Текст книги "Маленький человек"

Автор книги: Елизавета Александрова-Зорина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Лютый, поморщившись, кивнул.

– Где вы стояли, когда Каримов выстрелил?

– Я с-стоял у машины А-антон-нова и разговаривал с д-дочерью. – он делал паузу после каждого слова. – Из п-подъехавшей машины вышел Ка-каримов.

За окном взвизгнули тормоза, и Лютый смолк, нервным движением оттянув ворот свитера. Полицейский поднял глаза, удивлённо сдвинув брови, и Савелий, проглотив слюну, продолжил, повторяя показания слово в слово, будто читал по бумаге. Закинув ногу на ногу, гость перевернул лист блокнота, и Лютый увидел, что там нет ни единого слова, а весь лист исписан крестиками-ноликами. По телу пробежал озноб, и он, ёжась от внезапного холода, набросил на плечи плед.

– Спасибо, что уделили время, – пряча блокнот в карман, раскланялся полицейский.

Провожая его, Лютый гадал, зачем он приходил, и, закрыв за ним дверь, прильнул к глазку, чтобы удостовериться, что гость ушёл. Но тот, спустившись на пару ступенек, вернулся, подкравшись на цыпочках, и, приложив ухо к двери, прислушался. Лютому казалось, что его ухо, словно фонендоскоп, слышит, как бешено колотится его сердце, и, затаив дыхание, боялся выдохнуть, чтобы не выдать себя. Поправив фуражку, полицейский, насвистывая, сбежал по лестнице.

Вернувшись в комнату, Лютый проверил, не пропало ли что-нибудь из вещей, а потом, взяв веник, вымел грязь от ботинок и дурацкие шуточки, которыми сорил подозрительный полицейский.

Закрывая глаза, Лютый шаг за шагом повторял вечер, когда был застрелен Могила, проживая его минуту за минутой, как помнил, а потом, выворачивая наизнанку, переставлял события задом наперёд, и ещё больше запутывался. Он спотыкался на той секунде, когда грохнул выстрел, и ружьё, дёрнувшись, словно в предсмертной судороге, выпало из его рук. Ему уже казалось, что он не нажимал на курок, или, нажав, направил ружьё вверх, а потом был второй выстрел, и третий, или он вообще не стрелял, а ружьё, кашлянув «холостым», выпало из рук, никого не убив. И где был в эту минуту Каримов? И был ли он там? Лютый чувствовал, что сомнения начинают разъедать его, словно ржавчина, подтачивая воспоминания, путая их с фантазиями и услышанными разговорами.

Перебирая старую одежду, которая, став на несколько размеров больше, висела на нём, словно мешок, Лютый вспоминал холодные ночи в тайге, когда он согревался валежником, мастеря шалаш из сухих веток и гнилых, трухлявых деревьев. Он всё время мёрз, словно в лесу так обморозился, что до сих пор не мог оттаять, и, натянув на себя несколько свитеров, сидел под шерстяным верблюжьим одеялом, слушая стук своих зубов.

Дочь не ночевала дома, а Лютая возвращалась поздно, пряча под блузкой налипшие поцелуи, и, как и прежде, замечала мужа не больше, чем мебель. Казалось, она выбросила последние месяцы жизни из памяти, словно листы отрывного календаря, которые щелчком отправляла в мусорное ведро.

А Лютому оставались разговоры с самим собой и прогулки по лабиринтам воображения, которое, как калейдоскоп, каждый раз составляло новый узор событий, и он, глядя в зеркало, уже не мог сказать самому себе, что произошло в тот вечер, когда застрелили Могилу.

Воя от одиночества, он набирал наугад телефонные номера, а услышав голос на другом конце провода, молчал, пока там не бросали трубку. Но однажды решился откликнуться.

– Говорите, алё? – нетерпеливо повторил женский голос.

– З-здра-авству-уйте, – от волнения заикаясь больше обычного, протянул Лютый. – Набрал в-ваш номер слу-учайно, про-осто хотел услышать человека.

– Вам одиноко? – вдруг откликнулась женщина. – Вам плохо?

– Оч-чень, – признался Лютый, от волнения уронив телефон. – Алё, в-вы слышите меня?

– Да-да, я слышу вас.

