Текст книги "Гибель Иудеи"

Автор книги: Элиза Ожешко

Соавторы: Генрих Шумахер,Семен Кончилович,Мария Ратацци
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

«Что означает этот странный знак? С кем ему придется делить торжество победителя?» – подумал Веспасиан.

Агриппа тихо подошел к нему. Показывая на второго орла, он сказал:

– Тит!

Веспасиан вздрогнул, пораженный правдоподобностью пророчества. «Конечно, его горячо любимый сын предназначен самими небом делить с ним власть». Лицо его просветлело. Он подозвал к себе Тита и показал ему на обоих орлов. Они только что взлетели и поднимались теперь все выше и выше медленными величественными кругами и наконец исчезли из виду.

Тит, казалось, всего этого не видел. Он стоял, прислонившись к носилкам, в которых была Вероника. Он видел только ее. Но она, казалось, не обращала на него внимания, хотя ее рука покоилась рядом с его головой у края носилок. Его горячее дыхание касалось ее бледных пальцев, проникало под широкий рукав платья, обдавая пламенем ее руку.

Столб дыма на алтаре прояснился и вскоре совсем рассеялся, но огонь еще горел, даже сильнее, чем прежде: в нем дрожали стоящие за алтарем деревья зыбкими призрачными очертаниями.

Базилид увидел, что настало время действовать. Он принес к алтарю плетеную корзинку, которую поставил рядом с Мероэ. Затем наклонился над лежащей без чувств девушкой и натер ей виски и руки какой-то жидкостью с едким запахом. Кровавая пена тотчас же показалась на ее бледных губах. Все ее тело свело в судороге. Она широко раскрыла испуганные глаза, в которых светилось сверхъестественное пламя. Казалось, что глаза ее сейчас выйдут из орбит.

– Пламя, пламя… – бормотала она.

Базилид взял ее руки в свои. Его прикосновение произвело странное магическое действие на девушку. Она перестала биться, на лице показалось восторженное выражение. Пророк взглянул на нее и поднес к ее глазам указательный палец правой руки. На нем было кольцо со сверкающим камнем. Тело Мероэ оставалось неподвижным, но взгляд ее устремился на камень, который Базилид все ближе и ближе подносил к ее лицу, приблизив его наконец к середине ее лба. Мероэ следила за его медленными движениями, и на лице ее появилось выражение неземного блаженства. Обнаженные руки ее медленно поднялись над головой, ноги стали двигаться в странном ритмическом танце. Казалось, она как дуновение поднялась бы на небо, но таинственная сила приковывала ее к земле.

Базилид повторял ее движения и шептал какие-то непонятные слова, сопровождая их мелодичным напевом.

– Слушайте, слушайте. Звезды поют на пламенном пути…

Крышка корзинки приподнялась, и из нее показалась голова змеи, за ней другая, третья… Влажные сверкающие тела змей переползали через край и потом поднялись с земли в безмолвном страшном танце.

Губы Мероэ приоткрылись, и она стала повторять его слова все яснее и яснее, чем чаще Базилид их повторял.

Она, казалось, хотела ухватиться за какое-то отдаленное воспоминание, принимающее все более и более определенный образ. Вдруг Мероэ вздрогнула, и лицо ее утратило напряженность, она нашла потерянную нить.

Пророк, увидев это, схватил ее за руку и провел к алтарю. Змеи следовали мелодии, извиваясь и шипя.

Подойдя к нижней ступени алтаря Базилид отошел в сторону и замолчал. Мероэ поднялась на площадку алтаря, свободную от пламени.

Всем показалось, что Мероэ вышла из пламени. Всех охватил ужас. Змеи извивались вокруг Мероэ, вокруг ее груди и бедер, вокруг ее шеи и рук. Голос ее звучал сначала как журчание лесного ручья, бегущего по камням, потом он стал более сильным, подобным горной реке и, наконец, рокоту бурного пенящегося моря.

