Текст книги "Маркиз де Сад"

Автор книги: Елена Морозова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Глава VII.
УТРАЧЕННЫЕ ЛИСТКИ

«…Сможете ли вы войти в эти ужасные камеры? Сырые, с голыми стенами, кишащие насекомыми, с прибитой к стене койкой, они являют собой пристанище клопов и пауков, чей покой вот уже сотню лет никто не тревожил; рядом с койкой находятся колченогий стул и прогнивший стол, а в дверное окошечко, вернее, жалкое отверстие, несчастным обитателям сего жилья просовывают еду», – писал де Сад о Шарантоне адвокату Матону де Лаварену. Переведенный из Бастилии в Шарантон, где ему довелось провести почти девять месяцев, де Сад описывал свое новое место пребывания как «пристанище горестей». Однако современники, и в частности небезызвестный Латюд, представляли это заведение несколько иначе: большой дом, окруженный садом с дорожками для прогулок, библиотека с книгами, газетами и настольными играми, общие гостиные, неназойливое наблюдение. Плата за пребывание в Шарантоне была довольно высока, поэтому тамошними обитателями были в основном буржуа и мелкие аристократы, попадавшие туда по приговору суда или по королевскому «письму с печатью». Среди пансионеров были как собственно душевнобольные, так и лица, которых желали изолировать от общества. В то время душевнобольных лечили суровыми методами, и наверняка их содержание, особенно тех, за кого не могли платить, отличалось от содержания платных пансионеров. Но у господина маркиза были собственные комнаты с мебелью и предметами обихода, и он постоянно пользовался библиотекой. Когда де Сад покидал Шарантон, его долг милосердным братьям составлял более тысячи ливров…

В октябре 1789 года в одной из парижских газет де Сад прочел отчет Матона де Лаварена об одном из заключенных Шарантона, попавшем туда по недоказанному обвинению. Воспользовавшись возможностью в очередной раз привлечь внимание к себе и своему делу, де Сад написал адвокату письмо, в котором живописал ужасы дома заключения и призвал французов не останавливаться на достигнутом и разрушить также и эти «инквизиционные застенки, куда из прежнего своего храма переселился деспотизм». «Прежний храм» – это Бастилия, взятая восставшим народом 14 июля

1789 года. Де Сад остро сожалел о своем переводе из Бастилии: тогда бы восставший народ в числе последних узников освободил бы и его. (Среди семи освобожденных было четверо фальшивомонетчиков, сообщник Дамьена, отсидевший к этому времени тридцать лет, граф де Солаж и душевно-больной граф де Мальвиль, помещенный в крепость по просьбе родственников: в то время в лечебницах для умалишенных с больными обращались хуже, чем в тюрьмах с заключенными.)

В 1794 году в письме о собственной благонадежности, отправленном в Комитет общественной безопасности, маркиз писал: «Во время своих прогулок по двору (Бастилии. – Е. М.) я вопрошал солдат, неужели они решатся подвергнуть себя бесчестью и начнут стрелять в народ. Недовольный их ответами, я из своего окна, выходящего на улицу Сент-Антуан, с помощью жестяной трубы предупредил народ о готовящейся измене. Народ собрался, меня слушали, и я успел трижды выкрикнуть свое предупреждение. Обеспокоенный комендант написал министру Вильдею (у меня есть это письмо): “Если вы не удалите Сада из Бастилии, если не переведете его в подвалы Шарантона, я не смогу отвечать перед королем за сохранность вверенной мне крепости”. Этот ужасный перевод осуществился, я на девять месяцев был брошен в ужасную камеру и вышел оттуда только 3 апреля

1790 года. Таким образом, я пребывал в рабстве на целых девять месяцев больше, чем другие, и следовательно, способствовал взятию Бастилии, а потому стал подозрительным в глазах короля; так могу ли я быть подозрительным в глазах Нации?»