– Мне оч-чень одиноко, я в-всю жизнь был од-динок, как в б-безжизненной пустыне, но сейчас я – ка-ак в открытом космосе, а кругом бесконечность. Понимаете?

– Конечно, понимаю! Нам нужно встретиться!

– Пра-авда? – удивился Лютый. – Вы эт-то серьёзно? – И, помявшись, добавил: – М-меня зов-вут Савелий Лютый.

– Прекрасно! Вам нужна помощь специалиста. Приходите к нам в психологический центр, мы всем помогаем, – убаюкивающим голосом ответила женщина, и у Лютого в горле вырос кактус. – Запишите адрес.

Шаркая тапками, Лютый прошёл на кухню и, открыв зубами бутылку водки, которую жена хранила в холодильнике, сделал глоток. Выбросив в открытую форточку смятый листок с адресом, он прислонился через кулак к холодному стеклу. Патруль по-прежнему караулил его подъезд, и полицейский, вылезая из машины, разминал затёкшие суставы. Он поднял голову на окна Лютого, а Савелий спрятался от него за занавеской, ругая себя за ребячество.

В маленьком городе человек застывает в размеренной жизни, как муха в янтаре. Здесь любят бородатые анекдоты, которые вязнут на зубах, как прошлогоднее варенье, одежду носят до дыр и из года в год читают одни и те же книги, радуясь, что сюжет не меняется, а финал предсказуем. В провинции газеты, как и женщины, не стареют, здесь ничего не выходит из моды, потому что ей никто не следует, и каждый завтрашний день похож на вчерашний, как две капли воды. Лютый и сам верил, что человек должен умереть там, где родился, а прожить камнем, под который не течёт вода, но теперь, надев прежнюю жизнь, как шляпу, задом наперёд, думал, что, прежде чем умереть, нужно успеть родиться, вылупившись, как птенец, из скорлупы собственной судьбы. Он чувствовал себя камнем за пазухой, только не знал, – чьей, и, со страхом разглядывая себя в зеркале, говорил отражению: «Мнишь, что тебя ведёт Бог за руку, а оказывается, чёрт – за нос!»

– Простая формальность, мы вас долго не задержим, – просипел в трубку опер, приглашая Лютого в отделение. – Нам нужно проверить ваши показания.

Савелий обрадовался поездке, соскучившись в четырёх стенах, и, наспех собравшись, сунул в карман мятые листы с показаниями, которые читал уже столько раз, что во снах видел, как Каримов, поссорившись с Могилой у летней веранды, стреляет в него из ружья.

– Если что нужно, вы не стесняйтесь, – обернулся к Лютому пухлый полицейский, сидевший за рулём. – Машина всегда у вашего дома, отвезём куда надо.

– Я и с-сам не знаю, к-куда мне надо. – пожал он плечами, и толстяк понимающе хмыкнул.

В отделении ему ещё раз прочитали свидетельства и, ткнув в бумаги, показали, где поставить подпись. Буквы прыгали перед глазами, как блохи, и Лютый суеверно косился на протоколы, в которых слова менялись местами, переиначивая написанное, и ему казалось, что все, кроме него, могут прочитать их новый смысл.

– И чего с ним возимся? – пожал плечами опер. – Давно пора закругляться с этим делом.

Его маленькие чёрные глаза были похожи на двух жирных мух, сидящих на лице, и его помощнику часто казалось, что они вот-вот взлетят.

– Сказали, нужно дать ему оклематься. Мол, после леса не в себе, наговорит ещё лишнего. А чего лишнего, когда всё и так известно?

В коридоре Лютый столкнулся с начальником полиции.

– Как ваши дела? – протянул тот руку. – Приходите в себя помаленьку? Рады, что вернулись?

В его мясистом лице проступали черты Требенько, и Лютый, заикаясь, не в силах был выплюнуть слова, прилипшие к языку. Полицейский неловко переминался, уже жалея, что остановился, и, глядя на дрожащие губы Лютого, брезгливо кривился. А потом, раскланявшись, сослался на дела.

– Рад, – выдохнул Лютый ему в спину.