– Слышите, слышите… Звезды поют на огненном пути… блестящие сонмы ангелов спускаются в огненном облаке… Это ты, архангел Михаил, князь высот… глаза твои жгут, как пламя, охватившее весь мир, крылья шумят, как бурный океан… А это ты, родоначальник, ты законодатель, судья!.. Вот видите! Он явился, герой-избавитель; он вышел из Иудеи, из священного Иерусалима! Все повергается перед ним в прах, и все-таки он милосерден и добр, мой властелин… как сладостное вино, как освежающая летняя заря… Божий лик светится над ним. Его мудрые мысли – я знаю их. Они не рассеются, как плевелы, по ветру. Бог вечности исполнит все его желания… я слышу голос Всевышнего. Меня душит дыхание твоих уст… только вокруг уст избранника оно веет, как мягкий летний ветерок. О, зачем повергаешь ты меня и народ мой вместе со мной к ногам великого врага. Горе мне, горе Израилю! Боже, Боже…

Голос Мероэ замер. Огонь, вспыхнув в последний раз, осветил все вокруг. С безумным криком Мероэ вскинула руки и рухнула на жертвенник. Змеи снова поднялись, извиваясь и шипя.

Вдруг что-то темное и призрачное захлопало крыльями рядом с Веспасианом, и раздались слова, произнесенные каркающим голосом:

– Да здравствует цезарь!

Веспасиан вскочил и поднял руку; он хотел что-то сказать, но слова его утонули в ликующем крике:

– Да здравствует цезарь!

Вероника позволила Титу проводить ее до дворца. На прощание она молча кивнула ему головой, не замечая его протянутой руки.

– Ты не хочешь помириться со мной? – мягко спросил он.

Она горько засмеялась в ответ.

– Разве побежденные могут мириться? Ведь даже Бог, Бог нашего народа, предсказал римлянам победу.

– Что для меня значит Бог! – воскликнул он. – Тит преклоняется только пред богиней.

Не обращая внимания на свиту, он хотел опуститься пред ней на колени.

– Это только слова, – прошептала она.

– Нет, не слова. Повелевай, и ты увидишь…

– Да? А что, если бы я поймала тебя на слове… Берегись, Вероника умеет просить только об очень важном.

– Будь это выше всего на свете – скажи?..

– Догадайся сам.

– А если я догадаюсь, я могу тебе сказать?

– Можешь.

Он облегченно вздохнул и поклонился. Вероника исчезла в дверях, не оглянувшись.

* * *

Веспасиан не мог заснуть в эту ночь. Он беспокойно ходил взад и вперед по своей спальне; его обыкновенно бледное лицо покрылось густым румянцем, глаза горели. Слова иудейского бога относились, несомненно, к нему. Все прежние предзнаменования были известны лишь немногим и тех, кто знал о них, здесь не было. Значит, Базилид возвестил ему истину. Все тайные желания и мысли Веспасиана должны исполниться и он не мог продолжать думать об этом. Пред его внутренним взором выступали блестящие картины: слава и честь несут ему лавры… Все у его ног… И громче всего звучат знакомые слова: так часто раздавались они при появлении другого, и только сегодня Веспасиан познал их сладость:

– Да здравствует цезарь!

* * *

Базилид сидел в своей пещере. Пламя очага освещало яркими полосами света острое желтое лицо пророка. Он сидел на ковре в передней части пещеры. В углу, на кольце сидел ворон, на земле лежали, свившись в клубок, змеи. Не было только орлов. Они не вернулись. Может быть, они в самом деле остались у иудейского бога. Базилид рассмеялся.

– Не все ли равно, – пробормотал он. – Теперь мне они не нужны. Базилид, пророк Кармеля, умер сегодня, чтобы уступить место Базилиду, государственному человеку. После того, что Агриппа сказал мне на прощание…

С радостным смехом Базилид перебирал кучку золота, которое лежало пред ним на ковре.

* * *

На поляне, у алтаря Всевышнего, сидел карлик Габба. Он держал в руках трепещущее тело Мероэ и с ужасом вглядывался в безумное лицо девушки.

Мероэ повторяла все те же слова:

– Слушайте, слушайте… Звезды поют на пламенном пути… светила, светила…

Нить порвалась. Мероэ не могла собрать своих мыслей. Густая темно-красная отвратительная струя крови все увлекла за собой…

Габба положил ее голову себе на колени. Он безмолвно молился о мщении. Сердце его разрывалось. Никогда более он не увидит в любимых глазах Мероэ луч сознания, не услышит сладостных слов: «Габба, дорогой Габба». Душа Мероэ умерла. Вдруг девушка вырвалась из его рук и расхохоталась. Дикими, безумными прыжками помчалась она по поляне, Габба едва мог уследить за ней. Только ее безумный хохот указывал ему путь. Он страшно звучал среди ночи, и Габба холодел от ужаса.

