Текст книги "Маркиз де Сад"

Автор книги: Елена Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Именно поэтому в список нельзя включить юную Анн-Проспер де Лонэ[4]4
  Анн-Проспер носила фамилию деда с отцовской стороны – Жака Рене Кордье де Лонэ.


[Закрыть], свояченицу Донасьена Альфонса Франсуа, которая, судя по немногим сохранившимся документам, была не менее взбалмошной, чем Донасьен, и не намеревалась играть вторые роли при возлюбленном. Во всяком случае, есть мнение, что из-за сходства характеров роман между Донасьеном и Анн-Проспер так и остался платоническим… или же его не было вовсе.

Но как бы хорошо ни относился на первых порах Донасьен к жене, избавляться от своих привычек к сильным сексуальным ощущениям он не собирался. А чтобы его «увлечения» не беспокоили супругу, он, подобно большинству дворян того времени, имел свой «маленький домик». Так называли виллы, павильоны, дома (смотря по размерам кошелька владельца), расположенные за городом, в пригородах или в уединенных уголках садов и парков, где господа вдали от укоризненных взоров домашних предавались – в зависимости от темперамента – плотским удовольствиям, дебошам и настоящим оргиям. Домики превращали в храмы наслаждения, лучшие художники расписывали стены и потолки фривольными сценками, многочисленные зеркала приумножали приятные ощущения, создавая впечатления присутствия зрителей и тем самым подогревая желания актеров. Ведь в понятие наслаждения либертен включал и тщательную режиссуру любовных забав, и многочисленные их повторы. Интересно, что в маленьких домиках де Сада обстановка была скорее скудной, стены обиты черным и царил мрак…

Девиц для домиков подбирали среди уличных проституток или заказывали у известных на весь Париж сводней: Монбрен, Эке, Бодуэн, Фийон, у супругов Бриссо или у знаменитой Гурдан по прозвищу Маленькая Графиня. Эти дамы содержали специальные дома, где были «девушки на любой вкус». А вкусы, как известно, были разные, но если жалоб ни от кого не поступало, полиция нравов претензий никому и не предъявляла. К тому же сводни были превосходными осведомителями, и часто их отчеты вместе с полицейскими донесениями попадали в руки самому Людовику XV, любившему на ночь почитать скабрезные истории о своих подданных. В этих донесениях нередко рассказывалось о похождениях первых лиц королевства: герцога де Ришелье и его сына герцога де Фронсака, маркиза де Лувуа, герцога де Шуазеля… Говорят, именно Фронсак изобрел (или прославил…) знаменитое кресло для строптивых девиц. Хитрость его механизма заключалась в том, что стоило девице сесть в это кресло, как тотчас ноги и руки ее оказывались зажатыми специальными приспособлениями, спинка наклонялась, и жертва оказывалась в полном распоряжении галантного кавалера. Такое кресло однажды предложил купить Казанове его приятель, либертен Анж Гудар, но Казанова, уверенный в своих неотразимых чарах, отказался. А вот де Сад, кажется, приобрел… Во всяком случае, в его романах немало механических игрушек для получения наслаждения: клистиры для впрыскивания во внутренности жертвы обжигающих жидкостей, различные годмише… Существует мнение, что он описывал вполне реальные приспособления, каковых у него в домике на улице Муфтар было немало.

* * *

В этот домик менее чем через полгода после свадьбы де Сад завлек некую Жанну Тестар, работницу, днем изготовлявшую веера, а вечером промышлявшую проституцией. Что на самом деле произошло между ними, уже не узнает никто: вряд ли перепуганная до смерти девица могла дать объективные показания. Но даже если страсти, рассказанные ею, преувеличены всего лишь наполовину, ей было отчего испугаться.