Заблудившись в отделении, как в трёх соснах,

Лютый стучал во все двери, но они были заперты, а этажи пусты. Услышав голоса, он занёс кулак, чтобы постучать, но дверь распахнулась прямо перед его носом, и полицейский вывел из кабинета Каримова. Сведённые за спиной руки были в наручниках, а в бороздах на лбу проступали мрачные мысли, терзавшие бессонными ночами. Узнав Лютого, он оборачивался на него, не слушаясь окриков сержанта, толкавшего его в спину.

Опустившись на заднее сидение машины, Савелий попросил полицейского отвезти его за город.

– За город не положено, – замялся тот. – Ну, только если из салона не будете выходить.

Включив проблесковый маячок, полицейский помчался мимо гаражей, по лабиринтам одноэтажных улиц и проплешинам площадей, на которых валялись ржавые остовы машин, похожие на обглоданные скелеты, мимо кладбища, где теснились могильные памятники и кресты, мимо последнего указателя, где название города перечёркивалось полосой, и Лютый, открыв окошко, высунул голову, глотая ртом воздух так жадно, как пьют по утрам воду из чайника, мучаясь от тяжёлого похмелья.

– Вы не могли бы остановиться? – попросил Лютый. – Мне нужно подышать.

Вывернув руль, толстяк притормозил на обочине.

Савелий растянулся на пыльной траве и, достав сигарету, жадно закурил. Нависавший над дорогой лес был похож на театральный занавес, и Лютому казалось, что Севрюга, Требенько, Антонов, Могила и рыжеволосая нищенка прячутся за ним, как актёры до начала представления.

– Полегчало? – нагнулся к нему полицейский, и Лютый кивнул, вымученно улыбнувшись. – Ну, тогда я отойду на секундочку, – и, насвистывая, он спустился в придорожный овраг.

А Лютый бросился в другую сторону, нырнув в жухлый осенний лес, который сомкнулся за ним, словно ворота. И когда толстяк вышел на дорогу, Лютого и след простыл, и как он ни метался из стороны в сторону, зовя его, в ответ слышал только шорох опадавшей листвы, похожий на перешёптывание сплетниц, потешавшихся над непутёвым полицейским.

Пичугин уже несколько дней караулил нового мэра, измеряя шагами коридоры администрации. Наконец, секретарша в чёрном парике, из-под которого выбивались седые пряди, позвала его и, сведя брови в одну линию, указала на дверь, а Пичугин, сунув за щёку таблетку успокоительного, без которой дёргались уголки губ и дрожали руки, шагнул в кабинет, как в море с обрыва.

Увидев за столом покойного Кротова, он едва не перекрестился.

– Все пугаются, – успокоил мэр Пичугина, не предлагая стул, так что следователь стоял перед ним, от смущения поправляя пиджак и приглаживая волосы.

Много лет он был заместителем Кротова, так что знал всё, что знал Кротов, и, сверх того, всё, что творилось у того за спиной. Поэтому когда Пичугин открыл рот, сделав кислую мину, перебил его.

– Я в курсе, но ничем не могу помочь. Администрация города занимается хозяйством, так сказать, мирной жизнью, а уголовщина – это не наша епархия.

– А если полиция продажна, а прокуратура – заодно с бандитами? – задохнувшись, крикнул Пичугин.

Мэр провёл рукой по правой щеке, которая горела, будто от пощёчины, но, промолчав, подставил левую.

– Если город живёт по воровским законам, которые всех устраивают? – у следователя из глаз брызнули слёзы.

Мэр потянулся, хрустнув затёкшими суставами, и Пичугин прочитал в его лице приговор, который подтвердился на работе. Начальник, нависая над столом, протянул ему бумагу:

– Отправляем тебя на повышение, тесно тебе в нашем городишке. Поедешь в областной центр.

– Но я не хочу, – покачал головой Пичугин. – Я не поеду. Не поеду! – повторил он, повысив голос.

Начальник положил бумагу на край стола, придавив её пепельницей.

– А ты сразу не давай ответ, – обернулся в дверях прокурор. – Мы тебе даём неделю на обдумывание. – Выдержав паузу, он продолжил. – Кстати, жалобы на тебя поступили, похоже, придётся начать расследование. Для начала внутреннее, служебное, а там посмотрим. Но если решишься, то личное дело тебе портить не станем. А пока ты временно отстранён.