Глава VIII

В доме Этерния Фронтона, вольноотпущенника Тита, веселье кипело до поздней ночи.

На плоской крыше, обращенной к тенистому саду, была устроена терраса. На ней, за колоннами, обвитыми венками, расположились гости Фронтона – пестрое общество, состоявшее из римских офицеров, танцовщиц, мимов и певцов, которые сопровождали своих покровителей. Гости, разгоряченные вином и полураздетые, лежали на пурпурных подушках; их озаряло матово-красное мелькающее пламя высоких светилен. Слуги подавали кубки с испанским вином, прекрасные юноши, одетые девушками, с кокетливой улыбкой разносили венки и яства. Бледные гречанки лежали опьяненные на пышных коврах и бросали в гостей кожуру от плодов. С круглых столов лилось на пол вино, падали смятые розы, разбитые кубки. На запятнанном мраморе валялись раздавленные кольца и запястья. Над всем этим носился серый дым от аравийских благовоний. Одна из рабынь жгла их на серебряном треножнике. Подушки и лежащие на них гости окутаны были тяжелыми облаками, и все пространство между колонн было подернуто словно туманом. Большинство гостей были уже пьяны, а между тем пир только начинался.

– Это что такое, божественный Этерний? – бормотал заплетающимся голосом Секст Панза, знавший только понаслышке о пышной жизни богачей. Он указал на двух рабов, вносивших на подносе корзины. Там на соломе сидела деревянная курица с распущенными крыльями.

Фронтон засмеялся и хлопнул в ладоши; рабы стали вынимать из соломы яйца, выпеченные из теста, и стали раздавать их гостям. Толстый вольноотпущенник Гай лукаво подмигнул наивному трибуну и стал рассматривать как бы с недоверием свое яйцо.

– Боюсь, что в нем есть уже выводок, – сказал он. – Этерний любит такие шутки.

Секст поморщился от отвращения, несмотря на то, что был пьян. Он хотел бросить яйцо на пол, но оно вдруг раскололось у него в руках. Он крикнул от изумления: из скорлупы выкатился бекас, зажаренный в корке из яичного желтка.

Едва присутствующие успели выразить одобрение хитрой выдумке повара, как второй сюрприз сменил первый. В залу внесли новое блюдо на круглом подносе.

– Клянусь духом покойного Тантала, – воскликнул тощий Петроний, помощник городского префекта, – я боюсь, что Фронтон уморит нас с голоду еще при жизни! – На подносе лежали двенадцать знаков зодиака и около каждого из них соответствующее блюдо. Около знака тельца – кусок мяса, около знака рыбы – два морских краба.

Ожиданиям гостей мало соответствовали такие простые блюда, и они с недоумением приступили к еде. Но в эту минуту четыре раба быстро сняли верхнюю часть блюда. Раздался громкий крик изумления. Посреди блюда оказался заяц, имевший вид пегаса с раскрытыми крыльями, а с четырех сторон – изображения Марсия: из скрытых, спрятанных сосудов лился ароматный бульон на мясо и рыбу, плавающие в расположенном вокруг канале.

Росций Манолий, поставщик хлеба в армию, известный своими пышными пирами, начал опасаться соперничества Фронтона. Он сморщил от недовольства свой маленький вздернутый нос.

– Хотел бы я знать, – сказал он соседу, – как Этерний может после такого следовать закону постепенного нарастания впечатлений…

Его слова заглушены были шагами рабов, которые расстилали пред гостями ковры; на них изображены были охотники с копьями. Раздался лай, и вдруг в залу ворвалась свора собак. За ними следовали рабы. Они несли на подносе гигантского вепря с шапочкой на голове. С его рогов свешивались две плетеные корзиночки, одна была наполнена свежими, другая – сухими финиками. Затем появился гигантского роста эфиоп, одетый охотником. Он разрезал вепря, и из зияющей раны посыпались жареные птицы. Слуги, стоявшие наготове, подхватили их и обносили ими гостей вместе с финиками, игравшими роль желудей.

