Текст книги "Маленький человек"

Автор книги: Елизавета Александрова-Зорина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц)

– Учись, сынок, – умилялись родители Лютого, глядя на горбившегося над книгами сына.

А дочь Лютого, вырывая из учебников страницы, складывала самолётики, которые пускала из окна.

– Зачем учить то, что не пригодится в жизни? – зевала она, когда Лютый пытался заговорить с ней. – Вот ты учился, и что? Посмотри на себя! Учёба делает из людей неудачников!

Савелий краснел, кусая губы, а дочь, добивая, прихлопывала его, как муху на стекле:

– Лучше быть без диплома, чем без бабок!

Если жизнь – книга, то кто-то вырвал в ней финал, вклеив страницы чужого романа. Ещё вчера Лютый выводил на бумаге проекты месторождений, а теперь высекал из камней искры, которые не превращались в огонь. Листая этнографические альбомы, он едва сдерживал улыбку, чувствуя превосходство над северными дикарями, поклонявшимися камням. А теперь и сам ползал вокруг валуна, причитал, плакал и ждал, когда сухая ветка вспыхнет, словно Моисеев куст.

По субботам на фабрике выли сирены, и город замирал. Закрывались окна, пустели улицы. От взрывов содрогалась земля, из карьера поднималось грязное облако, накрывавшее город, словно покрывалом. А Лютый отмечал новую субботу засечкой на руке, царапая кожу куском стекла, чтобы не потерять счёт времени.

Одно озеро переходило в другое, и цепочка озёр тянулась сквозь густой лес, изрезанный каменистыми проплешинами. На берегу лежала дырявая деревянная лодка, под которой жил какой-то маленький зверёк, выскочивший, когда Лютый ударил по ней ногой. Он шёл вдоль воды, сам не понимая, куда, вокруг не было других городов, кроме заброшенных рабочих посёлков, да он и не знал, что скажет встреченному человеку, если вдруг попадётся хоть одна живая душа. Мысли роились, как мошкара, жужжали, кусали, но не могли помочь. Лютый думал перейти границу или бежать в Москву, где можно раствориться среди других бродяг, он представлял, как найдёт работу, купит паспорт на новое имя, обзаведётся семьёй, начав жизнь с нуля. А потом вспомнил, как однокашник, пропадавший в столице на заработках, зло сплёвывая, рассказывал о «кильковозе» – электричке, на которой трясся несколько часов, стоя в душном, набитом вагоне, а потом до ночи гнул спину грузчиком, стесняясь сказать другим работягам, что в кармане диплом. Он менял одну работу на другую, выбирая между теми, где платили, но вытирали о тебя ноги, и другими, когда, не заплатив за несколько месяцев, били бейсбольными битами, отбивая почки. «Что такое жизнь?» – прежде любил он пофилософствовать, цепляя на вилку кильку, пока разливали по стаканам. «Знаешь, что такое жизнь? – спросил он Лютого, столкнувшись с ним по возвращении домой. – Вот что!..» – и, задрав свитер, показал побои. Вспомнив его синий живот, Лютый подумал, что Москва страшнее тайги.

За деревьями показался дачный посёлок. Домики были рассыпаны, словно детские кубики, одни стояли в отдалении, другие, наоборот, тесно жались друг к другу. По выходным сюда съезжались на пикники, днём с визгом носились дети, ночью полыхали костры, и когда в одном дворе начинали застольную, её продолжали в соседнем, так что вскоре весь посёлок нестройно распевал «Хасбулата Удалого», и бродячие псы подхватывали песню, ещё долго таская её по дорогам. Во дворах редко где можно было увидеть картофельные кусты, цветущие сиреневыми и белыми цветами, холодная земля за лето не успевала прогреваться, как наступала осень, так что огороды разводили только отчаянные упрямцы.

Несколько лет назад жена заставила Лютого оформить участок, чтобы выращивать овощи.

– Картошка во всех магазинах есть, – пытался откреститься Лютый, но жена вцепилась хваткой бульдога.

– Ты знаешь, какие цены! А на сэкономленные деньги поедем все вместе на курорт!