* * *

Очутившись в Шарантоне, куда его доставили в страшной спешке, де Сад, по обыкновению, стал обустраиваться и потребовал доставить его вещи из его Бастилии. Рене-Пелажи он поручил принести самое дорогое – его бумаги и рукописи. Но мадам де Сад выбрала не самый удачный день для похода в Бастилию – вторник 14 июля, когда крепость была взята штурмом, офицеры перебиты, а коменданту де Лонэ кухонным ножом отрезали голову и, насадив ее на пику, долго таскали по улицам. Толпа, захватившая крепость, перевернула все вверх дном, в том числе и опечатанную камеру маркиза. Его вещи, библиотека в шесть сотен томов, мебель, одежда и – самое главное! – рукописи были разодраны, испорчены и разграблены. Исчез и спрятанный свиток «Ста двадцати дней Содома»; более де Сад его не увидит. Сразу скажем: рукопись не пропала; долгое время она хранилась в частных собраниях, а в 1904 году берлинский врач-психиатр Иван Блох осуществил первое издание романа. В 1929 году свиток был приобретен французской семьей Ноайль, а несколько лет назад его купил коллекционер из Женевы, и рукопись вновь «скрылась из виду».

Донасьен Альфонс Франсуа лукавил, патетически восклицая: «Все погибло!». Когда боевой пыл погромщиков прошел, бумаги, найденные в Бастилии (которая была полностью снесена к 14 июля 1792 года), отвезли в аббатство Сен-Жермен, где де Сад впоследствии и обнаружил большую часть своих трудов: там были и «Жюстина, или Злоключения добродетели», и философический роман в письмах «Алина и Валькур», около дюжины пьес, несколько записных книжек с набросками и планами, «Портфель литератора», новеллы и короткие рассказы. Текстов вполне могло хватить на небольшое собрание сочинений. Когда Ж.-Ж. Повер попытался подсчитать объем рукописной продукции, произведенной де Садом за время заключения в Венсене и Бастилии, получилось 7200 машинописных листов[10]10
  Один машинописный лист был приравнен к 1500 знакам, включая пробелы.


[Закрыть].

Конечно, де Сад писал не каждый день – иногда не писал вовсе, иногда – только письма, а иногда – буквально не вставал со стула: «Жюстина, или Злоключения добродетели» (1787) была написана всего за две недели. История добродетельной сиротки Жюстины занимает в творчестве де Сада особое место. «Жюстину», созданную в 1787 году и впервые изданную в 1930-м, условно можно назвать «первой книгой» трилогии. Вторая книга, «Жюстина, или Несчастья добродетели» (1791) является первым (известным) опубликованным сочинением де Сада. Третья книга, «Новая Жюстина» (1797—1799) стала одновременно первой частью объемного труда, полное название которого «Новая Жюстина, или Несчастья добродетели, продолженная Историей Жюльетты, ее сестры». Его героини соотносятся между собой как негатив и позитив: то, что доставляет страдания Жюстине, приносит наслаждение Жюльегге. Все три «Жюстины» являются одной и той же историей, которая каждый раз разбавляется новыми эпизодами, обширными рассуждениями и незавуалированными описаниями сексуальных ритуалов. Больше всего дополнительных эпизодов в «Новой Жюстине», и все они отличаются особой жестокостью. Например, в первых двух книгах либертен граф де Бриссак подсыпает матери (тетке) яд, и та умирает. В «Новой Жюстине» Бриссак травит мать собаками, а потом силой вынуждает Жюстину вонзить нож в грудь несчастной жертвы. В первых двух книгах героиня сама рассказывает свою историю, в третьей эта обязанность достается рассказчику, не без иронии взирающему на терзания Жюстины.

В «Злоключениях» Жюстина, назвавшая себя Софи, рассказывает, как она и ее сестра Жюльетта (возможно, уже при работе над первой книгой де Сад предполагал написать и историю Жюльетты), потеряв родителей, оказываются на улице без средств к существованию. Жюльетта решает зарабатывать на жизнь своими прелестями и отправляется к сводне, а Жюстина пытается жить честно и добродетельно. Но каждый ее поступок влечет за собой зло и ввергает ее в очередную пучину страданий. Дю Гарпен, у которого она работает служанкой, уговаривает ее обокрасть жильца, но она отказывается. Дю Гарпен сам крадет драгоценности, но обвиняет в краже Жюстину. Девушку сажают в тюрьму, и ей грозит казнь. До революции воровство, особенно со стороны слуг, каралось крайне сурово. Слуга, укравший у хозяина любую мелочь, мог быть приговорен к смертной казни.

