Текст книги "Гибель Иудеи"

Автор книги: Элиза Ожешко

Соавторы: Генрих Шумахер,Семен Кончилович,Мария Ратацци
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 36 страниц)

Затем в сопровождении левитов, со всеми знаками своего священного служения, в длинных белых одеждах, с золотым, украшенным двенадцатью драгоценными камнями нагрудником и золотой митре на голове, закованный в цепи шел первосвященник.

Вдруг послышалось загремевшее несмолкаемым эхом восклицание ликующего народа: «Слава триумфаторам!» Окруженная ликторами и отборной стражей из преторианской когорты цезаря, появилась колесница, сиявшая золотом и драгоценностями, которую везли четыре белых коня. Веспасиан был одет в одежду, которая служила украшением статуи Юпитера в Капитолии: высочайший из богов позволял победоносному цезарю в день своей славы возлагать на себя его одежды – пурпурную, шитую золотом – тунику украшенную пальмами и богатой золотой каймой тогу и золотые сандалии. В левой руке цезарь держал скипетр из слоновой кости с золотым орлом наверху, в правой лавровый венок. Рядом с ним стоял раб, державший над его головой золотую корону Юпитера.

За отцом в другой колеснице следовал Тит.

Глаза Домициллы были прикованы к нему одному в этих блиставших золотом пурпурных одеждах, с лавровым венком на голове он представлялся ей сошедшим с Олимпа Аполлоном. Все остальное не представляло для нее уже никакого интереса: ни громадные картины, на которых нарисован был Иерусалимский храм, ни барельефы, на которых были изображены эпизоды осады и штурма города, ни победоносные, увешанные лавровыми венками легионы.

Прежде чем шествие достигло середины Капитолия, сделана была остановка, Царь Симон Иорам, его жена и дети, а также первосвященник с позором лишены были торжественных одежд и отведены в находившуюся вблизи Мамертинскую тюрьму. Лишь после этого шествие двинулось дальше к храму Юпитера.

Веспасиан и Тит поднялись по ступеням, ведшим к статуе бога, и положили ему на колени лавровые венки и лавровые ветви; после этого в качестве благодарственной жертвы были заколоты белые быки.

В то время как весь форум наполнен был безграничным ликованием, в иудейских кварталах господствовала глубокая печаль. Некогда оживленные улицы точно вымерли; двери и окна были наглухо закрыты. Никто здесь в этот день не принимал пищи. Разорвав одежды и покрыв головы, здесь плакали и стар, и млад.

V

Не для одного лишь Веспасиана, который вообще не любил всякие торжественные церемонии, празднество, затянувшееся далеко за полдень, казалось утомительным. Все спешили в бани, чтобы освежиться, пока не настало время торжественного ужина. Тит особенно заботился о том, чтобы возвратившиеся в лагерь отряды получили праздничное угощение, а также чтобы приготовлено было обильное угощение и для бедных: день триумфа должен был быть днем радости для каждого римлянина. Но, разумеется, вершиной роскоши в этот вечер был стол во дворце императора.

В пространном триклинии дворца Августа на Палатине, убранном с необычайной роскошью и освещенном множеством светильников, возлежал за главным столом цезарь и его ближайшие родственники, среди них были и Флавий Климент, и его жена. За остальными столами разместились военные легаты, участвовавшие в походе, сенаторы, высшие придворные и должностные лица, а также другие знатные гости, которым выпала высокая честь присутствовать за царским столом. В других помещениях разместились остальные приглашенные.

Домицилла получила место за царским столом рядом с Титом и всякий раз, когда глаза ее встречались с глазами молодого триумфатора, щеки ее покрывались легким румянцем. Девушка мало знакома была с тем искусством кокетства, каким женщина могла покорить сердце мужчины при дворе римских цезарей. Но именно потому, что Домицилла была простой и непринужденной, она на всех производила самое приятное впечатление.

