Текст книги "Дзюрдзи"
Автор книги: Элиза Ожешко
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)
VII
В местечке, расположенном в шести верстах от Сухой Долины, по случаю праздника все утро в костеле звонили колокола, перекрывая шум ярмарки. Базарная площадь кишела народом, как муравейник. Тут покупали и продавали лошадей, коров, волов и телят, зерно, холсты, яйца и множество других продуктов сельского хозяйства. Сани стояли вплотную с санями или даже наезжая полозьями на полозья, люди и животные то сбивались кучками, то рассыпались, переходя с места на место; говор, крики, брань, проклятия, зазывания торговцев, конское ржанье и мычание коров сливались в сплошной гул, сочетавшийся с пестротой одежды и разнообразием лиц – женских и мужских, крестьян, евреев и горожан. Четверо Дзюрдзей тоже приехали на ярмарку – привезли что у кого было на продажу. Петр и Клеменс продавали корову и лошадь, Степан – двухлетнего вола, а Шимон – две или три осьмины ржи и гороху. Все равно опишут и продадут, так лучше уж ему захватить, что удастся, и продать в свою пользу. Мужики в большинстве наскоро читали молитвы и, послав в костел баб, оставались при своих санях с товаром. Петр все добро вверил заботам сына, а сам направился к небольшому белому костелу, откуда с высоты летела музыка колоколов, а изнутри доносилось хоровое пение, сопровождавшее крестный ход.
На небольшой паперти давка была такая, что медлительному, торжественно настроенному Петру едва удалось пробиться к порогу и, переступив его, пройти еще несколько шагов. Тут широкие спины в тулупах стояли нерушимой стеной, но над косматыми гривами мужчин и празднично убранными головами женщин пред ним мелькнула золотая дароносица, которую пронесли под балдахином, заалели пелеринки церковного причта, блеснули огоньки свечей, взвились кверху хоругви. Играл орган, и гремел хор нескольких сот голосов. Петр хотел встать на колени, но было слишком тесно, и он только склонил голову и с силой бил себя кулаком в грудь.
– Отче небесный, царю земной, отпусти нам тяжкие грехи наши...
Молитву эту он сам сочинил в минуты глубокого сокрушения, после того как ударил мать, и с тех пор всегда ее твердил, впадая в особенно благочестивое настроение. Началась обедня. Петр слегка ссутулил плечи, но поднял кверху глаза, разглядывая высившийся над толпой алтарь. Его украшали гипсовые венчики и арабески, над которыми стояло несколько деревянных статуй с крестами или огромными книгами; все они простирали руки – грозя, молясь или благословляя. В глазах Петра появилось выражение мягкой задумчивости, губы его перестали шевелиться. Быть может, ему вспомнилось все, что он когда-то пережил или о чем молился, глядя на этот алтарь, – раскаяние и угрызения совести, болезни сыновей, горести, радости и минуты умиротворения. Быть может, над этим алтарем, увенчанным статуями святых, вверху, под самым сводом храма, взор его искал того блистающего великолепия, в каком воображению его представлялось царствие небесное. Долго еще глаза его блуждали в вышине, а он снова и снова вздыхал.
– Отче небесный, царю земной, заступись за нас...
Бледное лицо его, глаза, устремленные ввысь, громкий шепот, прерывавшийся вздохами, были исполнены тоски, благодарности и смирения. Вдруг орган умолк, и в затихшем костеле громко прозвучало:
– Во имя отца и сына...
Началась проповедь. Петр со своего места ясно видел стоявшего на высоком амвоне ксендза, его белоснежный стихарь и красную ленту на груди. Проповедь говорилась на языке, которым Петр не пользовался в повседневной жизни, хотя превосходно его понимал и в случае надобности мог свободно на нем изъясняться. Наклонив голову, он весь обратился в слух, внимая этому чистому и звучному голосу, будившему под сводами гулкое эхо. Люди вокруг него тоже слушали, но большей частью рассеянно и сонливо. Они стояли в позах, исполненных благоговения, даже часто вздыхали, но озирались по сторонам или, прикрыв глаза, дремали. Петр жадно ловил разносившиеся по костелу слова, но не все производили на него одинаковое впечатление. Иные не вызывали в нем никаких чувств и представлений, другие волновали его до глубины души. В длинном вступлении ксендз говорил о доброте бога и злобе сатаны. При упоминании о милосердии господнем лицо Петра сияло, как будто по нем скользил луч света. Выражение умиленного блаженства проясняло его и смягчало. Но когда произносилось имя сатаны, густые брови его хмурились, губы подрагивали тревожно или гневно, он начинал беспокойно двигаться, как будто ему хотелось плюнуть. Однако он сдерживался из уважения к святому месту.
