Текст книги "Маленький человек"

Автор книги: Елизавета Александрова-Зорина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

Лютая, проведя рукой по его заросшему лицу, отдёрнула её, словно обожглась, а Савелий, глядя на жену, думал, что никогда эта чужая женщина не была ему столь чужой, как сейчас. Он заглянул в глаза дочери, пустые и вязкие, как у матери, и увидел в них только досаду и страх. Лютый хотел обнять дочку, но Василиса, съёжившись, спряталась за спину матери. Толпа остановилась, и теперь от Лютого людей отделяла пара шагов. Переминаясь, они смотрели на него и ждали, что будет дальше.

Оглушая воем сирен, патрульные машины, сигналя, пробирались сквозь толпу. Полицейские выскочили из машин, и Лютый поднял руки, показывая, что не вооружён. Но они не двигались, раскрыв рты разглядывая Лютого, а потом расступились, пропуская его. Савелий долго не решался опустить руки, тогда они отошли ещё дальше, и, раскланявшись, Лютый осторожно прошёл мимо полиции и ещё долго оборачивался, боясь, что они нападут на него со спины.

На площади было людно, как в праздничный день. На летней веранде толпились посетители бара, охранники и официантки, испуганно прижимавшие к груди круглые подносы. «Застрели меня, или я застрелю тебя!», – раздался в ушах смех Могилы. Лютый вцепился взглядом в столик, за которым бандит сидел в тот вечер, и на него опять накатило чувство, что всё произошло лишь в его воображении.

Проходя мимо зеркальной витрины, Лютый остановился. На нём были рваные, кроткие штаны, целлофановые обмотки, свитер, лохмотьями висевший на сухой, как палка, фигуре. Борода сбилась в грязный колтун, а сломанный нос лежал на щеке, будто уснул. Лютый повернулся к дочери и увидел, как она прикрывается платком, не вынося идущей от отца вони. Не удержавшись, он погладил дочь по голове, и она с отвращением отпрянула, расплакавшись.

Расталкивая толпу, к Лютому пробирался Пичугин. Он услышал о его появлении от соседки, выкрикивавшей новость под окнами, словно разносчик газет, и, не заперев квартиру, сбежал по ступенькам, на бегу застёгивая рубашку. Следователь метался по улицам, но прохожие, как сломанные компасы, указывали в разные стороны, а шум сирен доносился изо всех концов города, так что, вконец запутавшись, он отчаялся увидеть Лютого. Но проезжавший мимо патруль рассказал, что он стоит на центральной площади, и Пичугин бросился туда.

– Вы должны рассказать правду! – вцепился он Лютому в плечо, но несколько бритоголовых ребят оттёрли Пичугина. – Лютый! Лютый, вы слышите меня? – кричал он. – Вы должны сказать правду!

Бандиты не отпускали его ни на шаг, и каждый раз, когда следователь пытался приблизиться к Лютому, они хватали его под руки или, встав плечом к плечу, перегораживали дорогу, оттесняя Пичугина к толпе.

Озираясь вокруг, Лютый видел, что со всех сторон, словно непроходимым ельником, окружён людьми, которые жадно ощупывали его глазами.

– Лютый, ты видел, как застрелили Могилу? – кричали ему.

– Ты в лесу прятался?

– Ты боишься?

Пытаясь оградить мужа от расспросов, Лютая отталкивала наседающую толпу:

– Перестаньте, разве вы не видите, что ему плохо?

У Лютого рябило в глазах, пытливые взгляды кололи, словно иголки, а лица сливались в одно бесформенное пятно, и ему казалось, что кричащие рты пытаются укусить его, так что, пошатнувшись, Лютый подался вперёд, едва не упав, и толпа, охнув, расступилась.

К нему подбежали полицейские, схватившие его под руки, и Лютый обмяк, словно из него выдернули хребет. Ноги не слушались, голова повисла на груди, словно ему свернули шею, а в шуме толпы Лютому слышалось пение саамок, прыгавших с куплета на куплет, словно птицы по веткам.

– Расступитесь! Дайте дорогу! – кричал пухлый сержант, бежавший впереди Лютого. – Расступитесь!