Пичугин чувствовал себя выпотрошенным и ненужным, словно плюшевый мишка, которого он подарил Северине. Уткнувшись лицом в стол, он просидел так до вечера, пока в кабинет не поползли сумерки, забиравшиеся под стол и стулья, сворачивавшиеся в углах и ложившиеся под глаза тёмными синяками. Взяв в руки бумагу о переводе, он написал на обратной стороне прошение об увольнении, которое, свернув трубочкой, засунул начальнику в дверную ручку.

Облака сбились в кучу, словно испуганные овцы, и солнце пряталось за их спинами. Холод сворачивался в суставах, а живот сводило от судорог, и Лютый не в силах был разогнуться от боли. Он жевал листья и ягоды, которые раньше заглушали голод, но теперь ещё больше дразнили, так что горечь пузырилась на губах. Савелий пытался найти свалку, но метался, как пьяный, из стороны в сторону, не разбирая дороги. Каримов никак не шёл из головы: куда бы Лютый ни бросил взгляд, видел его чёрные, как ягоды вероники, глаза, впивавшиеся ему в горло.

Продираясь сквозь колючие кустарники, как сквозь обступившую его толпу, Лютый споткнулся, упав на сырой, хлюпающий мох, и почувствовал, как отчаяние убийцей навалилось сверху, не давая встать на ноги.

– Маленький Лютый, ты возомнил себя правосудием? Думал, ты главный постановщик действа? А оказалось, что у твоей пьесы другой режиссёр!

Лютый озирался по сторонам, пытаясь найти, откуда раздаётся голос, пока не понял, что это он говорит с собой.

– Он вложил в неё свой смысл, ведь иное прочтение есть не только у произведений искусства!

– Какое прочтение может быть у жизни? У событий, которые или происходят, или нет? – перебил сам себя Лютый.

– Жизнь можно проживать в любом порядке и любой последовательности! Бывшее можно делать не бывшим, пришивая выдумку на ткань минувшего, как искусная портниха – заплатки.

– И кто же эта портниха? – закричал Лютый. – Кто, если не я?

– Ты – только заплатка! – расхохотался голос внутри. – Куда тебя прилатают, там и будешь!

Так он понял, что другой Савелий Лютый, с которым они были, как разлучённые сиамские близнецы, никуда не исчез, а остался в лесу, не в силах выйти отсюда, как из магического круга, очерченного белым мелом.

Ударив себя в грудь, Лютый побежал к городу, ориентируясь по телевизионной вышке, указателем торчавшей над лесом, а другой Лютый хохотал, глядя ему в след.

Дома нависали, словно великаны, сверкая сотнями глаз, а навстречу шли прохожие с пустыми, как горсть нищего, сердцами. Лютый выгреб мелочь из кармана, купив в хлебном ларьке булку, которую, давясь, жадно жевал, и ему удивлённо оборачивались вслед, глядя на его сгорбленную фигуру.

Хлеб наполнил ноющий желудок, а город свернулся в груди, притупив нахлынувшие чувства, и Лютый уже ругал себя за побег. Он чувствовал, что носит в себе безумие, как ребёнка, и оно в любой момент может лягнуть его, напоминая о себе. Помешательство, расколовшее его в лесу, как орех, на две половинки, отдавало гулом в висках, а страх наступал на пятки, и он спешил домой, веря, что как только переступит порог квартиры, ему станет легче, как от укола, а воспоминания разбегутся, словно вспугнутые крысы.

У подъезда Лютого ждали. На щербатой скамейке сутулился молодой человек в мятой серой куртке, какие обычно носят мелкие клерки или следователи, выхватывающие из кармана раскрытое удостоверение, словно нож-бабочку. Он поднялся навстречу, разведя руки, то ли преграждая дорогу, то ли намереваясь обнять. Парень казался удивительно знакомым, и Савелий подумал, что в маленьком городе все жители помнят друг друга в лицо, отчего кажется, что люди вокруг открыты, как книга, а выверни их наизнанку, как двустороннюю куртку, показав изнутри, – сойдёшь с ума, поняв, что не знал и своих близких, рядом с которыми прожил жизнь.

Лютый выжидающе остановился, но Пичугин молчал. Он заготовил вопросы, которые теперь казались ему нелепыми, и чувствовал, что столько времени блуждал по лабиринту, а обнаружив выход, уткнулся в глухую стену. Ему вдруг захотелось, протянув руку, спросить, одиноко ли было в лесу, слышал ли Лютый перешёптывание деревьев и как жить, если не знаешь, зачем. Савелий перетаптывался с ноги на ногу, а Пичугин облизывал обветрившиеся губы, и оба ощупывали друг друга взглядом, как слепцы руками.

