Текст книги "Гибель Иудеи"

Автор книги: Элиза Ожешко

Соавторы: Генрих Шумахер,Семен Кончилович,Мария Ратацци
сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 36 страниц)

На помощь пришедшей толпе тотчас же бросились стоявшие у синагоги и в других местах отряды стражи, но темнота и узкие улицы препятствовали их действиям. С большим уроном солдаты принуждены были отступить и ждать подкреплений.

О восстании тотчас же сообщили во дворец. Веспасиан и Тит были огорчены тем, что торжество дня в самом конце было нарушено. Опасность была в том, что начавшееся восстание могло распространиться на другие кварталы, где жили иудеи.

Когда дальнейшие известия все более и более указывали на серьезность положения, Домицилла, волнуясь за участь Фебы, решила отправиться на южную часть Палатина, недалеко от которой расположен был иудейский квартал.

Она остановилась там и стала жадно прислушиваться к доносившемуся шуму, стараясь что-нибудь разглядеть в лежавших внизу мрачных рядах иудейских домиков. Вдруг послышались шаги, и она узнала Тита. Как только получено было известие о восстании, он тотчас же приказал принять самые строгие меры к тому, чтобы возможно скорее подавить его. На Палатин он пришел, чтобы самому следить, насколько опасную форму приняло восстание.

Тит, не узнав Домициллы, был, однако, удивлен, увидев на холме одинокую фигуру женщины. Домицилла, не желая, чтобы Тит узнал ее, при его приближении закуталась в плащ.

Некоторое время оба они стояли молча, устремив взгляды на ту сторону Тибра, за которой вырисовывались неясные очертания хребта Яникула. Ночь была тихая. Побоище, казалось, приходило к концу. Едва слышались отдаленные крики.

– Боже мой! – вдруг воскликнула девушка, непроизвольно. – Там пламя и клубы дыма.

Тит по голосу тотчас же узнал Домициллу. Над иудейским кварталом вздымалось громадное пламя. Багровое зарево зловеще осветило прилегающие дома, отражаясь в волнах Тибра.

Тит безмолвно смотрел на разраставшееся пламя, и лицо его становилось все более и более озабоченным. При такой скученности построек огонь перекидывался с дома на дом с поразительной быстротой. Через короткое время пламя, казалось, охватило весь квартал, представлявший теперь издали сплошное море огня.

Сострадательная Домицилла тут же начала возносить в мыслях самые горячие молитвы к Иегове, прося его защитить свой народ. В то же время она вспомнила недавний разговор про Иисуса Христа и начала молиться также и Ему, призывая и Его на помощь несчастным людям. В эту ужасную минуту, когда гибли дети и старики, ей хотелось лишь молиться, не, задумываясь, правда ли то, что о нем рассказывают, а Христос, судя по рассказу, был таким добрым и сострадательным.

И ее молитва, казалось, была услышана.

Пламя начало уменьшаться, ограничившись, по-видимому, лишь частью квартала.

– Опасность, кажется, миновала, – сказал наконец Тит. – Я думаю, что тебе нельзя долго оставаться под открытым небом. Могу я тебя проводить домой?

Долгое отсутствие Домициллы встревожило домашних, и на розыски было послано уже несколько рабов. Феба, успевшая незадолго перед этим возвратиться с похорон первосвященника, как только заслышала шаги госпожи, бросилась к ней навстречу.

– Ах, добрая госпожа, у меня все сердце перевернулось от страха, – говорила рабыня. – Сегодня для меня такой несчастный день, что я готова была думать о твоем долгом отсутствии Бог знает что!