И Лютый, соблазнившись семейным отдыхом, купил несколько вёдер картошки и мешок удобрений. Он целое лето провёл на земле: копал, полол, поливал, а осенью собрал ровно столько, сколько посадил, и был счастлив.

– Бархатный сезон на носу. Поймаем лето за хвост? – напомнил он жене о курорте, протягивая отложенные с зарплаты деньги.

Лютая с дочерью набили чемоданы платьями и отправились отдыхать, а он провожал их до двери, глядя побитой собакой. Оставшись один, Лютый варил картошку в мундире, которую ел с кожурой, и, макая картофелину в солонку, думал, что жизнь лучше пересолить, чем недосолить.

И теперь, оглядываясь на пресные дни, удивлялся, как в считанные минуты смахнул со стола прожитое, начав всё не с начала, не с конца, а с куплета из чужой песни, которую затянул, словно застольную на поминках.

В посёлке было тихо, дачники уехали, побросав во дворах закопчённые мангалы и кривые лопаты. Вдоль заборов бродил заспанный сторож, присматривавший за дачами, охраняя их от бродяг и воров. К одному из домов была приставлена лестница, часть крыши была прикрыта фанерой, и Лютый, выждав, пока сторож свернёт на другую улицу, залез через дыру в ремонтируемой крыше. С виду дом выглядел добротным, и Савелий решил, что здесь обязательно должны храниться запасы. Внутри пахло прелым деревом, старая мебель была накрыта узорными скатертями, в деревянном ящике сложены старые игрушки, и Лютому на мгновенье почудилось, что он оказался в детстве. Он обыскал погреб, из которого вытащил мешок проросшей картошки, пыльные банки с волнушками и моховиками. На полке валялась засохшая корка, которую Лютый разгрыз, запивая водой из пузатого графина. Собрав продукты, он упал на кровать и, раскачиваясь на пружинах, считал, сколько дней спал на голой земле.

Раньше неделя раскалывалась надвое: тягучие будни сменяли невыносимые выходные. Теперь они смешались, и каждые сутки были не похожи на другие. Дни, когда лил дождь и приходилось прятаться под корневищами, промокая насквозь, Лютый звал понедельниками. А если удавалось раздобыть съестное – наступало воскресенье.

Щетина клочьями повисла на щеках, лицо почернело, а кожа натянулась так, словно её перестало хватать. Иногда на Лютого находило отчаянье, от которого тряслись руки и язык прилипал к нёбу, словно приклеенный. И тогда он плакал, сначала всхлипывая, как обиженный ребёнок, а потом громче и громче, пока не начинал в голос рыдать, а после, измождённый, падал на мокрый, пахнущий болотом мох, и лежал, глядя на холодное небо, пытаясь в разводах облаков прочитать свою судьбу. Словно бешеный волк, кружащий вокруг селения, Лютый не мог ни вернуться в город, ни уйти.

У жителей города были суровые, настороженные лица, холодные улыбки и глаза, заглянув в которые, можно было замёрзнуть, как в сугробе. Они бродили хожеными тропами, пряча под шубами свои обмороженные судьбы, и, свыкнувшись с властью бандитов, давно забыли, что когда-то жили иначе.

Среди пятиэтажных домов девятиэтажка торчала, как задранный вверх палец. Её жильцы по привычке смотрели на остальных сверху вниз, так что их можно было узнать в любом уголке города. В одной из квартир поселилась шумная семья владельца магазинов, у которого было трое детей, крикливая тёща и вдовая сестра, нянчившая племянников. Коммерсант был упрямым и жадным, так что на столе у него не появлялся свежий хлеб, пока дети не доедали зачерствевшую булку, а его бухгалтерия была чернее полярной ночи. Но бандиты – не налоговая, их липовыми бумагами было не обмануть, и Могила требовал от коммерсанта круглую сумму, которую тот не мог оторвать от сердца. Его магазины полыхали от поджогов, электричество пропадало из-за внезапных поломок сетей, а высшие инстанции зачастили с проверками. Могила был упрям, но коммерсант в этом ему не уступал. Убытки разъедали нажитое состояние, но он был готов заложить последнее, лишь бы ничего не досталось бандитам.

