Текст книги "Маленький человек"

Автор книги: Елизавета Александрова-Зорина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 16 страниц)

Не успели жители забыть суд над Каримовым, как услышали о новом покушении. Эту историю пытались скрыть, но, выпив больше обычного, её выболтал прапорщик воинской части, так что уже на следующий день город гудел, как улей.

В кабинете нового начальника полиции, которого жители по привычке иногда звали Требенько, раздался звонок.

– Ну, что там у вас опять? – с плохо скрываемым раздражением процедил генерал, и в воздухе запахло увольнением.

– Это у военных, – отговорился начальник полиции, вытирая взмокший лоб. – У них своё расследование, свой суд, мы ни при чём.

– Вы всегда ни при чём! – выругался генерал, бросив трубку.

Сплетни разбежались по улицам города, как чумные крысы, и, почуяв жареное, заезжие газетчики повернули назад, приготовив диктофоны, которые были страшнее пистолетов.

Было покушение или нет, никто сказать не мог, но командир части несколько дней не показывался на людях, а когда появился, все заметили, что он ходит с трудом, и каждый шаг даётся командиру с болью.

В городе шептались, пересказывая слова пьяного прапорщика, что какой-то офицер, опустошив бутылку, подкараулил командира и сбросил на него из окна тяжёлый ящик с банками тушёнки, но, кидая его, закричал «Умри, гад!», и командир успел увернуться, а ящик бухнулся ему на поясницу. Несколько дней командир пролежал на кровати, не в силах пошевелиться, оставляя докторам дивиться его богатырскому здоровью.

Мэр вызвал к себе начальника полиции и прокурора, которые, склонившись над рюмками, почёсывали упрямые затылки. После ареста Каримова звонки из центра прекратились, и неспокойный городишко оставили в покое, предоставляя самому себе. А теперь под ними вновь закачались стулья, и, разливая горькую настойку, они ломали головы, как замять скандал. А когда на пороге появился Саам, начальник полиции почувствовал, как его стул превратился в кол.

– Три головы хорошо, а четыре лучше, – ухмыльнулся бандит, разглядывая этикетку на бутылке.

Саам был спокойнее, чем жестокий Могила, он умел договариваться, торговаться и, если было нужно, ложиться на дно. Тем, кто молчал, он развязывал языки, словно галстуки, а тем, кто много говорил, вырывал их, и если Могила сжимал город в кулаке, то Саам держал его за пазухой.

– Жизнь – это театр! – высморкавшись на пол, присел он на краешек стола, и мужчины вздрогнули. – Одну роль может играть десяток актёров, а зрители, как дети, верят, что вода – это слёзы, а краска – кровь.

– Крови не надо! – испугался мэр.

– Мы положим в колоду краплёную карту и вытащим её, когда придёт момент, – зашёл Саам с другой стороны.

– При чём тут карты? – наморщился прокурор.

Саам, сплюнув, оседлал верхом стул.

– Короче, – сдался он, отбросив метафоры. – Слетевшего с катушек офицера заменим на подставного, и все дела.

Выслушав его предложение, остальные наотрез отказались.

– Человек – не слово, из песни не выкинешь! – опрокинул рюмку мэр. – И армия – это тебе не драмкружок.

– Всё должно быть законопослушно и богобоязненно! – замотал головой начальник полиции, пустив в ход любимую фразу Требенько.

– Законы нужны, чтобы их нарушать, – с напускным безразличием возразил Саам. – А суды – чтобы их покупать.

Услышав в его голосе скрытую угрозу, мужчины махнули рукой, решив, что хуже уже не будет.

– Делай, как знаешь, – сдался мэр. – Только нас не вмешивай.

И Саам с удивлением отметил, что у толстого мэра тень маленькая и юркая, как мышь.

– Впервые в жизни человеком себя почувствовал, – улыбнулся офицер, когда дверь в карцер распахнулась, словно райские врата. – Может, я и не жил?

– Значит, и не умер? – возразил ему бандит, волоча за ноги бездыханное тело.

Офицера затолкали в багажник, и Саам, питавший слабость к ритуалам, потребовал, чтобы злополучный ящик с тушёнкой, который он бросил на командира, положили вместе с ним.