С гулким стуком ударяясь о кирпичный пол, люди падали на колени. Снова заиграл орган. У алтаря с мольбой возносилось мелодичное пение, шелестящими волнами лились шепот и вздохи. Петр, решительно действуя локтями, расширил свое место, упал на колени и, прильнув губами к полу, громко зашептал:
– И да поборет сила господня сатанинскую силу...
Вдруг кто-то дернул его за локоть. Петр оглянулся и увидел Клеменса. Наклонившись над самым его ухом, парень шептал:
– Тятя! Старшина хочет купить лошадь, а без тебя я не знаю, что делать.
Оттолкнув сына, Петр снова низко склонился, но Клеменс рванул его за рукав.
– Иди, тятя, а то покупателя упустим...
– Скажи старшине, чтобы он сам шел в костел и людям не мешал богу молиться...
Петр сказал это таким тоном, что Клеменс больше не настаивал, опустился на колени, перекрестился, дважды поцеловал пол и пошел на ярмарку. Но к Петру уже не возвратилось прежнее настроение. Что-то его тревожило, не давало ему покоя. Он пожимал плечами, оглядывался, наконец поднялся и, несколько раз еще ударив себя в грудь, вышел из костела. На паперти ему встретился Степан, смачивавший пальцы в святой воде.
– Ну, что там слыхать насчет моего коня? – с нескрываемым беспокойством спросил Петр.
– Старшина его торговал. Иди живей, а то покупателя упустишь.
Степан еще не продал своего вола и тоже недолго пробыл в костеле; Шимон помолился только у входа в костел и с деньгами, вырученными за горох и рожь, поспешил в корчму. Ни один из них не добрался даже до середины костела, а тем более – до алтаря, где исповедовалось множество народу в исповедальнях, а потом стояло на коленях перед балюстрадой в ожидании причастия.
Незадолго до наступления сумерек базарная площадь опустела; зато множество саней выстроилось возле корчмы. Перед тем, как пуститься в обратный путь, людям, весь день молившимся и озябшим в костеле или торговавшим на базаре и там продрогшим, хотелось хоть на минутку зайти в теплое помещение, согреться и поесть. Поэтому у корчмы, просторного каменного здания с черным, как пропасть, полукруглым проемом ворот, на застывшей от мороза, покрытой снегом и усеянной соломой площади, где местами поблескивали заледеневшие лужи, стояла вереница саней с невыпряженными лошадьми, целиком засунувшими головы и шеи в подвязанные торбы с кормом.