Лютого фотографировали, тыча в лицо мобильниками, и, протягивая руки, пытались дотронуться до него, но терпкая вонь от немытого тела заставляла с отвращением отворачиваться, зажимая нос. Люди всё шли и шли нескончаемым потоком, так что когда Лютый подошёл к отделению полиции, у него за спиной, казалось, собрался весь город.

Савелия повели по длинным коридорам, в которых тусклые лампочки подмигивали, словно заговорщики, а тени, как воришки, крались следом, потирая руки. Отдавшись на волю судьбы, он ни о чём не думал, не жалел, не боялся, и шёл за провожатыми, послушный, как пёс на привязи.

В обитом кожей кабинете пахло коньяком, деньгами и разорванными протоколами, на стене висели портреты Начальника и Требенько, уставившегося на Лютого гнетущим взглядом. Достав из шкафчика бутылку, начальник полиции разлил мутную жидкость по стаканам, как это делал Требенько, когда на пороге его гаража появился Лютый, и у Савелия по спине побежали мурашки. Не чокаясь, они выпили, покосившись на портреты, а потом, не дав Лютому рта раскрыть, полицейский развернул газету и прочитал историю серийного убийцы Каримова, нашумевшую далеко за пределами городка. У Лютого виски налились свинцом, ему казалось, что и город, и люди, и кабинет начальника полиции мерещатся ему во сне, а услышанное о Каримове – игра больного воображения.

– Мы знаем, что вас запугали, заставив бежать из города, – как ни в чём не бывало сказал полицейский, отложив газету, – но шила в мешке, как говорится. В общем, убийца арестован, а вам мы окажем нужную помощь, не переживайте, лечитесь, восстанавливайтесь.

Полицейский распахнул окна, чтобы проветрить кабинет, пропахший Лютым.

– А убийца признался? – осторожно спросил Савелий, запустив пятерню в шевелюру.

– Конечно! – развёл руками начальник полиции. – Во всём признался и раскаялся!

Лютый вскинул глаза на Требенько, и ему померещилось, что полковник сузил зрачки.

– Хороший был человек! – перехватил его взгляд полицейский. – Честный, неподкупный. Выпьем за него!

И, разлив по стаканам, он выпил залпом, вытерев губы рукавом. Лютого затошнило от голода и коньяка и, достав из-за пазухи свёрток с едой, который дала саамка, он жадно затолкал в рот кусок варёной рыбы. Отломив лепёшку, Савелий протянул полицейскому, но тот, силясь улыбнуться, замахал руками.

– Спасибо, только что пообедал.

Лютого отвели в тесную, прокуренную комнатушку, где заспанный опер дал какие-то бумаги, и Лютый, не глядя, поставил в них свою подпись.

– Мы тут за вас написали, чтобы помочь вам. Так, сплошные формальности. Но на всякий случай, прочтите дома, перед судом. – опер протянул Лютому копию подписанных показаний.

Оказавшись за дверьми кабинета, Лютый крутил в руках свёрнутые в трубочку бумаги и не понимал, куда ему идти. Ноги не слушались, а внезапно накативший страх, словно убийца, сжимал горло, не давая дышать. Опустившись на приставленный к стене стул, он обмяк, впав в пьяное беспамятство, пока уборщица не разбудила его, отхлестав по лицу мокрой тряпкой.

– А ну, пошёл вон! – прогнала она Лютого, протерев за ним стул. – Вон, вон! – крикнула она, замахнувшись, и Савелий бросился прочь.

Поплутав по этажам, он сел в углу на корточки, обхватив голову руками, но от выпитого мысли расползались в стороны, как слепые котята. Достав свёрток с едой, Лютый уткнулся в ароматный хлеб, который старая саамка замешивала на дождевой воде, и заплакал, вспомнив добрые лица пастухов.

– Откуда такая вонь?! – зажала нос девица, вынырнувшая из-за угла с пачкой документов. – Ты чего тут сидишь? – крикнула она Лютому, скрестив руки на груди.

Савелий протянул ей бумаги, которые дал опер, но ватный язык не слушался, и в ответ он что-то беспомощно промычал.

Постучав в один из кабинетов, женщина позвала на помощь.

– Вы посмотрите, кто тут у вас сидит! – кивнула она двум толстякам, выглянувшим из кабинета.

– А ну, давай отсюда, – пнул Лютого один, – вставай, на выход!