На следующее утро Тит много размышлял над вчерашней встречей с Домициллой. Он задавал себе вопрос, что могло побудить ее идти ночью смотреть пожар? Он предполагал, что Домицилла, как и многие из женщин тогдашнего высшего круга, держалась втайне иудейства, но все же это казалось ему недостаточным для столь живого участия ко вчерашнему бедствию. Как бы то ни было, эта молодая девушка с некоторого времени начала сильно занимать воображение Тита. Возвышенные нравственные правила, которые преподаны были с детства Домицилле ее рабыней Фебой, наложили высокую печать чистоты и непорочности на все ее поступки. Правда, по сравнению с блестящей и пышной красотой Вероники, красота Домициллы была лишь красота маленькой звезды при сверкающем солнце. Но эта скромность, это отсутствие чего бы то ни было бьющего в глаза и делало Домициллу особенно привлекательной.

Размышления Тита были прерваны приходом военного легата, который принес подробный отчет о вчерашнем происшествии, из которого было ясно, что иудеи не виноваты.

– Объяви, – сказал Тит, – что всем, у кого пожар истребил имущество, потери будут возвращены за счет казны. Кроме того, я сделаю распоряжение, чтобы потерпевшим был выдан хлеб и мясо, а также дано временное пристанище… Как ты думаешь, – спросил Тит, – не будет опасно, если я сам явлюсь в иудейский квартал для раздачи денег?

– Я думаю, правитель, что это нисколько не опасно, – отвечал легат. – В квартале мною оставлена удвоенная стража. Если ты позволишь мне объявить им наперед о твоем намерении, то, мне кажется, тебя встретят с радостью. Народ слишком угнетен постигшим его бедствием и едва ли станет отвергать руку помощи.

Домицилла спала неспокойно. Ей казалось, что она продолжает видеть обуглившиеся развалины. Желая отогнать этот кошмар, Домицилла решила разбудить Фебу, находившуюся в соседней комнате. Домицилла попросила ее рассказать, где она была. При рассказе о том, как погребен был иудейский первосвященник, чувствительная Домицилла едва сама не расплакалась.

– Когда я думаю о бедствии, постигшем иудеев, – сказала Домицилла после некоторого молчания, – мне приходит на память рассказ Тита о Иисусе Христе. Неужели, в самом деле…

Домицилла не решалась договорить. Это слишком противоречило сложившемуся у ней представлению о Боге Иегова, невидимый Бог, с его великолепным храмом, для которого даже великий Август посылал дары, такой Бог, по ее мнению, был единственно подходящим Существом, которому могла оказывать высочайшее почтение гордая римлянка и к тому же родственница цезаря. Но распятый Назарянин, притом, быть может, представленный Титом в более идеальном, чем на самом деле, свете, такой Бог, по ее рассуждению, едва ли был возможен.

Она задумчиво сказала:

– Я не поступаю так, как многие римские матроны, они признают иудейского Бога и даже молятся Ему, но в своих поступках не руководятся никакими высшими правилами. По-моему, это неправильно. Вместе с вами я разделяю надежду, что некогда явится Мессия, но мне кажется, что Мессия избавит не только вас, но и всех людей. Только я думаю, что этот Мессия должен явиться не в образе раба, который умер на кресте…

– Возвращаясь после похорон первосвященника, – сказала Феба, – я не могла ни о чем другом думать, как только о несчастье своего народа и моей родной семьи. Ах, – добавила она страдальчески, – чем больше я об этом думаю, тем больше боюсь, что причина страдания всех нас одна.

– Так ты полагаешь, – спросила Домицилла с удивлением, – что разрушение Иерусалима есть наказание Божье за смерть Назарянина? Но причем же тут твоя семья?

– Я просила тебя, добрая госпожа, – продолжала Феба, – никогда не расспрашивать меня о судьбе моих родных. Если для меня потеряно все, – думала я, – то я желала по крайней мере утешить себя хоть тем, что у меня остается светлое воспоминание о днях, проведенных в, доме отца, пока на нас не обрушились бедствия. Но сегодня… сегодня я не могу удержаться; мое сердце разрывается на части, и ты, ты, добрая госпожа…

– И все это имеет отношение к смерти Христа? – снова спросила Домицилла.