Корчма была тут гораздо просторнее, чем в Сухой Долине. В местечке приходилось рассчитывать на значительно больший наплыв посетителей, нежели в деревне. Особенно много народу собиралось в такие дни, как нынешний. В большом очаге жарко пылало пламя. Едва переступив порог, все подходили к огню, грели озябшие руки и притопывали на месте, чтобы согреть окоченевшие ноги, потом, сняв с плеч холщовые, стянутые шнурком мешки, присаживались к столам, уставленным вдоль стен. Такие мешки были почти у всех. В них держали провизию, взятую из дому на целый день. Количество и качество ее зависели от зажиточности владельца. Одни вынимали из мешочков только ломоть хлеба, щепотку соли и кусок засохшего сыра, у других, кроме хлеба и соли, были сваренные вкрутую яйца, сало и колбаса. Принимаясь за еду, многие с удобством рассаживались на лавках, но были и такие, что ели стоя или на ходу. Народ все прибывал, все нарастал шум, со всех сторон слышался крик, требовали водку, пиво и мед. Евреи разных возрастов, члены семьи корчмаря, без устали сновали в толпе, подавая жбаны, чарки, жестяные кружки, стаканы из зеленого стекла или глиняные блюда с селедкой и с солеными огурцами, которые крестьяне брали для закуски к водке. Собрались тут жители разных деревень, но большей частью принадлежащих к одной волости. Поэтому почти все знали друг друга – близко или хоть в лицо и заводили разговоры о сегодняшней ярмарке, о понесенных убытках или о барышах и о разных хозяйственных делах, своих или своей родни. В глубине комнаты старшина, высшее должностное лицо в волости, немолодой крестьянин с длинной бородой, в надвинутой на лоб черной бараньей шапке, потчевал медом довольно большую компанию. В числе других угощал он и нескольких жителей Сухой Долины, среди которых главную роль играл Петр Дзюрдзя, так как поводом для угощения послужила продажа его лошади старшине. Поэтому разговор касался разных достоинств этой лошади, а затем перешел в оживленный спор о лошадях вообще, и несколько раз даже грозил кончиться ссорой, однако старшина сразу ее пресекал, подливая в стаканы мед из жестяного жбана и с величавым радушием потчуя сотрапезников:
– Пейте, господа миряне, пейте! За ваше здоровье! За ваше счастье!
Выражение «господа миряне» не сходило с его уст, повторяясь чрезмерно часто. Старшина чувствовал себя главой и начальником волости или сельского мира и боялся потерять малейшую возможность напомнить об этом. Мужики благодарили кивком головы и подносили к губам зеленоватые стаканы. Один Клеменс не пил и не принимал участия в разговоре. Он был молод, неженат и еще самостоятельно не хозяйствовал; сюда он тоже пришел с отцом и только при нем что-то значил. В присутствии старшины и всех этих старых, степенных хозяев он оробел и не решался подступиться к угощению. Его румяное синеглазое лицо выглядывало из-за плеча отца, за которым он стоял, жадно и робко посматривая на жбан и стаканы. Лукавые, живые, повеселевшие от меду глаза старшины встретились с его застенчивым взглядом.
– Аааа! – смеясь, удивился он и пальцем показал на парня. – Ааа! Господа миряне! Это кто же – парень или девка?
И, словно для того, чтобы лучше разглядеть, он нагнул голову сначала в одну, потом в другую сторону.
– Смотрю, смотрю и разобрать не могу! Кажись, парень, а стыдится и прячется за спину батьки, будто девка... Ну, покажись... Подойди к столу, а то я и вправду подумаю, что ты из мужчины в девку обратился!..
Острота его вызвала взрыв грубого смеха; Петр тоже засмеялся и подтолкнул сына к столу.
– Ну, иди, раз старшина зовет...
Клеменс вовсе не был так застенчив, как полагал старшина. Он, правда, закрыл рот рукой, но смотрел весело и прямо на начальника волости. Тот налил полный стакан меду и подал его парню.
– Пей, – сказал он, – чтобы скорей усы под носом выросли.
И, долив дополна остальные стаканы, повторил:
– Пейте, господа миряне, пейте!
Все пили и смеялись над Клеменсом; при упоминании об усах он провел пальцем по верхней губе, покрытой золотистым пушком, потом тряхнул головой и бойко выкрикнул:
– Ваше здоровье, господин начальник!
– Будь здоров! – ответил старшина и повернулся к Петру. – В солдаты не забрали, а?
У Петра просветлело лицо.
– Да, не забрали; когда настало время ему идти на жеребьевку, Ясюк был еще мал, а мне стукнуло пятьдесят шесть годков. Брат малолетка, отец старик – вот ему и дали льготу и оставили дома, слава богу...
– Вот и выкрутился, – заметил чей-то голос.
– Ну, счастливец! – добавил кто-то другой.
– Счастливец, – повторил Петр, – только бы господь во всем его так благословил.
Старшина снова налил стакан меду счастливому парню.
– Пей! – крикнул он. – Пей и помни, кто тебя угощает!
Парень заколебался, взглянул на отца, но Петр, довольный скромным поведением сына, как всегда не устоял против приятно щекотавшего его самолюбие почета и ободряюще толкнул Клеменса в локоть:
– Пей, раз старшина приказывает...