Когда в воинскую часть приехали журналисты и в город нагрянула очередная проверка, оказалось, что тревога была ложной, а покушение – выдумкой. Командир части разводил руками и, держась за ноющую спину, обмотанную женским шерстяным платком, ссылался на радикулит, а офицеры, которых выстроили во дворе перед казармой, были гладко выбриты и подтянуты. Военные допросили каждого, пролистав личные дела, а вечером уже парились в бане на берегу озера.

Семьи у офицера не было, а соседу по лестничной клетке, заволновавшемуся за собутыльника, сказали, что он уволился из армии. Грузчики с шершавыми лицами и широкими плечами вынесли из квартиры мебель, погрузив в старенький контейнер, и сосед несколько дней топил тоску в бутылке, разговаривая со стеной: «Столько лет пили, а он даже не попрощался».

«И чтобы без самодеятельности, – вытащив из кармана горловой аппарат, как прежде выхватывал пистолет, пригрозил перед отъездом Трубка. – Никаких несчастных случаев, сердечных приступов и самоубийств. Берегите его как зеницу ока. А то я пришлю своих ребят, и они убьют вас, ваших детей и друзей, а город сравняют с землёй!»

Его механический голос выворачивал наизнанку, и при воспоминании о старике Саам, морщась, скрипел зубами. Выполняя наказ Трубки, бандиты не трогали Лютого и, столкнувшись с ним на улице, расступались, бросая ему в спину злые взгляды, словно перочинные ножики в дерево.

А однажды подозвали, указав на припаркованную у тротуара машину. Прижав к груди портфель, Лютый озирался по сторонам, чтобы позвать на помощь, но бандиты, скрутив его, затолкали на заднее сидение. Выключив зажигание, белокурый шофёр хлопнул дверцей, оставив его с Саамом, который, посмеиваясь, ковырялся спичкой в зубах.

– Ну, здравствуй, Савелий Лютый!

Лютый чувствовал, как к нему возвращается страх, выступающий на лбу капельками пота, а Саам, почёсывая переносицу кривым ногтем, вспоминал вечер, когда погиб Могила, и с изумлением замечал, что перед глазами встаёт Каримов, целящийся из ружья.

– Долго же мы тебя искали, – покачал Саам головой. – Кое-кто даже не вернулся, сгинул в лесу.

Лютый вспомнил старого охотника с окровавленной, разодранной, как тряпка, шеей, и к горлу подступила тошнота.

– Знаешь, переделать «пугач» в огнестрел – плёвое дело, – Саам почесал затылок. – Но от пистолета с историей спешат избавиться.

У Лютого закололо в груди, но, пряча страх под плащом, он облизнул сухие губы:

– Вы, как улитки, оставляете за собой мокрый след.

– Нелегко, наверное, играть с судьбой? – пропустив его слова мимо, усмехнулся бандит. – Тем более – в русскую рулетку?

– Нелегко играть с тем, кто никогда не будет в проигрыше, – ответил Лютый, удивившись, что совсем не заикается.

Они замолчали, перебрасываясь взглядами через зеркало на лобовом стекле, и каждый ждал, что скажет другой. Лютый почувствовал, как взмокла спина, а Саам боролся с желанием повернуться к нему, чтобы лучше разглядеть.

Вспоминая, как, пугаясь теней на стене, умирала Севрюга, Лютый слышал в тяжёлом дыхании Саама её предсмертные хрипы, разрывающие грудь. «Я была такой красивой» – щекотал её голос, и Лютый, глядя на грубые руки бандита, которыми он дотрагивался до неё, чувствовал, как страх слезает, словно старая змеиная кожа, а из-под него проступает опустошающая ненависть.

Саам вздрогнул, словно прочитал мысли Лютого в его выцветших глазах, ставших вдруг холодными и злыми. Подобравшись, словно зверь перед прыжком, он медленно потянулся к карману, в котором лежал нож, но Лютый, заметив его движение, вжался в сидение, подняв руки.

Отвернувшись в разные стороны, они уткнулись в окно, разглядывая прохожих. Из-за тёмных стёкол казалось, что на улице сумеречно, и Савелий бросил взгляд на часы.

– Забудь обо всём, – не поворачиваясь, сказал Саам. – Живи как жил, будто ничего и не было.

– Списать всё на игру воображения? Считать всё случившееся сном?