– Но почему, – спросил наивный Секст хозяина дома, – у вепря на голове шапочка вольноотпущенника?

Этерий рассмеялся. Вопрос доказывал, что Секст не бывал на пирах у богатых римлян.

– Этот зверь был на вчерашнем нашем пиру главным блюдом, – ответил Этерний, – но его унесли в кухню нетронутым, поэтому он возвращается сегодня на стол вольноотпущенником.

Секст Панза в глубине души сердился на свою глупость. Он уже более не задавал вопросов, чтобы не иметь вида человека, никогда не обедавшего в порядочном обществе.

Вскоре новое зрелище привлекло общее внимание. Этерний Фронтон воспользовался этим, чтобы незаметно уйти из комнаты. У него появилась мысль, от которой закипела его кровь, уже и без того разгоряченная вином и лестью гостей. Он вспомнил о своих пленницах.

Старого Иакова бен Леви, несмотря на его слабость, заключили в один из сырых погребов городской префектуры. Себе же вольноотпущенник выговорил право распорядиться судьбой Тамары и Саломеи. Он поместил обеих девушек в одном из отдаленных покоев женской половины своего дома.

Он шел теперь по тускло освещенным проходам, куда не проникал шум пиршества, и его разгоряченному воображению представились лица двух иудейских девушек. Он вспомнил, как вступился за них Флавий Сабиний с его притворной добродетелью во время их первой встречи. Он этого не забыл. Этерний Фронтон никогда ничего не забывал. Настанет когда-нибудь время, когда он отомстит. Он сжал кулаки и произнес проклятие, а потом рассмеялся над самим собой. Время ли теперь думать о таких пустяках? Он мысленно сравнивал между собой обеих девушек: мрачную Саломею с ее резкой строгой красотой и изящную Тамару с ее лукавым изяществом. Обе казались ему привлекательными; выбор между ними был труден. Но зачем выбирать? Жестокая улыбка легла на его узкие губы, когда он раздвинул занавес и вошел в переднюю часть покоя, служившего местом заточения для девушек.

Гликерия, старая прислужница, поднялась, когда он вошел. Ее увядшее лицо было полно подобострастия.

– То-то было плача и визга, – заговорила она шепотом и злорадно хихикая. – Мои старые глаза видели много диких голубок, которые бились о решетку. Ты это знаешь, господин. Но таких я еще не видала. У младшей глаза распухли от слез; она умерла бы от отчаяния, если бы старшая не ободряла ее.

– О чем они говорили?

– Я не понимаю их языка. Да и как понять бессмысленную болтовню иудеев! Кажется мне, они не молились о благе моего милостивого господина. Но уже и то хорошо, что маленький зверек заснул. Что делает старшая? Еще недавно я слышала ее голос, и, если ты велишь, я пойду посмотреть…

Он остановил ее.

– Я сам, – нетерпеливо сказал он и подошел к двери.

Он вдруг остановился у порога.

– А что с едой и вином, которые я послал им? – спросил он.

– Не тронули, – с лицемерным вздохом сказала старуха. – Ты ведь знаешь, иудеи брезгуют пищей язычников. Но завтра, когда их одолеют голод и жажда…

– Я не могу так долго ждать, – вскипел он. – Я считал тебя умнее, старуха! Ведь не в первый раз тебе приходится приручать дикарок…

Он гневно отвернулся и бесшумно отворил дверь.

Саломея не услышала, как он вошел. Она стояла, прислонившись к решетке единственного окна. Сквозь обвивавший его плющ пробивался бледный лунный свет, окутывая сиянием ее голову. Все остальное – стены, жесткая скамейка в глубине, на которой спала Тамара, и дверь – оставалось в глубокой тени.

Этерний Фронтон остановился на пороге. Вид ее красоты, овеянной выражением глубокой грусти, производил на него неотразимое влияние. Им овладело новое загадочное чувство стыда, давно уже им не испытываемое. Ведь он пришел опозорить эту благородную, нетронутую чистоту. Но разве он сам не был чист и добр, прежде чем грубая сила Рима вырвала его из объятий матери? Каждый раз, когда он об этом думал, у него кровь вскипала от бешенства и кружилась голова… Он хватался рукой за бич, и безжалостные удары сыпались на дрожащие тела рабов. И он в это время придумывал тысячу способов, чтобы растоптать и уничтожить всех. Все добрые и непорочные люди, все кому жизнь улыбалась и кто жил надеждами, были его врагами.