Клеменс, развеселясь и совсем уже осмелев, на этот раз не поднес стакан прямо к губам, а поднял его размашистым жестом; немножко меду пролилось на стол, а сам он подскочил:
– Чтоб ваш конь так брыкался! – крикнул он и осушил стакан до дна.
Шутка его до того понравилась окружающим, что, поднимая стаканы, все – один за другим – повторяли:
– Чтоб ваш конь так брыкался, господин начальник, чтоб ваш конь так брыкался!
Это относилось к коню, которого старшина сегодня купил у Петра. Антон Будрак, староста Сухой Долины, человек от природы веселый, а может быть, и себе на уме, кликнув корчмаря, велел принести еще жбан меду. Теперь он угостит старшину и всю компанию. Несколько голосов отказались:
– Не хотим больше меду, коли угощаешь, так давай водки!
Будрак потребовал водки и, налив стакан меду старшине, который предпочитал его другим напиткам, начал:
– Вот какое дело, господин начальник. Хотим затевать тяжбу насчет той земли и лугов... Чтобы давность не прошла... Вы что знаете об этом, то и говорите... Может, что-нибудь нам посоветуете. А дело такое...
И хотя он изрядно выпил меду и немножко водки, довольно толково излагал сущность этого важнейшего для деревни дела. Но Петр, прервав его, стал сам рассказывать. Максим Будрак и трое Лабуд, перебивая друг друга, тоже что-то говорили, подняв невообразимый шум. Однако старшина уже немного понаторел в публичных обсуждениях.
– По очереди, господа миряне, – крикнул он, – говорите по очереди. Сперва один, потом другой, а я буду слушать. Я тут среди всех вас – самый высший, так вы все ко мне, как к отцу...
– Как к отцу! – подтвердили хором мужики, а в этот момент пьяный Шимон подкатился к старшине и, целуя его в плечо, начал:
– Я к вам, господин начальник, как к отцу родному... Не продавайте моего хозяйства... Горькая беда мне и моим деткам...
Несколько кулаков протянулось к пьянице и оттолкнуло его, а он, пошатываясь, опять полез к корчмарю, бормоча:
– Хацкель, голубчик, дай водки... Если бога боишься, дай еще два шкалика... У меня малость денег осталось, я заплачу... Горькая беда мне...
Клеменс, заметив, что старшина заводит с хозяевами серьезный деловой разговор, отошел от стола и повернул к очагу, где сидело несколько женщин. Достав привезенную из дому снедь, они тоже закусывали, толковали о нынешней ярмарке, перекорялись или делились своими заботами и тревогами. Едва подошел Клеменс, среди женщин послышался визг, крики, хихиканье. После двух стаканов меду парень повеселел и разошелся: одну молодку из Сухой Долины он ущипнул за руку, другой сказал на ухо такое, что она зарделась, как пион, и закрыла лицо руками. Женщины постарше, не то в шутку, не то и вправду осердясь, отталкивали его кулаками и кричали, чтобы он шел к мужчинам. Однако вскоре все затихли и, поднимаясь на цыпочки, старались через головы других разглядеть вещицу, которую Клеменс вынул из-за пазухи, чтобы показать им. Это был образок какой-то святой в рамке из позолоченной бумаги. Святая была в красном одеянии, с золотой короной на голове, в руке она держала голубую пальму. Яркие, грубо наляпанные краски образка и поблескивавшая на свету позолота рамки вызвали у всех восторженное изумление. Широко раскрыв глаза и рты, женщины смотрели, любовались и расспрашивали, для себя ли Клеменс купил эту прекрасную святую или для кого-нибудь другого? Он-то знал, для кого купил этот образок, но никому не сказал и, заливисто хохоча над любопытством и жадностью, написанными на лицах баб, снова спрятал его за пазуху. Вдруг его окликнул кто-то из компании, болтавшей за бутылочкой возле окна; это был лесник из соседнего имения, маленький, вертлявый, курносый человечек, одетый в полудеревенское, полугородское платье, который сегодня купил корову у его отца.
– Клеменс! – кричал он. – Эй, Клеменс! Иди выпей с нами. За здоровье коровы!
Парень осушил поднесенную ему чарку, потом в припадке буйного веселья подбежал к стоявшей в углу бочке и опрокинул ее – вода хлынула на пол.