– Если о каком-то событии никто не помнит – значит, это и был сон.

Лютый вытянул перед собой изрезанные руки, похожие на высохшие сломанные ветки.

– Шрамы затянутся, – отмахнулся Саам. – И ещё быстрее – на сердце. А знаешь, чем пахнут покойники?

– Чем? – повернулся к нему Лютый и уткнулся в насмешливый взгляд.

– Человеческой мерзостью. Чем гнуснее был человек, тем больше смердит после смерти.

Лютый вспомнил высохшее тело Севрюги, от которого пахло молоком важенки, прелыми шкурами и сиротским приютом.

– Это вы к чему? – спросил Лютый, споткнувшись о «вы».

– К тому, что кто как живёт, тот так и умрёт.

Лютому хотелось заговорить о Севрюге, но он не решился.

– И как же надо жить?

– Не сожалея о дне вчерашнем и не заботясь о завтрашнем, – разминая затёкшие суставы, учил Саам. – А можно – наоборот: не заботясь о дне вчерашнем и не сожалея о завтрашнем. Главное, не забывать, что в жизни нет никакого смысла, и в этом её главный смысл.

От его каламбуров у Лютого заломило виски.

– У тебя дочь. – заговорщицки подмигнул Саам, пряча угрозу за улыбкой, как нож за пазухой. – О ней думай, а больше ни о чём.

У Лютого во рту вырос кактус: Василиса выпивала свою юность стаканами, её стеклянные глаза кололи отца, словно иголки, и ему казалось, что дочь отдаляется от него, как отколовшаяся льдина, уносимая течением.

– По-моему, он немного «того», – покрутил у виска шофёр, глядя вслед Лютому.

Он вспомнил, как сбегал из приюта на заброшенную детскую площадку. Дочка Лютого ковырялась в песочнице, а он, болтая ногами, прятал конфету за щёку и, уткнувшись Лютому в плечо, замирал, словно хотел растянуть это время подольше. Он хвастал перед детдомовцами, что у него появился отец, и, снося побои, ждал, когда он заберёт его.

Краска ударила Лёне в лицо, и старые обиды повисли на сердце пиявками.

– Может, избавиться от него, пока не поздно? – спросил он, сузив зрачки.

– Не хочу связываться со стариком, – скривился Саам, подумав о Трубке. – Подождём, пока помрёт, а там. – согнув пальцы «пистолетом», он прицелился Лютому в спину.

Воспоминания путались, цепляясь одно за другое, и Савелий вдруг увидел, как в машину Антонова садится рыжеволосая бомжиха, Севрюга, задыхаясь в дыму, лежит на горящей свалке, а в струганый сосновый гроб саамы опускают его дочь, и её ссохшееся тело, словно паутиной, опутано синими, выступающими венами.

– Кто живёт во сне, тот и умирает понарошку! – обронил фразу прохожий, и Лютый потащился за ним, как бродячий пёс.

Он шёл, весь обратившись в слух, и ждал, что прохожий бросит ему свои пережёванные мысли, как собаке кусок.

– Смерть – безумие, потому что жизнь – глупость, и каждый несёт свой крест, а этот крест – он сам!

И Лютый вдруг понял, что идёт за собственной тенью, разговаривая с самим собой.

Он брёл домой, размахивая руками и бормоча что-то под нос, и прохожие сторонились его, страшась безумного, перекошенного лица. Дождь лил за воротник, ботинки жевали слякоть, а Лютый растворялся в воспоминаниях, как сахар в воде, и ему казалось, что призраки бегут за ним следом, хватая за полы плаща.

Придя домой, Лютый продолжал говорить себе под нос, а жена, заглянув в его глаза, прочитала то, от чего уголки её губ опустились полумесяцем, а сердце сморщилось, как печёное яблоко.

А утром пришёл психиатр, который нервно хихикал, поправляя манжеты рубашки.

– П-прошлое п-перемешалось с выдумкой, я уже не м-могу понять, что б-было на самом деле, а что п-привиделось, и мне кажется, что я с-схожу с ума.

Выслушав Лютого, врач выписал рецепт, который положил на тумбочку.

– Но с-самое ст-трашное, доктор, – схватил его за руку Лютый, – это ко-огда помрачение п-проходит, и я всп-поминаю, как всё б-было на самом деле.

