Текст книги "Чисто семейное убийство"

Автор книги: Елена Юрская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)

Глава 8

Гриша хотел жениться. Причем ему было совершенно все равно на ком. Если бы только разрешили, он готов был связать свою судьбу с большой байковой тапкой, шотландским пледом, перьевой подушкой и соседским боксером Бобом. Гриша мучился и страдал. Он отказался от еды, пищи, длительных прогулок и ежевечернего почесывания живота. Грезы о предстоящей семейной жизни заставляли его часто вздыхать и всматриваться в самую душу хозяина. В принципе, мне было бы абсолютно наплевать на матримониальные устремления этого самца, если бы его хозяином не был мой папа, который тоже страдал и готов был в знак солидарности отказаться от пищи. Всю последнюю неделю папа лежал рядом с Гришей на коврике и уговаривал его немного подождать – по советам кинологов, развязывать собачку нужно было только в годик. Грише до совершеннолетия оставалось два месяца. Папины уговоры на него не действовали. Он вежливо слушал, грустно вздыхал и мигал своими огромными тоскующими глазами. Сначала сводки с полей мне сообщала мама:

– Надя, наш Гриша весь в тебя. Он все время хочет жениться.

Потом папа:

– Мальчику нужно попить успокаивающее. Он совершенно разбит этой дурацкой весной.

В конце концов, не желая смотреть на страдания своего друга, папа достал кошачий антисексин, и они с Гришей стали принимать его в соответствии с указаниями ветеринара.

Я решила взять ситуацию в свои руки. С учетом определенной неразборчивости нашего домашнего тирана я договорилась о встрече с чудной болонкой, которая страдала бесплодием. И привела ее на смотрины.

– Что это? – вскрикнул папа, хватаясь за сердце. – Что это за уродец?

Болонка обиженно тявкнула и опустошила Гришину тарелку с вареной говядиной. Мама, наморщив нос, присела на корточки и поймала гостью за шерсть.

– Папа прав. Она плебейка. – Приговор был окончательным и обжалованию не подлежал. – Наша собачка не может себе этого позволить. У него порода!

Гриша, накачанный антисексином, смотрел на девицу презрительно и равнодушно. Он позевывал, норовя протащить мимо родителей обертку от шоколадки, которую непредусмотрительно оставили на столе в кухне.

– Она ему не нравится, – облегченно вздохнул папа. – Вот что значит воспитание.

Это, кажется, был камень в мой огород. Вроде мне нравилось все, что я делаю, и все, с кем я живу. Как будто он не знает, что я выполняла его же указание не вступать в интимную жизнь, если она не освящена брачными узами. Можно подумать, во мне не было породы, аристократизма и стремления к совершенству.

– Но я никогда не таскала со стола. – От обиды и возмущения у меня на глазах выступили слезы.

– Да, – согласился папа и отпустил любовный шлепок своему ненаглядному Грише. – В этом он на тебя не похож. Но во всем остальном… – Папа задумчиво пошелестел газетой. – Если бы об этом антисексине знали лет десять назад… Надя, убери, наконец, эту маньячку. Она может навязать Грише неверное представление о всей женской половине человечества. Давай завернем ей что-нибудь вкусненькое и отправим домой.

– Она не проститутка.

Я вконец обиделась и за себя, и за болонку и стала собираться домой. К мужу. К мужьям…

– Иди сюда, мой маленький, мой хорошенький! Кто у нас такой красивый – Гриша? Гриша хороший, Гриша умный. Гриша умеет ждать. – Папа выразительно посмотрел на меня, доказывая, что педагогические ошибки в его семье – это скорее исключение, чем правило.

Я хлюпнула носом. И закрыла лицо руками.

– Не смей обижать девочку ради своего идиота, – зловеще предупредила мама и тоже очень выразительно посмотрела на чемоданы. Перед папой встала дилемма – любить собаку на воле или любить неволю с собакой.