– Бомжара проклятый, всю неделю теперь вонять будет! – не успокаивалась женщина, обмахиваясь стопкой бумаг.

Второй толстяк, кривясь, взял Лютого за воротник:

– Топай отсюда, а то закроем на месячишко!

– Да ему этого и надо, чтобы кормили и спать укладывали! – злилась женщина. – Я бы их высылала за сотый километр, пусть в лесу живут, раз среди людей не могут!

Лютый отшатнулся к лестнице, и толстяк подтолкнул его ногой, так что, не удержавшись на ногах, Савелий скатился вниз.

В ушах шумело, а перед глазами всё плыло, и Лютый шёл, не разбирая дороги. Он держался за стену, чтобы не упасть, и, не заметив дверь, ввалился в кабинет.

В сигаретном дыму едва различим был стол, вокруг которого сидели опера, оживлённо спорившие за бутылкой вина.

– Здрасьте, девочки! – развёл руками долговязый парень, увидев Лютого. – Иди отсюда, голубчик, иди! – добродушно выставил он его, закрыв за ним дверь под дружный хохот.

Дежурный, который когда-то прогнал Лютого из отделения, уговаривая бежать из города, не узнал его в грязном бомже, от которого несло спиртным, и затолкал в камеру, где жались к стене ещё трое пьяных бродяг, встретивших собрата смехом и улюлюканьем. Сунув за пазуху бумаги, Лютый растянулся на полу, и вдруг узнал бомжей, живших на свалке.

Схватив за грудки нагнувшегося к нему бомжа, Лютый притянул его к себе:

– Рыжая женщина? Рыжая?

Бомж оттолкнул Лютого, повалившись рядом, и двое других подскочили на подмогу.

– Рыжая женщина? – спрашивал Савелий, хватая бомжей за ноги, и они, не удержавшись, повалились на него, так что, когда дежурный заглянул в дверное окошко, увидел груду лежащих тел.

– А ну, расползлись по углам! – зайдя в камеру, поддал он одному ногой в бок. – По углам, я сказал! – и, разогнав бомжей в разные стороны, захлопнул дверь.

– Рыжая женщина?! – крикнул Лютый, но бомжи, заворчав, отвернулись от него, нахохлившись, как воробьи.

Из разбитой губы сочилась кровь, Лютый выплюнул на пол гнилой зуб и, свернувшись клубком, заснул. В тяжёлом, хмельном сне на него разъярённой толпой накинулись воспоминания, которые били по щекам, плевали в лицо и, разрывая одежду, тянули в разные стороны. «Убей меня, или я убью тебя!» – снова и снова повторял Могила, впиваясь в него колючими, как репей, глазами. «Куда бежать? Не нужно никуда бежать!» – разливал по стаканам Требенько, пряча под фуражкой проломленную голову, а Севрюга, натянув до подбородка, словно одеяло, погребальный саван, плакала, как ребёнок.

Лютый проснулся от криков, доносившихся из коридора. В зарешечённом окошке, едва помещаясь, появилось лицо начальника полиции.

– Идиоты! – закричал он на подчинённых. – Вот же он лежит!

Заскрежетал замок, и в камеру вбежали полицейские, которые, подхватив Лютого за ноги и за руки, потащили, будто мешок.

– Я уж думал, он опять сбежал, – вздохнул начальник, вытирая пот со лба, а дежурный, цокая языком, во все глаза смотрел на Лютого, не узнавая в нём перепуганного и растерянного человека, который три месяца назад пришёл с повинной в отделение.

«Я Савелий Лютый, который Могилу застрелил!» – звенело у дежурного в ушах, но он, тайком крестясь, гнал от себя дурные мысли, списывая их на буйное воображение.

В приёмном отделении было холодно, и врач, кутаясь в пуховый платок, грела руки о кружку с чаем. Приёмник хрипел и чихал, словно простуженный, и музыка тонула в шуме радиоволн, а желтушный санитар, зевая, крестил рот, прикладывая уху к динамику.

– Ни черта не слышно! – стукнув по радиоприёмнику, выдернул он шнур из розетки.

Лютый сидел на кушетке, свесив ноги, и прислушивался к повисшей тишине. Гулко тикали часы, стонали больные, толпившиеся в коридоре, а врач отстукивала ногой такт мелодии, которую никто, кроме неё, не слышал. Отобрав спрятанный за пазухой свёрток, Лютому сунули градусник и, сделав укол, от которого в груди стало жарко, бросили на носилки.