Как только они вошли в комнату, клиент Жанны, на вид хрупкий молодой человек с голубыми глазами, запер за собой дверь, положил ключ в карман и принялся богохульствовать, время от времени выкрикивая страшные проклятия в адрес Господа и всех святых. Затем, схватив Жанну за руку, он потащил ее в соседнюю комнату, сплошь затянутую черной тканью, и, указав на развешанные на стенах всевозможные плети и хлысты, велел ей выбирать орудие, которым он сначала отхлещет ее, а затем она – его. Заявление девицы о беременности не только не усмирило молодого человека, но, напротив, распалило его. Он заставил ее рассмотреть все висевшие на стенах непристойные гравюры, приказал швырнуть на пол распятие и топтать его ногами, вынудил выслушать отвратительнейшие богохульные стишки, а потом, угрожая пистолетом, принудил удовлетворить его страсть самым непотребным образом. Зловещим шепотом, страшно вращая глазами, он говорил ей, как в следующее воскресенье они возьмут облатки, придут сюда и здесь устроят настоящую оргию, во время которой подвергнут надругательству дурацкие предметы отвратительного культа. Срываясь на крик, он убеждал ее, что Бога нет, что в эту химеру верят только полные идиоты, а потом потребовал, чтобы она взяла кнут с железным крючком на конце, раскалила железо и отстегала его как следует. Жанна трепетала, и остаток ночи провела в тщетных попытках направить страшного клиента в русло традиционных услуг, оказываемых девицами легкого поведения, в то время как тот порывался то сделать ей промывание желудка, то использовать розги. Когда явившаяся утром сводня наконец освободила ее из заточения, Жанна помчалась в полицию, где рассказала обо всем, что довелось ей пережить. Инспектор Марэ, опытная ищейка из отдела полиции нравов, провел небольшое расследование, опросив еще нескольких проституток, составил обвинительный акт и отправил его на рассмотрение королю. Интересно, вспомнил ли Людовик, что полгода назад он поставил свою августейшую подпись под брачным контрактом этого дебошира? Но даже если он забыл об этом, то вряд ли стал бы гневаться на господина де Сада: король умел ценить разнообразные наслаждения, а розги в те времена имелись едва ли не в каждом борделе. Единственное, чего он допустить не мог, – это явного надругательства над священными символами. И Людовик XV отдал приказ арестовать де Сада и препроводить его в Венсенскую крепость. Так началось первое заключение маркиза, продлившееся две недели, – с 29 октября по 13 ноября 1763 года. Расходы по содержанию узника были возложены на его семью.

Кто-то сравнил инспектора Марэ со зловещей тенью, преследовавшей де Сада буквально по пятам и являвшейся всякий раз, когда маркизу грозил очередной арест. Этот образ возник, скорее, на основании служебных обязанностей инспектора, которому было поручено надзирать за маркизом, нежели на его личном отношении к де Саду. Для инспектора этот распутник мало чем отличался от других аристократических любителей эротических развлечений, разве что он сначала держался крайне надменно, а потом становился мелочным, придирчивым и занудным. Особенно Марэ ощутит эту перемену, когда будет сопровождать де Сада для пересмотра дела в Экс. А еще господин де Сад помимо странных эротических пристрастий обладал талантом запугивать нанятых им девиц легкого поведения буквально до полусмерти. Но если в анальных сношениях с клиентом проститутки обычно не признавались, опасаясь грозящего им наказания, то ужасы, которыми им угрожал де Сад, они расписывали во всех подробностях. Эти рассказы способствовали созданию легенды о зловещем маркизе, который сначала использовал свои жертвы, а потом зверски расправлялся с ними.

Но пока нехорошие слухи про Донасьена Альфонса Франсуа распространялись в устной форме, мадам де Монтрей, добровольно взявшая на себя ответственность за молодую семью, была готова списать «проказы» зятя на его молодость и беспечность. Для нее сейчас главное – чтобы набожная Рене-Пелажи не узнала об истинных причинах заключения мужа: она ждала ребенка, и ей нельзя было волноваться. Превозмогая болезни и обиды, граф де Сад помчался в Фонтенбло к министру Королевского дома Сен-Флорантену, и министр, искренне расположенный к графу, добился освобождения Донасьена – при условии, что тот немедленно отправится в Нормандию, в Эшофур, в поместье тестя, и будет пребывать там до тех пор, пока король не дозволит ему вернуться. «Поездка в Фонтенбло обошлась мне в десять луидоров, а вместе с сопровождающими расходами я истратил такую сумму, на которую мог бы жить целых два месяца», – негодовал граф в письме к аббату Полю Альдонсу.