Понимая, что расплата не за горами, он отправил семью из города, магазины за копейки продал Антонову, спрятав деньги на банковских счетах, а сам забаррикадировался в квартире, обнявшись с двустволкой. Но дверь никто не взламывал, всё было тихо, так что коммерсант на второй день забеспокоился. Выглянув в окно, он увидел, что дом оцеплен людьми Могилы, а входная дверь заколочена. Не попавшие домой жильцы, топчась во дворе, просили бандитов впустить их или, на худой конец, выпустить родственников, но Могила только крутил головой. Тех, кто пытался вылезти из окон на первом этаже, палками загоняли обратно. Вскоре коммерсанту начали звонить в дверь, соседи просили его выйти к бандитам, выпустив дом из заточения, но он, прижимаясь к дверному глазку, упрямо молчал. В доме заканчивались продукты, и жильцы по утрам устраивали рынок, выменивая излишки на то, чего не хватало. Так запасливый сосед с первого этажа, у которого хранились на лоджии мешки с картошкой, менял её на чай и мыло, а работница пекарни отдавала муку за сало и стиральный порошок. Устав ждать, бандиты выключили в доме свет, а потом перекрыли воду, так что запертые в доме люди и вовсе приуныли. В квартирах было темно, канализация не работала, а жильцы ходили по нужде в подъезд, и гулять по этажам можно было, только заткнув нос. Коммерсант, прижимая ухо к двери, слушал сердитый топот, но на стук не открывал. Он и сам не знал, чего хотел добиться, запершись в квартире, а теперь совсем запутался, не понимая, как поступить. Но злость придавала ему упрямства, и, выглядывая в окно на карауливших его бандитов, он зло усмехался, складывая пальцы в кукиш.

Но соседи коммерсанта тоже оказались не робкого десятка. Собравшись всем домом у его дверей, они притащили молотки, топоры, плоскогубцы и садовые лопаты, которыми несколько дней колотили по железной двери, корёжа и ломая её. А когда открыли, то упёрлись в вытянутую двустволку, которую дрожащими руками сжимал коммерсант.

– А ну-ка, давай сюда! – крикнула тётка из пекарни, бесстрашно выхватив ружьё.

Соседи схватили коммерсанта за волосы, руки, ноги и одежду и поволокли вниз по ступенькам, а он, отсчитывая костями этажи, пожалел, что поселился на последнем.

– Открывайте! Мы ведём его! Открывайте! – кричали из окна жильцы, и бандиты, поплевав на руки, взялись разбирать баррикады.

Несчастного коммерсанта затолкали в машину и увезли в неизвестном направлении. Его квартира ещё много лет пустовала, покорёженной дверью напоминая о днях заточения, но потом в неё въехал новый жилец, который обил дверь кожей, уверяя, что купил квартиру у того самого коммерсанта, которого видел живым и невредимым в нотариальной конторе.

Когда Саам появлялся в приюте, мальчишки, облепив бандита, галдели и дрались, пытаясь обратить на себя его внимание.

– Я на борьбу хожу, всех побеждаю, я тебе пригожусь!

– Я через форточку в квартиры лазил, а папка караулил. Я и сейчас в любую форточку влезу!..

– Саам, возьми меня в банду!

Малолетки сдавали часть наворованного в общую кассу, приучаясь к иерархии, а бандиты помогали тем, кто попадался. Сотрудница детской комнаты полиции, мужеподобная высокая женщина-майор с тёмными усами над тонким, вытянутым ниткой ртом, отпускала детдомовских воришек, выбрасывая протоколы в корзину для мусора, которую носком сапога задвигала под стол. У женщины были глаза, как высохшие лужи, – они всегда были на мокром месте, но никогда не плакали.

– Маленькие бандиты, – недовольно косился на майора сержант, приволакивавший воришек с рынка.

– Думаешь, в колонии их исправят? – отправляла она в корзину очередной скомканный протокол. – У них и так судьбы ломаные-переломанные, а там и вовсе на куски порубят. Выйдут озверелые, ненавидящие.

