Текст книги "Маленький человек"

Автор книги: Елизавета Александрова-Зорина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Как же тебя звали раньше?

– Северина. Своё настоящее я не знала, а нянечка в детдоме была с приветом, всем давала необычные имена. У нас и Серафима была, и Изаура. Жизнь – дерьмо, так хоть имя красивое.

Лютый провёл пальцем по синей вене, твёрдой, словно под кожей протянулась верёвка.

– Я торговала, начала баловаться, а потом подсела, – спрятала Севрюга исколотые вены. – От постоянных ломок пожелтела, стала как скелет. А я была такой красивой. Могила избавиться от меня предложил, сказал, что всё равно не жилец. Я же всегда с ними была: про все дела знаю, все разговоры слышала. Знаю, кого и за что убивали, где зарывали. Саам меня отвёл в лес. Я сразу поняла, зачем, и мне было всё равно. Но ему стало меня жалко.

Одноглазый охотник притаился за поваленной сосной, выпятившей свои запутанные корни, а пёс свернулся у его ног. Старик смотрел, как саамы возятся у очага, узкоглазый мальчишка прыгает с деревянной струганной игрушкой, а морщинистая женщина с жёлтым, как гнилое яблоко, лицом толчёт ядовитое волчье лыко, готовя отвар, оберегающий от врагов.

Но старик не один нашёл Лютого, следом за ним к саамскому стойбищу вышел синий от татуировок коротышка, из оврага следивший за охотником, как за жертвой. «Чтобы своя кровь не застаивалась, нужно пускать чужую», – приговаривал он, влезая в чужие драки, и сейчас, почёсывая нос кривым ногтем, облизывал пересохшие от волнения губы.

Пёс заскулил, а охотник, цыкнув, пнул его в бок, и он затих, пряча нос в лапы. Старость гнула к земле, от сырости ныли кости и закладывало грудь, так что охотник хотел избавиться от Лютого, чтобы скорее вернуться домой. Но вдруг почувствовал, что за ним кто-то пристально наблюдает. Пёс, вздрогнув, глухо зарычал. Старик взвёл курок, который щёлкнул глухо, словно под ногами хрустнула ветка, и тогда коротышка, прятавшийся в овраге, встал во весь рост. У него была синяя, как у покойников, шея, покрытая наколками, а на пальцах были вытатуированы перстни. Посмотрев на его пустые руки, охотник ухмыльнулся, но коротышка, широко ставя ноги, шёл прямо на него, не обращая внимания на ружьё. У него были глаза убийцы, он клацал челюстью, как бешеный волк, и одноглазый старик дрогнул, испугавшись. Он попятился назад, не опуская ружьё, но коротышка, запрыгнув на него, впился старику в горло и, не разжимая зубов, смотрел, как убегает, поджав хвост, старый пёс охотника. Ружьё выстрелило, раздробив белый ствол берёзы, брызнувший смолой, и саамы, переполошившись, выскочили из домов.

Коротышка появился перед ними, вытирая окровавленный рот, и, молча вынув из кармана портрет Лютого, развернул его перед лицом старой саамки.

– Где он? – тыча в него пальцем, повторял коротышка. – Где он?

– Он, он, – повторила саамка, протянув гостю пахучий травяной раствор, в котором плавали чёрные и красные ягоды. Коротышка скривился от терпкого запаха, но заставил себя выпить, чтобы задобрить старуху.

А когда Лютый вышел из палатки, приглаживая пятернёй волосы, коротышка уже корчился, ползая по земле, и пастухи сбежались смотреть, как долго он умирает. Севрюга, кусая кулак, чтобы не закричать, пряталась за спиной Лютого, который, развернув свой портрет, присвистнул. Он понял, что ему не вернуться в город, где на него объявлен сезон охоты, и остаётся скитаться по лесу в поисках еды и ночлега.

Старая саамка нашла в овраге окровавленное тело охотника и, закатывая глаза, закричала что-то на своём языке. Обступив убитого старика, саамы, качая головами, разглядывали разодранное горло, а Лютый почувствовал приступ тошноты и, закрыв рот ладонью, отвернулся.

– Охотник на людей! – шепнул Лютому на ухо саамский мальчишка. – От него многие пытались убежать, но он всех находил!