Если бы де Сад был повинен только в негуманном отношении к девицам легкого поведения, вряд ли его стали бы наказывать. Но основным обвинением было богохульство, а согласно уголовному законодательству того времени святотатство считалось достаточно серьезным проступком, и если бы не знатное происхождение, маркиз мог бы поплатиться за него головой, как это случилось с шевалье де ла Барром, о деле которого с гневом писал Вольтер. Шевалье якобы не снял шляпу перед религиозной процессией, богохульствовал, а потом признался под пыткой, что в ночь на 9 августа 1765 года изрезал деревянное распятие, стоявшее на мосту в Абвиле. По приговору суда шевалье должны были вырвать язык, отрезать правую руку и сжечь живьем, но парламент Парижа, рассмотрев прошение осужденного, смягчил приговор, заменив сожжение отсечением головы. Помиловать шевалье король отказался, и 1 июля 1766 года двадцатилетний молодой человек был казнен.

За две недели пребывания в стенах Венсена маркиз, кажется, осознал, какой опасности он подвергался, а осознав, принялся писать письма, в том числе и начальнику полиции Сартину. Именуя себя «несчастным, сбившимся со стези добродетели», де Сад ненароком упомянул о некой «книге», якобы вышедшей в июне месяце, которая, как считают, вполне могла быть непристойной книгой самого де Сада, отрывки из которой он зачитывал Жанне Тестар. Если де Сад действительно еще до первого своего заключения успел издать некое анонимное сочинение, если в 1768—1769 годах он сумел продать кое-какие свои рукописи, причем продать не только во Франции, но и в Голландии, значит, он не устоял перед искушением увидеть свои произведения напечатанными. Правда, издал он их анонимно, чтобы не портить аристократическую репутацию, но тем не менее поступок этот ясно свидетельствует о его страсти к писательству. А зная, что излюбленными темами маркиза являлись наслаждение и отрицание Бога, можно предположить, что в первых его публикациях порнографические пассажи чередовались с критическими, и объектом критики выступала, скорее всего, религия. Тогда становится относительно понятно, почему на фоне всеобщего разложения нравов, при необычайной популярности розог в деле повышения потенции кавалеров, равно как и содомских сношений, именно либертен де Сад пострадал от правосудия за свои удовольствия. Перо де Сада всегда отличалось язвительностью и прямолинейностью.

Несколько цифр: согласно полицейской статистике, в 1725 году в Париже насчитывалось примерно двадцать тысяч содомитов, а в 1785-м их уже было вдвое больше.

Сартину еще не раз доведется отведать проклятий маркиза: в письмах из Венсена де Сад станет называть его и «ядовитым грибом», и «любителем лизать королевскую задницу», и «бастардом Торквемады», хотя в сущности Антуан Габриэль де Сартин (1729—1801) был не самым худшим начальником полиции, а, наоборот, одним из лучших. Он сумел так поставить дело, что к нему за советом обращались великие европейские императрицы Екатерина II и Мария-Терезия. Он успешно боролся с уголовной преступностью, поставил на улицах Парижа фонари, построил зерновой рынок, организовал бесплатные курсы рисования для бедных детей и, говорят, даже придумал игру в рулетку в том виде, в каком она дошла до наших дней. Но таков уж был господин де Сад: всех, кто не угодил ему, он поливал грязью, не задумываясь о том, справедливы его обвинения или нет.

