Текст книги "Гибель Иудеи"

Автор книги: Элиза Ожешко

Соавторы: Генрих Шумахер,Семен Кончилович,Мария Ратацци
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц)

Против ожидания Веспасиан после отдыха в Цезарее Филиппийской не двинулся на Иерусалим. Он ограничился тем, что очистил Перею от мятежников; ему удалось этого достигнуть в течение трех месяцев с помощью действующей там партии мира. Потом он поместил свои войска на зимние квартиры в Барите и Цезарее Приморской.

Войска его были недовольны бездействием; их возмущало, что покорение Галилеи стоило стольких потерь, и они горели нетерпением взять штурмом столицу и уничтожить народ, который чуть было не поколебал славу римского оружия. Но полководец, казалось, не замечал возрастающего недовольства; не обращая внимания на ропот солдат, он устраивал марши, учил метальщиков и стрелков пользоваться осадными машинами, строил крепостные валы и рвы для обучения своих солдат. Казалось, что он или жалеет иудеев, или боится поражения.

Это последнее предположение всего более оскорбляло римские войска; неопределенность положения побудила военачальников обратиться к Веспасиану с просьбой о немедленном продолжении войны. Тит тоже присоединился к ним. Ни он, ни Агриппа не могли понять причину странной нерешительности полководца. Для Агриппы особенно важно было быстрое подавление восстания; это было для него единственным средством осуществить свои надежды на царствование в Иудее, прежде чем она будет совершенно обескровлена внутренними раздорами.

Веспасиан принял военачальников с обычной спокойной вежливостью и выслушал своего сына, выбранного говорить от имени всех. Когда Тит закончил, улыбка показалась на губах Веспасиана.

– Тит Флавий, легат, – сказал он с легкой усмешкой, – употребил, говоря о моей медлительности, столь резкое слово, что оно нуждается в моем прощении. Он сказал, что я поступаю, как женщина. Он прав, сознаюсь, что если я подражаю великому Фабию Кунктатору, то делаю это следуя совету женщины.

Шум прошел по всему собранию; все догадывались о ком идет речь. Тит покраснел под проницательным взглядом отца.

– Неужели ты говоришь о Веронике, моей сестре? – спросил Агриппа.

– Да, – ответил Веспасиан, – и клянусь, что все мы могли бы поучиться у нее. Истинный римлянин должен быть не только полководцем, но и государственным человеком. Сознаюсь, я уже собирался двинуть войско на Иерусалим, но Вероника меня вовремя удержала…

– Я ничего не понимаю! – воскликнул Тит, обеспокоенный тем, что Вероника за его спиной вела переговоры с отцом. – Какие основания она представила тебе?

– Пусть она сама даст объяснения, – сказал Веспасиан, откидывая тяжелую завесу, разделявшую комнату.

Вероника поднялась с кресла, на котором сидела, и приблизилась к собравшимся.

– Тебя удивляет мое присутствие здесь, – сказала она невольно отступившему легату и добавила, тонко льстя Веспасиану: – Ты, вероятно, полагал, что то, о чем все говорят, не доходит до ушей полководца. Веспасиан все видит и все слышит… Вы спрашиваете, что за причина промедления, от которого страдает ваше самолюбие, – обратилась она к остальным. – Ведь вы знаете, вероятно, что Риму угрожают не одни только иудеи: в Галлии Виндекс поднял восстание против цезаря, а в Риме каждый день открывают новый заговор. Как знать, быть может, близок день, когда Рим, истерзанный междоусобиями, увидит свое единственное спасение в Веспасиане и во всех вас, собравшихся под его знаменами. Для проницательного взора видно, что готовится переворот, более опасный, быть может, чем распря триумвиров. И тогда должен появиться новый Август, который сможет твердой рукой взять власть в свои руки и успокоить умы.

Она на минуту остановилась как бы для того, чтобы дать собранию понять то, что он сказала.