– Забирайте его отсюда скорее! – скомандовала женщина, и санитары вынесли Лютого вперёд ногами.

– Он же не умер! – возмутился опер. – А ну, несите, как следует!

Ударив Лютого о дверной проём, носилки перевернули и, втащив их обратно, вынесли его вперёд головой.

– Куда вы его тащите? У нас нет мест! – закричала медсестра, перегородив проход. Закрыв двери в отделение, она встала, уткнув руки в боки. – Надоели бомжи проклятые! В морг несите!

Спешащий за носилками полицейский достал удостоверение, развернув перед её носом:

– А ну, в сторону! – и, распахнув двери, отошёл, пропуская вперёд санитаров. – Заносите!

Ванная комната, выложенная белой плиткой, напоминала мертвецкую. Хлюпал протекающий умывальник, пахло лекарствами и хлоркой. Поставив носилки на пол, санитары стянули с Лютого одежду, морщась от вони.

– Боже, ну и чудо-юдо вы принесли! – всплеснула руками пухлая санитарка, увидев Савелия, а он, смущаясь, поспешил прикрыться руками.

– Ничего, Люська, отмоешь его, отогреешь – знатный мужик будет! – по-свойски засмеялся санитар, ущипнув её за грудь.

Он принялся состригать Лютому бороду и сбитые в колтун волосы, а санитарка, вытащив из кармана кусачки, взялась за ногти, загнутые и жёлтые, как когти птицы.

– Это тебя всем городом искали? – спросила она у Лютого. – Бедный ты, бедный, – покачала она головой. А потом, обращаясь к санитарам, воскликнула: – Чего гоняли его? Видно же: мухи не обидит!

Подхватив Лютого под руки, санитары поставили его в ванну и, направив шланг, принялись поливать водой, а женщина, закатав рукава, тёрла его жёсткой мочалкой, отпуская терпкие словечки, от которых щипало в носу.

Лютого одели в пижаму, на которой синей краской был намалёван инвентарный номер, и, посадив на каталку, повезли, разгоняя любопытных больных, собравшихся в коридоре, чтобы поглазеть на Савелия Лютого. Ему отвели отдельную палату, в которой аккуратно заправленные кровати были пусты, а дверь запиралась снаружи на щеколду. Целую ночь, не давая спать, вокруг Лютого хлопотали врачи и медсёстры, капельницы сменялись таблетками, сиделки – полицейскими, которые с интересом разглядывали его, подбираясь на цыпочках.

Лютого лихорадило, бросало из жара в холод, и, как хлопочущие сиделки, над ним сгрудились призраки, которые, взявшись за руки, покачивались, словно сомнамбулы. У Антонова кровоточило разодранное горло, а рыжеволосая нищенка была перепачкана в копоти, и Лютому казалось, что под её осуждающим взглядом он растекается по кровати, как пластилин, плавящийся на огне. Он пытался подняться на постели, чтобы позвать на помощь, но в этот момент проснулся, и окружившие его медсёстры, зашикав, уложили Савелия обратно и подоткнули одеяло.

Набрав в шприц снотворного, сиделка уколола его незаметно, будто укусила оса. Лютый забылся тяжёлым сном, в котором путались события и люди, бывшее становилось не бывшим, а кровь превращалась в краску, и только голосом Могилы у него всю ночь зудело в ушах: «Маленький человек в маленьком городе».

В палате всё было белым: белые стены, белые занавески, белые простыни; сиделки с молочной кожей, одетые в белые халаты, кусали от скуки бесцветные губы, а белые видения выглядывали из-за их спин. Савелий протыкал их пальцем, и галлюцинации исчезали, а сиделки, закатав рукав пижамы, кололи ему успокоительное и, дождавшись, когда он уснёт, доставали замусоленную колоду карт, раскидывая «подкидного» прямо на его постели. От снотворного сны были горькими, а явь – мутной, словно запотевшее стекло, и Лютый не мог отличить одно от другого, словно дни и ночи перетасовали, как карты в колоде, перепутав местами.

– Вы не переборщили с лекарствами? – раздалось, словно из трубы.

Лютый попытался разлепить веки, но не смог, и, сложив губы трубочкой, ловил каждое слово.