В тюрьме Жюстина знакомится с преступницей Дюбуа, которая поджигает тюрьму и совершает побег, увлекая за собой и девушку. Дюбуа приводит ее в свою банду. Сбежав от разбойников, Жюстина немедленно попадает в лапы распутника графа де Бриссака, который определяет ее служанкой к своей матери, с тем чтобы Жюстина отравила хозяйку. Жюстина в ужасе раскрывает мадам де Бриссак гнусный замысел. Тогда граф сам подсыпает яд в чашку матери и обвиняет в убийстве Жюстину. Несчастная бежит и после скитаний попадает в дом хирурга Родена, который тайно проводит опыты над живыми людьми. Пытаясь спасти очередную жертву, Жюстина сама становится жертвой: ей отрезают по пальцу на каждой ноге, вырывают два зуба, ставят клеймо воровки и выбрасывают на улицу. Стремясь припасть к живительному источнику веры, девушка заходит в обитель Сент-Мари-де-Буа, но оказывается, что монахи этой обители – ужасные развратники. Они помещают Жюстину в гарем, устроенный в подвале монастыря, и ей приходится выполнять все их жестокие эротические фантазии. Когда настоятеля монастыря переводят «на повышение», прибывшие ему на смену священники отпускают девиц из гарема на все четыре стороны. Остановившись в гостинице, Жюстина встречает там Дюбуа, и та убеждает ее принять ухаживания соседа по гостинице. Пока Жюльетта гуляет с кавалером, Дюбуа его обкрадывает, обвиняет в краже Жюстину, а затем подсыпает кавалеру яд, разумеется, обвинив в отравлении Жюстину. Девушка вновь попадает в тюрьму, и ее везут в Париж. По дороге некая знатная особа проникается к ней симпатией и просит Жюстину поведать свою историю. Дама оказывается Жюльеттой: она преуспела в жизни благодаря порочности своей натуры. Жюльетта проникается жалостью к сестре, берет ее к себе и окружает заботами. Но Жюстине не суждено быть счастливой: влетевшая в окно молния убивает ее. Жюльетта раскаивается в своих поступках и уходит в монастырь.

Изначально «Злоключения» предназначались автором для сборника «Рассказы и фаблио XVIII века», то есть для публикации, а потому подробные описания эротических «фантазий» в повести отсутствуют. «Начинаются оргии, но описать их тебе в подробностях я не могу», – говорит давняя узница монастырского гарема, знакомя новенькую Жюстину с его правилами. И автор, описывая разврат и сексуальное насилие, прибегает к традиционным эвфемизмам и многозначительному умолчанию, что нисколько не вредит ни занимательности, ни живости повествования. Своей краткостью и выразительностью «Злоключения» вполне можно поставить в один ряд с «Кандидом» и «Простодушным» Вольтера. Изящная, ироничная повесть с финалом в духе черного юмора и непременным наказанием порока.

В «Несчастьях» и «Новой Жюстине» героиню за ее неуклонное стремление сохранить невинность и творить добро подвергают все более изощренным мучениям, «фантазиям» и заставляют выслушивать все более длинные рассуждения, обличающие религию, мораль и добродетель и восхваляющие природу. Природа, великая и всеобъемлющая, пребывающая в вечном движении, нисколько не заботится о роде людском, для нее равны все организмы и все субстанции, и мертвые даже предпочтительнее живых, ибо мертвая материя служит питанием новым организмам. Суть природы – действие и воспроизводство, а не сохранение того или иного вида, поэтому те, кто исполняют веления природы, иначе говоря совершают преступления, на которые толкает их данный природой темперамент или живое воображение, ответственности за эти преступления не несут. Те же, кто повинуются искусственному институту под названием мораль, лишь умножают зло и страдают сами* Поэтому, кому бы Жюстина ни сделала добро, в ответ ее каждый раз подвергают еще большим жестокостям: вызволенный из логова разбойников Сент-Флорент обкрадывает и насилует ее, спасенный от гибели Ролан приводит ее в логово фальшивомонетчиков, где ее ожидают постоянные оскорбления, насилие и каторжный труд. Странствия Жюстины подводят к мысли, что из любого добра произрастает зло, ибо зло заложено в самой природе.