Но сержант, слушая её, кривился в ухмылке, зная, что женщина боится мальчишек больше, чем они её, и, получая подарки от Саама, отводит в сторону мокрые глаза.

Самых толковых ребят бандиты собирали в отряд малолетних. На заброшенной стройке, которую обходили стороной бомжи и собаки, их учили драться, стрелять из пневматики и скрываться от погони, так что, выходя из детдома, они становились полноправными членами банды. Саама они звали «отцом», и за это слово, мячиком прыгавшее на языке, готовы были на всё.

– Маленький у нас город, – опершись на бетонную плиту, смотрел на мальчишек Саам, – не развернёшься. С нашими-то ребятами мы бы горы свернули!

– Лучше быть смотрящим за маленьким городом, чем лохом в столице, – заржал его товарищ.

Дождь бил в стекло, и стекавшие ручьи кривили дома, фонари и бегущих под зонтиками пешеходов. В «Трёх лимонах» было шумно, от женского смеха звенели стаканы, а разговоры закипали, выплёскиваясь, словно убежавшее с плиты молоко.

– Убери бандитов – начнётся беспредел! – оттягивая ворот рубашки, пожимал плечами Антонов. – Попробуй, удержи их в узде, – кивнул он на соседние столики.

Когда открылся его первый магазин «Бизант», он сам стоял за прилавком, улыбаясь каждому посетителю. А теперь его магазины были на каждой улице, и Антонов улыбался только отражению в зеркале. Когда Каримов узнал, что «Бизант» расшифровывается как «бизнесмен Антонов», он хохотал до колик, примеряя клички на остальных: Кротова он окрестил «Мэкром», а Требенько «Начтребом». Провинция, как младшая сестра, донашивает платья за старшей, которые висят на ней, словно тряпка, превращаясь из модных нарядов в смешные обноски.

– Почему я должен иметь дело с убийцей и разбойником?! – плаксиво спрашивал Кротов.

Антонов, посмеиваясь, оглядывался на проходящих девиц, закусывая рюмку лимонной долькой, а Кротов кривился, словно у него во рту становилось кисло. Они были похожи, будто один был зеркальным отражением другого, и тем, кто смотрел на них, казалось, что в глазах двоится.

– Я тоже не пальцем деланный, а с ними уже двадцать лет дело имею. Хорошо было чистеньким оставаться, когда мы с Требенько всю грязную работу делали.

Кротов, обидевшись, уткнулся в тарелку.

– Ты бизнесмен, а я государев человек, не для себя же работаю, – выплёвывал он слова вместе с оливковыми косточками. – Ты лысину на чужих подушках протёр, а я – затылок чесал за всех вас.

Антонов, запрокинув голову, расхохотался, вспоминая аварию на электростанции, когда провода лопались, как старые вены, а дома таращились пустыми глазницами и, словно уши, оттопыривали телевизионные тарелки, оглохшие от тишины. Оглядываясь на обесточенный город, с высоты сопки казавшийся чёрным котлованом, Кротов бежал на служебной машине, прижимая к груди туго набитый чемодан.

Зима в тот год была такая холодная, что дома промерзали насквозь, и люди спали в свитерах и шапках, натянув одеяла на голову. Изношенные сети давно не ремонтировались, и вначале провода, покусанные морозами, выходили из строя в разных концах города, оставляя без света то одни дома, то другие. А потом авария случилась на главной станции, и весь город опустился в непроглядную тьму.

Словно голодные собаки, взвыли сирены, визжали сигнализации, кричали женщины, а потом город онемел, и стало тихо-тихо. Вдалеке светилась фабрика, работающая на аварийной подстанции, и жители, как кроты, сновали по тёмным улицам, вытянув руки вперёд и натыкаясь друг на друга. Несколько дней по городу гоняли автомобили, которые слепили в глаза фарами, но заправочная станция закрылась, и машины заглохли на дорогах, превращаясь в гигантские сугробы. Кому-то удалось, спешно собрав вещи, покинуть город, среди уехавших был и Кротов, сбежавший в Москву. Мэр записал на магнитофонную ленту десятки разнообразных речей и призывов на все случаи, так что каждый день его голос звучал из громкоговорителя на площади, успокаивая горожан тем, что и мэр разделяет всеобщее бедствие.