– Я не знаю, говорил ли тебе, госпожа, Тит, – тихо сказала Феба, – что Христос предсказал гибель и разрушение Иерусалима и все обрушившиеся на нас бедствия, что не осталось ничего такого, чтобы случилось не так, как Он говорил. Причина, почему Его ненавидел наш народ, заключалась в том, что Он предсказывал нам гибель, тогда как мы надеялись господствовать над всем миром. Эту надежду имели особенно наши первосвященники и книжники; они же распространяли ее и в народе. Мой дед был первосвященником. Он жил как раз в то время, когда в Иудее учил Христос. Его звали Каиафой, и он-то и осудил Христа на смерть…

Домицилла не верила своим ушам! Внучка первосвященника теперь ее рабыня!

Феба, собравшись с силами продолжала:

– С этих пор счастье навсегда оставило наш дом. Моя мать, младшая дочь первосвященика и его любимица, умерла в родах, оставив пятеро детей, из которых мне, самой старшей, не было и девяти лет. Дед мой тоже вскоре умер, как говорят, с горя по своей любимой дочери. Старания моего отца занять его первосвященническое место окончились неудачей из-за интриг. В скором времени страшный пожар уничтожил все наше имущество. Участливые друзья помогли отцу стать на ноги, ссудив его деньгами. Он начал торговлю персидскими коврами. В первый же год дела его дошли блестяще, и это дало возможность воспитать всех нас. Он решил снарядить в Рим два судна с тканями и материями. Утром перед отъездом – с того времени уже прошло 12 лет – я видела своего отца в последний раз. Я предчувствовала это при прощании и горько плакала, расставаясь с ним. С тех пор никаких вестей о нем не было. Несомненно, он погиб вместе со своим товаром в морской пучине.

Несчастная девушка глубоко вздохнула. Она не знала, что ее отцу через несколько лет удалось возвратиться в Иерусалим; она не знала, что с тех пор он дни и ночи занят был одною лишь мыслью, как бы отыскать свою любимицу дочь; не знала, сколько он испытал горя.

– Чтобы расплатиться с заимодавцами, – продолжала Феба, – было продано все оставшееся имущество, но этого не достало, и тогда всех нас продали в рабство. Нас повезли в Александрию. О, что я пережила, когда мне вымазали ноги мелом и вывесили над головой дощечку с надписью о моих летах и моих качествах! Я досталась скупщику рабов, который отвозил их в Рим для перепродажи. Бедствия и здесь ожидали меня, пока наконец Господь не сжалился надо мной и не послал тебя, добрая госпожа! Единственное, что меня поддерживало в эти невыносимые минуты, это вера и молитва к Богу отцов моих.

Домицилла внимательно слушала ее рассказ. Только теперь для нее стало ясно, почему Феба всегда имела такой задумчивый вид.

– Эта вера, что Бог отцов смягчит когда-либо гнев свой, – продолжала Феба, – не покидала меня и тогда, когда стало известным, что Иерусалим взят и храм разрушен. К этой вере я обращалась и вчера, когда вели в триумфальном шествии первосвященника и левитов, когда я наконец проводила прах помазанника Божия, которому пришлось так бесславно окончить дни свои в языческой земле… Я тебе еще не сказала, госпожа, – продолжала Феба, – того, на чем именно основывается моя вера, когда я думаю, что постигшее мой народ и мою семью наказание, должно когда-либо окончиться. Когда Христос висел на кресте и когда наши первосвященники и книжники, издеваясь, говорили: «Если ты Сын Божий, сойди с креста», – тогда Он, подняв глаза к небу, произнес: «Отче! Прости им, ибо не ведают, что творят»…

– Что ты говоришь? – перебила ее Домицилла. – Неужели Он мог так молиться? Неужели Он в муках и среди насмешек мог просить за этих людей? Человек может говорить что угодно при жизни, но пред лицом смерти… Если бы ты мне сказала, что Он, испытывая страдания, произнес проклятие на Иерусалим и предсказал гибель своему народу, то это было бы понятно. Но, ты говоришь, Он молился за своих мучителей! О, Феба, произносилась ли когда-либо человеческими устами более высокая и святая молитва? Нет, нет, Феба, – после этого я готова верить, что это был не человек, а Бог!