Да, с появлением в доме пекинеса Гриши мой папа сильно изменился. К нему пришла любовь, смятение и чувство глубокой гордости за отличника породы. Ежедневно папа и Гриша совершали двухчасовой моцион по местам боевой славы собачьей городской тусовки, которая ныне заменила всем продвинутым гражданам презентации, митинги и забастовки. Собачники росли и множились, они создавали свой мир с прочными устойчивыми связями и рекомендациями. Через тусовку на травке можно было устроиться на работу, в парке Ленинского Комсомола выгуливался бультерьер самого начальника службы безопасности, в сквере у памятника Пушкину собирались собаки художественной направленности – левретки, колли и японские хины. Любовь к ним могла запросто организовать выставку, публикацию или небольшую рекламную кампанию. Собаками обзавелись не только дворники и депутаты, ими бредили все те, кого раньше причисляли к категории служащих. Разумеется, собачьи гулянья не ограничивались обменом противочумными прививками, щенками и адресами «наших ветеринаров». Здесь обзаводились не только связями, но и потомством. А еще хвастались. Эпидемия собачьей любви коснулась в основном тех, кому за… Они уже успели отлюбить партию, комсомол, перестройку и демократию, деньги, водку и женщин. Душа требовала светлого и чистого чувства, которое олицетворяли собаки на первом месте и внуки – на втором. Мой папа набрался дурных привычек и, активно отхваставшись мной, собственной карьерой и успехами Гриши в приношении тапочек, перешел к Аньке. Здесь и случился конфуз. Выяснилось, что внук Анны Петровны выиграл республиканскую олимпиаду по физике, внучка Бориса Игоревича в пятилетием возрасте выучила наизусть «Евгения Онегина», а Петя Самсонов вообще ни дня не может прожить без компьютера. Успехи чужих внуков были столь внушительными, что можно было надеяться на огромный культурный и экономический рывок нашего общества, который состоится буквально вот-вот. Но Аня на этом фоне выглядела, увы, кое-как. То есть очень и очень среднестатистически. Вся вина за несовершенство внучки целиком и полностью ложилась на мои плечи.

Пока другие мамы кормили детей под музыку Бетховена, а поили под Илону Давыдову, я усердно выходила замуж. Когда чужие дочери экстерном проходили по три класса за год, моя парила голову в Израиле. Когда другие мамы поставили на себе и своей личной внесемейной жизни жирный крест, я продолжала со смутной надеждой вглядываться в даль. И она, кстати, обещала быть светлой. Но Аня оказалась абсолютно не охваченной всеми достижениями провинциального прогресса. Гуляя с Гришей, мой папа мечтал, чтобы Аня стала космонавтом, автопилотом и первой леди Америки, потому что другими достижениями сейчас публику заткнуть за пояс было совершенно невозможно…

– Твой Дима ходил в школу, – сквозь зубы наконец проговорил папа, который все еще не научился любить своих зятьев. – Он сказал, что у Ани будет четыре по русскому! Это катастрофа!

Естественно, катастрофа, потому что облезший к весеннему сезону Гриша вряд ли получит на предстоящей выставке больше чем четыре с плюсом. И никакие витамины и биодобавки ему не помогут. Тем более, что мальчик хочет жениться. Теперь вся папина гордость будет оцениваться на «хорошо». Хоть гулять не ходи… Если бы эта четверть не была последней, папа, думаю, так бы и поступил, но целое лето прятать Гришу от друзей только потому, что Аня опозорила семью, – это было невыносимо…

– Я найму ей репетитора, – уныло сообщила мама, не желая участвовать в разборе Анькиных полетов.

– А может быть, сразу в литературный кружок, – оживился папа, умильно глядя на взвизгнувшего Гришу. – Там огромные перспективы: семинары, поездки, таланты, встречи с писателями. Нельзя! – вдруг выкрикнул он. – Нельзя, кому сказал! У нее могут быть блохи… Она тебе не подходит…

Терпение мое лопнуло. Я подхватила бесплодную болонку под мышку и громко хлопнула дверью. Мама выбежала за мной в подъезд.