Римляне называли Тита «отрадой рода человеческого», было что-то особенно мягкое и доброе во всех его чертах, с трудом можно было представить его стоявшим во главе легионов в битве под стенами Иерусалима, окутанного дымом развалин, горящего города. Всех удивляло, сколь скромно говорил он о себе. Когда Тит ярко описывал храбрость, с какой иудеи в отчаянной борьбе противостояли римским легионам, то в рассказе его звучало больше сострадания к жертвам, которых потребовала эта жестокая и кровавая война, чем намерение выставить в более выгодном свете свою победу.

Домициллу давно уже занимал один вопрос; наконец она собралась с духом и сказала:

– Разве тебе не жаль было, благородный Тит, видеть, как храм, это дивное произведение искусства, погибает в пламени?

Тит улыбнулся. Домицилла покраснела и смущенно проговорила:

– Извини мне этот наивный вопрос, я ничего не знаю о том, как ведется война, но я так много слышала о великолепии, богатстве и красоте этого храма, о том, каким почитанием он пользовался не только среди иудеев, что что…

– Что, может быть, – добавил Тит, – последующие поколения назовут позором его разрушение?

– Не только это, – добавила Домицилла, – но еще и то, что ты этим, может быть, навлек на себя гнев иудейского Бога.

Вопрос Домициллы заставил всех замолчать. Все приготовились слушать, что скажет Тит.

– Накануне решительного дня, – сказал Тит, – я созвал военный совет и предложил легатам вопрос: оставить ли нам храм или нет. Я сам хотел его сохранить, но сознавал и всю серьезность возражения, что восстания в Иудее до тех пор не закончатся, пока не будет уничтожен храм Иеговы, в котором народ видел не только залог божественной защиты, но и средоточие будущего царства, которое предсказано им в их священных книгах. Мнения полководцев склонялись в мою пользу, то есть чтобы храм был пощажен. Я хотел было уже издать приказание сохранить святыню с тем, чтобы потом обратить ее в храм Юпитера, как неожиданно вошел какой-то старик и сказал с торжественностью, нас поразившей: «Не так, как вы, люди, предполагаете, но как желает Высочайший владыка неба, так все совершается. Думаешь ли, что ты в состоянии был бы преодолеть неприступные стены Иерусалима, если бы не более Сильный, чем ты, стоял на твоей стороне? Иегова отверг свой народ. На сынах Иуды лежит кровь, поэтому от этого храма не должно более остаться камня на камне!»

После этих слов старик скрылся.

– А ты не спросил у стражи, – спросил Веспасиан после некоторого молчания, – как проник в лагерь этот старик и куда он ушел?

– Я спрашивал, – отвечал Тит, – но, оказывается, его никто не видел. Я долго размышлял над этим случаем и, наконец пришел к твердому решению предать храм пламени. Но когда на следующий день я увидел пожиравшее храм пламя, когда я увидел, как иудеи сотнями бросались в огонь, когда перед моими глазами иудейские женщины в диком исступлении разбивали о стены горевшего храма своих детей, думая, что кровь невинных может спасти святыню, тогда меня охватило раскаяние и я приказал остановить пожар. Ненависть иудеев превратилась в благодарность; солдаты и народ начали спасать храм; я сам среди дыма и нестерпимого жара руководил работами. Но напрасно! Казалось, будто здание сделано не из камня, а из дерева, будто сама вода, которой заливали пламя, тотчас же превращалась в масло, чтобы еще больше усилить пожар. И я приказал оставить пламени его добычу. Ты видишь, дорогая Домицилла, – заключил Тит, обращаясь к девушке, – что мне нет оснований бояться ни упрека потомства, ни гнева иудейского Бога как по отношению к себе, так и ко всему нашему дому.

– Но что же это за страшная вина, – спросила Домицилла, – которая потребовала такого неумолимого наказания?.

– Я приложил все старания, дорогая Домицилла, – сказал Тит, – чтобы выяснить всю эту историю подробно, но все же во многом она осталась для меня загадочной. Ты знаешь, что у иудеев есть секта христиан. Последние получили свое название от известного Христа, который назывался Иисусом. Он будто бы происходил из царского рода Давида, древнего героя иудеев, и родился в царствование императора Августа. Достаточно было, по рассказам, одного слова Его, чтобы исцелить бесноватых, сделать зрячими слепых от рождения, чтобы возвратить к жизни мертвых.