– И эта-то молитва умирающего Христа, – сказала Феба со слезами на глазах, – есть единственная надежда, что горести наши когда-либо закончатся. Такая молитва из уст праведника не может остаться неуслышанной. И если Господь наказал нас, если взыскал с нас неповинную кровь праведника, то придет время, когда Он простит нас.

– Я благодарна тебе за все, что ты мне сказала, – немного помолчав, произнесла Домицилла. – Когда вчера пламя бушевало с такой яростью в иудейском квартале, я подумала, что оно истребляет и без того слишком обиженных судьбой людей. Это был столь неожиданный финал для триумфального дня и такая жестокость к ни в чем неповинным беднякам, что я невольно вспомнила о Христе и стала молиться Ему, чтобы Он остановил бедствие. Это был первый случай, когда я обратилась с молитвой к Христу. Быть может, Его силой и сделалось так, что пожар в скором времени прекратился. Ах, Феба, как много таинственного в действиях Божиих!.. Однако довольно сегодня об этом: меня клонит ко сну, и я чувствую, что теперь засну. Иди, Феба.

VIII

После триумфального дня последовал длинный ряд празднеств, представлений и разного рода увеселений для народа. В храм Юпитера выставлены были наиболее замечательные трофеи из разрушенного Иерусалима, и множество любопытных приходило, чтобы посмотреть на них.

На одном из полей, находившихся по ту сторону Тибра, иудейскими рабами вырыт был громадных размеров бассейн, в который через канал провели воду из Тибра, в этом бассейне должно было происходить морское сражение. После того, как тысячи зрителей расположились вокруг, суда устремились друг на друга. Победившей стороне назначена была значительная награда, и потому сражение велось не на жизнь, а на смерть. На, судах сражались между собой иудейские пленные. Многие были ранены и убиты, и вода сделалась красной от крови. Когда судно предводителя одной из сторон было потоплено, с берега раздались рукоплескания и победившим торжественно дана была награда.

Но самым большим развлечением как для знати, так и для черни были бои гладиаторов и травля диких зверей. Представления продолжались в течение целых ста дней: за это время было истреблено не менее пяти тысяч диких животных. Большинство участников этих кровавых увеселений также были иудейские пленные. На арене амфитеатра на Марсовом поле устроен был деревянный город с храмом наподобие Иерусалимского, и одна часть иудейских пленников должна была брать его приступом, в то время как другая защищала.

В театре Помпея давалась каждый день специально поставленная пьеса, изображавшая триумфальное шествие Бахуса по Востоку. И хотя на представлении присутствовал вместе с отцом сам Тит и другие члены семьи цезаря, актеры нисколько не стеснялись отпускать по поводу отношений Тита и Вероники остроты и шутки, вызывавшие у толпы дружный хохот. Веспасиану не нравилась такая дерзость, хотя эти шутки подхватывал даже брат Тита, Домициан. Тит относился к этому благодушно и, нисколько не обижаясь на насмешки, старался успокоить отца.

Тит, согласно своему обещанию, навестил Климента и убедился, что дядя его непреклонен и что его образ жизни вполне разделяет и его жена. Тита особенно поразила эта перемена в воззрениях своей родственницы. Нанося визит, он главным образом рассчитывал на ее помощь, но теперь, после неудачи, он оставил обоих с твердым намерением не переступать более никогда порога их дома.

Веспасиан и Тит не знали, что их ближайшие родственники держатся христианства. Прошло семь лет с того времени, как Нерон обвинил христиан в устроенном им же самим пожаре и казнил их такое множество, что, казалось, в столице навсегда было искоренено христианство.

IX

Несмотря на то, что Иосиф Флавий решил не являться во дворец цезаря в течение всех дней триумфальных празднеств, на следующий же день после его приезда к нему пришел от Тита раб с приглашением.