– А теперь представьте себе, – продолжала Вероника, – что буря разразится тогда, когда вы будете заняты осадой Иерусалима. Не думайте, что вы одержите слишком легкую победу над жителями. Борьба будет жестокая и трудная, и уже нельзя будет, оставив иудеев, идти на помощь гибнущей империи. Нельзя было бы избрать более благоприятного для иудеев момента, чем теперь, для начала войны. Конечно, они разделены, но яд междоусобных распрей не проник еще достаточно глубоко в их сердца. Все они: саддукеи, фарисеи, зелоты и сикарии – выступят против вас как один. Яд междоусобия не сразу умерщвляет, а действует медленно и тайно; должно пройти время, пока он проникнет во все части организма и ослабит его. Вот почему я не советовала Веспасиану идти теперь на Иерусалим; я ему рассказала одну басню, хотите и вы послушать ее?

– Говори! – возбужденно крикнул Тит.

Вероника начала рассказывать:

– Одному рабу его господин повелел бороться против целой стаи волков, обещая ему в случае победы свободу. Все слышавшие его приказание считали несчастного обреченным; одни уговаривали его бежать, другие советовали ему испугать волков, бросившись на них сразу с мечом в руках. Раб не сделал ни того, ни другого. Надев на себя несколько овечьих шкур и вооружившись коротким кинжалом, он вышел на середину арены и притаился в песке. Когда раскрылись клетки с дикими зверями, он стал издавать жалобные звуки, похожие на блеяние овцы; в первую минуту волки остановились, потом дружно кинулись на мнимую овцу, чтобы растерзать ее и насытить свой голод. На это раб и рассчитывал: он выскользнул из-под шкур, оставив их на песке, а сам затаился в углу арены. Волки бросились на шкуры, причем каждый старался выхватить кусок у другого; началась страшная грызня между волками, и каждый раз, когда один из волков падал, другой бросался, чтобы загрызть. Рабу было очень легко убивать их одного за другим. Наконец, остался только один волк, самый сильный и страшный, но и он уже так ослабел от ран, что не мог оказать серьезного сопротивления. Так и получилось, что один человек победил целую стаю волков, и все потому, что он держался старого, но всегда оправдывавшегося правила: разделяй и властвуй…

Все разразились рукоплесканиями, когда она смолкла. Потом Вероника с улыбкой показала на Веспасиана и сказала:

– Иногда женщина может найти средство распутать гордиев узел, не разрубая его мечом; но исполнение уже дело мужчины. Рим счастлив тем, что у него есть человек, соединяющий решительность полководца с терпением и пониманием государственного деятеля. Если государство будет спасено, то оно этим будет обязано не жалкой хитрости Вероники, а спокойствию Веспасиана. Вот почему, – она выпрямилась и с вызывающей отвагой взглянула на Веспасиана и Тита, – вот почему те, кто любит вечный Рим и желает, чтобы во главе государства был справедливый и достойный муж, пусть заменят на своих знаменах имя кровавого тирана именем единственного…

Она не успела договорить. Веспасиан с испугом встал между нею и собранием, но недосказанная мысль. Вероника уже воспламенила, как искра, воинов Веспасиана. Чей-то нетвёрдый еще голос воскликнул:

– Да здравствует вечный Рим! Да здравствует Веспасиан! – И все повторили его восторженно.

Веспасиан погрузился в глубокое раздумье. Те же мысли волновали его, как и после жертвоприношения на Кармеле, но теперь к ним присоединилось новое чувство; на этот раз приветствия легионов не закончились обычным криком: «Да здравствует цезарь!» – на этот раз никто не вспомнил далекого властителя. Но он знал, как опасно играть в такую игру, пока силен Нерон. Он поднял руку, как бы отстраняя приветствие, и дрожащими губами произнес:

– Да здравствует цезарь Нерон!

Но никто не подхватил его слова, наступило долгое жуткое молчание.

Веспасиан не сразу пришел в себя, и его обыкновенно спокойный голос звучал отрывисто и хрипло, когда он объявил пароль для стражи. Улыбка мелькнула на лицах присутствующих; все переглянулись, пароль был: «Разделяй и властвуй»…

Военачальники ушли из палатки; только Вероника Агриппа и Тит остались с Веспасианом.