Убитых бросили на широкую, ободранную шкуру, и Лютый вместе с двумя саамами потащил их прочь от стойбища. Лица, застывшие в предсмертных гримасах, были такими злыми, что молодой саам старался не смотреть на них, уткнувшись в землю.

Волоча шкуру, Лютый вспомнил, как таскал мертвецов на простыне в морг в те дни, когда город остался без электричества, а покойников выбрасывали на заднее крыльцо больницы. Лютый гадал, как ему пережить холода в тайге, и утешал себя тем, что зима в лесу не страшнее, чем город без света.

– Явр! – протыкал озеро пальцем молодой саам.

– Явр! – пробовал новое слово на вкус Лютый. – Явр, явр, явр.

Саамы смеялись, передразнивая Лютого.

– Йок! – показывал парень на реку.

Одноглазый охотник скалился, подскакивая на ухабах и камнях, а коротышка угрюмо смотрел снизу вверх, словно укорял саамов за то, что так коварно убили его.

– Йок? – обрадовался Лютый, когда за холмом заблестел ручей.

Саам замотал головой.

– Уай!

Теперь расхохотался Лютый.

– У вас все слова из трёх букв!

Саамы не поняли шутки, но тоже засмеялись, и их смех покатился по каменистому обрыву, словно сорвавшийся камень.

Обступив убитых, саамы в последний раз посмотрели на них, шепча что-то под нос на своём языке, шелестевшем, как листва на ветру. Охотник и коротышка застыли в предсмертной гримасе, скосив друг на друга глаза, и казалось, будто они с ненавистью уставились друг на друга. Сбросив тела в узкий овраг, поросший толокнянкой и цветущим вёхом, саамы забросали их землёй и сырым мхом, а шкуру сожгли на огне, облив бензином, который хранился у пастухов в маленькой пластиковой бутылочке.

– Если они нашли нас, значит, найдут и другие, – обречённо сказал Лютый Севрюге, встречавшей его у стойбища. – Надо бежать!

Но девушка покачала головой:

– Нет, больше сюда никто не придёт.

Она вспомнила жестокое лицо, словно высеченное из камня, и подумала, что так далеко мог зайти в тайгу только одноглазый охотник. Он был наёмным убийцей, расправлявшимся со всеми, кто неугоден бандитам. Севрюга часто бывала в его доме, пропахшем кислыми щами и пахучим техническим маслом, которым старик смазывал свои ружья. Пока Саам расплачивался с охотником, девушка топталась в коридоре, разглядывая сваленные в углу сапоги, а когда старик угощал конфетами, краснея, прятала их в карман, а потом выбрасывала. Саам смеялся над ней, но девушке казалось, что конфеты охотника такие же горькие, как и его ухмылка, налипшая на губах.

Старуха, похожая на мифическую Вигакхе, саамскую Бабу-Ягу, спрятала в своём доме ружьё одноглазого охотника, запретив саамам притрагиваться к нему. Она забросала травой место, где коротышка перегрыз охотнику горло, забрызгав кровью заросшие мхом камни, и наказала забыть всё, что сегодня случилось.

Вечером, собравшись у огня, саамы, разливая по тарелкам мясную похлёбку, считали по пальцам стадо и, фыркая, как олени, говорили о том, что осень уже наступает лету на пятки, а скоро, оглянуться не успеешь, придёт зима, белая, как молоко важенки.

Севрюга куталась в облезлую шкуру, которая пахла псиной, и, слушая саамов, бродила в своих воспоминаниях, возвращаясь в сиротский приют, где нянечка с сухими, потрескавшимися руками, тихонечко всхлипывая, баюкала её на руках. Лютый разглаживал принесённый коротышкой портрет, пытаясь представить, что сейчас делает его дочь.

– Люди несчастны, и оттого злы, – сказала Севрюга, взяв портрет из его рук.

– Люди злы, и оттого несчастны, – покачал головой Лютый.

– Ты убьёшь Саама? – спросила вдруг девушка, и Савелий, обняв её, поцеловал в висок.

Старый пёс ещё долго метался вокруг стоянки пастухов, цепляясь волочившимся поводком за коряги. Севрюга подкармливала его, оставляя объедки, а старая саамка насылала проклятья, бросая в него камни, потому что верила, будто в пса вселилась злая душа хозяина.