Судя по рабочим заметкам де Сада, злоключения Жюстины задумывались как высмеивание серии добродетелей. Писатель составил план из десяти пунктов – кратких сюжетов, часть из которых затем вошли в трилогию, а часть – нет. Например, в набросках имеется эпизод о замужестве Жюстины: «7. Сострадание. Молодой человек влюбляется в Жюстину, женится на ней и вскоре разоряется. Девушка работает день и ночь, чтобы помочь ему, а муж продает ее сластолюбивому старику, который насилует ее. Ее покарали за сострадание к мужу». Жюстина страдает и от стихийного зла: «8. Благоразумие. Она стоит перед бурным потоком, через который надо переправиться. Через поток перекинут мост, возле берега качается на волнах утлая лодочка. Прислушавшись к голосу благоразумия, она переправляется по мосту, но когда доходит до середины, мост рушится». И так далее, на протяжении всех трех романов о Жюстине, причем если в набросках де Сад еще предполагал выводить на сцену абстрактное зло (рухнувший мост, рухнувший свод собора), в книгах его не остается, и торжествующие силы порока постепенно сливаются в единый образ полиморфного либертена. Вокруг героини образуется порочный круг, за пределы которого она при всех своих поистине титанических усилиях вырваться не может: любой ее добрый поступок оборачивается злом, а она сама становится соучастницей преступлений. Жюстина бросается спасать из огня ребенка, но оступается, ребенок падает в огонь, она сама с трудом избегает гибели, а когда оказывается вне опасности, ей предъявляют обвинение и в поджоге, и в убийстве ребенка. К концу третьей книги выстраивается четкая оппозиционная система: несчастья добродетели – преуспеяния порока; добродетель призрачна, порок циничен и реален.

В набросках де Сада имеется план повести о Сеиде, также посвященной развенчанию добродетели. Сеид наделен способностью предвидеть будущее, и все его действия обусловлены этой способностью. Увидев, как мужчина спасает женщину, он хватает обоих и топит их, зная, что женщине этой предстоит убить мужа и двух своих детей и, таким образом, мужчина хотел спасти преступницу. Сеид не подает милостыню, так как знает, что человек, который просит у него, немедленно пропьет эти деньги, а чтобы раздобыть следующие, вступит в шайку разбойников, его поймают и повесят. Встретив ужасных преступников, которых ведут на казнь, Сеид освобождает несчастных, ибо знает, что они раскаются и окажут обществу множество полезных услуг, а если их казнят, общество этих услуг не получит. И так далее – чтобы прийти к выводу, что «если страсти против воли вашей влекут вас к поступкам, которые вы считаете преступлением, не отягощайте свою совесть раскаянием, совершив их, ибо так называемое зло может быть источником великого добра, но знать об этом может только провидение; нас же оно таковой способностью не наделило». Де Сад подводит к мысли о несовершенстве человеческих законов и о несправедливости смертной казни, ибо только провидению дано знать, каково предназначение того или иного человека. Мысль эту маркиз еще не раз станет развивать в своих сочинениях.

Жюстина – образ условный, наделенный не индивидуальностью, а принципами, «образом мыслей», поэтому для де Сада важно постоянно увеличивать количество эпизодов-доказательств, подтверждающих порочность ее принципов, то есть добродетели, веры и морали. Образ Жюстины – с соответствующими изменениями – напоминает самого де Сада, который, постоянно доказывая свою невиновность, несмотря на все приводимые им доводы, оказывался гонимым и виноватым. И подобно Жюстине, предпочитавшей «тернии добродетелей» «опасным колючкам», сопровождающим преступление, де Сад предпочитал заточение отказу от своего «образа мыслей». По настрою, по пафосности рассуждений «Злоключения» можно рассматривать как своеобразный беллетристический парафраз переписки маркиза – к счастью, без плачевного конца добродетельной героини.