Мне рассказывали Его учении, и я нашел в нём такую поразительную простоту, такую полноту правил и предписаний, которых напрасно было бы искать у Платона или какого-нибудь другого философа. Его учению вполне соответствовала Его жизнь. Я хочу указать лишь на одно обстоятельство. Несколько раз народ, следовавший за ним, желал провозгласить его царем, и, согласись Он на это, тогда Риму пришлось бы начать войну сорок лет тому назад, и еще неизвестно, с таким ли удачным исходом. Но Он не согласился.

Никто не обратил внимания на то, что Флавий Климент, стоявший рядом с Титом и внимательно слушавший его рассказ, при последних словах отер с глаз слезы.

– Что этот Христос, – продолжал Тит, – был человеком особенным, на котором явно проявилась милость богов и который, как говорят иудеи, был великим пророком, этого нельзя отрицать. Но его последователи пошли дальше, они признали Его Богом, Который, по их верованию, родился в образе человека чудесным образом от непорочной Девы.

– Пылкая фантазия восточных народов, – насмешливо заметил император, – создает иногда удивительные легенды. Что касается чудес, – прибавил он, – то я насмотрелся их достаточно, когда был в Александрии. Но продолжай свой рассказ.

– Все это я слышал от военнопленных, между которыми находились христиане, – сказал Тит. – Все они сходились в том, что Назарянин самым точным образом предсказал гибель Иерусалима. Этого Христа враги Его обвинили пред тогдашним римским наместником Понтием Пилатом и принудили осудить Его на крестную смерть. Но произнося приговор, Пилат перед всем народом омыл руки и сказал: «Я не виновен в крови этого праведника». Подговоренный врагами Христа, народ закричал на это: «Кровь Его на нас и на детях наших!»

Тит замолчал. Ужасные сцены, виденные им во время войны, еще и теперь, при одном воспоминании, действовали на его воображение. Поражены были и все слушатели. В это время один из придворных сообщил, что народ, наполнявший форум, хочет видеть императора и его семейство.

По программе празднеств торжество должно было закончиться блестящей иллюминацией всего города. Римляне так ликовали по поводу одержанной победы и так искренно почитали императора и его сына, что приложили все старания, чтобы сделать иллюминацию города наиболее величественной. Огнями были уставлены храмы и общественные здания, дома богатых граждан и высших сановников утопали в море огня; самый бедный гражданин и тот не поскупился в этот день поставить в своих окнах по глиняной светильне. Только в иудейском квартале царил полный мрак.

Когда семейство императора вместе с гостями вышло на террасу, глазам их представилось восхитительное зрелище. Храм Фаустины, базилика Юлии, Капитолий сияли бесчисленными огнями; в портиках храмов и дворцов горели светильники; на всех крышах пылали факелы, и среди всего этого моря огня двигались толпы народа. От Капитолия с музыкой и пением проходили мальчики и юноши, неся зажженные факелы, они направлялись к громадной террасе, ведшей уступами от форума к Палатинскому холму, где был дворец императора.

Как только толпа заметила вышедшее на дворцовую террасу семейство императора, тотчас же раздались восторженные приветствия, которым, казалось, не будет конца. С радостной улыбкой Веспасиан смотрел вниз и приветливо кланялся в ответ на восторженные крики.

Когда триумфальное шествие закончилось, Домицилла, заметившая заплаканные глаза своей рабыни и полная к ней участия, отпустила ее, так как пока не нуждалась в ее услугах.

В черных траурных одеждах, с широким покрывалом на голове, тяжелой корзиной в руках Феба тотчас же отправилась в иудейский квартал. Немалых усилий стоило ей добиться пропуска через мост, на котором находился отряд военной стражи. Только после того, как она сказала центуриону что она рабыня Домициллы, родственницы императора, ей позволили пройти. Миновав ряд маленьких домиков, Феба остановилась перед домом Аарона бен Анны. Старая служанка открыла Фебе дверь и поприветствовала ее обычными среди иудеев словами: «Мир с тобой».