– Он ж не в с-бе, – прошепелявил врач. Он глотал гласные, как пилюли, изъясняясь согласными, и Лютый узнавал его по неразборчивому говору. – Н-ша з-дача – л-чить!

– Ваша задача – вернуть его к нормальной жизни! Чтобы он ходил, говорил, ел, а не лежал на кровати, как бревно! Вы даёте ему психотропные?

– Д-ём, – развёл руками врач. – У н-го бр-д, г-лл-ц-нации.

– Отмените! – пролаяли в ответ.

Через несколько дней Лютый уже вставал с постели, прогуливаясь по палате, и санитарка, кормившая его с ложечки, угостила сигаретой, которую он, приоткрыв окно, выкурил тайком от врачей. Савелий попросил девушку принести ему пару местных газет, но она, зажмурившись, замотала головой:

– Вам нельзя!

В коридоре было тесно от кроватей, пахло тушёной капустой, лекарствами и грязными простынями, которые, собрав в кучу, волокла по полу санитарка. Лютый шёл, держась за стену, и пациенты, оглядывая его с ног до головы, удивлённо перешёптывались. В туалете было накурено, столпившись в проходе, мужчины говорили ни о чём, пуская ртом колечки, которые от скуки нанизывали на палец.

– Ты слышал про актёра? – спросил пациент с перебинтованной головой.

– Который повесился?.. – закивал второй, поправляя катетер. – И чего не хватало? Деньги, слава, женщины.

– Говорят, в последнем фильме он играл самоубийцу, но сцена, где он набрасывал петлю на шею, никак не выходила. Режиссёр даже грозился разорвать контракт и позвать другого актёра. Так он, испугавшись, что его роль отдадут другому, стал репетировать дома: прочитал в интернете, как сделать петлю, привязал веревку к люстре и, поставив перед собой огромное зеркало, разыгрывал самоубийство. Но поскользнулся на табуретке и случайно удавился.

– Вот это да. А как же фильм?

– Пришлось переснимать с другим актёром.

Оба замолчали, пропуская Лютого, и пока он стоял у писсуара, буравили взглядами его спину.

– Жизнь – это болезнь, – протянул забинтованный.

– Нет, – скривился второй. – Смерть – это болезнь, а её инкубационный период длится всю жизнь!

Они снова замолчали, задумчиво затягиваясь.

– Не жилец! – выпустив дым ноздрями, ткнул забинтованный в банку с анализами, стоящую на полке.

– А это, глянь, божья роса! Чья это? – кивнул второй, подслеповато щурясь. – Ну-ка, прочитай, как фамилия? Везёт же гаду!

– Кузнецов, – прочитал забинтованный. – Ты не Кузнецов? – спросил он у Лютого.

Савелий покачал головой.

– А кто?

– Я Савелий Лютый. – пробормотал Лютый, не услышав собственного голоса.

– А, которого в лесу нашли.

Потеряв к нему интерес, мужчины отвернулись к банкам.

– Интересно, из какой он палаты, этот Кузнецов? Сколько ему, а? Как думаешь? Наш ровесник?..

Вечером отделение собралось у телевизора: побросав костыли, калеки вытянули загипсованные ноги, в одном углу сели язвенники, сложившие руки на животах, в другом расположились пухлые сердечники, а санитарка, растолкав пациентов, привезла на каталке сморщенного старичка, который не разговаривал, а только водил глазами из стороны в сторону.

– Да он всё равно ничего не понимает! – закричали больные, задвинув старика в угол, и он сидел там весь вечер, уставившись в лупившуюся краской стену.

Лютый, присев на краешек дивана, запустил глаза в телевизор, и ему почудилось, что всё, случившееся с ним, было лишь фильмом, увиденным на экране. Он всё время оборачивался, словно кто-то дышал в затылок, Лютому казалось, что за ним идёт толпа, которая перебрасывается друг с другом, как горячей картошкой, одной лишь фразой: «Это Савелий Лютый!» Но за спиной никого не было. Больные быстро потеряли к нему интерес, и Лютый уже сам не мог отличить быль от небыли. Он гнал от себя воспоминания, бежавшие за ним, как голодные псы, и, глядя на окна соседних домов, жильцы которых, выглядывая из-за занавесок, смотрели на окна больницы, плакал от счастья, что вернулся из леса. В тумбочке лежали бумаги, которые ему дали в отделении, но он, суеверно косясь на них, не решался прочитать написанное.