– В-вы ко мне? – спустя минуту, спросил Лютый.

– К вам, – кивнул Пичугин.

И оба вновь замолчали, разглядывая свои тени, сливавшиеся с тенями метавшихся на ветру деревьев. Пичугин вспоминал заросшего бомжа, которого видел на площади, так не похожего на невзрачного человека, стоявшего сейчас перед ним. Он примерял ему ружьё, но не мог представить в роли убийцы. Казалось, прошла вечность, но мужчины не проронили ни слова. Пичугин чертил в пыли носком ботинка, удивляясь, почему не чувствует неловкости от своего молчания.

Возвращаясь с покупками, соседка, скосив глаза на Лютого, прошла между ними, разрубив их переплетённые взгляды, и Савелий стряхнул с себя оцепенение. Он попятился, оставаясь лицом к Пичугину, и, уткнувшись в дверь, наощупь набирал кодовый замок, а следователь шагнул к нему. Рванув дверь, Лютый вбежал в подъезд, но Пичугин бросился следом, и они шаг в шаг поднимались по ступенькам, сцепившись взглядами, как боксёры на ринге. Савелий пятился спиной вперёд, а Пичугин, осторожно ступая, шёл за ним, Лютый прибавлял шаг, и следователь, не отставая, шёл быстрее. Савелий рванул вверх по лестнице, Пичугин побежал следом, а когда Лютый утопил кнопку звонка, Пичугин, держась за стену, переводил дух.

На пороге возник опер, изумлённо переводивший взгляд с одного на другого. Отступив, он пропустил Лютого в квартиру и, захлопнув дверь, повернулся к Пичугину.

– Тебя предупреждали, чтобы под ногами не путался? – двинул его опер плечом. – Чего надо тебе здесь?

Пичугин сбежал по лестнице, а полицейский, закурив, медленно спускался следом. По его шее нервно елозил кадык, а борозды на лбу натянулись, как струны.

– Ну что, подмогу кликнуть? – шумно пуская дым из носа, спросил полицейский.

Поравнявшись с Пичугиным, он ещё раз оттолкнул его и, сложив ногти, застучал по зубам, словно ковырял зубочисткой.

– Вы не имеете права! У вас нет полномочий! – хорохорился Пичугин, спускаясь на пролёт.

Но полицейский, расправив плечи, стал ещё выше и, нависая горой, толкал Пичугина с лестницы, так что ему ничего не оставалось, как уйти.

Дома было людно, как в полицейском участке. В гостиной щёлкал пультом толстый сержант, на кухне курили двое в штатском, а из комнаты дочери доносились мужские голоса. Опер снял с Лютого вымазанный в грязи плащ, держа под руку, помог разуться.

– Что же вы, Савелий, нас подводите? – нахмурился опер, укладывая его в постель. – Мы уже вас в розыск объявили.

– Из-звините, – натянув одеяло до подбородка, пробормотал он. – Извините.

– Мы к вам до суда охранника приставим. Пока вы не адаптируетесь, не вернётесь к прежней жизни.

– А когда я к ней в-вернусь?

– Скоро, – уверил опер. – А пока отдыхайте. Жена вам поколет успокоительное, нервишки-то у вас ни к чёрту. Ну, это и понятно, – успокоил он Лютого, не дав сказать. – Отдыхайте.

Лютая, притаившись в дверях, подслушивала, кусая губы. А, набрав номер Саама, прошептала, прикрыв трубку ладонью:

– Он вернулся.

В большой комнате растянулся на диване сержант, и его присутствие было как соринка в глазу. Лютая, выкручивая мокрую тряпку, со злостью вытирала затоптанный пол, а потом, набрав ванну, просидела в ней до самой ночи, плача, сама не зная о чём.

Перебирая дни, словно чётки, Лютый не находил среди них того дня, когда превратился в убийцу. Три месяца таёжных скитаний выцветали из памяти, и о них напоминали только изрезанные руки и нервный тик, от которого правая половина лица стягивалась, словно застрявшая в «молнии» материя. А когда по углам, как мыши, шептались призраки, или в нос бил смрад горящей свалки, то Лютый, как спасительную молитву, повторял про себя заученные показания.