– Могу я поговорить с учителем? – спросила Феба.

– Сегодня он никого не принимает, – ответила служанка, – он плачет и молится в этот великий день скорби. Ах, – жалобно заговорила старуха, – до чего пришлось нам дожить! Святого города уже нет более, храм разрушен, священные реликвии пронесены по улицам Рима для триумфа нечестивых!

Подавленная горем Феба сказала сквозь слезы:

– Иди и скажи учителю, что я желаю говорить с ним.

Спустя несколько минут служанка возвратилась и провела Фебу в комнату, окно которой наглухо было закрыто ставней. Феба едва смогла отыскать в полутьме сгорбленную фигуру раввина.

Когда Феба подошла к старцу, он медленно поднял свое лицо, обрамленное белой бородой.

– Мир с тобой, дочь моя, – сказал раввин, – что привело тебя ко мне в этот день, над которым да будет проклятие на все времена?

– О, отец мой, – отвечала Феба, разразившись потоком слез, – я видела, как первосвященника Господня вели с цепями на руках, он шел в своих священных одеждах, осыпаемый издевательствами толпы, мне пришлось видеть, и это разрывает мое сердце на части, как святотатственные руки безнаказанно срывали с помазанника Божия украшения и как он оставлен был без своих одежд, а теперь… теперь…

Несчастная Феба не могла продолжать дальше; она закрыла лицо руками и начала плакать от безутешной скорби.

– Неужели мы допустим, чтобы тело помазанника Божия брошено было в общую яму вместе с телами языческих преступников? Все, что я из года в год откладывала, чтобы откупиться на свободу, все эти небольшие сбережения я принесла теперь тебе, отец мой. Возьми их, чтобы выкупить прах первосвященника у стражи и похоронить его среди своих братьев.

– Да благословит тебя Бог отцев наших! – отвечал старик, но то, для чего ты так великодушно желаешь пожертвовать свои сбережения, уже сделано, уже приготовлен даже саркофаг, в котором будет покоиться тело в одной из гробниц на Аппиевой дороге.

– Ах, отец мой, – сказала Феба после некоторого раздумья, – если бы мне только удалось найти моего престарелого отца или хоть одного из братьев или сестру, с какою радостью я на всю жизнь согласилась бы остаться рабыней, лишь бы выкупить их из плена!

– Ты доброе, благочестивое дитя, – сказал глубоко тронутый старец.

– Но надежда, что я их когда-нибудь встречу, – продолжала Феба, – оказывается напрасной. В таком случае пусть это немногое, что я успела собрать, послужит несчастным пленным. Я прошу тебя, отец мой, – умоляюще прибавила девушка, – пусть все, что здесь я принесла останется у тебя. Я слышала сегодня, что большинство пленных уже предназначено для постройки Колизея. Как они, бедные, будут нуждаться в нашей помощи!

– Я принимаю твою жертву, – проговорил после некоторого раздумья раввин.

– Да будет воля Божия! – отвечала Феба. – Госпожа отпустила меня до поздней ночи, скажи, когда будут выносить тело первосвященника?

– Если так, ты можешь принять участие в похоронах, – отвечал старик, – тело понесут, как только наступят сумерки.

– У меня с собой благовонное миро, которое я купила для погребения, – сказала девушка. – Я хочу вылить его на прах помазанника Божия, прежде чем его положат в гроб.

В то время, как римляне предавались ликованию, из Аппиевых ворот вышли четыре человека, неся на плечах закутанные в черное покрывало носилки с телом первосвященника.

При входе в иудейские катакомбы, налево, у второго от римских ворот верстового камня, прибытия печального шествия поджидало несколько мужчин с факелами в руках. Несшие молча спустились в узкое отверстие подземного хода и осторожно стали двигаться вперед в сыром подземелье, пока наконец не достигли сделанного в стене углубления.

Когда тело было положено в гроб, Феба вылила на него благовонное миро. Один из присутствовавших произнес краткую молитву, которая закончилась общим возгласом: «Да будет твой покой в мире!»