С тихим смешком вошел он в комнату, закрыв за собой дверь Тамара проснулась и взглянула на него глазами полными ужаса. Из бледных уст ее вырвалось сдавленное рыдание. Он не обратил на нее внимания. Величественная красота Саломеи полонила его душу. С волнением направился он к ней.

Она слегка обернулась к нему. Она знала, зачем он пришел. Только на минуту глаза ее затуманились, потом она опять взглянула на него ясно и спокойно.

Он подошел к ней, его горячее дыхание обдавало ее лицо.

– Тебе Гликерия передала мое предложение? – спросил он грубо.

– Да.

– И что ты ответила?

– Нет.

Он вздрогнул.

– Нет, – повторил он. – Да знаешь ли ты, девушка, что значит это «нет»? Жизнь твоего отца в моих руках.

– Я знаю.

– И твоя жизнь также.

Она ничего не ответила, отвернулась от него и медленно протянула руку к окну, так что ее осветил бледный луч месяца. Она глядела как во сне на свою руку. Бледный цвет ее в лунном сиянии гипнотизировал ее. Фронтон тоже смотрел на ее руку.

– Нежная, тонкая рука, – глухо проговорил он. – И все-таки сильная. Она держит три жизни. И даже не три, а четыре. Ведь движение этой руки сотрет с лица земли не только Иакова бен Леви, Тамару, самую тебя, но еще одного – Регуэля, сына Иоанна из Гишаны.

Она быстро обернулась к нему, с удивлением повторив.

– Регуэль…

– Он в наших руках. Он пришел в Птолемаиду, чтобы спасти свою сестру и семью своего дяди. Безумец! Он забыл о бдительности Рима.

Этерний чувствовал, как кровь бросилась ему в лицо под ее взглядом. Он разозлился на самого себя. Даже перед Нероном он мог стоять бесстрастно, а теперь опускает глаза перед беззащитной иудейкой.

– Ты лжешь, – спокойно сказала она.

Он притворно рассмеялся.

– Советую тебе не раздражать меня, красавица Саломея. В моих руках твоя судьба. Но ты, видно, не понимаешь, какая опасность грозит тебе. У меня есть тысяча средств сломить твое упрямство. Ты не веришь? Смотри, несколько капель этой жидкости, – он вынул изящный флакон из складок своего платья, – в твоем питье достаточно, чтобы…

– Я не буду пить.

– Может быть, не будешь и есть? – спросил он насмешливо. – Ты, вероятно, никогда не голодала и не испытывала жажды, если так легко говоришь об этом. Когда у тебя будут гореть внутренности и высохнет язык…

– Я разобью себе голову об эту стену…

Она так просто это сказала, что он понял бесполезность своих слов. Гнев охватил его. Красное облако застлало ему глаза.

– Хорошо! – крикнул он. – Я тебе покажу свою власть. Видишь это окно? Оно выходит на тихий заброшенный двор. Если Гликерия через час не принесет твоего согласия, то двор этот осветится светом факелов и рабы мои устроят помост. Там воздвигнут крест. Видела ты когда-нибудь человека на кресте. Слышала ты его стоны, когда ему вбивают гвозди в ноги и руки? Тебе страшно об этом подумать? Ну, так ты увидишь твоего собственного отца на кресте, и когда последний потухающий взор его обратится в твою сторону, то знай, что ты одна будешь виновата в его смерти.

Она стояла, казалось, охваченная ужасом от той картины, что он нарисовал, но потом выпрямилась, гордая и непреклонная.

– Мой отец, – сказала она, – предпочтет лучше умереть, чем видеть свою дочь в объятиях римлянина. И к тому же…

– К тому же?

Она усмехнулась:

– Такого человека, как Иаков бен Леви, брат Иоанна из Гишалы, Веспасиан не даст умертвить ради прихоти одного из вольноотпущенников…

Этерний Фронтон опустил глаза. Она была права. И вдруг взгляд его упал на Тамару. «Вот, что заставит ее покориться…» – подумал он.