– Я с ним разберусь, – зловеще пообещала она. И у меня не осталось ни малейших сомнений, что тут-то меня не обманут.

А в целом папа, конечно, был прав. Рано еще Грише жениться… Я сдала болонку хозяйке и в препаскуднейшем настроении явилась домой. Душа просила любви и одиночества, а также прямых доказательств Анькиных успехов. Как будто моих им всем было мало. На моем красивом лице залегла гримаса отвращения. Если бы у меня на лбу поместилась надпись «не подходи – убьет», я бы стала похожа на трансформаторную будку. Домашние не заметили надвигающейся бури и приняли меня взвинченно-равнодушно. Создавалось впечатление, что у них есть дела и поважней.

– Т-с-с. – Яша приложил палец к наморднику, который я шила себе для занятий ГО в университете, и заморгал глазами. – Тихо! У нас вирус. Аня, принеси маме ватно-марлевую повязку. – Дочь выпорхнула из комнаты и принесла мне аналог Яшиной маски. – Надевай, будешь помогать…

Когда-то игра в больничку была одной из самых сексуально ориентированных в нашем детском саду. Она открывала возможности для уколов и опосредованного изучения тел противоположного пола. Ныне я была уже хорошо подкована в этом вопросе и не ожидала от Яши такой подлости, как следование неверному пути Луизианы Федоровны.

– Тошкин, – огорченно прошептал Яша. – Болен. Температура тридцать восемь и одна, на этом фоне бред. Если хочешь, мы включим тебя в график дежурств. Не волнуйся – ночью с ним придет сидеть его мама. Я ей уже позвонил.

Встреча со свекровью не входила в мои планы. И я позвонила, чтобы дать отбой.

– Надя, у нас неприятности, – сообщила Евгения Сергеевна, не давая мне возможности отказаться от ее участия в них. – Дима притворяется. Он не хочет помогать своим родственникам. У Геночки страшные, кошмарные дела. Погибают его подружки. Мальчик невменяем, а этот чурбан не хочет ему помочь.

Я держала паузу как великая актриса Джулия Ламберт, понимая, что это – еще не все. И не ошиблась.

– Ну, ты же видела его жену, – извиняющимся тоном продолжила свекровь. – Гена немного шалил. Они, Кривенцовы, этим делом все избалованы. И вот результат. Никто не оправдывает, но в кусты, как Дима, – это ужасно… Ты должна его разоблачить.

Отлично, список людей, которых я должна разоблачить, увеличивался не по дням, а по часам. Кроме убийцы маляра, сюда втиснулись Луизиана, Гена, Тошкин и странная Людочка.

– Мне приехать? На подмогу! Средство есть, – деловым тоном заявила Евгения Сергеевна, и я представила себе кожаный солдатский ремень, который может здорово разукрасить больного Тошкина.

Мне стало его жаль, и я пообещала справиться собственными силами. Весна – звонят колокола, и великая сила любви двигает людьми, как заводными цыплятами на тарелке.

Я осторожно зашла в спальню и ласково посмотрела на мужа. Он лежал под двумя одеялами и дрожал как осенний лист. Тумбочка у кровати была накрыта газетой, на ней стояли чашки, тарелки, пузырьки, грелка. Комната была наполнена запахом уксуса. Похоже, Яша и на этот раз ничуть не изменил своим кухонным пристрастиям – он готовил ужин, не отходя от постели больного.

– Как ты себя чувствуешь? – Я погладила Тошкина за ухом и нежно поцеловала в щеку.

Некоторым моим мужьям таких проявлений чувств хватило бы, чтобы вернуться с того света. Правда, все мы были немного моложе.

– Я люблю тебя, Надя, – прошептал Тошкин, и я поняла, что чувствует он себя плохо. Неадекватные признания никогда не входили в программу наших семейных взаимоотношений. – Теперь, когда я ближе к… Большое видится на расстоянии. – Он выпростал руку из-под одеяла. – Ты должна все узнать, – прошептал Тошкин, косясь на градусник. – Я не могу уйти, не признавшись.