Так схоронил Израиль своего последнего первосвященника.

VI

Царица Вероника не присутствовала во время зрелища триумфального шествия.

Насколько раньше Вероника легко относилась к вопросам религии, настолько теперь постигшее ее народ несчастье изменило прежнее отношение.

Во время осады Иерусалима она вместе со своим братом Иродом приходила в римский лагерь, чтобы удержать римлян от разрушения города и храма. Ей не удалось этого достигнуть, но это посещение имело другое важное последствие, на котором теперь она строила самые смелые планы. Вероника, возвратившись из лагеря в Иерусалим, сознавала, что ей удалось завоевать сердце Тита.

Как ни богат был Восток в то время красивыми женщинами, Вероника превосходила всех. Тит был обворожен как ослепительной красотой, так и умом молодой царицы.

Эти несколько дней, которые Вероника провела в Риме, были употреблены главным образом на то, чтобы завязать новый узел в той сети, которою был уже опутан покоритель Иудеи. И Тит, казалось, имел столь же мало средств противиться действиям Вероники, как некогда Антоний ухищрениям Клеопатры. В Риме везде говорили об этом.

Утром в день триумфального шествия Вероника одиноко сидела в одной из комнат своего роскошного дворца, одетая в траурные одежды, без всяких украшений и драгоценностей. Она сидела, погруженная в мрачное раздумье, небрежно играя лежавшим возле нее ножом.

Одна из рабынь, незаметно войдя, сообщила, что ее желает видеть Иосиф Флавий.

– Лучше было бы в этот несчастнейший день, – начал Иосиф, войдя, – сидеть запершись в темной комнате своего дома, в разодранных одеждах и посыпав голову пеплом. Но я не смел ослушаться твоего приказания, благородная повелительница.

– Я позвала тебя, – отвечала Вероника, – напомнить, что ты должен в точности описать все, что проклятый Рим сделал сегодня, чтобы возможно более надругаться над Богом отцов наших.

– Все, что я написал до сих пор, каждая строчка, – отвечал Иосиф, – написана кровью и слезами. О, если бы я мог последний лист в этой несчастной книге написать огнем!

Вероника замолчала, как бы что-то обдумывая. Потом вдруг выпрямилась, гордо подняв голову; глаза ее заблестели, и она сказала прерывающимся голосом:

– Римляне выбили на своих монетах в знак победы: «Пленная Иудея»… «Пленный Рим» – вот что будет выбито на монетах в честь другой победы! Триумф, в котором шел сегодня Тит, окажется детской забавой перед тем шествием, которое будет, когда Царь Царей поведет свой народ в землю, которую Он дал отцам нашим, когда восстановлен будет Иерусалим и священный храм, когда все цари и все народы подпадут власти Иуды!

– О, великая повелительница! – воскликнул Иосиф. – Каждое слово твое – бальзам, живая роса в сухой пустыне. О, скажи мне, кто возвестил тебе все это? Не говорил ли тебе Господь, как некогда пророкам своим, и не избрал ли Он твои уста, чтобы возвестить Своему народу: «Сними с себя Иерусалим, одежды плача и поругания и облекись в красоту вечной славы; твои сыны собрались вместе у входа и выхода; бедствие миновало вас, оно спасло вас от руки врагов ваших»?…

Вероника открыла стоявший возле нее ларец и вынула оттуда сиявшую драгоценными камнями золотую диадему вместе с двумя браслетами.

– Вот дань, – сказала она с гордой усмешкой, – которую принес сегодня к ногам иудейской царицы триумфатор. В лагере под Иерусалимом, – продолжала она, – я обвила первую веревку вокруг его сердца, я последовала за ним в Рим и здесь привяжу его еще крепче. Иосиф, – воскликнула она, – день его триумфа над Иудой станет днем моего триумфа над ним! Дочь твоего народа будет носить корону римской царицы! Не сказывается ли в этом рука Господня?