На фабрике продолжали работу только важные цеха, школы и больницы закрыли, магазины первое время работали на генераторах, срочно распродавая продукты из разморозившихся холодильников, и жители запасались едой, не зная, как долго придётся жить без света. Взлетели в цене восковые свечи, за которые отдавали баснословные деньги, и в городе шептались, что больше всех нажились хозяйственные магазины и церковная лавка. Телевизор не работал, газеты не продавались, и известия с вышедшей из строя станции, передаваемые из уст в уста, обрастали всё новыми подробностями, сея панику среди жителей.

Лютый не знал, куда себя деть, сидя в тёмной комнате. Словно в телевизор, он глазел в окно, пытаясь представить, что сейчас происходит в чёрных окнах соседних домов. Что делают другие? Мечтают, разговаривают, слоняются без дела из угла в угол, занимаются любовью? Бесполезная лампочка свешивалась с потолка, как удавленница, но телефон первое время работал, и жена Лютого целыми днями болтала с подружками, закинув ноги на спинку кресла. А Лютому некому было звонить, и ему оставалось подслушивать разговоры жены, как ни в чём не бывало перемывавшей кости сослуживицам, обсуждавшей кулинарные рецепты из продуктов, которыми удалось запастись, и ограбления банков, произошедшие в городе.

Ночами к оконному стеклу липла любопытная луна, и Лютый пытался читать при её скудном свете, доставая с верхней полки стеллажа забытые книги, которые прежде казались таинственными, а теперь сделались скучными и простыми, как прописи. Лютый решил читать их задом наперёд, и от этого сюжет не становился бессмыслицей, а приобретал новый смысл: герои, вывернутые, как перчатки, становились антигероями, палачи превращались в жертв, жёны – в мужей, а дети – в злых ангелов, кусающих от досады свои крылья, и все книги, прежде разнящиеся и сюжетом, и идеей, делались неотличимы друг от друга. В каждой книге, прочитанной от конца до начала, повествовалось о том, что человек рождается в темноте, проживает в потёмках, а уходит в ночь.

Лютый хотел поделиться прочитанным с дочерью. Он постучал в её комнату, но Василиса не открыла.

Жена гремела на кухне кастрюлями, и Савелий, заглянув к ней, увидел, как она пытается развести на полу костёр.

– Ты с ума сошла! – перепугался Лютый. – Пожар устроишь!

– Какой же ты тюфяк, – отчеканила жена, чиркнув спичкой. – Редкий тюфяк.

Жители не могли усидеть в квартирах, не зная, чем себя занять, и, словно лунатики, бродили по улицам, падая на обледенелых, заваленных снегом тротуарах, которые никто не убирал. Вокруг городской больницы толпились люди с разбитыми в кровь лицами и сломанными ногами, кого-то приносили на руках или на носилках, подбирая на дороге.

– Сограждане! Ситуация под контролем, не волнуйтесь! – голосом мэра кричал на площади громкоговоритель, подключённый к аккумуляторам. – Не нужно паниковать!

Днём, когда на пару часов светало, все высыпали из домов. Полдень в Заполярье был похож на вечер, в сиреневых сумерках сугробы казались ватными, а звёзды тускло блестели сквозь сизые облака. Ощупывая друг друга взглядом, соседи находили, что изменились до неузнаваемости: лица были опухшие и сонные, заплывшие глаза слезились. Люди ходили, машинально вытягивая руки вперёд и ощупывая воздух, чтобы не наткнуться на внезапно выпрыгнувший из темноты столб.

Лютый бродил по городу, пытаясь найти себе применение, ему хотелось быть полезным, и он надеялся, что встретит старика, увязшего в снегу, или женщину, которая не может найти дорогу домой, но, кружа по улицам, он натыкался на заборы и разбивал колени, падая на ледяной дороге, и не встречал людей, которым мог бы помочь. Поймав обрывок разговора, брошенный через плечо прохожим, он узнал, что больнице требуются добровольцы. Нацепив красную повязку, он мечтал помогать больным, собиравшимся у входа в больницу, где полыхали костры, освещавшие улицу и первые этажи. Но Лютого отрядили таскать покойников, которых выбрасывали прямо на снег из задней двери. Положив труп на простыню, он неспешно волок его по снегу к моргу, двери которого были гостеприимно распахнуты.