Ну, все, если и этот на смертном одре начнет рассказывать мне о своих похождениях, я могу не успеть с ним достойно развестись. Во всяком случае, прежде, чем овдовею… Тошкин чихнул. Взаправду. Я взглянула в его мутные красные глаза и накрыла ему рот рукой. Но он был настойчив…

Валентина… Лариса… Дина… Федор… Гена…

При первых трех именах я внутренне напряглась и очень расстроилась. За девять месяцев семейной жизни три женщины, имена которых он умудрился запомнить. Сколько же тогда проходных… Федя и Гена меня взбодрили. Как истинный сын своей семьи, Тошкин принялся прощаться с родственниками. Надо принести ему географическую карту бывшего Советского Союза, и тогда можно надеяться, что ближайшие три-четыре дня он не умрет…

– Дина… Валентина… Гена… – Пластинку Тошкина явно заело, и я подсказала:

– Миша, Вова, Люда, Катя…

– Квартира, – вяло отозвался Тошкин, демонстрируя инстинкты собственника, а потом снова начал о своем: – Бабушка, Федор, Гена…

Он тяжело дышал и уже не дрожал, а, наоборот, покрылся испариной.

– Тошкин, хватит притворяться, – на всякий случай попросила я, все-таки завидуя великому актерскому мастерству собственного мужа.

– Я не притворяюсь, – обиделся он и затянул свою любимую песню: – Лариса… Гена…

Никогда я не была эталоном чуткости – и начинать нечего. Я лихо сдернула с Тошкина одеяло и на мгновение замерла. На груди моего героя лежала папка с делом маляра. Я узнала ее по тесемкам и была страшно возмущена вторжением на чужую территорию. Дима невнятно застонал.

– Укрой меня, пожалуйста, Яша…

Докатились! Семейная солидарность никогда не доводила до добра. Теперь мой шестой муж Яша и в галлюцинациях приходит к моему восьмому мужу Диме. Мужья всех стран, соединяйтесь!

– Не мучай его, – заскулил Зибельман из-за двери. – Он же под уксусным обтиранием. Потеет. Надя, не мучай.

Меня бы кто-нибудь измучил красивым мужским телом, пригодным не только для ношения одежды. Я почему-то подумала о Мише и, устыдившись, прилегла рядом с Тошкиным.

– Прости меня за все, – сказал он и накрылся с головой.

Похоже, аудиенция была закончена. Тошкин не притворялся, он просто болел.

Когда, например, болел мой папа, мама брала отпуск за свой счет. Он никогда не вставал с постели, пока ртутный столбик не занимал прочное положение 36,6. Он тоже любил собирать у одра родственников и страшно обижался, если они не засиживались долго. В доме у нас все говорили шепотом, ходили на цыпочках, но ни в коем случае не отключали телефон. Поток приветствий заболевшему хирургу был красивой традицией всех папиных подчиненных. А когда мама, намаявшись за день возле него, засыпала, папа выходил на кухню, чтобы немного поразвлечься – посмотреть свежие газеты, футбол, выпить бутылочку пива, договориться о рыбалке на выходные. Утром все начиналось с начала. Единственным паролем, что выводил папу из горячки, была фамилия начальника облздравотдела. О, времена, о, нравы…

– Старков! – сказала я, касаясь мужниных чресел.

– Нет, – четко ответил он мне и собственной эрекции, а потом снова завелся: – Дина, Федор, Гена…

– Мы вернемся к этому разговору ночью, – пригрозила я.

Тошкин тихо застонал и в предчувствии любви закрыл глаза.

– Я посижу с ним. – В спальне возник Яша. – Я все буду записывать. Он таки государственный человек. Что там было сказано ранее? Федя?