– Чтоб корова столько молока давала! – воскликнул он.
От взрыва хохота задрожали стены, женщины, с визгом подбирая юбки, разбежались по углам. Широкая струя воды текла от стены к стене, неся по выбоинам неровного пола яичную скорлупу, кожуру огурцов, головы и хвосты селедок. Клеменс скрылся в толпе мужиков, которые окружили его с чарками в руках; оказавшийся среди них Шимон, тоже с чаркой в руке, поминутно тянул его за рукав, бормоча:
– Одолжи денег, Клеменс, смилуйся, одолжи... хоть сколько-нибудь одолжи... Свои я уже все пропил... Ох, горькая доля мне и моим деткам...
Уже совсем стемнело. Корчмарь поставил на столы в разных местах горницы три тонкие сальные свечки в нечищеных медных подсвечниках.
Степан Дзюрдзя до этой минуты громко разглагольствовал в небольшой компании и, видимо, был счастлив, что хоть раз где-то и кем-то мог верховодить. Когда блеснули огоньки свечек, он заметил старшину, серьезно беседовавшего о чем-то с жителями Сухой Долины. Коричневое, сморщенное лицо Степана горело румянцем от выпитой водки и оживленного разговора, в котором он был главным оратором. Однако его заинтересовало, о чем это соседи толкуют со старшиной, и, подвинувшись ближе, он стал слушать.
– Да уж так полагается, господа миряне, – толковал старшина, – иначе нельзя, без этого ничего не выйдет. Выберите уполномоченных, чтобы от всех вас пошли в город и наняли адвоката. Первое дело – это выбрать уполномоченных, а второе – нанять адвоката. Всем миром вы не станете ни к адвокату ходить, ни в суд. Вот ваши уполномоченные и будут ходить. Вы как-нибудь соберитесь у старосты и посоветуйтесь, кого выбрать, кто у вас всех умнее и кого вы всех больше уважаете.
Дзюрдзи, Будраки, Лабуды и еще несколько человек стояли перед сидевшим старшиной и внимательно его слушали. Когда он кончил, раздались голоса:
– А для чего нам откладывать? Мы и сейчас можем выбрать. Пускай старшина будет свидетелем.
– И верно, – подтвердили другие, – это можно, отчего же нельзя?
– Мы тут не все, – возразил кто-то.
– Ничего не значит. Что мы тут постановим, на том и все согласятся, – заверял староста Сухой Долины, Антон Будрак.
– А сколько нужно этих уполномоченных? – спросил Петр.
– Троих, – ответил старшина, – больше не нужно, а троих непременно нужно.
В ту же минуту Степан дернул Петра за рукав и шепнул:
– Петр, скажи, чтобы меня выбрали уполномоченным...
Но несколько голосов заглушило его шепот:
– Перво-наперво просим старосту...
Круглое, толстое, с рыжими усами и вздернутым носом лицо Антона засияло, как месяц в полнолуние.
– Ладно, – ответил он, – согласен, чего ж мне не согласиться? А еще кого?
Степан теперь уже кулаком толкнул Петра в бок.
– Ну, отзовись... скажи, чтобы меня выбрали...
У него глаза загорелись жаждой славы, а может быть, и связанной с нею жаждой кипучей деятельности. Тем временем мужики выбрали вторым уполномоченным старого Лабуду, но тот, почесывая плешь, просил уволить его от хлопот и лучше взвалить их на кого-нибудь из его сыновей. Старший, Филипп, сам заявил, что не откажется; хоть и трудно ему будет бросать хозяйство и ездить в город, он не откажется.
– Пускай будет Филипп, – согласились мужики.
– Ну, а третий? – спросил старшина.
– Третьим пускай уж Петр Дзюрдзя...
Петр выпрямился, как тогда, когда его выбирали старостой, и с сияющим лицом поблагодарил за уважение. Степан снова двинул его кулаком в бок.
– Скажи, чтоб меня выбрали четвертым...
Петр озабоченно взъерошил волосы, однако сказал:
– Может, выберем четвертым Степана?
– Не надо четвертого, – закричали со всех сторон, – старшина сказал, что надо троих, а больше не надо...