Заглядывая в палаты, по отделению шла высокая, дородная женщина, одетая в рваную рубаху. Она была босая и растрёпанная, а блаженная улыбка гуляла на её лице, как кошка, сама по себе.

– Рина, Рина, иди к нам! – закричали ей мужчины, оторвавшись от телевизора. – Иди к нам, красавица!

Каждый год Октябрину привозили из сумасшедшего дома, где она Бог знает от кого беременела и, заворачивая подушку в простыню, качала её, как ребёнка, мурлыкая колыбельную. В её отделении были двери без ручек, окна с решётками и пухлые, полупьяные санитарки, а из мужчин – только старый, согнутый подагрой доктор, и персонал не знал, на кого грешить. Октябрину привязывали к кровати, запирали в чулан, а на прогулках не сводили с неё глаз, но раз в год живот у неё упрямо округлялся. «От Святаго духа!» – крестясь, богохульствовали санитарки, отправляя её в больницу, где Октябрину выскребали, как кастрюлю с подгоревшей кашей, и она бродила по этажам, пустая и безумная.

В женском отделении не хватало медсестёр, разрывавшихся между роженицами и абортичками, и Октябрину постоянно теряли, как иголку в стогу. Она появлялась то там, то здесь, и, раскинув руки, словно огородное пугало, вырывала у родственников пакеты с мандаринами. Не зная стыда, она усаживалась к мужчинам на колени или скидывала рубаху, оголяя отвисшие груди. Мужчины заманивали её в палаты, пряча от медсестёр под кроватью, и посреди ночи персонал женского отделения обходил все этажи больницы в поисках пропавшей пациентки.

– А ну, иди к себе! – преградила дорогу медсестра и, набрав номер, закричала в трубку: – Заберите свою звезду, ходит полуголая по хирургии!

– Ох, давно б её стерилизовали! – выглянув из процедурной, покачала головой санитарка, выжимая в ведро мокрую тряпку. – Каждый год у нас, каждый год!

Оттолкнув медсестру, Октябрина, оттягивая короткую рубаху, подбежала к телевизору. Закрыв круглыми бёдрами экран, она обвела сидящих победным взглядом, топнув босой ногой.

– Рина, задери рубаху! – прикрывая ладонью рот, зашептал калека с загипсованной ногой. – Ну, задери, Рина!

И женщина под дружный смех подняла рубашку, показав курчавый низ живота. Лютый вскочил, как ошпаренный, отворачиваясь от сумасшедшей, а мужчины, переглянувшись, закивали на него.

– Ты смотри, какой джентльмен! Нос воротит! – крикнул ему вслед калека, почёсывая кожу под гипсом. – Может, вам она как кляча, ну а мне – так в самый раз! – захохотал он.

– Бесстыжие вы! – шутливо погрозила кулаком медсестра. – Ох, и бесстыжие!

Лютый растянулся на кровати, раскачиваясь на пружинах. Пытаясь заглянуть в будущее, он представлял его ещё более размытым и, кусая губы, вдруг подумал о побеге: в лес, к саамам, к бомжам на свалку – куда угодно, только прочь из этого города.

Достав из тумбочки бумаги, он водил пальцем по прыгающим строчкам, в которых было подробно описано убийство бандита Могилы, случайным свидетелем которого он стал.

Из больницы его встречали жена и полицейские, которые вели к машине, держа под руки. На него вдруг накатила страшная слабость, будто месяцы скитаний повисли на нём, словно пьяные девицы, и он ни шагу не мог ступить без чужой помощи.

Жена умела рисовать на лице улыбку, словно подводила губы особой помадой, но с годами она становилась всё фальшивей, и Лютый, глядя на её кривящиеся в усмешке губы, опустил глаза. Прежняя жизнь возвращалась, как море после отлива, затопляя оголившийся берег, и Лютый чувствовал себя тем, кем был три месяца назад, – нелюбимым мужем властной жены.