Царь сидел мрачный у маленького стола, покрытого свитками. Вероника вытянулась на пышном ковре и с улыбкой смотрела на полководца, который, задумавшись, ходил взад и вперед. Тит прислонился к столбу, поддерживающему палатку, и с восхищением смотрел на Веронику.

– Вероника, – сказал Веспасиан, – ты объяснила своей басней, что нужно внести раздор в среду наших противников, но как это сделать? Чтобы пойти по этому пути, нужно найти то, чем для раба были овечьи шкуры. Не приготовила ли ты какой-нибудь приманки?

Вероника засмеялась.

– Я изменила моему народу, – сказала она, и глаза ее заискрились мрачным светом, – ты прав поэтому, требуя, чтобы я предала моего бога. Все для Рима – не так ли? Хорошо, я согласна. Что самое святое для иудея?

– Бог, – ответил Веспасиан с суеверным страхом.

Вероника заметила это и насмешливо улыбнулась.

– А после Бога?

– Закон.

– Я вижу, Веспасиан хорошо изучил своих врагов. Да, для того чтобы теперешняя распря между иерусалимскими иудеями перешла от ученых споров к опустошительной распре, нужно, чтобы был нарушен закон и веления Бога. Но во всей этой обетованной стране один только человек воплощает собой закон в глазах народа. Его они считают наместником Бога, и он стоит во главе народа.

– Вероника! – окликнул ее Агриппа.

С изменившимся, побледневшим лицом он подошел к сестре.

– Ну что? – спросила она пренебрежительно.

– Понимаешь ли ты, что делаешь? – тихо сказал он. – Ты хочешь втоптать в грязь сан первосвященника. Этим ты оскверняешь самое священное в народе и губишь основу его жизни. Израиль никогда не оправится от такого удара.

Она взглянула на него с притворным удивлением.

– Я не понимаю тебя, Агриппа. Ведь ты первый замарал одежды первосвященника. Сколько заплатили тебе Евсей из Гамелы и Матия бен Теофиль за эту должность? К тому же твои собственные интересы требуют подавления восстания – ты сам это не раз говорил. Так радуйся, что мне удалось найти способ разжечь распрю в Иерусалиме.

Агриппа, пораженный ее словами, умолк. Неужели Вероника забыла истинную его цель? Как же он сможет потом утвердить свою власть в Азии, если народ будет обессилен?…

– Какой же ты нашла способ? – спросил Веспасиан Веронику.

Она вынула из складок платья исписанные дощечки и передала их полководцу.

Веспасиан прочел: «Как долго народ еще будет покоряться губительному игу знатных родов? Где сказано, что первосвященник должен избираться только из аристократов? Все колено Леви имеет по закону право на священничество, и можно найти и более достойного окропить голову священным маслом, чем Матия бен Теофиль. Действуй согласно с этими словами».

– Страшное средство! – воскликнул Веспасиан с суеверным страхом. – Что, если оно навлечет на нас гнев вашего могущественного Бога?

Вероника снова засмеялась.

– Не бойся. Этот гнев поразит только истинного виновника, и я готова взять на себя последствия.

Римлянин с ужасом посмотрел на нее. Она встала и гордо выпрямилась; на лице ее было выражение глубочайшего презрения к людям, к Богу, ко всему…

– Через кого ты пошлешь это воззвание? – спросил Агриппа дрожащим голосом.

– Разве ты забыл своего посланника в Гишалу? – насмешливо сказала она. – Оний слишком умен, чтобы не попытаться служить двум господам. И он совершенно прав. Разве мое золото весит легче твоего? Сегодня же я пошлю верного человека в Иерусалим, – сказала она полководцу. – Надеюсь, ты останешься доволен.

Она подала свою руку Титу, и молодой легат, сияя от восторга, увел ее из палатки.

Полчаса спустя Агриппа вошел к Веронике с мрачным лицом. Она, казалось, ожидала его и не показала, что удивлена его приходу. Она только глубоко вздохнула, как бы от затаенного удовлетворения.

Царь медленно подошел к ней и остановился пред ней, нахмурив брови.

– Разве ты забыла, Вероника, – спросил он резким голосом, – наше условие в Птолемаиде?