В Эшофуре де Сад проживал в кругу семьи и под постоянным надзором инспектора Луи Марэ. Каждый день приносил Донасьену Альфонсу Франсуа новые свидетельства искренней и нежной любви жены, однако маркиз томился от скуки, и даже смерть своего новорожденного первенца не произвела на него никакого впечатления: он вздохнул, развел руками и тотчас забыл, поглощенный единственной мыслью – поскорее вырваться в Париж, где, по словам Луи Себастьяна Мерсье, «всему находят оправдание – даже пороку». Именно к пороку Донасьен и стремился. Поэтому, когда 11 сентября 1764 года король наконец освободил де Сада от поднадзорного проживания в Эшофуре, тот стрелой помчался в столицу и развил там бурную деятельность. В замке Эври, принадлежавшем дяде его жены, он поставил несколько любительских спектаклей, в которых приняли участие многочисленные родственники семьи Монтрей, писал стихи и куплеты.

Вновь получив возможность свободно передвигаться, Донасьен отправился в Дижон, где ему предстояло вступить в должность наместника. Приехав в город, он выступил в парламенте с благодарственной речью за оказанное доверие, позволившее ему занять столь почетную должность, и пообещал во всем равняться на достопочтенных магистратов. Но разве де Сад когда-нибудь давал обещания всерьез? Покончив с тоскливыми обязанностями, Донасьен отправился в находившийся поблизости картезианский монастырь и с удовольствием занялся изучением архивных документов эпохи царствования безумного Карла VI и его супруги, коварной Изабеллы Баварской.

Возможно ли, что уже в то время Сад обдумывал роман, который будет написан всего за год до смерти автора? В январе 1814 года маркиз отправит издателю рукопись, озаглавленную «Тайная история Изабеллы Баварской», но в силу обстоятельств роман этот увидит свет только в 1953 году, то есть почти через сто пятьдесят лет после смерти маркиза. Поэтому правильнее будет предположить, что при чтении документов, свидетельствовавших о преступных деяниях королевы, оставившей в истории Франции страшный кровавый след, в голове де Сада начинали зарождаться туманные образы героинь его будущих жестоких романов: Жюльетты, Клервиль, Дюран… А где-то рядом с ними, словно призрак девы-мученицы Жанны д'Арк, преследовавший Изабеллу до самой смерти, из сумрачного леса пока еще неясных мыслей Донасьена выступала прозрачная фигурка добродетельной страстотерпицы Жюстины.

Не только интерес к архивам влек Донасьена в монастырь. В письмах к аббату де Саду мадам де Монтрей сообщала, что, пребывая в Эшофуре, они с зятем несколько раз посетили расположенный в окрестностях монастырь траппистов. Что заставило отъявленного богохульника де Сада стремиться ознакомиться с обителью монашеского ордена, известного своим суровым уставом? Не писательские ли замыслы? В его сочинениях монастырям действительно отводится большое место. Это и уже упоминавшаяся обитель Сент-Мари-де-Буа, превращенная развратными монахами в сераль с поистине военной (или траппистской?..) дисциплиной, и монастырь Пандемон, в подвалах которого развратная Дельбена руководила первыми шагами Жюльетты на поприще либертинажа. А может быть, де Сад искал в монастырях что-то свое, что укрепило бы его убеждение в том, что Бога нет? Ведь если Донасьен во весь голос, с надрывом, сознавая, какие неприятности может навлечь на себя, упорно продолжал заявлять о своем неверии, ему, возможно, приходилось заглушать собственный внутренний голос, убеждавший совершенно в обратном…

Вернувшись из Дижона, Донасьен без промедления погрузился в пучину наслаждений. Новые связи, вечеринки то в одном из своих «маленьких домиков», то в другом – чтобы запутать следы. Бдительный инспектор Марэ не упускал Донасьена из виду, но поводов для беспокойства не находил – жалоб на маркиза не поступало, а значит, общественному порядку ничто не угрожало. Либо Донасьен хорошо платил, либо ему пока удавалось сдерживать свои слишком буйные фантазии и не требовать от нанятых девиц отрекаться от Бога.

Следуя примеру большинства парижских аристократов, де Сад стал заводить себе любовниц из Оперы. В то время Опера славилась своими очаровательными статистками, выходившими на сцену исключительно ради демонстрации собственных прелестей, с помощью которых они надеялись обрести богатого покровителя, способного обеспечить их и устроить их судьбу. Де Сад к таким покровителям не относился, а потому нередко довольствовался вторыми, а иногда даже третьими ролями при очаровательных куртизанках. И разумеется, никакого богохульства или «запрещенных приемов» с ними он не допускал. Эротические фантазии позволялись только со шлюхами из простонародья.