Заданный Домициллой вопрос о причине гибели иудейского народа заставил Тита задуматься: действительно ли разрушение Иерусалима ниспослано Богом как наказание за смерть Назарянина? Если христиане признают Распятого Богом, в каком отношении стоит Он к Богу иудейскому? И сами христиане – секта ли они только или находятся во вражде с иудеями? Кто мог лучше все это разъяснить, как не Иосиф Флавий?

Разговор между ними продолжался долго. Иосиф не был фанатичным ненавистником христиан, и потому ответы его до известной степени были лояльны по отношению к христианству. Христос, по его мнению, был просто мечтателем, который вначале представлялся не опасным, но впоследствии, когда оказалось, что Он упорно стремится распространить свои мечтания среди народа, был признан весьма вредным человеком. Что же касается отношения христиан к иудейству, то они, в сущности, держатся учения закона Моисеева и священных ветхозаветных книг. Причиной же, почему христиане признали основателя своей секты Богом, является то, что они подвергаются преследованиям, которые велись против них фарисеями в Иерусалиме и затем при Нероне: человек устроен так, что чем больше преследуют его за то, что он держится таких, а не иных воззрений, тем больше он начинает почитать эти воззрения. Учение, которое проповедовал Христос – человек, не обладавший никаким научным знанием, впервые было приведено в систему известным Павлом, учеником знаменитого Гамалиила. Павел дополнил это учение, внеся в него все, что касается отношений христиан к государству, их послушания властям и частных обязанностей. В общем, возникшее новое учение христианства ограничивается низшими классами. «Да еще женщинами, – добавил, смеясь, Иосиф, – так как женщины всегда гонятся за новизной как в модах, так и в религии».

Дальнейшие сведения о христианстве Тит получил от Вероники, когда в полдень посетил ее. Перстень Августа доставил Титу большое удовольствие; он гордо носил его и на обращенную в письме просьбу быть милостивым к царице отвечал уверениями в своей верности.

Относительно Иисуса из Назарета она рассказала ему, что Он ученик Иоанна Крестителя. Сам Иоанн происходил из жреческого сословия и был человеком возвышенной души и строгих правил, так что пользовался большим уважением со стороны царя Ирода, который неоднократно обращался к нему за советом. Иисус же, напротив, был простым плотником. К Нему сначала весьма привержен был простой народ, но когда оказалось, что Он в своем учении восстает против существенных законов, то все Его оставили. Один из приближенных учеников Его изменнически выдал Его за тридцать сребреников и Он осужден был на смерть.

После этого Тит решил, что ему теперь вполне известно, кто такой Христос и что такое христианство. Правда, для него оставался по-прежнему загадкой случай с незнакомым старцем, явившимся накануне разрушения Иерусалима, но, во всяком случае, секта христиан для него более с точки зрения политической не имела никакого значения.

От Вероники Тит направился в иудейский квартал. Тит знал, что иудеи встретят его со смешанными чувствами. Но он владел даром располагать в свою пользу сердца людей, и его внимание, и участливость, с какими он обращался со старыми и молодыми, везде обещая помощь и раздавая милостыню, заставили иудеев хоть на миг забыть, что пред ними находится человек, разрушивший священный город и храм.

Оказалось, что пожар произошел неподалеку от синагоги. Мрачно стояли обуглившиеся стены, а из-под развалин еще курился дым. Возле дверей одного дома, который, по-видимому, принадлежал зажиточному иудею, сидел, склонив голову на руки, старец. Это был раввин Аарон бен Анна. И его жилище вместе со всем скарбом стало добычей пламени. Он сидел так целый день и никому не отвечал на приветствия. Когда ему сказали, что в иудейский квартал прибыл Тит, он поднял голову и, увидев, что Тит идет, по направлению к нему, уставился на подходившего, Тит не мог перенести этого взгляда и стал смотреть в сторону. Тогда старик, поднявшись, сказал голосом, который, казалось, исходил из могилы:

– Вы, Флавии – орудие в руках моего Бога, Который, пожелал наказать народ Свой за его беззакония. Но орудие оказалось более жестоким, чем рука, которая его направляла, поэтому Господь отверг это орудие. Для тебя, Тит, не будет более ни одного радостного дня, ни одно из твоих желаний не исполнится более. Несчастье за несчастьем падет на твою голову. Пока стоит мир, да будет проклято имя Флавиев, потому что они попрали дочь Сиона! Иди, тебя ждет брат твой!