Или я ошибаюсь, или Яша развлекался в предвкушении своего собственного червового интереса. Примерно так он вел себя, когда сообщили о скоропостижной смерти ранее украденного депутата областного совета. Хотя в целом все эти дела его не касались. Я оставила Тошкина на произвол Яши и призналась себе, что пустила дела семьи на самотек. Но голос последней пионерки креп во мне, он переходил на басы и настойчиво громыхал внутри: «Жить, учиться и бороться». Между делом маляра и четверкой по русскому лежала страшная пропасть, преодолеть которую была способна только я.

– Аня! – зычно окликнула я. – Мы будем писать диктант!

– Давай, – улыбаясь, согласилась дочь, – потому что с этим русским у меня тоже не хватает никаких нерв.

– Нервов, – автоматически поправила я и порадовалась Аниной способности к словообразованиям.

– Нервов. Эта Дина Ивановна…

– Кто? – Я согнулась пополам, как от удара в живот. Не ее ли поминал Тошкин в своей вечерней молитве?

– Учительница по русскому, – сказала Аня и побежала открывать дверь какому-то ночному гостю.

Я принарядила унылое личико зловеще-обаятельной улыбкой и поплелась вслед за ней. Хронофаги – пожиратели времени – тянули ко мне свои щупальца. Причем тянули отовсюду и всегда. Соседка за солью? Мишин с очередным проектом кафедрального устава? Людочка с планом террористической акции? Может быть, Костенко с признанием?

– Здравствуйте, Аглаида Карповна, – сказала я, понимая, что мне никогда не выпадет меньшее из всех зол, только буря, ураган и какой-нибудь натиск.

– Да, добрый вечер, – сказала она, протягивая Анне тортик, а мне небольшой саквояж.

– Так я у вас поживу? – легко спросила она, сбрасывая плащ.

Как-то сразу вспомнилось все. И три источника, и три составные части марксизма, и Каин, убивший Авеля, и царь Соломон, который сказал несчастному, стесненному жилищными условиями человеку: «Возьми корову, возьми козу, возьми собаку…»

Аглаида Карповна спросила, где ей можно умыться с дороги. Мне стало немного не по себе – у меня в ванной шли учения маленькой хозяйки. Вторую неделю стояло замоченным все постельное белье, полотенца и прочие предметы первой необходимости. Раз в три дня я меняла воду. Кормила порошком и надеялась, что белье вот-вот постирается само. Моя мама при виде таких прачечных изысков обычно очень расстраивалась. Но Аглаида Карповна, шествуя из варяг в греки, должна была выдержать. Я зажмурилась, собралась с силами и сказала:

– Прошу. Чувствуйте себя как дома. Тошкин болеет, мы пишем диктант.

И сбежала в Анину комнату, еще не ощутив ущерба от великой родственницы, посетившей нашу скромную обитель. Впрочем, московские иллюзии покинули меня абсолютно.

– Пиши, – строго сказала я, открывая дело Пономарева. – Осмотр места происшествия. Кухня, три на три с половиной метра, стены зашпаклеванные сырые, окна пластиковые, местной сборки. В углу параллельно батарее лежат старые рамы. Слева от окна расположена газовая плита на четыре конфорки. Следов приготовления пищи нет. Справа от батареи находятся три рулона финских обоев, трехлитровая банка масляной краски, растворитель, ведро и ручка от швабры. Слева от газовой плиты на расстоянии двух метров расположена раковина, под ней мусорное ведро. В мусорном ведре скорлупа от вареного яйца, консервная банка из-под шпрот.

– Я сейчас вырву прямо на тетрадь. Мама, это записки бомжа, а не диктант.

– Терпи, – сурово ответила я и медленно продиктовала: – Рядом с ведром – одноразовый пакет шампуня «Эльсев», производство Франции…

– Сразу видно, что протокол составлял мужчина. Ну кто не знает, что нынче всю французскую косметику производят в Турции, в лучшем случае в Польше. А в самом крайнем – на питерской кондитерской фабрике, – произнесла появившаяся в комнате Аглаида Карповна.

– Справа от раковины дверной проем.

– Слева, – поправила Аглаида Карповна.

– А как пишется «Эльсев» и зачем ты мне это диктуешь, когда у меня пробелы с прямой речью? – заныла Аня и сбила меня с какой-то блестящей мысли.