Первой актрисой, ставшей любовницей де Сада, оказалась мадемуазель Колле, которая несмотря на свои семнадцать с небольшим, прекрасно знала себе цену и умела извлекать выгоду из положения содержанки. Существует мнение, что де Сад искренне любил ее, однако проверить это невозможно, тем более что часть своих писем, адресованных Колле, он переписал и поместил в известный сборник «Разрозненные произведения». Это означало, что письма удались, а были ли описанные в них чувства искренними или являлись плодом творческой фантазии маркиза, значения не имело: главное – красота слога! К тому же Сад прекрасно знал, что мадемуазель делила его с другими любовниками.

Теща Донасьена, знавшая о праздном и предосудительном времяпрепровождении зятя, бить тревогу пока полагала неуместным. Тем более что благодаря инспектору Марэ и специально нанятым людям она знала буквально о каждом вздохе Донасьена и вмешивалась только тогда, когда, по ее мнению, ситуация становилась критической. Когда роман с Колле также начал выходить за рамки обычной интрижки, она, действуя окольными путями, разлучила влюбленных, что, впрочем, не помешало ни мадемуазель, ни Донасьену быстро найти замену друг другу. Сначала де Сад утешился в объятиях некой мадемуазель К***, затем мадемуазель Бо-пре, затем еще кого-то… Но пока он приличий не нарушал, мадам де Монтрей была готова терпеть все: выдавая дочь за родовитого дворянина, она понимала, что вместе с аристократическим блеском в семью придут и аристократические пороки. Только она не предполагала, что порочные привычки зятя окажутся на грани дозволенного законом и он не пожелает ни смягчить, ни изменить их. Граф не мог, да и не хотел больше иметь дело с сыном, графиня жила затворницей, Рене-Пелажи обожала мужа и во всем ему подчинялась, аббат де Сад, которого мадам де Монтрей долгое время пыталась привлечь к «воспитанию» Донасьена в надежде, что тот способен на него повлиять, ускользал, не желая перечить племяннику… В конце концов мадам де Монтрей, отчаявшись, повела борьбу в одиночку.

За сопротивление его привычкам и пристрастиям, за решимость всеми средствами противостоять его «образу мыслей» де Сад настолько возненавидел тещу, что она стала олицетворять для него поистине вселенское зло. В письме из Венсенской крепости, написанном в ноябре 1783 года, де Сад изложил свои знаменитые принципы: «Вы утверждаете, что мой образ мыслей не может быть одобрен. Но мне-то что до этого? Тот, кто намеревается мыслить так, как хотят от него другие, поистине сумасшедший. Мой образ мыслей – это плод моих размышлений, он порожден моим образом жизни, моей природой. И я не в состоянии его изменить; если бы я это сделал, это был бы уже не я. Сей образ мыслей, столь вас во мне возмущающий, является единственным моим утешением; он облегчает мои страдания в тюрьме, доставляет мне все радости существования, и я дорожу им больше, чем собственной жизнью. Не мой образ мыслей делает меня несчастным, а образ мыслей других людей». Сходное заявление сделает в «Преуспеяниях порока» либертенка Олимпия: «…Только те мысли заслуживают уважения, которые ведут к счастью, то есть наши собственные мысли, и никак не чужие. Мудрость же заключается в том, чтобы презреть мнение публики, которое от нас не зависит…»