– Воспоминания нельзя вылечить, их можно только вырвать из памяти, медикаментозно. – психиатр поднялся, раскланиваясь.

– А если я всё за-абуду, станет мне легче?

– Может, станет ещё хуже, – пожал плечами доктор, и Лютая потянула его за рукав.

– Он болен? – спросила она в коридоре.

– Болен, – закивал доктор.

– И чем же?

– Самим собой.

Лютый носил пузырёк с таблетками под сердцем, как ребёнка, и чувствовал, что галлюцинации уходят, уступая место невыносимому, гнетущему безразличию, которое гнуло его к земле, словно на спине рос горб. Прежде, перемежая сны с воспоминаниями, приходила по ночам Севрюга, то юная, как на фото, то обезображенная болезнью. Она шептала, трясясь в лихорадке: «Я была такая красивая», и её дрожь передавалась Лютому, дрожавшему под одеялом. Каждую ночь они бежали через непроходимую тайгу и прятались в саамском стойбище, а добрые пастухи согревали их обмороженные сердца, словно огонь костра; каждую ночь шаманка опускала в землю пустой гроб, в котором, по поверьям, хоронили душу. А Лютому казалось, что в этом гробу осталась и его душа, и он без неё, как заросший мхом камень. Ему снилось, как он прижимает Севрюгу к себе, целуя увядшие щёки, и утром он долго смотрел в потолок, пытаясь вспомнить, было ли это на самом деле. Но с тех пор, как он принимал таблетки, девушка не приходила, и Лютый, тоскуя, доставал из-под подушки её фото.

Савелий лез на стены, пугаясь нависавших над ним теней, которые норовили напасть на него, и смотрел на безумца, который крутил ему пальцем у виска, пока не понимал, что смотрит в зеркало. Ему мерещилось, что он не может управлять собственным телом, что кто-то другой руководит им, и по чужой воле на лице появляется улыбка и двигаются конечности, но как только этот кто-то перестанет им управлять, Лютый рухнет на пол, неспособный сделать и шага.

«Не сожалея о дне вчерашнем и не заботясь о завтрашнем, – повторял он слова Саама. – Не сожалея и не заботясь. Не сожалея». Стены комнаты сжимали в тиски, потолок наваливался могильной плитой, и, высыпав таблетки на ладонь, Лютый взвесил их в руке, а потом высыпал всю горсть в рот, запив водой. Он вытянулся на кровати и долго лежал, прислушиваясь к себе. Сердце бешено билось, и кровь бегала в жилах, как новый жилец, осматривающий дом. Тяжесть навалилась на грудь, как Антонов, боровшийся с ним на лестнице, одеяло насквозь вымокло от пота, а дрожь в теле передалась стенам, запрыгавшим перед глазами, норовя сложиться, как будто он лежал в старой коробке, в которой спали бомжи на свалке. Лютый ждал, когда он, наконец, потеряет сознание, погрузившись в вечную полярную ночь, чёрную, беспробудную и немую.

Но уснул только под утро, измученный страданиями, и когда позвонили с работы, чтобы узнать, почему не пришёл Лютый, жена не могла его добудиться. Она тормошила его, била по щекам, но он спал мёртвым сном, белый и холодный, как покойник. Увидев на полу пустую баночку от таблеток, Лютая, закрыв рот ладонью, на цыпочках вышла из комнаты.

Несколько раз она порывалась вызвать «скорую», но, снимая трубку, бросала её на рычаг. Измеряя шагами комнату, женщина боролась с искушением дотронуться до мужа, пощупав пульс, а когда поздно вечером он поднялся с кровати, словно из гроба, закричала, будто увидела приведение.

Лютый не выходил из комнаты, и, подсматривая за ним в дверную щель, жена видела только дрожащий комок на постели. Он просыпался в поту таком холодном, что окна покрывались изморозью, и пытался согреться под одеялом, под которым замерзал, словно в сугробе. «Не сожалея, не сожалея», – шептал он, гадая, почему путь к себе порой длиннее жизни. Вывернув судьбу, как пиджак, наизнанку, он понял, что все проживают её задом наперёд, а чтобы не сойти с ума, нужно разделить всеобщее безумие.