«Злоключений» современники де Сада не прочли, автор вынес на их суд вторую книгу – «Несчастья добродетели», увидевшую свет в 1791 году, в разгар революционных событий. Но так как в «Несчастьях» уже не было ни заместительной лексики, ни наказания порока, маркиз не решился опубликовать роман под своим именем и издал его анонимно. Впрочем, анонимность была непродолжительной. Первые рецензии на «Злоключения» были, пожалуй, скорее настороженными, нежели ругательными. Несмотря на резко увеличившийся после снятия цензурных запретов поток эротической и откровенно порнографической литературы, именно «Жюстина» привлекала к себе внимание рецензентов, что косвенным образом подчеркивало как необычность произведения, так и мастерство автора. Как отмечает Ж.-Ж. Повер, среди книг, упомянутых в крупном книжном обозрении «Feuille de correspondance du libraire» с июня по декабрь

1791 года, только одно сочинение в жанре романа было удостоено развернутой рецензии, и это был роман «Жюстина, или Несчастья добродетели». Редактор посчитал нужным известить читателя, что книга сия может быть прочитана не без пользы только закоренелыми развратниками, которые, «испуганные отвратительными картинами возмутительнейших преступлений», столь живо нарисованными автором, «рухнут в пучину стыда, осознав, сколь отвратительным излишествам они предавались», и вернутся на стезю добродетели. Но, увы, давно доказано, что «страшнее всего, когда развращена душа, ибо от душевной порчи лекарства нет», а книга сия может оказать крайне опасное воздействие на души юные и неокрепшие, тем более что названием своим она может любого ввести в заблуждение. Поэтому редактор «обязан предупредить лиц, ответственных за воспитание молодежи», дабы они заботливо убрали ее от юных глаз, а если юным впечатлительным созданиям необходимы эмоции сильные и отвращающие от порока, пусть наставники сами прочтут им наиболее благопристойные куски «из сей сочащейся ядом книги». Что ж, рецензия вполне в духе предпосланного к изданию эпиграфа: «Друг мой! Приносимое пороком счастье подобно молнии, обманчивый свет которой лишь на миг украшает небо, чтобы тем вернее низвергнуть в пучину смерти несчастных людей, ослепленных этим блеском».

Второе (а возможно, даже третье) издание, сделанное в 1792 году, вызвало значительно более гневные отклики; осуждению подвергся основополагающий принцип романа: торжество порока над добродетелью. Такая постановка вопроса должна была бы насторожить автора, ведь очередной виток революции и провозглашение Республики перевели понятие «добродетели» в сферу политическую: истинный гражданин Республики был гражданином добродетельным, аморальный аристократ-либертен остался в стане сторонников монархии, то есть врагов Республики. Критики писали, что автор, обладающий воображением «в своем роде богатым и блестящим» и щедрый на «измышление самых невероятных событий» и описания «самых удивительных мест», без сомнения, преуспел бы, если бы «решил направить свой талант на пропаганду единственно верных принципов общественного и природного миропорядка». Но де Сад был не склонен менять свои убеждения, а потому в предисловии к новому изданию «Несчастий добродетели» от имени издателя (разумеется, анонимного) написал:

«Наши предки, желая подогреть читательский интерес, вводили в сочинения свои различного рода колдунов, злых гениев и прочих сказочных персонажей и наделяли их всеми пороками, необходимыми для закручивания интриги романа, и никто не считал способ сей недозволенным. Но, к несчастью для рода человеческого, существует множество людей, склонность которых к беспутству доводит их до таких же ужасных преступлений, какие прежние наши авторы приписывали своим сказочным людоедам и великанам. Но разве не вправе мы предпочесть действительность сказке? Разве должны мы отказываться от выгодных драматических эффектов только потому, что кто-то боится нанести оскорбление сей действительности? Почему не можем мы разоблачить темные преступления, совершенные, кажется, только для того, чтобы навечно остаться в потемках неведения? Увы, нет никого, кто бы не знал об этих отвратительных преступлениях! Гувернантки рассказывают о них детям, женщины легкого поведения возбуждают ими воображение своих клиентов, а судейские, в преступной неосмотрительности лицемерно ссылаясь на свою любовь к порядку, дерзко марают их подробностями листы протоколов Фемиды. Так почему же романист не может их показывать? Разве он не вправе использовать в качестве инструмента своего любые виды пороков, любые преступления? Разве он не имеет права рисовать их все, дабы отвратить от них людей? Горе тому, кого могут развратить картины «Жюстины»! Но не мы в этом повинны; о чем бы мы ни писали, эти люди не станут лучше, ибо для них добродетель – яд».