А однажды, не выдержав, попросился в храм. Пожав плечами, сержант вызвал патрульную машину, и Лютого отвезли в серую кирпичную церквушку с куполами, выкрашенными синей краской, какой красят стены в подъездах.

В церкви шла служба, моложавый батюшка читал молитву, а прихожане нестройными голосами подпевали клиросу, и свечки в их руках, будто отвешивая поясной поклон, клонились перед образами, плавясь от огня. Лютый встал в стороне, опустив голову, а полицейский, войдя в церковь, громко хлопнул дверью, так что все, зашикав, обернулись на него. Не зная, куда деть руки, он вытянул их по швам, как перед начальством, и виновато посмотрел вверх, куда обычно поднимают глаза, обращаясь к Богу.

Служба быстро закончилась, и к священнику собралась очередь для исповеди. Лютый, неловко переминаясь, стоял в её хвосте, дыша в бритый затылок широкоплечего парня в кожаной куртке. Одни исповедовались, тихо шепчась с батюшкой, другие оглашали список грехов громко, словно перечисляли заслуги, а бледная девушка в сером ситцевом платке, в последнюю минуту смутившись, попятилась от алтаря.

Подошла очередь бритоголового парня, который всё время озирался по сторонам, а батюшка, глядя на его изрезанное лицо, улыбнулся про себя, отметив, что шрамы лежат крест-накрест, как распятие.

– Шестая заповедь Господня учит «Не убий»! – донеслось до Лютого, и он подался вперёд.

– Работа такая, отец, – оправдывался бандит. – Или ты убиваешь, или тебя.

Священник мелко перекрестился, закатив глаза.

– Господь дал нам жизнь, и только он вправе её отнять.

– Что же, и кошельки нельзя отбирать? – ухмыльнулся бандит, но тут же виновато понурил голову. – Все друг у друга кусок из глотки рвут.

– Искренне ли ты раскаиваешься? Страдаешь ли? Молишься ли за убиенных?

– Страдаю, отец, реально страдаю! Молюсь, раскаиваюсь, на храм жертвую, чтобы Бог мне всё простил.

Батюшка протянул крест и Евангелие, и бандит, неловко нагнувшись, виновато поцеловал их, как целовал мать, вернувшись после отсидки.

– Благослови, отец, на борьбу со своими грехами, – заученно отчеканил он.

Когда священник поднял глаза на Лютого, он уже шагал к выходу, отворачиваясь от ликов святых, темнеющих в золочёных окладах.

«Зло прячется за добром, как темнота за иконой, – думал он, спускаясь по церковной лестнице, – идёшь к Богу, а приходишь к дьяволу».

Вспоминая тяжёлый запах ладана, румяного батюшку и бритый, в складках, затылок бандита, Лютый ворочался до утра, не в силах уснуть. «Исповедоваться – это всё равно, что стерилизовать шприц перед смертельной инъекцией», – прошептал он, когда рассвет повис за окном самоубийцей с серым перекошенным лицом.

Услышав о появлении Лютого, Каримов заметался по камере, как волк в клетке. Он потребовал адвоката, от которого раньше отказался, и стал отпираться от прежних показаний. Готовясь к очной ставке, он подстриг ногти, надел свежую рубашку и, уставившись в треснувшее зеркало, отметил, как поредели его кудри.

Лютый был гладко выбрит, но по привычке теребил подбородок, где вместо бороды белела кожа, выделявшаяся на загорелом лице. Одежда болталась на нём, будто с чужого плеча, а под глазами чернели бессонные ночи. Он горбился на стуле, закинув ногу на ногу, а когда напротив него за стол опустился Каримов, вздрогнул.

Следователь, похлопав Лютого по плечу, поставил посреди стола пепельницу, и Савелий, не в силах унять дрожь в руках, зубами достал сигарету из пачки.

– Вот, курить начал, – смущённо усмехнулся он. – Не возражаете?

Каримов, скривившись, помотал головой и, достав мятую сигарету из-за уха, перегнулся к Лютому через стол, прикурив от его спички, трепыхавшейся, как птенец, в гнезде из пальцев.