Но через несколько дней лихорадка прошла, и Лютый, почувствовав себя лучше, вышел на кухню. Мелко стуча крышкой, кипел чайник, и от пара запотело окно. Пуская табачный дым, Лютый чувствовал, как наваждение отпускает его, и только сейчас понял, как проголодался за эти дни. Он сварил кофе и, жуя на ходу бутерброд, заметил в углу ухмылявшегося Требенько. Его голова напоминала сдувшийся мячик, полковник протягивал к Лютому обожжённые руки, и Савелий, закрываясь, выронил чашку из рук.

Пытаясь избавиться от тяжёлых воспоминаний, он бросился за лекарством. Обыскивая комнату, >вывернул ящики стола, заглянул под подушку, проверил карманы, но нашёл только пустую банку, закатившуюся под стол. Он наступил на неё, и баночка хрустнула, как ветка в лесу или сломанная кость. Лютый почувствовал, что ему стало легче, как будто на душе было пыльно и душно, а он распахнул форточку, пустив холодный, свежий воздух.

«Я была такая красивая», – услышал он за спиной и, обхватив голову руками, заплакал.

Сунув руки в рукава плаща на вешалке, Лютый, привстав, снял его, уже надетое, с крюка и нырнул в сумерки. Он и прежнюю жизнь надел, словно плащ, но она сидела на нём, словно с чужого плеча. «Из осколков судьбу не склеишь, нет, не склеишь», – качал он головой, бродя по тёмным улочкам.

Вечер был густой, как кофе, а надкусанная луна висела над городом яблочным огрызком. «Это черти её грызут», – говорила старая саамка, протыкая луну пальцем, и Лютому стало тоскливо оттого, что ему никогда не вернуться в саамское стойбище, где узкоглазые пастухи замешивали свои песни, как тесто, а Севрюга, вытянув ноги у костра, блуждала в днях своей юности, оборвавшейся, словно разговор на полуслове.

Навстречу, сутулясь вопросительным знаком, шёл Пичугин. Морщась от холодного ветра, бившего по лицу, он бормотал что-то под нос, размахивая руками, и Лютый понял, что не он один видит призраков. Заметив Лютого, следователь замедлил шаг, а когда Савелий остановился, тоже выжидающе замер.

«Только подмигните, ну что вам стоит?!» – прочитал Лютый на измученном лице. Пичугин отрастил усы, топорщившиеся над губой, на впалых щеках синела щетина, а кончик носа нервно подёргивался.

Колючий ветер лез под воротник, а Лютый почувствовал, что тонет в беспокойных, словно прибой, глазах Пичугина, и, оседлав свою тень, прошёл мимо.

На месте летней веранды «Трёх лимонов» лежали сложенные зонты и разобранная пластиковая мебель, а стул, на котором сидел Могила, стоял в стороне, как провинившийся ребёнок: у него прогнулось сидение и подвернулась ножка, и Лютый подумал, что вещи живут дольше своих хозяев.

Кутаясь в тулуп, охранник переминался в дверях, а первые заморозки, как злые собачонки, кусали его за ноги. Лютый заглянул в окно бара, светившееся разноцветными тусклыми огоньками. От дыхания стекло запотевало, и он протирал его ладонью, пока не увидел Саама. В приглушённом свете его лицо выглядело восковым, а тёмные круги под глазами казались впалыми глазницами, набитыми землёй. Бар был окутан сигаретным туманом, и головы бандитов раскачивались в дыму, отделённые от тел.

Лютый представил, как он войдёт в бар, спустившись по протёртым деревянным ступенькам, которые сосчитает, отстукивая на перилах ритм саамского обряда. Охранник, накрыв ладонью кобуру, войдёт следом за ним, а гардеробщик заученным жестом протянет руку, чтобы взять плащ, другой рукой протянув номерок. Лютый медленно разденется, глядя в пыльное зеркало, как охранник ловит испуганными глазами каждое его движение, затем пригладит редкие волосы, обменявшись многозначительным взглядом со своим отражением, и поспешит в зал. Сдвинутые столики будут заняты, а на танцполе, переминаясь, будут танцевать парочки, и Лютый займёт свободный стул за стойкой, в самом углу, где густеет ночь и сворачивается табачный дым, мягкий, как вата.