– Аглаида Карповна, не вмешивайтесь, будьте добры, в воспитательный процесс, – сказала я строго, решив все-таки отдать козу…

– Надя. – Бабушка Тошкина села на низкую игрушечную табуретку и умудрилась заложить ногу за ногу. – Надя, вы похожи на Цезаря времен мартовских ид.

– Да? – изумилась я.

Во-первых, давненько меня не сравнивали с великими, во-вторых, изысканное хамство таки прибывало к нам только из столицы то в виде нового закона о налогообложении, то в виде бабушки Аглаиды Карповны, и, наконец, в-третьих, бабушка мне, кажется, угрожала. Потому что именно во время мартовских ид Цезарь все никак не мог извериться в великой силе мужской дружбы. Похоже, позиция Брута удивила его больше собственной смерти.

– Да? – снова сказала я.

– Неужели вы действительно не хотите мою квартиру на Патриарших прудах?

Аглаида Карповна подмигнула Аньке, и та быстро смылась из комнаты, чтобы сменить Яшу, дежурившего у вирусного Тошкина. Моя дочь, не в пример мне, была излишне деликатна, особенно, когда не устраивала радиостанцию «Железное ухо» прямо под моей дверью.

Хочу ли я эту квартиру? Разве в этом вопрос? Явственно начинались торги, в которых я уже заранее проигрывала. В моих разговорах с женщинами существовали только две беспроигрышные позиции: абсолютное неучастие и война до последней капли крови. В данном случае пролиться должна была моя. Акула по имени Аглаида могла заглотить меня прямо с потрохами.

– Не хочу, – сказала я.

– Что, здесь еще есть достойные кандидаты? – ядовито спросила бабушка, отрицая возможную задержку моего нового брачного состояния на сколько-нибудь длительное время. – Миша, например?

– Давайте пить чай, – предложила я. – Давайте знакомиться с Яшей. Мне действительно не нужна ваша квартира.

Эта чертова Тошкина бабушка видела меня насквозь. Как ни странно, рядом с ней мне совершенно не хотелось притворяться. От всех моих забот на сегодняшний день я устала, надоела и четверка по русскому. А так ничего. Просто нужно было соответствовать программе превращения меня в достояние государства. Потому что если не я, то кто же?

– Весна, – констатировала Аглаида Карповна. – Что с Димой?

– Он бредит, – честно сказала я.

– Да, вы мало подходите друг другу. Он немного слишком правильный, а потому кажется скучным.

– Он болен.

– Это не болезнь. Так у всех мужчин, детка, уж вы-то должны были знать. – Она мягко улыбнулась.

– У него грипп, – на всякий случай уточнила я, чтобы не вводить родственницу в заблуждение относительно границ нашей с ней откровенности.

– Ах, в этом смысле, ну да. – Аглаида Карповна показала зубы и добавила: – Мне нужно с ним поговорить. Это возможно?

В дверь снова позвонили. Известно, что все хорошее когда-нибудь кончается, у меня, например, закончились спальные места, и вновь прибывшему ко мне навеки поселиться гостю придется стелить в ванной, а для этого прилагать очередные сверхмеры по перемещению мокрого белья. Так надоело жить усилием воли.

– Это «Визион»! – борзо прокричали из-за двери. – Заполните анкету, пожалуйста.

– Бросьте в почтовый ящик, – находчиво распорядилась Аглаида Карповна.

– А если я вам так продиктую? Тут всего ничего, двадцать пунктов. Фамилия, имя, отчество, где работаете, уровень доходов, телефоны, когда вас можно застать дома.

– И список ценных вещей? И что где находится?.. А дулю на постном масле не хотите? Милицию вызывать прямо сейчас?