– Вероника ничего не забывает, – спокойно ответила она. – Вероника не должна стать возлюбленной римлянина, она будет лишь вести с ним веселую игру, ни к чему не обязывающую. Цель всего – возвеличение дома Ирода и гибель Рима.

– А теперь ты делаешь все, чтобы укрепить власть Рима. Никогда бы Веспасиану не пришло в голову воспользоваться учеными спорами между иерусалимскими глупцами. Ты выдала ему эту слабость Иерусалима.

Она опустила голову в минутном раздумье.

– Да, – пробормотала затем она, – я всех выдала: народ, отечество и Бога. И ради кого? Ради тебя! Почему же теперь мне не предать и тебя – меня уже не связывает данное в Птолемаиде слово. Ты сам превратил игру в нечто более серьезное. Не думаешь же ты, что я люблю римлянина? Ты воспользовался моей слабостью, и теперь я – супруга Тита благодаря моему честолюбию, порожденному тобой. Вместе с Титом я буду властвовать. Таинственное слово! Власть не терпит никого около себя, даже тебя. Поэтому, Агриппа, откажись от борьбы с Римом. В тот день, когда в Цезарее Филлипийской Вероника стала супругой Тита, ты думал, что одержал блестящую победу; а между тем знаешь ли, чем это было? Величайшим поражением, отнявшим у тебя единственную союзницу, Веронику. Мечта о мировом царстве в Азии разбита. Теперь есть только один трон для властителя мира – Рим. А там уже нет места для Агриппы рядом с Вероникой…

Она сделала такое движение рукой, как будто отстраняя что-то назойливое… Агриппа, смертельно бледный, смотрел на нее глазами, полными ужаса.

– Вероника! – крикнул он с отчаянием. – Карай меня, но не губи. – Он задыхался.

Ее лицо оставалось неподвижным.

– С того дня, как ты меня продал, у Вероники нет брата. Уходи, – сказала она.

Он хотел броситься к ее ногам.

– Уходи, – повторила она тем же жестким тоном, и глаза ее были полны ненависти. – Не смей становиться на моем пути. Клянусь тебе памятью нашей матери, я раздавлю тебя, как червя.

Агриппа, шатаясь, вышел из комнаты, но за дверью он остановился, сжал кулаки, и глаза его засветились гневом, он прошептал:

– Ты еще не Августа, Вероника! А до тех пор…

Глава XV

Высоко-высоко в голубом небе смеялось солнце, в ущельях Дчаланского нагорья и в голубом Генисаретском озере, покрывая его дикими пенистыми волнами, ревела буря. Мощная, словно исполненная руками исполинов, музыка бури разбивалась о скалы у входа в глубокую пещеру и колебала воздух мягкими звуками, подобными аккордам далекой арфы; звуки эти смешивались с тихим пением молодой женщины, сидевшей в глубине пещеры у очага; она смотрела на слабое пламя большими синими глазами; ее хрупкое стройное тело облачено было в длинную белую одежду, напоминающую одежды египетских жриц Изиды. По плечам девушки рассыпались блестящие, как серебро, волосы; было странно видеть у берегов Галилейского моря девушку северных германских лесов.

Ее пение вдруг оборвалось и перешло в рыдание. Из угла пещеры к ней бросился одетый в лохмотья карлик.

– Мероэ плачет? – спросил он нежно, и чувство глубокой любви в его покрасневших глазах делало его безобразное лицо почти красивым.

– Мероэ есть хочет, – жалобно ответила девушка. Она говорила детским голосом, и дикие безумные глаза ее имели то же детское выражение.

Карлик Габба обращался с Мероэ, как с ребенком; он ласково гладил ее по волосам и уговаривал ее; когда это не помогало, он приносил ей пестрые раковины и блестящие камни, тогда Мероэ успокаивалась, смеялась, как ребенок, и весело хлопала в ладоши.

Безумие, овладевшее ею после жертвоприношения на Кармеле, прошло; но вместо этого она впала в детство, и все-таки Габба не терял надежды на ее выздоровление. Только это оживляло его безрадостную, тяжелую жизнь.