Прикрыв дверь, Лютая долго шушукалась с полицейскими на лестничной клетке, а Савелий, словно непрошеный гость, топтался в коридоре, не смея переступить его порог. Он озирался вокруг, словно первый раз видел стены, в которых прожил жизнь, и, принюхиваясь к запаху квартиры, узнавал в нём кислые лимонные корки, спрятанные в платяном шкафу, терпкий аромат губной помады, запах сигарет, который дочка прятала под дешёвыми духами, запах старого дерева и кожаных сапог, книжной пыли, домашних обедов, заплаканной подушки и засыхающих фиалок, которые Василиса, как всегда, забыла полить, и ещё много других ароматов, складывавших запах его дома, который можно почувствовать, только вернувшись из долго путешествия.

Под комодом он нашёл свои тапочки, заглянув на кухню, по привычке открыл холодильник, отметив, что его полка пуста, и, жуя на ходу кусок сыра, прошёл в свою комнату, о которой со слезами вспоминал, ночуя на городской свалке. Упав на кровать, показавшуюся сказочно мягкой, Лютый так и заснул: в одежде, с куском сыра в руке, – а жена, заглянув к нему, долго не могла отвести глаз от незнакомца, появившегося в квартире.

– Дочка ночует у подруги, – приложив ладонь ко рту, шептала она в телефонную трубку. – А я и уйти боюсь, и остаться. Да-да, ты права, – закивала она, выслушав совет подруги, – суну нож под подушку.

Лютый долго стоял перед зеркалом, разглядывая своё высохшее, жёлтое тело, покрытое ссадинами и кровоподтёками. На ногах проступили синие, узловатые вены, над впалым животом торчали рёбра, а подбородок заострился, как у старика.

– Страшный я стал, – смущаясь, пригладил он пятернёй волосы, столкнувшись в коридоре с женой.

Лютая, теребя пояс от халата, смущённо молчала.

– В-всё так з-запутанно, т-так непонятно. – начал было Лютый, заикаясь, как и прежде. – Мне кажется, я сошёл с ума.

– И давно! – не удержавшись, отрезала жена, тут же закусив губу от досады.

А Лютый подумал, что в семейных боях не бывает перемирий.

– Я рада, что ты вернулся, – солгала Лютая, и обоим стало стыдно за её ложь. – Ты прочитал свои показания?

– Та-ам, где на-написано, что К-каримов за-астрелил Могилу? – Лютый посмотрел на жену долгим, испытывающим взглядом, но она и глазом не моргнула. – А что го-оворит Василиса? Ведь она т-там б-была?

– Разве её слова могут отличаться от твоих?!

И, запахнув сильнее халат, Лютая скрылась в ванной комнате, громко опустив щеколду.

Вечером вернулась Василиса, смотревшая на отца злыми, испуганными глазами. Дочь избегала его, прячась в своей комнате, а когда он поймал её на кухне, испуганно отпрянула, закрывшись рукой.

– Ва-асилиса, давай п-поговорим? – попросил Лютый, перегородив ей дорогу.

Девушка угрюмо молчала, уставившись в сторону.

– Д-давай поговорим о том в-вечере? – Лютый опустился на табуретку, взяв дочку за руку.

– Т-ты читала, что п-пишут га-азеты?

Василиса кивнула, облизнув губы.

– И ч-что об этом думаешь?

Василиса не отвечала, накручивая на палец локон.

– Что ты д-думаешь о К-каримове?

– Он страшный человек. Этот Каримов. Хорошо, что его поймали, – она подбирала слова, словно шла по мшистому болоту, проверяя ногой, где можно ступить, чтобы не провалиться.

– А тот в-вечер?

– Я очень испугалась, когда он выстрелил, – выдохнула она, опустив глаза. – Я увидела только, что Могила упал, а потом все стали кричать и бегать, и я ничего не понимала, а потом сказали, что это ты застрелил его. – Василиса набрала воздух в грудь и выпалила: – Я даже на какое-то время сама в это поверила!

Тишина топором повисла в воздухе, Лютый смотрел на искусанные губы дочери и вспоминал, как в тот вечер она накрасила их алой помадой, которую хотелось стереть с её лица рукавом. Не выдержав его молчания, Василиса вскочила, уронив табуретку.

– Мне пора, – не глядя на отца, бросилась она из кухни, оставив его наедине со своей растерянностью.

Жена Лютого часто думала о разводе, но школьная подруга, выходившая замуж столько же раз, сколько разводилась, отговаривала её, качая головой:

– Каждый новый муж хуже предыдущего!