Я наслаждалась перебранкой и с удивлением наблюдала, как пламенеют щеки моей новой родственницы. Наверное, она просто не успела растратиться в юности и вот теперь нашла свое маленькое счастье. Слева…

Слева? Мартовские иды? Аглаида Карповна и дверной проем в квартире Кривенцовых? Какая прелесть, надо срочно открыть дверь и спасаться «Визионом». Пока мои мужья поймут, что меня убили, будет уже поздно.

– Что это вы так испугались, Надя? Ждете кого-то? – настороженно спросила бабушка.

– Нет, то есть да… То есть… Откуда вы знаете, что дверной проем был слева?

– Здрасьте-пожалуйста, это же мои родственники.

Довольно слабое оправдание. При таком количестве родственников помнить расположение всех дверных проемов…

– Вы архитектор? – спросила я.

Это единственное, что могло оправдать бабушку с хорошей памятью на планировку чужих покоев. Я стала судорожно перебирать в уме, что я помню из родственных квартир. Выяснилось, что почти ничего – так, золотые ручки у Соколатого, помеченные котом тапочки у двоюродной тетки и нафталиновые оргии коммунальной квартиры в Питере.

– Я инкассатор, – сказала Аглаида Карповна. – Дело не в этом. Вам что-то не нравится.

Да все мне не нравится! Откуда ни возьмись появилась родственница с безумной распродажей жилплощади. Отличная память на то, чего не было, и пристальное внимание к чужой жизни. Ответ лежит на поверхности, в двух шагах в спальне, но он диктовал Яше бредовые логические цепочки, которые вряд ли помогут мне в этом разобраться.

– Наконец-то он заснул. – Зибельман вынырнул из спальни и снял со взмокшего лица ватно-марлевую повязку. – Фух, еле уложил. – Яша вытер пот и пристально посмотрел на Аглаиду Карповну. Она подчеркнуто кивнула и протянула узкую, породистую, покрытую старческими пятнами руку:

– Аглая.

– Яков.

Боже, как романтично! Им осталось только пожениться, и желательно прямо сейчас. Это бы намного улучшило наше общее самочувствие. А что? Яше всего-ничего – сорок два, Аглае семьдесят три, если это разница в возрасте, то я Индира Ганди.

– Прошу вас. – Яша церемонно поклонился и пропустил старую даму на кухню, где он мог обаять ее в три-четыре секунды, в зависимости от скорости подогрева ужина. – Немного аперитива, сигарету, чашечку кофе?

В нем начисто отсутствовало официантское плебейство, и в роли великого угощателя он был так хорош, что я на миг забыла обещание смотреть на мужчин по траектории в сторону и мимо.

– Яша, а я вас помню. – Бабушка мило улыбнулась и, садясь на стул с высокой спинкой, хрустнула всеми суставами сразу. – Вы приезжали ко мне с Федором.

Досадно только, что я в этой истории уже не понимала ничего. Стояла себе безумная и глотала слюни. Не выплевывать же их, право, на пол, который мне же и мыть. Для тихо помешанной и, как говорила моя мама, задуренной, я была еще очень и очень ничего, в носу не ковырялась, ножами не швырялась, стояла себе, как телка перед мясокомбинатом, и ждала, когда меня или что-нибудь другое, наконец, подадут на стол.

– Это было давно, – разглагольствовала Аглаида Карповна, довольная произведенным эффектом, – Федор был тогда с Диной или…

В минуты особо сильных душевных потрясений, в дни сомнений и тягостных раздумий меня спасает только работа или то, что с ней каким-то образом связано. Например, шефские поручения. В разговор встрял нервный телефонный звонок. У меня не было никаких сомнений, что Лойола, он же Вова, он же Супчик, он же Владимир Игнатьевич нашел для меня какое-нибудь бесплатное поручение. Наша с ним телепатическая связь была установлена довольно давно и не прерывалась несмотря ни на что. Он прощал мне легкое пренебрежение служебными обязанностями, я ему – патологическую жадность, которая развивается по мере обогащения в одной отдельно взятой проницательной личности. Глядя на своего галантного шефа, я всегда умилялась человеческой способности создавать легенды. О Лойоле говорили, что он в школе делился бутербродами со своими одноклассниками. И мог накормить тремя бутербродами сразу шестнадцать человек. Вот это, последнее, было не так уж и далеко от истины, потому что и сейчас он умудрялся содержать весь корреспондентский цех на сто долларов в месяц. Впрочем, это его нисколько не портило.