Сказав это, старик снова сел и опустил голову. Тит же стоял перед ним ошеломленный, не зная, как отвечать на этот дерзкий вызов старого раввина. Как и отец, который ежедневно обращался к гадателям, Тит был суеверен, и потому этот случай произвел на него удручающее впечатление.

– Не трогайте его, – сказал он властно страже, которая готова была броситься на дерзкого оскорбителя, и, задумчиво опустив голову, направился в Ватиканский квартал, где расположились легионы, принимавшие участие во вчерашнем триумфе.

Невдалеке от цирка Тит, к удивлению своему, увидел своего дядю Климента вместе с какими-то людьми. Все они были одеты в белые одежды и шли по улице, которая вела мимо цирка. Тит с любопытством проследил за ними и увидел, что все они направились внутрь могильного памятника, находившегося на одной из вершин. Кто мог быть там погребен? Зачем понадобилось туда идти Клименту, и что это за люди, с которыми он шел? Тит хотел было последовать за ними, но после своего неудачного визита к дяде ему неприятно было с ним встречаться.

При приближении к лагерю Тита удивили раздавшиеся оттуда торжественные крики. Неужели войска продолжают еще и сегодня вчерашний триумф? Но, войдя в лагерь, он увидел своего брата Домициана на богато убранном белом коне и в длинной белой мантии с пурпурными прошивками. В сопровождении свиты всадников, он, по-видимому, направлялся из лагеря в город.

Тит нахмурился: он понял, для чего Домициан приезжал в лагерь. Когда обсуждался порядок триумфального шествия, Домициан требовал, чтобы ему позволили следовать вместе с Титом на белом коне. Но так как при триумфе только победителю присвоено было право выезжать на белом коне, а Домициан участия в войне не принимал, то Веспасиан отверг это требование.

Но честолюбие и зависть к брату не позволили ему на этом успокоиться, и потому на следующий день, одевшись в богатейшие одежды, какие обычно надевали триумфаторы, он на белом коне отправился в лагерь. Благодаря щедрым дарам, которые его свита раздавала направо и налево легионерам, ему нетрудно было вызвать одобрение войск.

Этот случай послужил поводом к тому, что Веспасиан был крайне возмущен дерзким поступком сына.

– Почему же ты не дашь мне случая стяжать славу? – отвечал Домициан на упреки отца. – Пошли меня против парфян или германцев, и ты сам удивишься моим доблестям…

– Какой враг способен одолеть в настоящее время римские легионы? – возразил Веспасиан. – Курица должна сидеть подле своих цыплят, а не пытаться выглядеть павлином. Из незрелых ягод никогда не выйдет сладкого вина. Что касается курицы, – отвечал Домициан, – то это сравнение более подходит Титу и его иудейской наседке, чем ко мне. И относительно вина – надо еще доказать, что оно из незрелых ягод. Быть может, оно и не будет сладко, – добавил он насмешливо, – но зато крепко.

– Милостивые боги да избавят Рим от такого напитка, – раздраженно воскликнул цезарь.

– Рим, без сомнения, гораздо охотнее будет пить скорее его, чем сладкое вино Тита, – отвечал Домициан. Ты думаешь, отец, – продолжал он с язвительной улыбкой, – что я завидую Титу и его триумфу? Нисколько. После того как вчерашней ночью я послушал прорицания, я готов от души пожелать моему брату всего наилучшего.