Хотя эти строки были написаны на свободе, де Сад остался верен себе и не упустил возможности бросить камень в огород судейских. Не заботясь о возможных последствиях, де Сад отстаивал мысль о том, что «сочинитель, желающий писать в жанре романа, должен знать все пороки и все страсти и уметь их описывать». Он оставался на поле литературы, забыв, что во время революции литература начала смыкаться с политикой.

Во вступительном слове к «Жюстине» де Сад писал: «Замысел этого романа (не слишком романтичного, как может показаться), без сомнения, новый, ибо привычное развитие сюжета, когда добродетель одерживает верх над пороком, добро вознаграждается, а зло терпит наказание, сегодня уже всем приелось. Но вывести повсюду порок торжествующим, а добродетель жертвою, показать несчастную, на которую обрушивается беда за бедою, игрушку негодяев, обреченную на потеху развратников; дерзнуть вывести положения самые ужасные, прибегнуть к приемам самым дерзким с единственной целью дать высший нравственный урок человечеству, означает идти к цели по новой, почти не проторенной дороге». Но какие бы вступления он ни писал, в них усматривали всего лишь уловку автора, попытку сбить с толку читателя и исподволь развратить его – как персонажи-либертены пытались столкнуть Жюстину со стези добродетели. «Я докажу тебе, Жюстина, – вещал Бриссак, – что путь добродетели не ведет к успеху и бывают обстоятельства, когда лучше совершить преступление, чем отказаться от него». Но критики, видимо, не предполагали, что читатель может оказаться столь же стойким и невосприимчивым к бумажным салическим порокам.

Вопрос об отображении в романе человеческих страстей всегда волновал де Сада-литератора. Наиболее четкий ответ на него он дал в статье «Размышления о романе», предпосланной к сборнику «Преступления любви»: «Далеко не всегда торжество добродетели занимает читателя; разумеется, все мы, насколько сие возможно, стремимся к победе добродетели и хотим, чтобы все люди следовали ее законам ради нашего всеобщего счастья, но правила такого не заведено ни в природе, ни у Аристотеля; изображение добродетели не может быть главным в романе, ибо оно не всегда вызывает интерес читателя: ведь когда торжествует добродетель, порядок вещей является таковым, каким он и должен быть, а посему слезы наши высыхают прежде, чем пролиться. Но ежели мы видим, как после многих суровых испытаний добродетель оказывается поверженной, а порок торжествует, душа наша непременно испытает жесточайшие страдания, и роман взволнует нас столь сильно, что, используя выражение Дидро, заставит кровоточить самые потаенные уголки нашего сердца; такой роман непременно увлечет нас и стяжает лавры его автору». «Трагические и героические» (добавим: и мелодраматические) истории, вошедшие в сборник, относятся к разряду художественного вымысла и испытали на себе влияние литературных жанров своего времени. Живые и красочные, они уводят читателя с поля философии на поле драматической беллетристики.

В «Преступлениях любви» де Сад словно задался целью перепробовать для себя все возможные темы и сюжеты, черпая их в многочисленных источниках – как у барочных новеллистов XVII века Франсуа де Россе и Жана Пьера Камю, так и у своего современника Бакюляра д'Арно. Иногда даже создается впечатление, что де Саду было неинтересно самому придумывать сюжетные ходы и он брал готовые, видоизменял их в соответствии со своими замыслами и трактовал поступки героев согласно своему «образу мыслей». «Двойное испытание» – литературное отражение галантных празднеств, устраивать которые было модно во времена маркиза. Большую часть новеллы занимают описания фантастических театральных зрелищ: рыцарских турниров, битв титанов, путешествий на волшебные острова и проч. и проч., свидетельствующих о пристрастии автора к театру и театральности и о его прекрасном знании театральной техники своего времени. А постановочные фантазии времен де Сада были поистине без1раничны. К примеру, очевидцы писали, что на празднестве, устроенном принцем Конде в его загородном владении Шантийи, из гигантских ананасов выскакивали настоящие карлики, а в «Опера-Комик» устраивали настоящий фейерверк. В новелле «Родриго, или Заколдованная башня» де Сад попытался создать фантастическую сказку, соединив историю (король Родриго – персонаж исторический), мотив мести и средневековый сюжет схождения в потусторонний мир. Но любые шаги, уводившие из мира страстей, приводили де Сада в иллюзорный мир театра: странствия Родриго по иным мирам напоминают перемещения актера в театральных декорациях.