На стенах гостиничного номера висели картины, на них зеленели сопки, сгрудившиеся вокруг города, дымили фабричные трубы и вязли в густом, как сметана, снегу оленьи упряжки. Каримов видел это каждый день из окна машины, так что вначале перевесил картины вверх ногами, а потом перевернул задниками. Он ненавидел долгие, тёмные зимы, сырой, болотистый воздух и полярное солнце, которое лезло ночами под одеяло. Но полярный круг, словно магический, очерченный мелом, не выпускал его.

Московский гость остановился в соседнем номере. Каримов слышал вечерами, как старик напевает итальянские арии своим невыносимым, скрипучим голосом, прикладывая к горлу аппарат, и ему становилось дурно. Во времена, когда точку в любом споре ставила пуля, последнее слово всегда оставалось за Трубкой. Говорили, что опасных конкурентов он не доверял киллеру и сам брался за оружие. Но старость сделала его сентиментальным, и он дарил врагам жизнь, которая была хуже смерти. Раньше он был немногословен, но теперь любил поболтать, чувствуя, как вздрагивают от его голоса, мечтая заткнуть пальцем дыру в горле.

Трубка всегда держался в тени, прячась за спинами ставленников, которых двигал, как шашки по доске. А Каримов мечтал избавиться от опекуна, который следовал за ним неотступно и выскакивал из-за его плеча, как чёрт из табакерки, так что Каримову казалось, что Трубка проживает его жизнь, обгрызая её, как яблоко, заставляя повторять чужие реплики и играть чужую роль. Он решился даже на покушение, но когда машина взорвалась, старик задержался у витрины винного магазина, разглядывая пыльные бутылки. Трубка сразу понял, откуда протянулся бикфордов шнур, но вместо того, чтобы затянуть его на горле предателя, отправил Каримова на Север, поставив директором завода.

– Тебе там понравится, – проскрипел старик, ткнув пальцем в отдалённый угол карты. – Говорят, там очень красиво, суровая природа закаляет характер.

– Тогда мне лучше куда-нибудь южнее, – съязвил в ответ Каримов.

– За полярным кругом год идёт за два, это вместо армии, в которой ты не служил. Вернёшься мужчиной! – потрепал он Каримова по голове, с грустью заметив, что в его смоляных кудрях уже пробивается седина.

В коридоре раздался шум и чужие голоса, Каримов услышал, как его охранник с кем-то долго спорил, а потом в дверь громко и настойчиво постучали. На пороге возникли двое долговязых парней в форме, которые вошли в номер, на пороге машинально вытерев ноги.

Один бесцеремонно ходил по номеру, открывая шкафы, выворачивая ящики стола и разглядывая разложенные на кровати документы, а второй бубнил какие-то заученные фразы, которые Каримов никак не мог примерить на себя.

– Свидетели видели, как вы застрелили человека.

Каримов вздрогнул, сглотнув слюну:

– Застрелил человека?

– Да, у нас десяток свидетелей. И ещё несколько убийств, в которых вы – главный подозреваемый. Собирайтесь, поедем в отделение.

Когда ему попытались надеть наручники, Каримов отпрянул.

– Вы в своём уме?! – закричал он, замахиваясь на полицейского.

Тот, робея, заткнул наручники за пояс и показал рукой на дверь, приглашая спуститься к машине.

– В чём меня обвиняют? В убийстве?! – переспросил Каримов, спускаясь по лестнице.

– В убийствах, – поправил его опер.

Серый дым из фабричной трубы смешивался с облаками и тянулся по небу тёмной полосой, словно след грязной тряпки. Стоя на балконе, московский гость провожал глазами полицейских, ведущих Каримова к машине. У дороги толпились зеваки, местные репортёры, слетевшиеся, как осы на сладкое, щёлкали фотокамерами, и Каримов прятал лицо, загораживаясь ладонью. Его толкнули в салон машины, и, прежде чем забраться на заднее сидение, он обернулся на Трубку, но тот уже скрылся в глубине номера, чтобы сложить вещи в чемодан.