Их, как диких зверей, гнали отовсюду. Странный, безумный вид Мероэ и уродство Габбы возбуждали суеверный страх. Никто не давал им приюта, не хотел им помочь. Наконец карлик нашел эту пещеру. Редко заходили странники в это мрачное ущелье, столь отличное от плодородной Генисаретской долины; вход в пещеру Габба заложил камнями, чтобы никто не мог догадаться, проходя мимо, что здесь человеческое жилье. Днем Габба никогда не оставлял Мероэ, а ночью пробирался, как дикий зверь, в генисаретские сады и воровал там фиги, виноград и дыни, а с полей – пшеницу и ячмень; когда счастье ему улыбалось, он прокрадывался в хижины рыбаков или к пастухам и добывал для Мероэ рыбы и молока.

Он любил Мероэ такой исключительной, кроткой и преданной любовью, какой может любить только отверженный всеми людьми человек. Для него Мероэ была всем – Богом, родиной, семьей; он надеялся, что настанет блаженное время, когда она начнет понимать его и тогда его озарит луч ее солнцеподобного существа. Он был почти счастлив, живя с Мероэ в пещере. Война, бушевавшая вокруг Генисарета, не доходила сюда. Только пламя горящих городов и деревень, освещавшее ему путь ночью, было знаком римских побед. Почти на его глазах битва на озере между иудеями и римлянами закончилась падением Тарихеи. Но он равнодушно смотрел на сражавшихся. Что ему за дело до человеческих распрей!

Он возвратился после обычной своей вылазки и приготовил для Мероэ, заснувшей над своими камешками и раковинками, ячменную кашу и кусок дыни. Вдруг насторожился и стал прислушиваться. Чьи-то голоса раздавались совсем рядом с пещерой – голоса мужчин. Весь дрожа, он бросился к выходу из пещеры и выглянул из нее, но выступ утеса загораживал ему обзор. Он решил выйти из пещеры. Пробравшись к краю каменной насыпи, он осторожно выглянул из-за нее и посмотрел вниз.

Под ним, на маленькой горной поляне, свободной от камней, лежал молодой человек, растянувшись на чахлой траве; его благородное лицо было бледно и измождено, глаза глубоко запали, губы жадно раскрылись; он лежал, не двигаясь; только его прозрачные бледные руки, дрожа, касались травы.

– Не заботься обо мне, друг мой, – услышал Габба его шепот; страдальческая улыбка пробежала по изможденным чертам юноши, когда он обратился с этими словами к человеку с рыжеватыми волосами и бородой. Он старался поднять и удобнее положить голову юноши.

– Ты бы еще один раз сделал над собой усилие, – сказал он. – Пещера, куда я хочу тебя отвести, здесь поблизости; я отлично помню это место со времени одного похода Иосифа бен Матия; мы преследовали разбойников и как раз здесь, на этой горной поляне, они сделали последнюю попытку отбиться: ни одному из них не удалось спастись; их женщины тогда бросались со скал, чтобы умереть вместе со своими мужьями.

Лицо лежащего стало грустным.

– Кровь и смерть, куда ни взглянуть, кого ни послушать. Несчастная родина! Нет, оставь меня, уходи, пока не будет слишком поздно. Разве ты не знаешь, что на мне тяготеет проклятие.

– Ты рано приходишь в отчаяние, – сказал рыжий. – Иерусалим еще не сдался.

Юноша печально улыбнулся.

– У меня нет больше сил – я ни на что не годен. Все, что было во мне, вся сила моя осталась у той, которая умерла; я должен следовать за ней, поэтому…

Голос его перешел в невнятный шепот, и глаза закрылись. Лицо покрылось смертельной бледностью.

Рыжий наклонился, приподнимая несчастного юношу, но глаза его оставались закрытыми, голова беспомощно свесилась.

Габба услышал слова рыжего: где взять воды смочить ему губы. Но не двинулся с места, хотя в душе его страх боролся с жалостью. Рыжий, очевидно, знал про пещеру – если Габба покажется, то рыжий поймет, что пещера обитаема и заставит пустить его туда с умирающим юношей. Если же он не покажется, то юноша умрет. Но разве самого Габбу не гнали отовсюду? Кто протягивал ему руку помощи? Теперь дело идет о безопасности Мероэ Пусть умрет беглец, лишь бы отвратить опасность от Мероэ.