– Дорогая госпожа, – воскликнул Иосиф, – ты новая Эсфирь, которую Господь избрал для спасения Израиля! Ты Юдифь, которая сломила гордого Олоферна!

– Я желаю быть больше Эсфири и Юдифи, – сказала она после некоторой паузы тем же взволнованным голосом. Я буду царицей необъятной империи. Но это лишь средство, и оно послужит для других целей. О, видишь ли ты эти корабли, – заговорила царица, все более воодушевляясь, – которые рассекают волны, гордо направляясь на Восток? На их мачтах развевается победное знамя, а на берегу стоят толпы ликующего народа. Сыны Израиля, рассеянные по всем концам земли, собрались, чтобы видеть великий день, как царица, имея в руках скипетр Иуды, вступает в обетованную землю отцов.

– И возводит новые стены вокруг Сиона! – восторженно подхватил Иосиф.

– Да, Иосиф, царица могущественного Рима восстановит Иерусалим и храм, и сам Соломон во всей славе своей с храмом своим будет казаться по сравнению со мной бедным. И тогда, – продолжала Вероника, тогда этот Рим со своими идолами должен будет превратиться в развалины, от него не останется камня на камне. Иерусалим сделается центром мира, он будет владычествовать над всеми народами земли, а меня будут величать все народы.

– Я вижу в тебе истинную дочь своего народа, повелительница, – сказал Иосиф. – Хотя на тебе траурные одежды, но из уст твоих исходят слова ликования. Как ясно теперь мне могущество Бога Израилева! Должно было пролить потоки крови, чтобы загладить все прежние беззакония. Ныне Господь исполнил возвещенное ранее. Со священным воодушевлением я напишу историю прославления Иуды. Для того, чтобы истинно возвеличить тебя, Господь даст мне силу Своего слова.

– Теперь иди и напиши, о чем мы сейчас говорили, – сказала царица. – Я же сниму траурные одежды и оденусь со всею роскошью. Сегодня Тит должен увидеть меня такой прекрасной, какой не видел никогда. Я усыплю его волшебными словами, чтобы он был опьянен моей любовью.

Час спустя Иосиф Флавий сидел в своей комнате и записывал недавний разговор с царицей. Однако теперь к нему возвратились обычное спокойствие и вдумчивость. Несомненно, что картина будущей славы Израиля заманчива, несомненно также и то, что эта сладкогласная сирена имеет громадную силу, но достаточно ли прочен тот фундамент, на котором будет покоиться ее величайший план?

Когда триумфальная процессия проходила мимо Палатина, Тит успел заметить, что среди царской семьи его возлюбленной не было. Он предполагал, что ее не будет, и потому нисколько не удивился. Но это обстоятельство тем сильнее побуждало его тотчас же по окончании церемонии в храме Юпитера Капитолийского поспешить к ней.

Одевшись в роскошное платье, Вероника взяла арфу, на которой она превосходно умела играть. Золотые мечты, которые она только что пред собой нарисовала, должны были излиться в радостных звуках. Она с силой ударила по струнам, и ей показалось, что арфа еще никогда так красиво не звучала. Казалось, струны сами переживали ту радость, которая охватила Веронику.

Она играла песню Мириам, которую она пела после чудесного перехода израильтян через Черное море, где потонули преследовавшие их египтяне. Как прекрасны были слова священной песни, с какой силой звучал голос Вероники!..

Царица не заметила, что вошел Тит и с жадностью слушает ее пение и игру. Как только она пропела последний стих, он обнял ее и поцеловал в лоб.

– Я уверен, – сказал он весело, – что сами боги в Элизии не слышали более чудного пения и более дивной игры. И я не знаю, кто более завидует: Юнона ли твоему голосу или Юпитер мне, который его только что слышал.

– Песни моего народа, – отвечала царица, – обладают поразительной силой, и если бы даже совершенно исчез народ, они останутся всегда. Когда я хочу достойно прославить героя, то я воспеваю его в песнях моего народа.

– Но у вас есть и другие песни, которые столь же очаровательны, как любовь, – сказал Тит. – Они подобно вину, которое выделывается под вашим знойным солнцем, опьяняют сердце. Не споешь ли ты, золотой соловей, мне такой песни?