И Каримов почувствовал себя брошенным, как в ту ночь на ступенях приюта, когда его подобрал незнакомец, ставший ему отцом.

Каримову отвели тёмную, сырую камеру с щербатой лавкой и ржавым умывальником. Первое время тюремщики носили горячие обеды и утренние газеты, в углу не смолкал телевизор, а постельное бельё пахло душистым мылом. Каримов проклинал Трубку, прикидывая, в какую сумму обойдётся освобождение. Старик никогда не проигрывал, он обсчитал его и на этот раз, размазав, словно манную кашу по тарелке, которой приёмный отец кормил его в детстве, заставляя съедать всё до последней ложки.

Измеряя камеру шагами, Каримов почувствовал приступ клаустрофобии, покрывшись холодным потом. В горле стоял ком, который не давал дышать, и он едва не бросился к двери, зовя на помощь. Но в этот момент загромыхал замок, и в камеру шагнул полицейский, предъявивший обвинение в трёх убийствах.

– Без штанов оставите, – прищурился Каримов, рассмеявшись. Он был уверен, что его будут шантажировать, заставив сторицей вернуть Трубке фабрику.

– Выдадим казённые, – не отводя взгляд, отвечали ему. – Чистосердечное признание. – заученно забубнил полицейский, протягивая листок бумаги.

– Вы, похоже, шутите, – замотал головой Каримов, услышав, что его обвиняют в убийстве Могилы. – Савелий Лютый убил его на глазах у всех!

– Свидетели рассказали, что им угрожали, под страхом смерти заставив оклеветать Лютого.

– Оклеветать?!

– Несмотря на ложные показания, – полицейский сделал ударение на слове «ложные», – никто не верил, что добропорядочный гражданин подстрелил бандита из ружья, как лося на охоте. И уж, тем более, что он стал убивать всех подряд, как герой из дурацкого кино.

Каримов потёр виски, пытаясь прийти в себя.

– Значит, это я застрелил Могилу?

– Вы признаётесь?

– Я спрашиваю!

Полицейский не ответил, протягивая чистый лист бумаги.

– И Требенько – я? И Антонова? И из ружья в самого себя – тоже я?

Полицейский положил бумагу и ручку на койку и, не оборачиваясь, вышел.

– А за что я их всех? – закричал Каримов, бросившись к захлопнувшейся двери. – За что?!

«Отдам тебя в детский дом!» – грозил ему в детстве приёмный отец, когда он не слушался. Или, прячась за деревом, смотрел, как мальчишка с рёвом носился по двору, растирая грязными кулачками слёзы. А потом отец выходил, раскинув руки, и Каримов жался к нему, задыхаясь от обиды. Он и сейчас ждал, что, лязгнув засовом, дверь откроется, и Трубка, посмеиваясь, войдёт в камеру, раскинув руки.

Но он не приходил.

Разглядывая фото Лютого, Пичугин примерял его жизнь, как пиджак, представляя себя мужем его жены и отцом его дочери. Вживаясь в образ, он возвращался вечерами в толпе служащих фабрики, покупая в хлебном ларьке батон, который жевал по дороге, и, проходя мимо летней веранды «Трёх лимонов», видел дремлющего за столом Могилу, окружённого скучающими телохранителями. Останавливаясь у бара, он фантазировал, как говорит с Могилой, размахивая руками перед ошарашенными посетителями, которые принимали его за безумца. Охранники, заткнув палец за ремень, выпроваживали Пичугина, он садился на пыльный тротуарный бордюр и, потирая виски, рисовал в воображении, как бандит протягивает ему ружьё, а он, вцепившись в него дрожащими, вспотевшими от страха руками, направляет ствол на Могилу и спускает курок.

Узнавая Лютого ближе, он находил, что они похожи. Лютый всегда был лишним и всюду – один, а Пичугин был всегда один и всюду – лишним. Он пускал одиночество ночами под одеяло, как кота, а по утрам так долго смотрел на своё отражение, что уже не понимал, кого видит в зеркале. Проводя пальцем по мятой фотокарточке, он чувствовал, что Лютый ходит кругами вокруг города, боясь вернуться и не зная, куда бежать.