Чтобы унять волнение, он достанет сигарету, чиркнет спичкой, прикрывая огонь ладонью, словно от ветра, прикурит и, шумно выпустив дым через ноздри, подзовёт бармена.

– На Севере люди жмутся друг к другу, чтобы согреться. – начнёт тот старую песню, дослушав которую, Савелий закажет выпивку.

Танцующие будут коситься в его сторону, а дочь, сидящая на коленях мускулистого типа с приплюснутым, почти плоским носом, нарочито громко засмеётся, запрокидывая голову. Кто-нибудь из бандитов подсядет рядом, тесно прижавшись, обыщет проворными пальцами, обдавая кислым дыханием. А потом сделает знак остальным и, выпив рюмку, которую бармен принесёт Лютому, вернётся за стол.

Щёлкнув пальцами, Лютый попросит бармена повторить и, смяв в пепельнице окурок, отправится в уборную.

Днём Лютый уже побывал в баре, когда он только открылся, стряхивая с себя сонное оцепенение, и заспанный охранник спокойно впустил его в пустой зал. В туалете, за ржавой трубой, с которой стекает вода, собираясь в лужу на полу, Лютый припрятал маленький кухонный нож, которым жена режет лук, вытирая слёзы краешком фартука.

Озираясь по сторонам, Лютый вытащит его из-за трубы, сунув в рукав лезвием вниз. Репетируя перед зеркалом, он выхватит нож и, улыбнувшись, кивнёт своему отражению. Хлопнет дверь, и Савелий, нагнувшись к крану, включит воду, делая вид, что моет руки.

– Весёлый вечер, а? – улыбнётся пьяный верзила, расстегивая ширинку перед раковиной, и Лютый закивает в ответ. – Привычка, – со смехом добавит он, и Савелий, покосившись на писсуары, поторопится уйти.

Пройдя через зал, он нагнётся к Сааму, который будет горбиться за столом, ковыряя спичкой грязь под ногтями. Прилипнув к нижней губе, будет дымить забытая во рту папироса, а на затылок сядет толстая, настырная муха. Отмахнувшись от неё, Саам заденет рукой Лютого и, обернувшись на него, выжидающе уставится слезящимися, покрытыми красной паутинкой глазами. А Лютый будет стоять перед ним, вытянув руки по швам, в одной ладони сжимая рукоятку спрятанного ножа, а в другой перекатывая камушек с могилы Севрюги-Северины, которая умирала, широко открыв рот, как будто не понимала, зачем жила.

Нагнувшись к Сааму, Лютый прохрипит: «А ведь она была такая красивая!» Саам непонимающе уставится на него, и Лютый будет терпеливо ждать, пока не прочитает в его глазах, словно отклик на пароль: «Бедные вы, несчастные, и зачем вам жить». И тогда, вытащив из рукава нож, словно шулер – пикового туза, ударит Саама по толстой шее.

Увидев, как Лютый прильнул к окну бара, Пичугин подошёл ближе, осторожно ступая по хрустящей ледяной корочке, затянувшей тротуар. Стул Могилы, за который он зацепился ногой, упал на бок, как подстреленный бандит, и Лютый обернулся на шум. Пряча руки в карманы, Пичугин смотрел на него, как нищий, просящий милостыню, и Савелий прочитал в его взгляде, что слёзы отца горьки, как полынная вода, а мечты, словно чёрствые корки, которые носишь в кармане: зубы о них сломаешь, а сыт не будешь. Подняв воротник, Лютый поспешил прочь, растворяясь в сизых сумерках.

Пичугин кинулся к окну, пытаясь разглядеть в густом полумраке зала, на кого он так долго смотрел. Чей-то взгляд защекотал затылок, и, обернувшись, Саам увидел следователя, плющившего нос о стекло. Пичугину мерещилось, будто на горле бандита зияет рваная рана, и он закрыл рот ладонями, боясь закричать, а сердце забилось, словно рыба, попавшая в сеть. Скривившись, Саам отвернулся от окна.

Ветер раскачивал фонарь, и тени, словно пьяные, шатались из стороны в сторону, а Пичугин стоял, замерев восклицательным знаком, и прохожие издалека принимали его за столб. «У судьбы столько поворотов, что чёрт ногу сломит», – думал он, вглядываясь в пустоту, и не мог понять, подмигнул Савелий Лютый или это только привиделось ему.