– Это песни, которые пел один из наших царей, – отвечала Вероника. – Мы называем их песнею песней. Ты желаешь, чтобы я спела, – хорошо.

Но только Вероника начала петь, как в передней послышался шум. Мужской голос кричал: «Нет, я должен видеть царицу!»

Вероника хлопнула в ладоши, и тотчас же явилась находившаяся в передней рабыня.

– Пришел господин, который был у твоей светлости вчера, – сказала рабыня. – Ему нужно что-то получить от тебя, царица, и сколько слуги ни удерживали его, он требует видеть тебя во что бы то ни стало.

– Пусть войдет, моя дорогая, – сказал Тит, обращаясь к Веронике. – Маленькая задержка не помешает моему счастью, которое я всегда испытываю в твоем присутствии.

Вероника подавила неудовольствие, что ее побеспокоили в такую минуту, и поставила арфу в сторону. Каково же было ее изумление, когда она увидела перед собой римского ростовщика Исаака бен Симона, у которого Вероника кругом была в долгах.

Иудей бросил злой взгляд в сторону Тита и, обращаясь к царице, грубо сказал:

– Я пришел получить долг. Мне сказали, что ты, царица, настолько презираешь свой народ, что участвовала в зрелище триумфа, и я теперь вижу, что это не выдумка. Сегодня в Риме оказалась одна иудеянка, которая надела торжественные одежды, только одна, которая выставила напоказ все свои украшения. Для тебя, царица, кажется, гибель народа настолько приятна, что ты играешь даже на арфе… Но я не хочу, чтобы мои деньги находились у той, которая с таким презрением относится к своему народу. Я требую долг обратно. Если у тебя, царица, нет, то я думаю, – прибавил ростовщик, бросая взгляд в сторону Тита, – что господин поможет тебе со мной рассчитаться.

Вероника, казалось, готова была провалиться сквозь землю от стыда. Вместе с тем она чувствовала такую злобу против этого назойливого и грубого ростовщика, что сию минуту приказала бы его повесить, если бы это было в ее власти. Его приход и оскорбительное требование в эту минуту, когда она рассчитывала провести вечер наедине с Титом и окончательно покорить его, мог разрушить все ее планы.

И для Тита этот случай бы не менее неприятен. То, что люди делают долги, это обычное явление, но быть свидетелем сцены, крайне оскорбительной и тяжелой для его возлюбленной, ему было весьма неприятно. Он спокойно сказал ростовщику:

– Вот мой перстень, иди к моему управляющему, и он тебе уплатит все, что нужно.

– Нет, нет! Я этого не позволю, – сказала Вероника, отстраняя руку Тита. – Одно, о чем я тебя прошу, оставь меня поговорить с этим человеком.

Тит продолжал настаивать, чтобы она приняла его предложение, но царица ни за что не соглашалась. Видя, что Вероника настаивает на своем, он удалился.

– Ты упрекаешь меня, – сказала она гневно ростовщику, когда они остались вдвоем, – что я смотрела триумфальное шествие; но пойди к Иосифу Флавию и спроси у него, давно ли он со мной разговаривал. Он скажет тебе, что незадолго до этого видел меня здесь в траурных одеждах, и объяснит, почему я сняла те одежды и надела эти, за которые ты меня упрекаешь. В тот момент, когда дочь Иуды готовится наложить цепь на шею триумфатора, является иудей и разрывает эту цепь. О, теперь я вижу: Иерусалим вечно должен оставаться в развалинах; всегдашняя жажда к наживе, этот наследственный порок иудеев, может разрушить все планы Иеговы! Вот диадема, – сказала царица, вынимая из шкатулки подарок Тита, который она показывала Иосифу. – Это корона, которую принес наследник римского престола будущей царице Иерусалима. Возьми ее, она стоит гораздо больше, чем я тебе должна. Возьми, но пусть падут на твою голову и все проклятия, которые будут произноситься, пока останется в живых хоть один иудей.