Тит удивленно посмотрел на Домициана.

– Один брат не должен быть несчастной звездой для другого, – заметил с горькой усмешкой Домициан, – мы спрашивали звезды и относительно тебя, Тит.

– И что же показали звезды?

– Они благоприятствуют тебе, – отвечал Домициан, – они предсказывают тебе славу после смерти. Но я нисколько не завидую этому. Мне безразлично, что будут говорить после моей смерти. Но мне, – продолжал Домициан, – предсказано другое. Рим и целый мир будут ползать у ног моих! Да! Юпитер бросающий громы и приводящий в трепет всякое живое существо, вот идеал цезаря! Это великий идеал, таким и будет Домициан.

– Это идеал не цезаря, а волка среди овец, – строго сказал Веспасиан. – Если боги допустят этому случиться, то от Рима не останется даже и щепки.

– Если бы это было в моей власти, – насмешливо сказал Домициан, – я повторил бы историю Иерусалима на берегах Тибра. Весь Рим обратить в развалины, даже храм Юпитера на Капитолии сделать кучей обломков, по крайней мере была бы память о роде Флавиев!

С этими словами Домициан оставил отца и брата, которые молча глядели ему вслед.

Первым нарушил молчание Веспасиан. Он заговорил об отношениях Тита к Веронике, выразив сыну порицание за его неразборчивость.

– Отец мой, – спокойно отвечал Тит, – если зависть и честолюбие возмущены царицей за то, что она желает стать женой Тита, то надо сказать, что даже те, которые ненавидят ее, не могут отрицать, что она выше всех римских женщин не только по красоте, но и по уму. Фамилия Иродов еще со времен Августа находилась в самых близких отношениях к дому цезаря. И какой же закон повелевает сыну цезаря искать супругу непременно среди римских матрон?

– Как римляне смотрят на твою связь, – сказал Веспасиан, об этом ты мог слышать в театре. Иудеянка – будущая царица…

– Отец, – перебил его Тит, – я дважды женился в интересах нашего рода. Оба раза смерть унесла моих жен, не оставив мне наследника. Теперь я хочу следовать влечению своего сердца.

– Предрассудки сильнее всяких крепостей, – сказал Веспасиан. – Господство Флавиев еще не успело укорениться, и зависть, как крот, может подточить слабые корни.

Когда Тит ушел, Веспасиан погрузился в размышления К неприятностям, которые причинял младший сын, прибавлялось еще то, что Тит, следуя своей страсти, может жениться на Веронике. Разве Домицилла не могла бы составить ему подходящей партии? Свежая, цветущая девушка, добрая и умная. И сколько в ней энергии! Такая девушка вполне подходит для Тита.

X

Во время пожара вместе с домом раввина Аарона бен Анны пропало и все то, что оставила у него Феба. Фебу это сильно опечалило. Теперь уже она не сможет помочь несчастным пленным. Надежды на то, что она встретит своих родных, почти никакой не было, но, если она теперь и увидит кого-нибудь из них в плену, помочь им будет не в состоянии.

Домицилла старалась, насколько это было возможно, утешить ее. С тех пор как Феба поведала ей печальную историю своей жизни, Домицилла стала относиться к ней иначе. Бедствия, преследовавшие семью Фебы, вызывали у Домициллы сострадание и желание ей помочь. Разве она, Домицилла, не может попросить цезаря, чтобы он дал свободу бедной рабыне? Разве Тит не согласится по ее просьбе навести справки о том, нет ли среди пленных родных Фебы?

Через два дня после памятного ночного разговора Домицилла пришла домой в веселом расположении духа. Сияющая, она подозвала Фебу и сказала:

– Ты свободна! Цезарь даровал тебе свободу! Кроме того, Тит обещал навести справки о твоих родных и, если они найдутся, то дать и им свободу!

– Пусть Бог моих отцов наградит тебя за твои милости, повелительница, – сказала она со слезами на глазах. – Но я приму свободу только с условием, что и вперед останусь служить тебе, как раньше.