Он подошел к двери и, приоткрыв ее, позвал Гликерию. Она тут же подбежала к нему, склоняясь в подобострастном поклоне, ожидая его распоряжений.

– Позови рабов, – приказал он, – пусть захватят с собой плеть. Пошевеливайся! – прикрикнул он на старуху и добавил: – Я решил высечь провинившуюся девчонку…

Посмеиваясь, он стоял в дверях, ждал, когда придут рабы, и, многозначительно ухмыляясь, смотрел то на Тамару, то на Саломею. Наконец раздались шаги и появилось несколько слуг. Этерний Фронтон подошел к одному из них, высокому нубийцу, и что-то стал шептать ему на ухо. Потом рабы быстро вошли в комнату, где были девушки, и держа Тамару за руки, разорвали на ее спине одежду. Нубиец встал около нее, держа наготове плеть.

Этерний Фронтон, подняв руку, спросил Саломею:

– Может быть, ты передумаешь, красавица?…

Саломея кинулась к Тамаре, но ее схватили за руки рабы и отвели в сторону. Этерний Фронтон опустил руку. Нубиец взмахнул плетью. Рассекая воздух, она со свистом опустилась на худенькую, узкую спину девочки, оставляя после удара багровый, сочащийся кровью рубец. Тамара закричала так, что не было сил вынести этот крик.

Саломея, побледнев, крикнула Фронтону:

– Останови его! Хорошо… Я согласна. Останови же его!

Вольноотпущенник остановил нубийца.

– Ты согласна? – переспросил он недоверчиво.

– Согласна… – беззвучно сказала Саломея.

Этерний Фронтон приказал отпустить Тамару и принести ей воды. Потом он подошел к Саломее и, все еще не веря ей, спросил:

– Если ты согласна, то ты выйдешь и к моим гостям? Я прикажу одеть тебя…

Она снова беззвучно сказала:

– Да, я выйду.

Этерний Фронтон вернулся к гостям. Он, радостно потирая руки, вошел в залу, где шел пир. Увидев его, все закричали со своих мест:

– Мы тут сдохли от скуки, пока тебя не было… Куда ты запропастился, мы не знали, куда девать себя, а что если устроить травлю на маленькой арене в твоем саду, при свете факелов, это будет замечательным зрелищем.

Этерний Фронтон гордо улыбнулся:

– Что вы, друзья мои! Все это было бы слишком ничтожно для вашего изысканного вкуса. У меня в руках есть уже первая добыча войны, которая еще только начнется. Иудейка чистейшей крови, молодая, прекрасная, знатная.

– Иудейка! Их можно купить сколько угодно в Риме.

– Но не такую. Ибо Саломея – так ее зовут – племянница самого опасного врага между иудеями – Иоанна из Гишалы.

Услышав имя мятежника, все вскрикнули от изумления.

– Клянусь молнией Юпитера! – подтвердил Фронтон, увидев недоверие на лицах гостей. – Я сказал правду. Саломея, дочь Иакова бен Леви, торговца оливковым маслом, брата Иоанна из Гишалы, появится пред вами и повторит танец, который некогда танцевала дочь Иродиады, чтобы получить голову безумного пророка…

– Вино твое слишком хмельное, Этерний, вот что! – сказал насмешливо один из гостей. – Племянница Иоанна из Гишалы! Твоя фантазия слишком далеко залетает, и мы не можем за ней следовать…

Фронтон сделал знал одному из рабов, и тотчас после того раздвинулась занавеска в конце залы, впуская целую толпу танцовщиц и певиц. Среди них была Саломея. Греческое одеяние облегало ее стройный стан; ее благородная красота проявлялась в полном блеске. Присутствующие приветствовали ее восторженными криками.

Этерний Фронтон с торжеством оглянулся на своих гостей, потом поднялся и пошел навстречу иудейке и театрально склонил перед ней голову, как перед царицей.

– Прости, – сказал он льстивым голосом, – что я решился нарушить твое уединение. Но слава о твоей красоте и твоем очаровании уже перешла за порог твоего тихого покоя и проникла в сердца моих друзей. Я не мог долее противиться их желанию увидеть тебя.

Бледное лицо Саломеи было бесстрастно, как будто эти слова к ней не относились. Только глаза ее медленно поднялись, странно изменившиеся глаза. В них не было жизни, умерло все, что им прежде придавало страсть и живость.