Габба осторожно поднялся, чтобы прокрасться обратно в пещеру, но он вдруг весь задрожал – Мероэ стояла пред ним.

Она проснулась в его отсутствие; луч света, проникавший через незакрытую щель, привлек ее. Она вышла из пещеры и очутилась около Габбы, не видя его и радуясь, что ветер развевает ее волосы и освежает лицо. Габба не двигался и не подавал голоса Если Мероэ заметит его, она заговорит и люди внизу обратят на них внимание. Но она стояла неподвижно. Ветер затих так же неожиданно, как поднялся. Светлая синева неба засияла по-прежнему, солнечный луч упал на горную поляну и заиграл на блестящем поясе рыжего. Мероэ громко засмеялась, захлопала в ладоши и закричала ликующим голосом:

– Золото, золото!

Рыжеволосый взглянул наверх и замер.

– Фрея! – пробормотал он. – Неужели это твой божественный образ носится над галилейскими горами.

Охваченный трепетом он поднял руки и стал шептать какие-то слова. Габбе они показались странно знакомыми. Когда Мероэ попала в дом Базилида в Риме, она говорила что-то похожее.

Мероэ, подавшись вперед, стала прислушиваться. В глазах ее промелькнули медленно возвращающиеся воспоминания, и она стала отвечать такими же странными словами.

В следующую минуту рыжеволосый очутился наверху рядом с девушкой и Габбой.

– Кто бы ты ни был, – сказал он с мольбой в голосе, – ты не откажешь уставшим и гонимым путникам в приюте и пище на одну ночь. Я пришел к тебе с миром и прошу помощи для изнемогающего друга. Грозные парки обрежут нить его жизни, если ты не сжалишься над ним.

Габба взглянул на него и тихо сказал:

– Могу ли я доверять тебе, когда теперь брат не доверяет брату и отец сыну.

Вместо ответа рыжеволосый вынул меч и кинжал из-за пояса и бросил перед Габбой на камни.

– Клянусь тебе памятью моих родителей, я уйду, когда ты потребуешь. Спаси только несчастного юношу. Я Хлодомар и служил некогда Иосифу бен Матия, галилейскому наместнику; теперь я никому не служу и не хочу воевать. А этот юноша Регуэль, сын Иоанна из Гишалы, знаменитого мужа в Галилее. Поверь, могущественный отец вознаградит тебя за помощь, оказанную сыну.

– Теперь я вспомнил тебя, – сказал Габба. Я видел тебя у царя Агриппы. Я тоже служил ему прежде; я Габба, царский шут. Как и ты, я принужден спасаться от преследований; хотя я много раз испытал измену, но все-таки поверю тебе. Да разве бы я мог, – заключил он с грустной улыбкой, – противиться тебе. Если бы ты захотел, то и без оружия легко мог бы свалить меня с ног и войти в мое убежище. Неси же туда твоего спутника. Пусть то, что принадлежит Габбе, будет и твоим.

– А эта девушка? – спросил Хлодомар, показывая на Мероэ, которая села на землю и играла блестящей рукоятью меча.

– Божий дух парит над ней! – торжественно сказал Габба.

Хлодомар поклонился с благоговением. Он разделял веру своего народа в то, что устами безумных говорит Бог.