Среди «публики», «других людей» главным своим «недругом» де Сад считал мадам де Монтрей, которая в первое время прекрасно относилась к нему и даже была склонна защищать его от отцовского гнева. «Если бы радость и счастье вашего племянника зависели от нас, то можете быть уверены, ему нечего больше желать. И я тешу себя надеждой, что и дочь моя также не омрачит его жизнь»; «Ах, что за проказник! Я так называю своего юного зятя. Я даже иногда позволяю себе побранить его; мы, конечно, спорим, но примирение наступает мгновенно, и ссоры наши никогда не бывают ни серьезными, ни продолжительными»; «…он (граф де Сад. – Е. М.) вернулся из Компьеня, где, будучи у наших родственников, выставил своего сына в дурном свете, назвал неблагодарным и проч., так что моя матушка посчитала себя обязанной заметить ему: “Полагаю, сударь, что только избыток живости характера побуждает вас говорить то, о чем вы нам только что сказали. Если бы ваш сын действительно был таким, то жаловаться теперь следовало бы нам. Вы отдали нам его, и мы его взяли с прекрасной репутацией”…» Приведенные выдержки из писем мадам де Монтрей к аббату де Саду яркое тому свидетельство.

Постепенно восторженное отношение к зятю проходит, однако мадам де Монтрей по-прежнему верит в возможность исправления Донасьена. «Теперь только безупречным поведением племянник ваш может загладить ошибки уже совершенные и не наделать новых в будущем. С тех пор, как он приехал к нам, мы премного им довольны», – пишет аббату Председательша из Эшофура, куда «на поселение» прибыл отпущенный на свободу Донасьен. Будучи женщиной энергичной, она всеми силами была готова способствовать исправлению зятя. Но Донасьену этого не нужно, он не собирался расставаться со своими привычками, а тем более под влиянием нестерпимо добродетельной женщины. Ибо для Донасьена мадам де Монтрей добродетельна до отвращения, и, наверное, еще поэтому именно она становится его главным врагом.

Председательша действительно была наделена множеством достоинств: волевая, справедливая, целеустремленная, выдержанная и способная держать удар. А так как усилия ее были направлены не на личную выгоду, а на сохранение чести и достояния семейства дочери, то есть прежде всего своих внуков, наследников рода де Сад, она сознавала свою правоту и черпала в ней силы для борьбы. Она долго терпела бесчинства зятя, исправно платила его долги, но история с Бовуазен переполнила чашу ее терпения. После этой истории де Сад приобрел в лице Председательши непримиримого врага.

Бовуазен, приобщенная к радостям Венеры самим графом Дюбарри, супругом знаменитой королевской фаворитки, с самого начала своей амурной карьеры считалась птицей высокого полета, ее благосклонности добивались знатные аристократы и состоятельные откупщики. Хорошенькое личико, прекрасный вкус и здравый смысл искупали отсутствие талии и маленький рост; Бовуазен, высоко ценящая свои «услуги», могла позволить себе выбирать и иногда даже вручала свое ветреное сердце кавалерам с пустым карманом. Интрижки на стороне не только развлекали ее, но и обогащали опытом, а потому, несмотря на достаточно прозаическую внешность, она пользовалась бешеным успехом у мужчин, а злые языки поговаривали, что она не отказывала себе и в радостях лесбийской любви. Не имея возможности пробиться в первые ряды содержателей Бовуазен, де Сад стал одним из многих, кому было дозволено оплачивать мелкие расходы (Донасьен покупал билеты и возил девицу в театр) и за это время от времени пользоваться благорасположением милейшей актрисы. Но, видимо, богатый постельный опыт Донасьена вызвал интерес у Бовуазен, также обладавшей изрядными навыками любовной премудрости. Любовники настолько подошли друг другу, что, несмотря на не слишком толстый кошелек Донасьена, Бовуазен вскоре дала отставку всем своим поклонникам и отбыла с маркизом в Прованс.