Домицилла и сама надеялась, что Феба не оставит ее. Ей было бы тяжело расстаться с доброй рабыней. Она решила ежемесячно давать Фебе содержание, чтобы она через несколько месяцев могла отложить сумму, гораздо больше утраченной.

На четвертый день празднеств должно было начаться состязание колесниц в Большом цирке. Посреди арены расположена была длинная каменная преграда, вокруг которой должны были объезжать по семь раз участвовавшие в состязаниях возницы.

Вероника, до этого дня не посещавшая триумфальных зрелищ, решилась присутствовать на этом состязании и готовилась к нему заранее. Тит обязательно будет присутствовать в цирке, и этим случаем нужно было воспользоваться. В первый раз ей представилась возможность открыто показаться перед Римом вместе с Титом – пусть народ привыкает видеть в ней жену своего будущего цезаря.

Когда Веспасиан со всем семейством появился в императорской ложе, наполнявшие цирк тысячи людей разразились бурными приветственными криками.

Сам цезарь занял место посередине; по правую руку поместился Тит и возле него Вероника; по другую сторону, рядом с царицей-матерью, сел Домициан. Домицилла, намеревавшаяся сесть в глубине ложи, подчиняясь настойчивому желанию цезаря, села непосредственно за ним. Сначала Веспасиан хотел посадить ее возле Тита, но вдруг появилась Вероника, и ему пришлось усадить иудейскую царицу на подобающее ей почетное место.

Вероника скоро убедилась, что Веспасиан держит себя весьма холодно по отношению к ней, зато необыкновенно ласков с Домициллой. Так как цезарь всякий раз в разговоре с ней должен был оборачиваться назад, то это не укрылось и от всех других. Веронике впервые пришла в голову мысль, что в Домицилле она может найти свою соперницу. Если любовь, как говорят, слепа, то ревность, несомненно, имеет сто глаз.

Домициллу, согласно ее желанию, сопровождала Феба. Сегодня в первый раз вместо платья рабыни она надела одежду вольноотпущенной. С ее места хорошо можно было видеть Домициллу и незаметно следить за тем, что происходит вокруг нее.

Цезарь бросил белый платок и этим дал знак начать состязание. Каждый возница, выступавший на состязании имел свой, отличный от другого, цвет одежды: белый, красный, зеленый или синий. Еще за много дней до состязания заключались многочисленные пари, какой цвет победит. Как только колесницы стремительно выезжали на арену, каждый был поглощен местом возницы своего цвета. Когда казалось, что побеждает один, но затем его неожиданно перегонял другой, из толпы зрителей неслись неистовые крики.

Домициан и Вероника поставили на красный цвет, Домицилла – на зеленый. Некоторое время впереди шел белый возница, но мало-помалу стал отставать, и скоро его обогнал сначала синий, а потом зеленый. Красный, по-видимому, сдерживал своих лошадей. Вероника и Домициан, казалось, готовы были выпрыгнуть из ложи, чтобы заставить его ехать быстрее. Но постепенно расстояние между ним и первыми двумя все более и более уменьшалось, и, наконец, все три возницы поравнялись и некоторое время шли, не отставая один от другого. Но во время шестого круга колесница синего при повороте неожиданно ударилась о выступ стены, и колесо ее разбилось вдребезги, а возница полетел на землю. Таким образом, впереди остались лишь красный и зеленый цвет. Чем ближе они были к цели, тем усерднее возницы подгоняли своих коней: даже в царской ложе можно было услышать порывистое дыхание взмыленных животных. Оставалось сделать еще один круг: красный возница перевернул кнут и начал неистово наносить удары. Лошади рванулись вперед, опередив на несколько шагов зеленого возницу, но, когда красный и дальше стал погонять по-прежнему, одна из лошадей заупрямилась и встала на дыбы. Это решило все: через несколько мгновений цирк разразился неистовыми криками в честь победившего зеленого возницы.