Как-то вечером к нему заглянул прокурор. В здании было безлюдно и тихо, так что, проходя мимо кабинета Пичугина, он услышал, как следователь, переворачивая тяжёлые страницы дела Савелия Лютого, бубнит себе под нос, водя пальцем по неразборчивым, прыгающим строчкам.

– Ты, как дальтоник, не различаешь полутонов, – усмехнулся прокурор. – А жизнь – она ведь не чёрно-белая!

– А какая же? – поднял глаза Пичугин.

– Серая.

«Это она у серых людей серая, а у чёрно-белых – чёрно-белая!» – крикнул про себя Пичугин, но вслух промолчал. А прокурор, как будто прочитав во взгляде его ответ, вдруг помрачнел и, развернувшись на каблуках, вышел, не попрощавшись.

С того вечера они не встречались, а когда Пичугин наведывался в приёмную начальника, натыкался на выставленные, как штыки, густо накрашенные ресницы секретарши.

Он уже час сидел перед кабинетом прокурора, но его не приглашали.

– Может, он забыл про меня? – нагнулся следователь к секретарше, стучавшей по клавиатуре. Она была одета в яркое платье в горошек, и пухлая грудь лезла из декольте, словно поднимающееся тесто.

– Он ничего не забывает, – раздражённо процедила женщина. – Он занят.

Пичугин уже несколько раз пытался пересчитать горошины на её платье, от которого рябило в глазах, но каждый раз сбивался. Заметив, как пристально он смотрит на неё, женщина смерила следователя презрительным взглядом. Пичугин встал, прошёлся вдоль шкафа, заставленного папками, проведя пальцем, пересчитал их, прочитал все надписи на корешках, потом снова сел. И вдруг вскочил к двери в кабинет начальника, со всей силы дёрнув за ручку.

Подняв глаза, секретарша торжествующе посмотрела на него:

– Заперто!

Обмякнув, следователь опустился на стул:

– Он там? – без особой надежды спросил он.

Не ответив, женщина застучала по клавиатуре, уткнувшись носом в мерцающий монитор. Подслеповато щурясь, она диктовала себе что-то под нос, и Пичугин читал по её губам казённое письмо, о канцеляризмы которого можно было вывихнуть язык.

Дверь широко распахнулась, ударившись о стену, и из кабинета вышел начальник.

– А, Пичугин, – рассеянно сказал он, протирая краешком пиджака очки, – вы не сидите тут, я занят. Займитесь делами.

– Но дело Лютого. – начал было следователь.

– Дела Лютого нет! – перебил его прокурор. – Оно отправлено обратно в полицию, в деле появился новый подозреваемый, а Лютым теперь занимается отдел пропавших без вести.

Пичугин опешил, но прокурор нацепил то выражение лица, которое обычно берёг для бойких адвокатов защиты:

– Эта история вас больше не касается! И прекратите путаться под ногами!

На лестнице Пичугин столкнулся со старшим следователем, бежавшим вверх через одну ступеньку. Пичугин, вцепившись в перила, решил не уступать ему дорогу, но и тот, проходя мимо, не подвинулся, так что они больно столкнулись плечами.

Обернувшись, следователь смерил Пичугина взглядом, глядя сверху вниз, и, ухмыльнувшись, сказал:

– Знаешь, в жизни, как в суде, кому-то достаётся роль судьи, кому-то – прокурора, а кто-то живёт, как будто сидит на скамье подсудимых по сфабрикованному делу! – и, помахав рукой, он побежал дальше.

Северина исчезла, словно её никогда и не было. В бане появилась новая уборщица – коротконогая девчонка с выцветшими волосами и серьгой в носу, ходившая босиком по холодной земле и плевавшая на руки, прежде чем браться за швабру.

– А где девушка, что была до тебя? – спросил её Пичугин, подкараулив у дверей.

– Да не знаю я! – всплеснула она руками. – Никогда её не видела!

– Многие спрашивают?

– Саам каждый день донимает: не появлялась ли, нет ли вестей, не говорили ли чего.

После сиротского приюта Северина получила комнату в общежитии с прокуренным коридором, в котором постоянно выкручивали лампочки, и общей душевой на каждом этаже. Душевая была маленькой и тёмной, как кладовка, в полу чернела дыра, в которую стекала вода, а душ был смастерён из толстого шланга, одетого на кран. Двери в ней были выбиты, женщины завешивали душевую клеёнкой, а мужчины мылись, не закрываясь, и разбрызгивали воду по коридору, так что в углах собирались лужи.