– Так, может, вы Степана наместо меня выберете,– предложил Филипп Лабуда. – Мне, наоборот, – прибавил он, – и трудно будет и неохота...
– Не желаем Степана! – загомонили мужики. – На что он нам? Только с другими уполномоченными будет ссориться... и чтоб ему первым быть, и из-за всего...
– Еще адвоката поколотит, – засмеялся кто-то.
Кровь бросилась в лицо Степану, он влез в самую середину толпы и расшумелся. Доказывал, что выборы незаконные, раз не все хозяева Сухой Долины тут были, что должны выбрать в уполномоченные его, Степана, а если нет, он пойдет в суд... Началась ссора, и, наверное, дело дошло бы до потасовки, но тут поднялся старшина и начал кричать на Степана, не скупясь на брань и угрозы. Он счел себя лично оскорбленным.
– Это как же незаконные? – гремел он. – Коли я тут, все законное! Я тут глава всему и что вздумаю, то и могу постановить... Меня сам царь над вами поставил... Захочу – помилую, захочу – на каторгу сошлю...
Степан на минуту смешался, но вскоре оправился, с вызывающим видом крикнул корчмарю, чтобы подали водки, и, усевшись со своими приятелями неподалеку от старшины, стал пить чарку за чаркой.
Между тем Петр, расчувствовавшись от выпивки и оказанного ему почета, на радостях в свою очередь угощал старшину и соседей.
– Спасибо, господин начальник! Спасибо, господа миряне! – без конца повторял он, а потом встал с чаркой в руке перед Антоном Будраком и, зажмурясь, забормотал:– Ты уполномоченный – и я уполномоченный, ты староста – и я староста... так поцелуемся...
И они целовались до того звонко, что, казалось, пробки вылетали из бутылок...
Впрочем, к этому времени уже все перепились, но попойку эту отмечала одна особенность. Людей, напивавшихся, как Шимон Дзюрдзя, в одиночку и без всякой причины, было очень немного. Огромное большинство пило мертвецки, но в компании и по какому-нибудь поводу, а поводом служило все: проданная лошадь и купленная корова, встреча с приятелем и примирение врагов, поминки отца, умершего год тому назад, предполагаемая женитьба сына или замужество дочери. Веселое или грустное событие, прибыль или убыток, дружба или ссора, надежда или скорбь – все служило поводом для взаимного и многократного угощения. В корчме стоял невообразимый хаос всевозможных звуков и движений, выказывавших различные свойства и степень опьянения. В одном месте завязалась драка, окончившаяся тем, что побежденных вытолкали за дверь; в другом – прижали к стене еврея-корчмаря, который то кричал от страха, то ругал мужиков, в свою очередь ругавших его на чем свет стоит; посреди корчмы два парня стояли, подбоченясь, лицом к лицу, как два рассерженных петуха, и, раскачиваясь, монотонно повторяли одни и те же слова. Несколько жителей Сухой Долины с чарками в руках лезли целовать сильно захмелевшего старшину, а тот развалился на лавке, низко надвинув шапку, которая и без того была ему велика, так что из-под нее виднелась только рыжая борода. Однако мужики добрались до щек и, чмокая их, повторяли:
– Ты у нас всему голова, ты всем нам отец...
Шимон – тот, наоборот, чуть не полез к нему драться.
– Ты у меня не смей хозяйство описывать! – кричал он. – А опишешь, убью... как бог свят, убью... хоть ты и старшина, все равно убью... и будет тебе шабаш!
Петр Дзюрдзя стоял против Максима Будрака.
– У тебя дочь, – толковал он, – а у меня сын... И да будет воля господня!
А Будрак одновременно говорил:
– У тебя сын, а у меня дочь... Чего ж ей не быть, господней-то воле... будет... Ты только сватов присылай...
– Присылай! – повторил Петр и, высоко подняв указательный палец, снова начал елейным топом: – У тебя дочь, у меня сын... и да поборют, как говорится, силы небесные бесовскую силу...
Вдруг Клеменс дернул отца за рукав тулупа.
– Едем домой, тятя, – тонким, молящим голосом пропищал он.