Банда Могилы в первые же дни взломала несколько банков, оставшихся без сигнализации и охраны, так что солдат из военной части отправили охранять особо важные объекты, выстроив их перед крупными магазинами и администрацией. Но очень скоро бандиты взяли в толк, что авария на электростанции вывернула наизнанку не только привычную жизнь города, но и самих его обитателей.

– Ситуация под контролем, на станции идут ремонтные работы! – разносился по городу голос мэра.

Люди разводили костры прямо в квартирах, начались пожары, и весь город заволокло лёгкой дымкой, а в воздухе запахло палёным. Полиция не справлялась с вызовами, в неразберихе начались грабежи и убийства, в которых участвовали обычные граждане, вдруг почувствовавшие свою безнаказанность. Сосед Лютого, живший квартирой выше, придушил свою жену, а потом выволок её на улицу, бросив на углу дома. Это убийство, как и многие другие, произошедшие в те дни, так и осталось бы нераскрытым, если бы мужчину не замучила совесть, и он не пришёл с поличным.

Начальник полиции Требенько чувствовал, что город вышел из-под контроля, и он не может усмирить озверевших жителей. Выходить на улицу стало опасно, слышалась перестрелка, звон стекла, и полицейские забаррикадировались в отделении, перепуганные слухами, что горожане собираются брать его штурмом. От греха подальше они выпустили всех заключённых, кроме тех, кто ждал отправки на зону, но, очутившись на тёмной улице, те стали проситься обратно.

Требенько поехал за помощью к бандитам.

– Мои ребята не справляются, – развёл он руками, неловко топчась в прихожей.

Генератор рычал, как сидящий на цепи пёс, и тусклая лампочка хитро подмигивала, то потухая, то вновь вспыхивая. По стенам метались хищные тени, ржавый умывальник отсчитывал секунды, как метроном, а Могила, накинув на плечи старый клетчатый плед, грел ноги о свернувшегося на полу Коротышку.

– Да-а, они так во вкус войдут, – хмурился он, переглядываясь с помощниками. – Свет включат – а у нас не город, а зона.

И банда Могилы, вооружившись, вышла на улицы бок о бок с полицейскими, разгоняя прохожих и наводя страх на тех, кто пытался нагреть руки на всеобщей беде. Вместо мягкого, успокаивающего голоса мэра в громкоговорителе на центральной площади зазвучал хриплый, злой голос главаря банды.

– Короче, вы. – прокашлявшись, начал Могила. – Разошлись по домам, и тихо, как мыши, чтобы не слышно, не видно. Кого на улице поймаем. – здесь Могила многозначительно умолк, – ну, все поняли, что тогда будет. Я всё сказал.

С этого момента беспорядки прекратились, а через пару дней в городе, к которому уже стянули дополнительные войска, починили электростанцию, и вспыхнувшие повсюду лампы и фонари ослепили отвыкшие от света глаза. Город прожил без электричества две недели, но ещё долго зализывал раны: повсюду ремонтировали разбитые магазины, сгоревшие дома и выломанные заборы, хоронили покойников и ловили новоявленных преступников, ещё вчера бывших законопослушными гражданами.

Полковник Требенько был родом с Донбасса. Хохол без хитринки, как булка без изюма, и Требенько без выгоды пальцем не шевелил.

Отражению в зеркале он самодовольно подмигивал, но глядя на старые фото, краснел. Молодой лейтенант, которого четверть века назад прислали на службу в северный городок, смотрел пристально, словно прокурор, и Требенько не выдерживал его взгляда.

«Человек не иголка, отыщем», – твердил полковник подхваченную фразу. Требенько любил криминальные фильмы и копировал киногероев, так что по его ужимкам всегда можно было сказать, какой сериал он сейчас смотрит. Но бандиты наседали, и шутками от них было не отделаться. Прежний начальник милиции попытался встать на их пути, но плохо кончил, и при воспоминании о судьбе предшественника у Требенько ныл живот.