– Расскажите, что произошло на летней веранде в тот вечер, когда погиб Могила? – предложил следователь.

– Меня не было в тот вечер на площади, – отрезал Каримов, выпустив дым из ноздрей.

Прикуривая одну сигарету от другой, Лютый повторял заученные признания, уставившись Каримову в правое ухо, будто читал одному ему видимый текст. Он казался спокойным и почти не заикался, и только дрожащие пальцы, нервно мявшие сигаретный фильтр, выдавали его волнение.

– Я не в-видел, как он стрелял, только Могилу, упавшего с простреленной головой, и ружьё, которое он б-бросил на землю, – не решаясь назвать Каримова по имени, Лютый спотыкался на слове «он», опуская глаза.

Каримов, не сдержавшись, громко хмыкнул, но следователь грохнул кулаком по столу.

– Тихо! Вам слово уже давали.

Лютый рассказал, как охранники Каримова, угрожая, заставляли взять вину на себя, и как скрывался в лесу, не решаясь искать защиты в полиции. Каримов обхватил голову руками, беззвучно тряся плечами, и было непонятно, плачет он или смеётся.

А, обернувшись в дверях, он проткнул Лютого взглядом, и Савелий, опустив глаза, смял окурок, бросив его в переполненную пепельницу.

– Встать, суд идёт!

Шаркая стульями, зал поднялся. Маленькое помещение суда едва вмещало всех желающих, стулья были расставлены в проходах, а репортёры, словно паутиной, опутали судебный зал проводами, о которые спотыкались охранники. Каримов раскачивался на стуле, огороженный решёткой, и бубнил под нос: «Никто никому не нужен, никто никому не нужен». Судебные помощники подхватывали его присказку, как насморк, вставляя в разговоре к месту и не к месту, а вместе с присказкой заражались его меланхолией, от которой опускались уголки губ и седели виски.

За месяц заседаний перед глазами Каримова прошли охранники бара, случайные свидетели, банщик, дрожащими руками промокавший лоб платком, и дочь Лютого, которая старалась не смотреть в его сторону, но он безучастно слушал их речи. По проступившим на его лице морщинам, как по линиям на руке, можно было прочитать его судьбу, а приговор суда, который он знал заранее, лежал в складках у рта.

– Проверил, заряжено ли ружьё и, усмехнувшись, выстрелил! – поправляя очки, рассказал официант «Трёх лимонов».

– Направил дуло на Могилёва – и ба-бах! – вторил охранник.

– Напился в бане и хвастал, что Могилу застрелил, – дрожа от волнения, подтвердил банщик.

Несколько раз вызывали Саама, который рассказывал об убийстве Могилы, изображая в лицах, а судья слушала его, открыв рот. Приметив в зале Пичугина, он дружески подмигнул ему, так что прокурор и адвокаты обернулись посмотреть, кому предназначался этот жест. Увидев бывшего подчинённого, осунувшегося и помятого, прокурор скривился и, нагнувшись, что-то прошептал секретарю.

А когда на свидетельское место поднялся Савелий Лютый, Каримов жадно припал к решётке, а Пичугин, привстав со своего места, так вцепился в него глазами, что Лютому, перехватившему этот взгляд, показалось, будто следователь трясёт его за грудки.

В зале стало тихо, так что слышно было сиплое дыхание прокурора и шёпот Каримова, напоминавший Лютому ворожбу старой саамки, но как он не силился, не мог услышать, что тот бормочет.

– Кто убил Могилу? – крикнули из зала, и судья застучала молотком, призывая к порядку.

Лютый откашлялся, ослабив ворот рубашки, и посмотрел на Каримова. В зале зашушукались, и ему показалось, что это ветер гладит лес против шерсти, а осины звенят круглой, как монеты, листвой, клонясь друг к другу верхушками. Щека задёргалась, словно кто-то невидимой рукой трепал его по лицу, и Лютый судорожно оглядывал зал, боясь, что увидит среди собравшихся людей Савелия Лютого, который, глядя на Савелия Лютого, теребит свалявшуюся бороду. «Не развалиться бы на половинки, как расколотое молнией дерево», – испуганно подумал Лютый, проведя рукой по бритому подбородку.

– Почему вы сбежали в лес? – голос судьи окатил, словно холодной водой.