Дощатый пол вздымался, как будто под ним был замурован покойник, и был готов поцеловаться с низким потолком, с которого сыпалась грязная штукатурка. Комната была такой тесной, что Северина, входя, будто футболку надевала, а вдвоём в ней было как в одном гробу. «Хоть и душегубка, зато моя!» – радовалась девушка, проводя рукой по выкрашенной стене.

Северина редко появлялась в общежитии, пробираясь в комнату поздним вечером, когда её не могли увидеть. Запершись на ключ, она ходила на цыпочках, стараясь не скрипеть половицами, и не открывала дверь на стук, притворяясь, что её здесь нет. Она боялась полицейских, рыскавших за ней по пятам, но о ней давно забыли, и только Пичугин, хватая за руку, убеждал её рассказать всё, что знала, но Северина упрямо молчала.

Пичугин всё чаще вспоминал, как она клянчила у прохожих мелочь на сигареты, а потом чертила мелом на асфальте классики и прыгала на одной ноге, зажав дымящуюся сигарету в зубах. Она казалась ему то маленькой женщиной, то рано повзрослевшим ребёнком, а теперь старела, как будто её жизнь ускорялась, словно бегун на месте. Она таяла, сморщиваясь на глазах, и в тощей, безобразной старушке с обожжённым лицом едва можно было узнать прежнюю Северину. Девушки в бане дразнили её Севрюгой, и новое имя прицепилось, как репей, так что она и сама звала себя этим прозвищем.

Пичугин часто появлялся у бани, поджидая Северину за толстой, липкой от смолы сосной, и она приходила к нему тайком от банщика, присматривавшего за ней. Они гуляли в лесу, где их не могли увидеть вместе, Пичугин рассказывал городские новости, надеясь, что девушка скоро решится на признания, которые, как он чувствовал, вот-вот сорвутся с её языка, а Северина расспрашивала об убийстве Могилы, словно с каждым пересказом ждала новых подробностей.

– Стул перевернулся, и Могила упал на землю. Всё вокруг было в крови, Лютый бросил ружьё и побежал с площади, – в десятый раз повторял Пичугин.

– И его не остановили? – спросила Северина, поддев носком туфли валявшийся на дороге камень. – Никто не побежал за ним?

– Никто! Всех как будто молнией ударило!

– А Требенько кто убил? Тоже он? – перед глазами всплыло самодовольное лицо полковника.

Пичугин пожал плечами:

– Вряд ли. Кто-то из своих.

– А Антонова?

Следователь покачал головой, сбив ботинком шляпу с большого червивого гриба.

– Он, – уверенно сказала девушка. – Я знаю. Он всех убьёт! Расскажи ещё раз, как он Могилу застрелил! – просила Северина, и Пичугин, смеясь, начинал сначала.

Но после убийства Кротова Северина бесследно исчезла, и Пичугин уже не надеялся увидеть её живой.

Возвращаясь из бани, он шёл через лес, вспоминая тот день, когда подарил ей плюшевого мишку, в котором она прятала наркотики, и думал, что жизнь всегда использует нас втёмную. Не было ни Северины, ни старика-сторожа, которому свернули шею, бросив на скамейке у отделения, не было Кротова, обещавшего поддержку, а остался один маленький-маленький Пичугин, бредущий по жёлторжавому осеннему лесу, в котором был одинок, как в городе. Деревья перешёптывались, словно делились последними новостями, ветер бил в спину, как подгулявший забияка, а сухие листья ложились на белёсый ягель отпечатками ладоней, и Пичугин вспомнил о Лютом, который, наверное, бродит сейчас в тайге, и ему тоже мерещится, что деревья сплетничают, клонясь друг к другу, а ветер толкает, словно вызывая на драку.

Посреди дороги, скрестив руки на груди, стоял Саам, и следователь, вздрогнув, огляделся по сторонам. Он замедлили шаг, и бандит усмехнулся, вытащив из-за уха папиросу, которую помял, перекатывая пальцами.