Раздоры в Иерусалиме все более обострялись. Взаимные обвинения становились настойчивее, страсти разгорались. Иерусалим разделился на два больших враждебных лагеря, готовых вступить в открытую борьбу при первом удобном случае. Ананий, старейший из первосвященников, стал во главе умеренных и осторожных фарисеев; они больше всего стремились к восстановлению мира, хотя бы ценой подчинения Риму; зелоты требовали участия народа в управлении. К ним присоединялись бродяги, всякого рода преступники. Тайные агенты римлян разжигали смуту и призывали к насилию. Самым опасным из них был Оний, «последний житель колонии Клавдиевой». Во время своего пребывания в Гишале он старался ни чем не возбудить подозрения Иоанна, выдавал себя за врага римлян и завоевал полное доверие галилейского вождя. В Иерусалиме Оний тоже держался очень осторожно и заботился, казалось, только об интересах Иоанна; а между тем он был доверенным лицом самых подозрительных людей и среди зелотов, и среди аристократии. Мечта Базилида, кармельского пророка, исполнилась. Оний стал государственным деятелем, и от него зависела судьба целого народа. Одно его слово могло возбудить междоусобную войну, и он бросил это слово в лагерь враждующих, как горящий факел на соломенную кровлю.

Вероника в своем письме, посланном через доверенное лицо, написала это роковое слово «Удали первосвященника».

Люди Ония распространили слухи о заговоре, в результате которого Иерусалим должен был быть предан в руки римлян. Вождями заговорщиков называли Анания, Матия бен Теофиля, правящего первосвященника, и приверженцев дома Ирода. Волнение дошло до высших пределов; когда же наконец были схвачены и отведены в тюрьму казначей Антипас и различные высокопоставленные лица, когда их предали суду, то измена казалась доказанной. Народ требовал казни изменников и грозил сам напасть с оружием в руках на тюрьму и убить предателей.

Вечером того же дня Елеазар бен Симон, предводитель зелотов, сам не одобрявший необдуманную быстроту действий, созвал собрание во дворе храма. Только этого Оний и ждал. Он запустил в толпу своих людей, и огромный двор наполнился странным наглым людом; предводитель зелотов понял опасность положения и хотел тотчас же распустить собрание; но один из людей Ония стал требовать смещения первосвященника и выбора нового из народной среды. Поднялся страшный шум. Напрасно более благоразумные старались умиротворить рассвирепевшую толпу, которая требовала жертвы; даже более спокойные присоединялись к требованиям толпы, одни из искреннего патриотизма, другие из боязни перед мечами бунтовщиков.

Через несколько минут был образован совет, который свергнув Матия бен Теофиля, уничтожил старинные привилегии аристократии. Брошен был жребий для выбора первосвященника из народа.

Раздался оглушительный смех, когда выбранным оказался невежественный крестьянин Пинхас бен Самуэль, он происходил из священнического рода. Его привели в Иерусалим прямо из деревни, с хохотом и насмешками нарядили в одежды первосвященника и привели в храм, занятый зелотами. Такое глумление над святыней сделало примирение невозможным. С тем же гонцом, который доставил письмо Вероники в Иерусалим, Оний сообщил царице и через нее Веспасиану о том, что святой город залит кровью своих жителей.

Произошли уже кровопролитные схватки между знатными родами и зелотами. Оний же оплакивал вместе с Симоном бен Гамлиэлем и Иоанном из Гишалы несчастную родину, обреченную судьбой на погибель. Иоанн сидел вместе с престарелым председателем синедриона в одной из комнат дворца, когда вошел Оний с выражением глубокого волнения на лице.

– Благословен Всевышний, что я вас застал! Вы одни можете остановить всеобщую гибель. Нужно спешить и потому…

– Спешить? – перебил его Иоанн. – Но что же случилось, говори!

– Страшное, небывалое должно свершиться в эту ночь. Ананий решил осадить храм ночью и беспощадно убивать всех, кто будет сопротивляться.

Симон бен Гамлиэль побледнел.

– Но разве он не знает, – крикнул старец дрожащим голосом, – что идет против иудеев, своих единоверцев и соотечественников!

Оний пожал плечами.

– Он ослеплен интересами своей партии и не видит опасности, надвигающейся извне.

На минуту наступило томительное молчание. Иоанн ходил взад и вперед с нахмуренным лицом. Оний с кажущимся спокойствием стоял у дверей, следил за Иоанном. Вероника требовала, чтобы Оний как можно более отдалил Иоанна от всех партий. Если он примкнет к одной из них, то, конечно, тотчас же получит высшую власть в государстве и объединит народ для сопротивления римлянам. Нужно непременно лишить его доверия и любви народа, сделать его подозрительным в глазах толпы. Онию казалось, что наступила минута для выполнения этого плана и что ему удастся представить Иоанна виновником смуты.