– Я б-боялся за-а дочь, – потирая виски, ответил Лютый. – Мне пригрозили, что с ней ра-асправятся. Ради д-дочери я на всё был готов, даже взять вину на себя.

Притихший зал ловил каждое его слово, а когда Лютого стали расспрашивать подробности скитаний, с мест то и дело раздавались приглушённые охи.

– И что же вы ели? – поинтересовался адвокат. – Как прожили столько времени?

– Ел г-грибы, ягоды, к-корешки, о-объедки со свалки. – перечислял Лютый, загибая пальцы.

Саам переглянулся со своим подручным, поджав губы:

– Я же говорил, чтобы свалку проверили!

– Проверяли, не нашли, – оправдывался помощник.

Лютый прикрыл рукой дёргавшуюся щёку, стесняясь появившегося нервного тика, от которого лицо скручивало в уродливых гримасах.

– А в городе появлялись?

Лютый покачал головой. Он сжимал в кулаке холодный камушек, который подобрал на могиле Севрюги, и, глядя на оседлавшего стул Саама, сидящего в последнем ряду, вспоминал её выступавшие скулы и лицо, похожее на череп.

«Смотрюсь в зеркало и спрашиваю сама себя: “Северина, Северина, где же ты сейчас? Куда ушла?”» – склонив голову, шептала девушка, любуясь браслетом из бисера и перьев, который подарила старуха-самка. «Где же ты сейчас?» – повторил про себя Лютый, думая, что на острове, под струганным крестом, похоронили Севрюгу, а в пустом гробу, зарытом на берегу реки, – Северину, которую он никогда не видел.

Лютый крутил камень в руке и думал о том, куда исчез тот Савелий Лютый, что набросил проволоку на шею Антонову, слушая его предсмертные хрипы? Вернётся ли? Или он и сейчас внутри него и, глядя на сидящего в зале Саама, замышляет то, что другой Савелий Лютый никогда не решился бы сделать?

– Вы стреляли в Кротова? – повторил адвокат, вернув его в зал суда.

– В к-кого? – переспросил Лютый.

– В мэра, Кротова, – повторил он. – Это вы стреляли в него у бани?

– Я не умею с-стрелять, – пожал плечами Лютый, и в зале засмеялись.

А когда он спускался со свидетельского места, несколько журналистов, подбежав, протянули руки, а он продолжал сжимать камень, вытянув в ответ кулак, который недоумённо пожали репортёры.

В коридоре его уже караулил Пичугин, нервно теребивший воротник куртки, и Лютый хотел было вернуться в зал суда, но дверь уже была заперта.

– Мне просто нужно знать, – с жаром зашептал Пичугин ему на ухо, взяв за локоть. – Уже ничего не изменить, но мне нужно знать! Или я сойду с ума! Вы хотя бы подмигните мне.

– Извините, изви-ините, – Лютый осторожно освободил руку.

– Ну, только подмигните, я пойму. Ведь всё так запутанно, говорили одно, потом другое, я чувствую, что схожу с ума. Умоляю, если это вы – подмигните. Я никому не скажу! Мне только нужно знать!

Лютый отвернулся, чтобы следователь не принял нервно дёргавшееся веко за ответ.

– А меня выгнали с работы! – кричал Пичугин ему вслед. – Выгнали! Представляете? Чтобы не путался под ногами.

Савелий спешно сбежал по лестнице, но Пичугин, перегнувшись через перила, продолжал кричать:

– Вы только подмигните, подмигните, ну что вам стоит?!

Последний судный день проходил при закрытых дверях, история с убийствами порядком всем надоела, так что у здания суда собралась небольшая толпа зевак и репортёров, которые, скучая, обсуждали погоду, менявшуюся, как настроение у капризной красотки.

Помощница судьи рассказывала, что, слушая приговор, Каримов хохотал и тряс головой, как будто лишился рассудка. Протягивая руки сквозь прутья решётки, он кричал судье: «А ведь это ты валялась в сугробе! Я тебя сразу узнал! А ты, ты помнишь меня? Помнишь?» Но судья, не обращая внимания на его крики, дочитала приговор и, одёрнув юбку, вышла из зала. А Каримов продолжал смеяться, вспоминая, как не смог убить пьяную женщину, лежавшую в снегу.