– Чего ты от меня хочешь? – спросила она, губы ее едва шевелились.

Вольноотпущенник усмехнулся. Это было ему знакомо. Все они таковы, а потом…

– Исполни танец дочери Иродиады, – попросил он.

Она положила на колени восьмиструнную киннору и взяла несколько страстных, безумных аккордов. Инструменты музыкантов вторили ей.

Саломея пела полуоткрытыми губами опьяняющую песню любви. Отбросив киннору после первой строфы, она вступила на ковер посреди залы. Но она не танцевала; стоя на одном месте, она только качалась, следуя ритму мелодии. И в этом ее движении было, однако, что-то неотразимое.

Глаза гостей неотступно следили за ней. Она ни на кого не обращала внимания. Взгляд ее был устремлен только на Этерния Фронтона. Она чувствовала в душе только безграничную пустоту. Радость и печаль, страсть и холод, любовь и ненависть – все исчезло. Любовь? А он – Флавий Сабиний? Чем он был для нее теперь? Она стала одной из тех холодных мраморных статуй, которые стояли в углах залы, бесчувственные, безжизненные. Все видели ее позор. И опять она встретилась со страстным взглядом Фронтона. Он был, очевидно, изумлен переменой, произошедшей с ней, и гордился легкостью победы над ней.

Неужели не все в ней умерло? Безумное чувство смертельной радости душило ее, кружило ей голову. О да, он должен ее полюбить, полюбить, полюбить до безумия, и тогда… О сладость мести!

Ее глаза, завлекая, устремились на него, манящая улыбка осветила ее мраморное лицо; обольстительно изгибаясь в танце, она незаметным движением отстегнула пряжки на своих одеждах.

– Саломея!

Она вздрогнула, и холодный пот выступил у нее на лбу. Рука бессильно опустилась.

Флавий Сабиний!

Он устремился к ней, раздвигая толпу танцовщиц и певиц. Она отшатнулась; он протянул руки, чтобы поддержать ее, но она выпрямилась, и глаза ее скользнули по его лицу холодным чужим взглядом.

Этерний Фронтон поднялся со своего ложа, схватил тяжелый серебряный кубок, чтобы бросить его в голову ненавистного Сабиния. Но вдруг знакомый голос, которого он так боялся, окликнул его, и чья-то сильная рука сжала его руку:

– Благодарю тебя, друг Фронтон, за приветственный кубок вина, который ты мне предлагаешь!

На лице Фронтона показалась рабская улыбка.

– Тит!

– Ты изумлен, что я так поздно пришел к тебе? – со смехом сказал сын Веспасиана. Но разве ты не знаешь, что Тит всегда рад кубку старого фалернского и пламенному взору прекрасных глаз. Известие о твоем пире дошло до меня как раз вовремя. Бог Кармеля и еще кое-что взволновали мне кровь, и я уговорил Флавия Сабиния пойти со мной сюда.

Он опустился на подушки в одном из углов залы и велел принести ему вина.

– Не лучше ли тебе сесть за большой стол, – сказал нерешительно Фронтон. – Мои гости никогда мне не простят, если я лишу их случая быть замеченными Титом…

– На что мне эти болтуны! – сказал Тит. – Мне нужно поговорить с тобой.

– Я хочу надеяться, – пробормотал вольноотпущенник смущенно, бросив беспокойный взгляд в сторону Саломеи и Флавия Сабиния, – я надеюсь, что буду в состоянии следить за твоими словами. Говоря откровенно, я несколько… вино и…

– Женщины, не правда ли? – сказал Тит, грозя ему шутливо пальцем. – Не притворяйся, друг! Не боишься ли ты, что мой двоюродный братец отобьет у тебя эту красотку? Не бойся, он слишком добродетелен, он не опасен.

Тит усадил слегка сопротивлявшегося Фронтона около себя и начал говорить ему о чем-то.

Тит был не богат и нуждался в деньгах. Не в первый раз он обращался с подобными просьбами к Этернию Фронтону, своему бывшему рабу. Правда, Фронтон не давал денег даром, но за меньшие проценты, чем ростовщики. Этим он покупал расположение Тита. По мере того, как Тит излагал свою просьбу, лицо Фронтона все более просветлялось. Наконец он с торжеством взглянул в сторону Флавия Сабиния и Саломеи. Для него оказалось очень кстати, что Тит нуждался в деньгах.

