саам.

Он явился к Пичугину без звонка, с порога заявив, что хочет сделать признание, и следователь от неожиданности потерял дар речи. А когда бандит сказал, что Могилу застрелил не Савелий Лютый, а Каримов, угрозами заставивший его оговорить Лютого, Пичугин и вовсе растерялся. Он не понимал, какую игру ведёт Саам, но подозревал, что бандит хочет использовать его втёмную, как всегда обведя вокруг пальца.

– А Каримову зачем ссориться? Он человек посторонний, как поставили, так и снимут, сегодня он здесь, завтра – в другом конце страны. Чего из-за рабочих ссориться с Могилой?

– Каримов не похож на прежних директоров. Он упрямый, заносчивый, себе на уме.

– Этого мало, чтобы убить.

– Чтобы убить – много не нужно, – скривился Саам. – Каримов считал, что город – это город, а фабрика – это фабрика, и на её территории наши полномочия заканчиваются. Ещё говорят, у него проблемы начались с Москвой, стало известно о каких-то его махинациях. Видимо, решил, что лишних заморочек не нужно. К проверке готовился.

За спиной следователя проступал старик, который, зло посмеиваясь, крошил хлеб снующим под столом воробьям. Он говорил скрипучим электронным голосом, прикладывая к горлу маленький аппарат, и Сааму казалось, что он только шевелит губами, а Трубка озвучивает его, как кукловод – тряпичную куклу. По прямым морщинам, пересекавшим лоб крест-накрест, Саам понял, что за свою долгую жизнь Трубка ни разу не проигрывал. Недаром он ощутил от Каримова сквозь аромат дорогого парфюма запах сырой, непроветриваемой комнаты, холодной перловки и немытых тел. А Саам шёл по жизни осторожно, как кот по подоконнику, он никогда не играл против тех, кому всегда везло, поэтому, взяв из рук старика набитый чемодан из мягкой кожи, принял его правила игры.