– Надя, бабушка у вас? – нервно спросил Владимир Игнатьевич, изменяя своей манере быть всегда спокойным как удав. – Ты можешь мне помочь? Можешь создать ей невыносимые условия, чтобы она попросилась немного пожить у меня?

Вот, чем богаче становится человек, тем больше ему надо для полного счастья. Обклеивая свои мечты в доллары, человек уже не помещается в собственные представления о жизни. Он начинает смотреть американские фильмы, читать книги об Аристотеле Онассисе и примерять на себя спорное состояние Габсбургов. Кто бы мог подумать, что Владимир Игнатьевич откажется от своей страсти к «Свинарке и пастуху», чтобы заполучить эту странную бабушку?

– С удовольствием, но за дополнительную плату!

– Но мы же свои люди, – проворковал Лойола почти успокоенно.

Теперь у него появился еще один повод не доплачивать мне за проделанную работу. Но и у меня тоже появится повод ее просто не делать. Кому от этого будет хуже?

– Вова звонил, – сообщила я.

– С Катей, – то ли уточнила, то ли дополнила бабушка.

– Нет, Катя подзуживала. Он готов на все. Я тоже. Спать вы будете с Яшей. Мне надоело. Мне все это надоело. У меня убийство маляра уже неделю болтается без всякого толка…

– Вы объявляете мне войну или приглашаете в союзники? – мило улыбаясь, спросила Аглаида.

Я решила оставить вопрос без ответа, пожелала всем спокойной ночи и изъяла у слишком пылкого Яши блокнот, в котором он записывал бред моего мужа. Моего дорогого, любимого и снова, во всяком случае, в этом цикле недельки – единственного мужа. Пусть он только выздоровеет, и я устрою ему такую потасовку с привидениями, что он не узнает ни своих, ни чужих. Ни Дин, ни Валь, ни Ларис.

– Полюби меня, – сказала Анька и крепко обняла меня за шею.

Моя дочь пахла молоком и сладкой детской сыростью. Сердце зашлось от тревожной пряной тоски. Вот она вырастет, выйдет замуж, уедет от меня в далекие края, родит там себе много детей и будет тыкаться носом в их сладкие макушки. А я…

– Мама, а кто это Валентина, Лариса и какая между ними связь? Видишь, тут у Яши подчеркнуто красным карандашом – связь, связь, связь, – зевая, спросила Аня.

– Я зашла пожелать вам спокойной ночи и пригласить вас на два слова, – сказала вездесущая Аглаида. – Валентина и Лариса – это любовницы Геннадия. Они погибли. Скажем точнее, были убиты. Дина жива, и она была подругой Феди, можно считать, невестой. А я думаю, что все это неспроста. И часть своей вины признаю. Гена – мой самый близкий родственник, после Феди конечно, мое нелепое дешевое предложение поучаствовать в соревновании, видимо, стоило этим женщинам жизни. Я не верю, что Гена убийца. И если он не маньяк, в нашей семье – тьфу, тьфу, тьфу! – такого сроду не было, то его подставляют. Дискредитируют и выбивают из игры. С моими жизненными принципами убийцам квартиры не оставляют. Вы не находите?

– Принципов пока нет, – заявила я. – А все остальное – возможно.

– Мне нужно остаться у вас. Мне нужно держать руку на пульсе.

– В смысле, чтобы он уже не прощупывался? А не проще было бы убить Гену?

– У меня есть подозрение. Я постараюсь вам не мешать. – Она проигнорировала все мои колкости, которым действительно была грош цена в базарный день, и удалилась в Яшину комнату.

Я подслушивала до трех часов ночи. И кроме тихих стенаний «пас», «раз», «взятка», из Яшиной комнаты не доносилось ничего интересного.