– Северину ищешь? – спросил он, прикурив.

Пичугин остановился перед Саамом, пряча в карманах дрожащие руки.

– Не найду? – ответил он вопросом на вопрос, и Саам вцепился взглядом в лицо, словно хотел понять, блефует ли Пичугин.

– Не знаю, – вдруг признался он, поняв, что следователь не знает, куда пропала девушка. – Исчезла в тот день, когда Лютый объявился. А про него что-то слышно?

Пичугин покачал головой:

– Как в воду канул.

Саам, шагнув в сторону, уступил дорогу:

– Ну, если о ней узнаешь чего, сообщи.

Пичугин прошёл мимо, чувствуя спиной пытливый взгляд Саама.

– И ты сообщи, если вдруг Лютый даст о себе знать. – обернувшись, сказал он.

Саам, не ответив, кивнул, и они разошлись в разные стороны, вспоминая разговор, пытаясь в словах, взглядах и жестах найти тайный смысл, которого не было.

Об аресте Каримова написали в местной газете, поместив на первую полосу его портрет. В городе появились заезжие телевизионщики, поселившиеся в том номере, из которого на днях выехал московский гость. Даже генерал из областного центра, приезжавший после смерти Требенько, был доволен тем, как обернулось дело, и хвалил нового начальника полиции, правда, посетить город не решился, вспоминая, как сердито щерился лес, встречая незнакомца.

Пичугин ловил репортёров за рукава, но они слушали, только когда говорили, а говорили, когда слушали, и искали сенсации, как свиньи – жёлуди.

– Бандиты весь город держат в страхе, они и закон, и власть, – семеня за чернявым журналистом, тараторил Пичугин. – Полиция куплена, жители запуганы, и даже криминальные авторитеты из области боятся здесь появляться! Город вышел из их подчинения, и они вычеркнули его из своих кондуитов!

– А Каримова вы знали? – замедлив шаг, спросил чернявый, и его глаза вспыхнули газетными заголовками.

– Лютый застрелил Могилу на глазах десятка свидетелей! Я сам занимался расследованием, арест Каримова – просто безумие! – запустив пятерню в шевелюру, распинался следователь.

Но журналист, потеряв интерес быстрее, чем Пичугин договорил, поспешил дальше, поправляя на плече сумку с фотоаппаратом.

На столбах и досках объявлений ещё висели выцветшие портреты Лютого, а на всех углах говорили о Каримове, складывая из полицейской хроники и подслушанных сплетен историю серийного убийцы. Новый начальник полиции, щурясь от вспышек, рассказал её журналистам, выставившим диктофоны, словно пистолеты.

– Каримов был своенравным и упрямым, на бандитов смотрел как на шпану, а кому это понравится? – откинувшись на спинку стула, он почувствовал себя уверенней и заговорил, как по писаному. – Сам Каримов мало чем отличался от Могилы, ну, разве что дорогим костюмом и яркой внешностью. А внутри – бандит бандитом.

– И что же произошло в тот вечер? – нетерпеливо спросил узкоплечий репортёр, облизнув губы.

– Могила дремал на летней веранде «Трёх лимонов». Он проводил вечера в баре, и все знали, где его искать. Каримов подъехал на машине, вышел с охраной – он без неё нигде не появлялся, – пояснил полицейский.

– У них были какие-то разногласия?

– Да, из-за поборов, которыми Могила обложил фабрику. Он был парень не промах, готов был с Бога брать мзду, а чёрта «крышевать», ничем не гнушался и ничего не боялся. Кто-то живёт по уголовным законам, кто-то – по воровским, а Каримов жил по своим и не хотел подчиняться бандиту. Он поставил Могиле ультиматум. Тот ответил плевком. Завязался спор, и в ответ на угрозы Могила, щёлкнув пальцами, потребовал принести ружьё.

– Чтобы припугнуть Каримова? – щёлкнул пальцами журналист, как будто повторяя жест Могилы.

Начальник полиции поморщился, пожав плечами:

– Его подручный, Саам, принёс двустволку, и Могила дал ружьё Каримову. Мол, или ты меня, или я тебя. Хотел в глупое положение поставить, посмеяться. А кто бы стал стрелять? Но Каримов – парень не промах, выстрелил прямо у всех на глазах.