Впрочем, и мадам де Монтрей, и даже инспектору Марэ об этом стало известно значительно позже: парочка обставила свой отъезд со всеми надлежащими предосторожностями. Бовуазен в это время была беременна от предшественника Донасьена, и все посчитали ее исчезновение естественным желанием пережить в тихом уголке рождение ребенка, а потом с блеском вернуться в столицу. А Донасьен уже в марте начал убеждать родственников в необходимости совершить поездку в Прованс, чтобы заняться изрядно запущенными делами. Аббат де Сад выразил согласие помочь племяннику разобраться в бумагах, и, несмотря на отцовские протесты, Донасьен отбыл на юг. Отчего граф де Сад противился поездке сына? Он боялся, что Донасьен еще при жизни лишит его всех владений и, пожелай он покинуть Париж, ему негде будет преклонить голову…

Страхи эти не имели под собой оснований – прежде всего потому, что граф де Сад вряд ли решился бы сменить Париж на Прованс. За время его проживания в столице он посетил Ла-Кост буквально считаное число раз, так что даже те немногие работы, которые он предпринял в этом замке в 1741—1743 годах, остались незавершенными.

* * *

В конце мая 1765 года жители деревни Ла-Кост восторженно встретили нового сеньора, прибывшего вместе с супругой осмотреть свои владения. Осведомленные о пристрастии молодого господина к зрелищам, слуги разыграли целый спектакль: исполнили торжественные куплеты, сочиненные по случаю местным стихотворцем, низко кланялись и осыпали молодую чету цветами. Устроившись в фамильном замке, Донасьен не стал заниматься скучными бумагами, которые он, если говорить честно, не собирался трогать вовсе, а принялся устраивать театр, где он был и директором, и драматургом, и режиссером, и актером. В этом занятии ему усиленно помогала супруга, с блеском игравшая на сцене любые роли, предложенные ей мужем. Каждый день в замке собиралось небольшое и не слишком изысканное общество, перед которым де Сад, его жена и те соседи, которых Донасьену удалось заразить своей страстью к театру, разыгрывали спектакли по пьесам маркиза, сочиненным им специально для жены. Вскоре к зрителям присоединился аббат де Сад.

А через некоторое время разразился настоящий скандал. Слухи о театральных постановках Донасьена дошли до Эшо-фура, где в то время пребывала семья Рене-Пелажи, и возмущенная мадам де Монтрей поняла, что на роль жены зять взял свою любовницу Бовуазен. Но что пережила она, узнав, что на этих мерзких представлениях присутствовал аббат де Сад, к которому она питала подлинное уважение и чьим умом и эрудицией всегда восхищалась? Не стерпев оскорбления, она написала аббату гневное письмо: «…Я была готова ко всему со стороны г-на де С[ада], но даже я отказывалась верить, что он в пылкой увлеченности своей способен на подобное нарушение пристойности. Даже догадываясь о том, что там (в Ла-Косте. – Е. М.) происходит, я отгоняла от себя мысль, несомненно, для него оскорбительную, но страшилась, что опасения мои подтвердятся. К сожалению, я узнала об этом теми же путями, коими узнают об этом все, а не только я, а огласки мне как раз и хотелось избежать – главным образом ради него самого. В своих тайных изменах он повинен только перед женой и передо мной, но теперь его безнравственное поведение стало достоянием всей провинции, оно оскорбительно для его соседей, а если о нем станет известно здесь, то ошибку уже нельзя будет исправить – а как можно сохранить его в тайне? И это в то время, когда я, используя влияние своих друзей, тружусь над его продвижением и состоянием, когда только благодаря жене и нам ему был смягчен приговор по делу, грозившему навсегда погубить его карьеру и стоить ему многих лет заключения в крепости, – вот какую благодарность мы получаем! А потом проникновенным голосом он станет жаловаться на судьбу, на неукротимость своих страстей, над коими он не властен, будет сожалеть о том, что сделал несчастными тех, кто к нему привязан. Мы не всегда можем сдержать порывы нашего сердца, но мы всегда в ответе за наше поведение, именно по нему о нас и судят. От поведения зависит, займет ли он те должности, для которых предназначен по рождению, или же будет смещен с них как дурной подданный, что, несомненно, унизительно для такого человека, как он. <…> Что до меня, то я более ни во что не вмешиваюсь, ибо окончательно убедилась, что дружеские чувства чужды его сердцу. В течение шести лет, что он провел на войне и находился под присмотром отца, он не совершил столько непристойностей и не растратил столько денег, сколько совершил и растратил сейчас. Следовательно, строгость пристала ему гораздо больше, нежели наши благодеяния…» Вот такое письмо, сдержанное, рассудительное и предостерегающее.