Клеменс тоже был пьян, но не до бесчувствия. Ему захотелось вернуться домой, чтобы поскорей отдать образок Настке. Петр с удивлением взглянул на сына и сердито крикнул:
– Да ты же хворал! Чуть не помер! Это бесовская сила напустила на тебя хворь...
Клеменс сплюнул.
– Чтоб ей света божьего не видеть, моей лиходейке! Едем домой, тятя!
И, уцепившись за рукав тулупа, он потащил отца к дверям, а тот, позволяя себя увести, все оглядывался на Максима и кричал:
– Помни, Максим! У тебя дочь, у меня сын... И да сгинет перед царствием небесным бесовское царство...
У самого порога отец и сын наткнулись на Шимона.
– А ты чего тут еще безобразничаешь? – прикрикнул на него Петр. – Домой пора, а то последнюю копейку пропьешь...
– Уже пропил... – с готовностью начал рассказывать Шимон, – уже и то, что выручил за горох и рожь, до последней копейки пропил... Теперь шабаш мне и деткам моим...
Выходя, Петр и Клеменс вытолкнули Шимона сначала в сени, а потом и на площадь, еще запруженную крестьянскими санями, хотя многие из пировавших в корчме уже разъехались. Тут они увидели Степана; он снимал торбу с морды своей лошади, собираясь в путь.
– Эй, дядька, – позвал его Клеменс, – погоди, вместе поедем...
Степан во хмелю был мрачен и зол; в ответ он только ругнулся сквозь зубы, потом крикнул Петру:
– А я все одно буду уполномоченным... Слышишь ты, шельма?
– А ты не ругайся... не за что... да будет воля господня... – ответил Петр.
Шимон тоже полез в свои сани, бормоча:
– Ведь не дала... не дала ведьма денег... чтоб этой шельме света божьего не видеть... а теперь тебе и деткам твоим шабаш!
Сани Дзюрдзей одновременно отъехали от корчмы; деревенские лошадки мелкой рысцой пробежали улицы местечка, и вскоре все трое саней во главе с Петром и Клеменсом очутились среди покрытого снегом поля.
Холодно! Мороз не сильный, градусов десять, не больше, но дует пронизывающий ветер, поднимая с земли облачка снега. Сверху тоже летит снег, мелкий, как пыль, колючий и густой. Светит луна, но ее не разглядеть за белыми тучами, затянувшими весь небосвод, и хотя ночь не темная, почти ничего не видно сквозь сыплющуюся сверху и взметающуюся с земли снежную мглу. Она клубится под порывами ветра или пеленой стелется в воздухе, а луна из-за белых облаков пронизывает ее колеблющуюся ткань белым светом, от которого не становится светлее.
Всего шесть верст отделяло Сухую Долину от местечка, и почти вся дорога до него была обсажена деревьями. В снежной мгле деревья эти серели, словно призраки, блуждающие в поле, но Дзюрдзи их различали и, подхлестывая лошадей, оставляли позади все большее расстояние. Никто из них не спал. Петр время от времени набожно вздыхал или что-то шептал; Клеменс несколько раз принимался насвистывать; Степан угрюмо понукал свою лошадь; Шимон, разлегшийся в санях, стал удивительно многословен и криклив. Вой и свист ветра заглушали его слова, но он, не заботясь о том, слышат ли его, что-то орал, кому-то грозил, жаловался и кого-то проклинал. Вдруг Клеменс воскликнул:
– Вот и Пригорки!
Так назывался холм, поросший дубовой и березовой рощей, полторы или две версты не доезжая до высокого креста, от которого в Сухую Долину вела уже прямая и короткая дорога. Теперь до деревни оставалось всего версты три, но тут исчезали придорожные деревья и открывалась гладкая равнина; лишь перед самым крестом высилось несколько бугров, совершенно затерявшихся среди сугробов.
Дзюрдзи объехали Пригорки – больше ничего впереди не было видно. Кругом все белым-бело: на небе, на земле и в воздухе. Всюду только снег и снег, ни холма, ни верстового столба, ни одного деревца. Клеменс повернул влево. Сани зарылись в снег.
– Ты куда поехал? – заворчал Петр.
– Ладно, тятя, так надо, – ответил парень и бойко засвистал.