На следующий день историю серийного убийцы можно было прочитать во всех местных газетах и услышать в каждом разговоре. Изучая её, как бельё на просвет, каждый находил своё свидетельство, вытаскивая из памяти, как шпильку из волос, случайно увиденную картину, обронённое слово или встречу, подтверждающую то, о чём писали репортёры.

– А этому Лютому была уготована роль козла отпущения! – подняв вверх палец, сказал толстяк, которого обступили любопытные слушатели.

– Все мы козлы отпущения, – скривился сизый пропойца с перебитым носом. – У собственной судьбы!

В пивной яблоку негде было упасть, официантка, раскрасневшаяся от духоты, обмахивалась свёрнутой газетой, а посетители ходили от столика к столику, перебивая друг друга и врываясь в чужую беседу, как грабитель в квартиру. Было шумно, все спорили, кричали и размахивали руками, словно ветряные мельницы, никто никого не слушал, но все друг друга слышали, потому что обсуждали то, о чём в последнее время говорили во всех концах города.

– А говорили, дочка у него красивая.

– Не красивая, а гулящая!

– Это одно и то же! Спуталась с Антоновым, а отец пришёл в «Три лимона» отношения выяснять. Каримов застрелил Могилу и, как ни в чём не бывало, сел в машину и уехал. А охрана отпечатки пальцев стёрла, свидетелей обработала.

– Да это бред! – едва не опрокинув кружку, махнул рукой пьяница с сизым носом. – Бред и всё! – он помялся, пытаясь найти слова, но, сплюнув, только ещё раз повторил: – Бред, не может такого быть!

– У нас всё может быть! – зашикал на него толстяк. – Помните, как свет отключили? У меня сосед мать свою, как курицу, выпотрошил, а потом говорил, что всю жизнь мечтал это сделать, да рука не поднималась. Говорил, она из него жилы тянула, его жизнь проживала, так что сама два раза жила, а он – ни разу. Посадили на двадцать лет! А ведь приличный был человек, учитель географии.

Пичугин стоял за стойкой в углу и, потягивая пиво, заедал его разговорами, поворачиваясь то к одному столику, то к другому.

– А Лютому ничего не оставалось, как в бега пуститься, – продолжил толстяк, смочив горло.

– А что ж Саам? – обсуждали двое долговязых мужчин, согнувшихся над столиком, как колодезные журавли. – Как он такое стерпел?

– Да он и рад был, Могила был без тормозов, все устали от его своеволия! С другой стороны, по их понятиям, это считалось предательством, вот и вспыхнули разборки, как в лихие времена.

– Говорят, несколько человек пропали.

– А перестрелки? У нас каждую ночь было слышно, как стреляли! – обернувшись, присоединился к разговору мужчина из-за соседнего столика.

– Да, в воздухе запахло порохом, – согласились долговязые, дружно закивав.

– Требенько, пишут, первым не вытерпел, решил вмешаться. Он с бандитами был белыми нитками шит, ему больше всех хотелось, чтоб всё было тихо-мирно.

– При чём тут Каримов? Это Саам его убрал! – перебил пропойца с перебитым носом. – Начальника вспомните, кто его до полусмерти забил?!

– А Антонова он убрал, потому что тот был важным свидетелем! – прокашлявшись, возвысил голос толстяк. – Он ведь видел, кто застрелил Могилу, а его показания перевесят все остальные.

Но его перебила официантка, развернувшая мятую газету, которой прежде обмахивалась.

– Написали, что Каримов ваш «того», – она покрутила у виска. – А убивал, войдя во вкус! Тюремный психиатр его спрашивал, чувствует ли он себя серийным убийцей, – официантка водила пальцем по мятой газете, перечитывая статью, – а Каримов бился в припадке, хохоча до тех пор, пока его не уводили в камеру. – Снова свернув газету, она бросила на толстяка победный взгляд.

– А стрельбу на озере он устроил для отвода глаз, – продолжил мужик, горбившийся за стойкой, – только непонятно, случайно ли погиб Кротов, или Каримов, зная о больном сердце, специально морил его в парной.

– Ну, а Лютый? Что Лютый?! – выкрикнул кто-то.