Но Председательше нельзя терять голову: дочь ее, с нетерпением ожидающая возвращения супруга из «деловой поездки», не должна узнать правду о развлечениях мужа, по которому она очень скучает. И Рене-Пелажи сообщают, что супруг ее занят делами, а в свободное время играет в любительских спектаклях, которые устраивает у себя в замке. Словом, невинные развлечения аристократа…

Когда слухи о непристойных забавах Донасьена дошли до его тетушки-аббатисы, та написала племяннику гневное письмо, где осыпала его упреками и велела немедленно прекратить непристойный и унизительный для семьи фарс. Донасьен возмутился. Черт возьми, эта семейка посмела его упрекать! Да они сами хороши! У аббата в доме целый гарем, тетка Вильнев живет с любовником, неизвестно, что там за душой у самой аббатисы… И вообще, он никому не сделал зла, сидит у себя дома и не заставляет и не поощряет никого называть женщину, проживающую у него в доме, его женой, о чем он сам всем и заявил. И вообще, он, в сущности, буквально выполнил дядюшкин совет. Ведь сказал же аббат ему: «Никогда не выдавайте ее за жену, но не мешайте остальным говорить что им вздумается, даже когда вы сами будете в их присутствии утверждать противоположное». Странный, однако, совет – чувствуется желание угодить и нашим и вашим. А скорее всего, это не совет, а очередная придумка Донасьена, неуклюжая попытка перевалить свою вину на чужие плечи, стремление спрятать голову в песок и подождать, пока кто-нибудь разрешит неловкую ситуацию вместо него. Донасьен любил выступать, но только когда был уверен, что сорвет аплодисменты. Когда же имелся риск оказаться освистанным, он предпочитал не высовываться. Если бы фея Гордыня, стоявшая у колыбели младенца Донасьена, не столь щедро одарила его надменностью, он вряд ли бы в запальчивости писал столько оскорбительных писем, о которых очень скоро начинал сожалеть, но, не умея признавать свои ошибки, принимался выкручиваться, и… мутные потоки чернил лились с новой силой.

Донасьену не привыкать изъясняться на бумаге – страсть к письму, к писанию, к ложащимся на бумагу строкам с изысканнейшими синтаксическими конструкциями (он всегда изъяснялся красивым слогом, даже описывая самые отвратительные преступления) в нем столь же сильна, сколь и страсть к театру. А здесь, в Ла-Косте, при поддержке милейшей Бовуазен, он беспрепятственно играл свой театр. И не желая покидать замок, принялся оправдываться, писать покаянные письма: «…Дорогой дядюшка, прошу вас о великой милости: забудьте ошибки, совершенные мной в ослеплении страсти, над коей я был не властен. <…> Заклинаю вас, простите мне все и поверьте, что ошибки, совершенные мною под воздействием того создания, погружают меня в пучину угрызений совести». «То создание» – это Бовуазен, с которой у него было много общего, и прелестница прекрасно знала, как воздействовать на Донасьена, чтобы он не помышлял об их разлуке. Осенью Бовуазен должна была родить, так что перспектива провести лето перед родами в провинции, вдали от общества, ее вполне устраивала. И Донасьен, как было ему свойственно, на словах покаялся, а жизнь продолжал вести прежнюю. Да и куда бы он мог поехать вместе с Бовуазен, если его уже днем с огнем разыскивали кредиторы? Любовная круговерть с фигурантками из Оперы и путешествие с Бовуазен не только съели остатки его наличности, но и заставили наделать множество долгов, отдавать которые ему было не из чего. Но отсутствие денег останавливало Донасьена только в тех случаях, когда взять в долг становилось невозможным. А пока очередной кредитор был готов ссудить его нужной суммой, он думал только об удовольствиях. Во всех его сочинениях в той или иной форме содержится активная, а иногда даже навязчивая проповедь наслаждения как единственно достойной и естественной цели в жизни.