– Саломея, что значит эта внезапная страшная перемена?

– Не спрашивай.

Он с мольбой глядел на нее, но она не поднимала глаз.

Неужели он ошибся в этой девушке, неужели ее невинность и сердечная чистота были лицемерием и ложью?

– Если бы ты знала… все это время я думал только о том, как спасти…

Она покачала головой.

– Спасти? Зачем?

Он побледнел.

– Я не понимаю тебя. Ты бы хотела… Фронтон для тебя…

Она не отвечала. Она словно ничего не слышала, а между тем каждое его слово, каждый звук его голоса впивались ей в сердце.

– Неужели я тебе так ненавистен? – шептал он. – Конечно… та маленькая услуга, которую случай помог мне оказать тебе, не дает права на твою дружбу. Я все-таки римлянин – враг твоего народа, и ты должна меня ненавидеть…

Ему показалось, что она хочет что-то сказать, он наклонился к ней, затаив дыхание, но она не произнесла ни звука.

– Не знаю, – прошептал он, растерявшись. – Ты не была такой молчаливой и странной в тот вечер, когда я увидел тебя впервые. Теперь же… Саломея, если бы ты могла заглянуть мне в душу… Я не могу отделить мысли о тебе от мысли о моей матери. Она уже умерла давно; она была простая старая женщина, не очень умная, но она любила меня, и я ее любил; с тех пор, как помню себя, я всегда был окружен тихим дыханием ее души. И теперь, когда я смотрю на тебя, мне кажется… что-то перешло к тебе от умершей, что-то высокое, теплое. Мне кажется, будь она жива, она бы, взглянув на тебя, сказала мне: сын мой, вот жена для тебя.

Он замолчал и напряженно вглядывался в ее черты, ища в них ответа.

– Зачем ты мне это говоришь? – глухо спросила она.

– Зачем? Саломея, если бы была возможность, если бы ты хотела…

– Что?

Он взглянул на нее удивленно и растерянно.

– Разве ты не понимаешь, о чем я говорю? Я часто представлял себе, как это будет. Тихий домик у берега моря… Тенистый сад… Чистый ручей… Тихий шелест деревьев вдали от шума и суеты, и среди всего только мы двое. Только ты и я, я и ты!

– Римлянин и иудейка?…

Она проговорила это беззвучно, без горечи, но в голосе ее было что-то бесконечно печальное.

– Об этом я тоже думал, – поспешно сказал он. – Я много думал, с тех пор; учение греческих и римских философов, таинственные мистерии египтян, они меня не удовлетворяют, мне чего-то в них недостает, нет в них глубины. Может быть, я нашел бы это в твоей вере…

На ее лице отразилось глубокое волнение. Как он ее любит! Но теперь слишком поздно…

Она вздрогнула и закрыла глаза. Флавий Сабиний взял ее за руку. Его мягкое прикосновение было ей приятно. Она еле смогла удержаться от слез, ее тонкая рука была неподвижна и холодна как лед; пульс едва бился. Но ожившее вдруг лицо пробуждало в нем надежду.

– Знаешь, – сказал он, – несчастье, постигшее тебя и твою семью, показало мне всю глубину моей любви. Я прежде никогда не чувствовал злобы. Этерний Фронтон – первый человек, которого я возненавидел. При одной мысли об опасности, угрожающей тебе, я весь дрожал. Я бросился к Агриппе – вашему царю, а от него к сестре его Веронике. Она подала мне слабую надежду. Вернувшись с Кармеля, она позвала меня к себе, чтобы поговорить о тебе и о твоей семье. Она хотела упросить Тита, чтобы он отдал тебя и Тамару ей. Только с этой целью она и ездила на Кармель. Но ей не удалось выполнить свое намерение. Вероника все-таки обещала помочь, она предложила мне смелый план… В городе, занятом римскими войсками, никто не станет остерегаться нападения… Я сделал все приготовления и воспользовался случаем, чтобы прийти с Титом сюда. Я надеялся увидеть тебя или по крайней мере дать тебе знать каким-нибудь образом о том, что готовится…