Исаак бен Симон некоторое время с изумлением смотрел на сверкавшую алмазами корону, а затем, бросившись на колени, сказал:

– Прости, прости, благородная повелительница! О, зачем я так поспешил поверить тому, что мне наговорили!

Вероника села на кушетку и опустила голову. Сердце ее, казалось, готово было разорваться от гнева и горя.

Ростовщик вынул из кармана долговые записки и сказал:

– Царица, вот твой долг на 500 талантов. Пусть он более не смущает тебя: я готов ждать год, два и больше. В Риме есть много людей, гораздо более богатых, чем я. Я постараюсь их убедить, и мы все вместе соберем сумму, какая потребуется для тебя. Видит Бог, что я готов сделать все, чтобы загладить свой опрометчивый поступок.

– Позови мою рабыню, – тихо сказала после некоторого молчания царица, – и оставь меня одну.

Опершись на руку рабыни, Вероника направилась в спальню. Только теперь она немного успокоилась. Ее несколько утешила мысль, что Исаак бен Симон обещал открыть ей кредит у богатых ростовщиков. С деньгами, которые ей обещал достать иудей, она могла чувствовать себя всесильной. Надо было лишь как-то загладить то неприятное впечатление, которое произвел этот случай на Тита. Как хорошо сделала она, что не приняла его помощи! У нее был драгоценный перстень, доставшийся по наследству, с изумрудом редкой величины и резным изображением символической фигуры победы. Этот перстень подарил ее деду великий Август: она подарит его сегодня Титу, в день его триумфа.

Вероника взяла две навощенные дощечки и написала «Божественный Август некогда подарил этот перстень в знак своей дружбы моему деду Ироду. Прими его теперь от меня в знак моего пожелания, чтобы ты всегда был счастлив так же, как подаривший его. Вместе с тем пусть будет он залогом милости, которой ждет от тебя внучка царя».

Связав дощечки шелковым шнурком и приложив печать, Вероника позвала своего управляющего, на преданность и ум которого она полагалась, и, вручив ему дощечки и перстень, велела тотчас же передать их Титу.

В тот же вечер Веронике стало известно, что Тит надел этот перстень за вечерним пиршеством, которым закончился день триумфа.

VII

Когда проснувшись на следующий день после триумфа, Тит перебирал события вчерашнего дня, он находил, что все происходившее представляло собой великолепную картину, которая еще и теперь как бы продолжала находиться перед его глазами. Но одно лицо более других выделялось среди всего. Это была Домицилла.

Не только в иудейском квартале, но и в богатых иудейских домах, в центре Рима, вечером в день триумфа никакого торжественного освещения не было. Сначала этому не придали никакого значения: мрачный вид жилищ у недавно побежденных лишь более возвышал ликование и радость победителей. Однако, несколько позже, когда у многих головы разгорячились вином, образовались группы молодежи, которые решили потребовать, чтобы иудеи зажгли в своих домах огни. Люди эти направлялись сначала к некоторым домам в центре, и, когда им угрозами удалось добиться желаемого, они решили проделать то же и во всем иудейском квартале. Они пробрались к тибрскому мосту, и, хотя здесь с утра поставлен был сильный отряд стражи, большая часть их успела перейти через мост без всякой задержки. Но в иудейском квартале дело приняло совершенно иной оборот. Крики и угрозы послужили сигналом вспышки той накипевшей злобы, которая с утра переполняла сердце каждого и с трудом сдерживалась. Населению квартала мало приходилось чем рисковать. Имущества у него не было, одна лишь жизнь, но и она после сегодняшних событий представляла немного цены. Вот почему в одно мгновение на римлян устремились с отчаянной яростью все – не только мужчины, но женщины и даже дети. С крыш, из окон, отовсюду летели камни, поражая пришедших. В скором времени весь иудейский квартал представлял из себя побоище. К пришедшим толпам римлян устремились на помощь новые, со своей стороны иудеи действовали с редким ожесточением и единодушием. Неистовые крики, брань, вопль женщин, плач детей – все смешалось в один нестройный гул, далеко разносившийся по ту сторону Тибра.