Подруга терпеть не могла казённые кабинеты и, чтобы не менять документы, оставила после развода фамилию первого мужа, которую носила, как парик. Бывшие мужья казались ей на одно лицо, так что, встречаясь с ними на улице, она путала их имена, и каждому приходилось напоминать ей, каким по счёту мужем он был.

– Любовь молодит, а замужество старит, – соглашалась Лютая, вытирая поплывшую тушь.

Она меняла любовников, как платья, и муж был для неё словно заношенный домашний халат. Первый страх прошёл, и в их отношениях она вновь брала верх, словно борец, опрокинувший противника на спину.

– Твои сослуживцы спрашивают, когда ты вернёшься на работу, – как бы между прочим сказала она таким елейным голосом, что Лютый покрылся липкой испариной.

Он вспомнил заваленный чертежами стол, пузатый монитор компьютера, к которому он никак не мог приноровиться, по привычке рисуя от руки, и хромоногую вешалку, заваливавшуюся на бок каждый раз, когда он проходил мимо, так что сослуживцы, нанизывая его взглядом, как игольное ушко – нитку, многозначительно вздыхали. После института Лютый мечтал, что будет летать птицей, но таскался на работу, как псина, поджав хвост и лязгая зубами.

– Ра-азве меня не уволили? – удивился он. – За п-прогулы?

– Тебе дали отпуск за свой счёт, – ответила жена, сверкнув глазами. – Но пора уже и честь знать.

Лютая пыталась воскресить семейные обеды. Она целый день провозилась у плиты и, застелив стол выглаженной скатертью, достала праздничный сервиз.

Но разговор за столом не клеился, и набрякшая тишина, словно тучи, полные дождя, готова была разразиться громом и молнией. Лютый никак не мог привыкнуть к вилке, собирал в рот крошки со стола и едва не вылизал тарелку, но жена сверкнула глазами, приколов его к стулу, как мотылька иголкой. Дочь сидела натянутая, словно струна, не притронувшись к еде, а Лютая катала хлебные шарики, не зная, как начать разговор.

– Су-удьба человека – это сумма о-обстоя-тельств, – смущённо пробормотал Лютый, повернувшись к дочери. – М-мы над ней не в-властны.

– Чего? – наморщила лоб Василиса.

– Ну, вот Х-христос, – кивнул Лютый на православный календарь, висевший над столом. – По-овернись события иначе, и он мог бы с-стать Иудой.

– В смысле? – не поняла дочь.

– Н-ну, если бы с-случилось что-нибудь.

– Что случилось? – переспросила Василиса, и Лютый, сдавшись, прикусил язык.

– Тяжело тебе было в лесу? – спросила жена, чтобы сменить тему.

«Лучше, чем дома!» – закричал про себя Лютый, но вслух пробормотал:

– Тяжело.

Звякнув вилкой, Василиса молча вышла из-за стола, и Савелий съёжился, как сдувшийся мяч. Лютая поспешно разлила чай, убрала тарелки. Глядя на клубящийся над чашками дым, Савелий вспоминал костёр, который разводили посреди поляны саамы. За окном спускались сумерки, но лампу не включали, так что скоро на кухне стало темно, и Лютые ещё час просидели в потёмках, не проронив ни слова.

Розовощёкий полицейский появился на пороге без телефонного звонка, и Лютый, уставившись на изрезанное шрамами лицо, принял его за переодетого бандита, побелев от страха. Один из шрамов рассекал пополам верхнюю губу, так что когда полицейский смолкал, она разваливалась на две части, складываясь домиком.

– Шрамы украшают мужчин, – поймал он удивлённый взгляд Лютого.

Савелий с сомнением покосился на свои изрезанные руки, которые ещё недавно были белыми и гладкими, как у женщины.

– Ничего, до свадьбы заживёт! – хихикнул полицейский, и Лютый почувствовал глухое раздражение.

Развалившись в кресле, гость достал какие-то бумаги и листал их, слюнявя палец. Отодвинув занавеску, Лютый кинул взгляд на патрульную машину, сутками дежурившую под его окнами.

– Мне только кое-что уточнить, – кусая карандаш, сказал полицейский. – По поводу того вечера, когда Могилу отправили в могилу. – и он захихикал своему каламбуру.