На самом деле, если бы его спросили, зачем он повернул налево, когда от Пригорок до Сухой Долины дорога тянулась прямая, как струна, он не смог бы ответить. Но он был уверен, что никуда не сворачивал, и мог бы поклясться в этом.
Те двое вовсе не правили лошадьми. Оба лежали навзничь в своих санях – Степан мрачно молчал, как будто прислушиваясь к вою ветра, Шимон, не переставая, что-то бормотал или выкрикивал. Так они долго ехали. Лошади утопали в снегу и с трудом вытаскивали ноги; то бежали рысцой, выбравшись на гладкое место, то вдруг под полозьями ощущалась вспаханная, обнаженная ветром земля. Ехали они не дорогой, а полем, но не замечали этого, пока перед ними снова не замелькали рощи Пригорок.
– Это что же? – воскликнул Клеменс. – Опять Пригорки?
– Ааа! Да ты как едешь? – удивился Петр.
Он вырвал вожжи из рук сына и, желая исправить его ошибку, повернул вправо.
– Не туда! – заорал из своих саней Степан.
– Туда! Ты не бойся, туда! – ответил Петр и поехал дальше, пока лошадь его не увязла по колени в каком-то рву.
– Ааа! – снова удивился Петр. – Опять не туда заехали!
Без большого труда, натянув вожжи и понукая своего резвого конька, он выбрался из рва и повернул назад. Остальные сани тоже поворотили, но теперь впереди оказался Шимон. Ехали они и ехали, пока Степан снова не крикнул из своих саней:
– Опять Пригорки!
– Тьфу! Сгинь, пропади, нечистая сила! – сплюнул Петр и окликнул Шимона:– Эй, поворачивай назад!
– На что мне назад, коли и так хорошо! – ответил новый проводник.
– Может, и хорошо! Кто его знает, – буркнул Петр.
Клеменса начало трясти, у него зуб на зуб не попадал.
– Тятя, – пожаловался он, – что-то мне кажется, опять хворь на меня нашла!
Но это не хворь на него нашла, а с непривычки у него разболелась голова с похмелья, и ветер, пробравшийся под тулуп, пронизывал до мозга костей. Петр снова сплюнул и зашептал:
– Отче небесный, царю земной, смилуйся над нами, грешными...
– Поворачивай! – орал теперь на Шимона Степан. – Поворачивай, Шимон! Не видишь что ли, на пруд заехали?
Он разглядел сквозь снег тени деревьев на берегу пруда. Зычный голос его пробился сквозь шум ветра и долетел до Петра—тот мигом повернул лошадь. За ним повернули и другие.
Прошло уже больше часу, как они, хмельные, ослепленные вьюгой, кружили по равнине, поворачивая из стороны в сторону и не находя дороги, хотя столько раз пересекали ее в разных местах.
– Черт в глаза туман напускает, – молвил Петр.
– И то, – жалобно проговорил Клеменс, весь дрожа от холода.
Степан проворчал:
– Еще замерзнешь тут, как собака.
С минуту помолчав, он добавил:
– А не станет меня, эта гадина совсем Казюка изведет...
Он вздохнул.
Шимон в своих санях причитал:
– Ой, горькая, горькая доля мне и моим деткам!
Вдруг Клеменс приподнялся в санях и ужаснулся:
– Опять Пригорки!..
Петр тоже поднялся и стал пристально вглядываться.
– А как же! Пригорки!.. – подтвердил он. – Черт водит нас, не иначе... Черт взъелся на нас сегодня, туманит глаза и водит...
– Кругом водит... – заметил Клеменс.
– То-то и есть, что кругом. Черт это, не иначе... вылезай из саней...
Высаживаясь из саней, он сказал сыну:
– Пойдем искать дорогу...
Едва они ступили в снег, вплотную к ним подкатили сани Степана, так что полозья сцепились с полозьями.
– Идем дорогу искать!.. – позвал Петр Степана и Шимона.
Все четверо, увязая в снегу, прошли несколько шагов; вдруг Клеменс вскричал:
– Глянь, тятя, глянь!
Он вытянул руку к серевшей неподалеку, движущейся тени, которая показалась из-за рощи и медленно скользила в снежной мгле.