– Не отыщешь – шкуру снимем!

– Да зачем он вам? – возвысил голос Требенько.

– Не вам, а нам, – ухмыльнулся Саам, вспоминая аварию на электростанции. – Если его не наказать, завтра они все за вилы возьмутся!

Разговор с Саамом не шёл из головы. Загнав машину в гараж, Требенько достал из шкафа бутылку, которую прятал от жены за канистрой с бензином. Плеснув в стакан, выпил, не морщась, словно воду. Утром звонили из центра. «Не справляетесь с работой? – язвил генерал. – Народных дружинников подключили? Вечно в вашем городишке что-нибудь случается!» Требенько стоял навытяжку, будто генерал мог увидеть его. А положив трубку на рычаг, сплюнул: «Знаем, откуда звёзды на погоны падают».

На стене гаража висели ружьё и охотничьи трофеи, оленья шкура очертаниями напоминала контур Союза, а приклеенные к ней пивные пробки отмечали деревню, где Требенько родился, Москву, где пристроил детей, и медвежий угол, в котором жил.

«Важное дело не пускает. Вот закончу – на пенсию, и домой!» – говорил он после третьей рюмки. А жена только вздыхала, кусая бескровные губы. Требенько мечтал, как будет строить двухэтажный дом с башенкой и резными ставнями, и на обратной стороне мятого протокола рисовал жене план комнат, рассказывая, в какой будет спальня, а в какой – гостевая. Но когда жена доставала с антресоли пыльный чемодан, он становился угрюм, задерживался до полуночи в отделении, отговариваясь важными делами, так что жена, аккуратно сложив изрисованный протокол, прятала его в стол, а чемодан убирала обратно. «Прирос», – виновато разводил полковник руками, пряча глаза. Украина, словно чернобровая девица, тёплая и страстная, снилась ему, зовя домой. Но Север, как старая шаманка, которая, если вцепилась когтистыми руками, уже не отпустит.

– Моя полиция меня стережёт?

Лютый стоял на пороге, теребя сбившуюся в колтуны бороду. У Требенько в нагрудном кармане лежала его фотокарточка, и он машинально схватился за грудь, будто у него прихватило сердце. А потом, попятившись к стене, потянулся было за ружьём, но отдёрнул руку:

– Всё равно не заряжено.

Как ни в чём не бывало, полковник достал второй стакан и разлил водку. Оба молча выпили, уставившись друг на друга. Требенько смотрел растерянно, а Лютый ощупывал его лицо взглядом, словно слепец – руками.

– Я не хотел. Я не думал, я думал. А оно вот как получилось. – Лютый схватил Требенько за руку. – Что мне делать, полковник? Кто я? Жил себе, работал, а оно вот как получилось. – повторил Лютый, не находя слов.

– Хорошо, что сам пришёл, повинную голову, как говорится.

– Мне уже ничего не поможет.

– Суд будет на твоей стороне! Отец семейства, законопослушный, богобоязненный. Тверди: думал, не заряжено. Дадут условно, за убийство по неосторожности.

– Так бандиты расправятся.

– Тю! – Требенько деланно засмеялся, но осёкся. – Возьмём тебя под охрану.

Он и сам чувствовал, как фальшиво звучат его обещания.

– Может, бежать надо? Убьют ведь?

– Куда бежать?.. – Требенько достал мобильный. – Не надо никуда бежать, – медленно жевал он слова, а сам думал, что ему делать с Лютым. – Не надо никуда бежать.

Подслеповато щурясь, Требенько пытался набрать сообщение, но толстые пальцы не попадали на нужные кнопки, и, вспотев, он отстучал смс-ку, больше напоминавшую телеграмму.

Мобильный телефон пискнул, как мышь, и Саам, открыв сообщение, прочитал: «Срочно гараж!» Он был из тех, кому не надо повторять дважды, и, наспех одевшись, бандиты выскочили из дома, на ходу пряча ножи в голенища. Они набились в две машины и рванули к гаражам.

Следователь Пичугин, карауливший банду у деревянного дома, сделал шофёру знак рукой, и патрульный автомобиль, держась на расстоянии, поехал следом за ними.