– Я знаю, – сказал он медленно после долгого раздумья и опустил глаза, чтобы скрыть лукавое выражение лица. – Я знаю, как покончить эту несчастную распрю, но средство опасно для того, кто его будет применять: он легко может возбудить подозрение всех партий.

Иоанн вспылил.

– Дело идет о спасении всех, и нужно быть предателем, чтобы не пожертвовать личным положением для общего блага.

– Таково и мое убеждение, – ответил Оний горячо. – Поэтому я предлагаю тебе, Иоанн, любимцу народа, употребить свое влияние для восстановления мира. Отправься к первосвященникам, собравшимся во дворце Анания. Убеди их отказаться от некоторых своих привилегий в пользу низших. И когда тебе это удастся, при помощи Симона бен Гамлиэля отправься в храм к осажденным зелотами и убеди их, в свою очередь, уступить аристократии.

Он закончил говорить и пристально взглянул на Иоанна. Тот понимал, как опасно последовать совету Ония и как посредничество между двумя партиями может возбудить всеобщую ненависть и еще более увеличить смуту. Но когда Симон бен Гамлиэль встал и подошел к нему с умоляющим видом, Иоанну показалось, что вся жизнь его великого отечества сосредоточена в фигуре согбенного старца. Он решил отдать последнюю каплю крови за неприкосновенность этой священной главы. Он выпрямился и молча взял меч.

– Что ты решил, Иоанн? – спросил Симон бен Гамлиэль.

Кроткая улыбка показалась на истомленном лице Иоанна; он положил руку на плечо председателя синедриона и повел его вместо ответа к двери.

– Ты укажешь нам путь к дому Анания, Оний?

Благодаря красноречию Иоанна и просьбам Симона бен Гамлиэля удалось прийти к соглашению. Партия знатных согласилась, несмотря на сопротивление Анания, войти в переговоры с зелотами в храм; решено было после долгих обсуждений уменьшить тяжесть поборов и допустить низших служителей храма к некоторым высшим должностям; за это зелоты должны были свергнуть избранного первосвященника и назначить новые выборы из среды знатных родов. Переговоры были поручены по предложению Симона Иоанну.

Один только Ананий противился до конца этим решениям. Оний оставался молчаливым свидетелем споров, потом он незаметно пробрался за кресло Анания.

– Ананий опасается тайных честолюбивых замыслов Иоанна? – спросил он. – Нужно заставить его дать клятву, что он ничего не предпримет против вашей партии. Если бы он нарушил такую клятву, он заслужил бы смерть, как изменник, по закону божескому; весь верующий народ отвернулся бы от него, как от клятвопреступника, и проклял бы день, когда признал его своим любимцем.

Ананий был поражен его мудрым советом и потребовал слова.

Иоанн дал клятву ничего не предпринимать против партии знатных и вернуться из храма, даже если зелоты не примут предложения мира. Потом он в сопровождении Ония направился к храму улицы были точно вымершие жители прятались в домах, опасаясь рассвирепевшей толпы. Иоанн и его спутник приблизились к храму, вокруг которого горели сторожевые огни осаждавших. Из узкой темной улицы к ним подошел какой-то человек и стал разглядывать Иоанна и Ония, закутанных в плащи. Иоанн не обратил на него внимания, он не заметил, что Оний подал ему знак. Иоанн только тогда внимательно взглянул на него, когда тот обратился к нему, удерживая его за край одежды.

– Прости, господин, – сказал он. – Я чужой в Иерусалиме и вошел в город только с наступлением ночи. Я не могу найти никого, к кому бы обратиться с вопросом: не знаешь ли ты, как мне пройти во дворец Анания, старейшего из первосвященников?

Иоанн хотел было уже показать ему дорогу, но Оний вдруг дернул его за рукав, и тогда у Иоанна мелькнуло подозрение. Ему стало любопытно, с кем это Ананий, которого зелоты подозревают в тайных сношениях с Римом, поддерживает связи вне Иерусалима.