Окинув Лютого взглядом, Требенько решил, что тот истощён и справиться с ним будет легко, надо будет только, уловив момент, напасть сзади и, повалив на пол, связать. Полковник обернулся, ища глазами верёвку, и Лютый поймал его взгляд.

Савелий следил за каждым его движением, вспоминая, как кричал на него дежурный, убеждая бежать. Добродушное лицо Требенько вдруг показалось ему маской, под которой он увидел, как полковник, слюнявя палец, пересчитывает аккуратно обвязанные пачки купюр и рвёт протоколы, приговаривая: «Одним на роду написано быть штопором, а другим – бутылкой».

Лютый отхлебнул из горлышка и посмотрел так, что Требенько передёрнуло.

– А ведь я тебя не сразу узнал, – с напускной весёлостью сказал полковник. – То ли бомж, то ли леший.

– А ведь ты с ними заодно! – процедил Лютый. – Они из нас кровь сосут, а ты их покрываешь, заодно с ними! Ты и меня сдашь, Иуда! Сдашь ведь?

– Да что ты городишь? – деланно засмеялся Требенько, и вдруг резко подался вперёд.

Защищаясь, Лютый, сорвав со стены ружьё, ударил его по голове. Полковник рухнул в ноги, как провинившийся холоп, растянувшись на грязном полу. Савелий долго смотрел на него, замахнувшись ружьём, но Требенько не шевелился.

– Иуда! – закричал Лютый, избивая полковника прикладом. – Иуда!

Он бил его по голове и не мог остановиться, вымещая всю ненависть, что копилась годами. А когда Требенько уже невозможно было узнать, рыдая, сполз по стене. Он корчился на полу, по-детски всхлипывая, и оттирал приклад ружья промасленной тряпкой, которая окрашивалась в бордовый цвет.

– Иуда! Иуда!

Обыскав шкафы, Лютый взял коробки с патронами и ружьё, завернув их в оленью шкуру. Он прихватил с собой недопитую бутылку, перочинный нож, переобулся в резиновые сапоги, стоявшие у стены, натянул куртку защитного цвета и, облив Требенько бензином, стараясь не смотреть на его голову, бросил горящую спичку.

А когда приехал Саам, гараж полыхал. Чёрный дым полз по земле, забираясь в ямы и укромные углы, в которых сворачивался, словно кошка.

Присев на корточки, Саам прикурил от пожарища. В огне чернел остов машины, взрывались хранившиеся в гараже патроны.

– Уходим, – крикнул он, отшвырнув сигарету в огонь, и бандиты кинулись к машине.

Но дорогу им преградил патруль, выскочивший из-за поворота.

– Я с Требенько не ссорился, – раскачивался Саам на стуле. – Вот он у нас где был! – он сгрёб пальцы в кулак, насмешливо глядя исподлобья.

Его подручные сидели вдоль стены, не снимая солнечных очков. В кабинете было темно, узкое окошко едва пропускало свет, а жёлтая лампа тускло освещала стол, заваленный бумагами. Допрос вёл долговязый опер, вопросительным знаком стоявший перед Саамом, а в углу, скрестив руки на груди, замер Пичугин. Требенько запретил пускать его на допросы, но полковник был мёртв, и опер, помявшись, разрешил следователю остаться. Он застал Саама у горящего гаража и был единственным свидетелем в этом деле.

У Пичугина не шла из головы вчерашняя встреча с мэром, который, остановив машину у обочины, говорил с ним, опустив стекло. Толстое лицо мэра едва помещалось в окно, а Пичугин, согнувшись, стоял перед Кротовым, не понимая, чем обязан этому разговору.

– Вы хороший сотрудник, старательный, я вас давно приметил, – мэр растянул губы в улыбке. – Знаю, что не всё пока получается, но. – мэр замялся, покосившись в боковое зеркало, словно боялся, что кто-то увидит их вместе.

– Рутинная работа, – смутился Пичугин.

Кротов понизил голос:

– Вы отважно боретесь с преступностью, мы это очень ценим. Знайте, в вашей работе мы вас полностью поддерживаем!