Де Сад часто использовал аксессуары готического романа, а также любимые романтиками «тайны рождения». Но если Анна Радклиф или Мэтью Грегори Льюис использовали пещеры, подвалы, скелеты и призраки для создания зыбкой атмосферы таинственности и страха, а тайна рождения накладывала на героя особый отпечаток, делала его непохожим на других, то де Саду уединенный замок нужен прежде всего для охраны самого героя от вторжения извне. Разбойник Франло (новелла «Факселанж») селится «в пустынной долине, окруженной горами», потому что она «недоступна ни для праздных путешественников, ни для полиции». Тайна рождения нужна писателю, чтобы показать слепую игру случая и подчеркнуть неотвратимую волю рока. Несчастная Флорвиль (новелла «Флорвиль и Курваль»), узнав тайну своего рождения, понимает, что невольно стала супругой собственного отца, любовницей брата и убийцей своего сына, и немедленно убивает себя. Благородный Доржевиль (новелла «Доржевиль, или Преступная добродетель»), желая спасти девицу от бесчестья, уговаривает ее стать его женой, а потом узнает, что женился на собственной сестре. Больше всего готического антуража в повести «Генриетта Штральзон, или Последствия отчаяния»: «Святая обитель была затянута черным, и посредине, на погребальном ложе, в окружении горящих свечей, покоилось тело Вильямса, пронзенное тринадцатью кинжалами, все еще торчащими из кровоточащих ран». Трепетная Генриетта собственной рукой вырвала кинжал из сердца мертвого возлюбленного и вонзила его в тело негодяя, погубившего его. В этой новелле, носящей подзаголовок «Английская повесть», де Сад в полной мере отдал дань и Ричардсону, и Радклиф.

Исторические повести «Лауренция и Антонио» и «Жюльетта и Ронэ, или Заговор в Амбуазе»[11]11
  «Заговором в Амбуазе» именуют вооруженное выступление дворян-протестантов в 1560 году, вызванное политикой гонений на их единоверцев, проводимой братьями де Гизами, узурпировавшими власть при малолетнем короле Франциске П. Заговорщики были схвачены и казнены.


[Закрыть] имели неожиданно счастливый конец (негодяи посрамлены, влюбленные воссоединяются), и даже вопреки исторической правде: в хронике, откуда почерпнут сюжет «Жюльетты и Ронэ», события завершались трагически, но, как указывал автор, ему захотелось показать, что благородство души заслуживает вознаграждения. Из сходных соображений он отступил от исторической правды и в своем позднем романе «Маркиза де Ганж», убив главного мучителя маркизы. Новелла «Графиня де Сансерр, или Соперница собственной дочери» переносит читателя, согласно канонам популярного в то время нарративного жанра, в условное средневековье, где совершается страшное преступление, порожденное роковой страстью. В рассказе «Факселанж, или Заблуждения честолюбия» выводится образ разбойника Франло, еще не благородного, но уже не без привлекательности. Франло стоит в первых рядах целой когорты благородных (и не очень) разбойников и авантюристов, прочно занявших свое место в литературе конца XVIII—XIX веков. Придумывая образ Франло, де Сад вполне мог опираться на истории прославленных разбойников своего времени – Луи Доминика Картуша (1693—1721), терроризировавшего Париж и его окрестности, и своего земляка Луи Мандрена (1725—1755), грабившего исключительно сборщиков налогов и снискавшего этим немалую популярность у местного населения.

Особое место в сборнике занимает трагическая повесть «Эжени де Франваль», о которой автор написал: «Во всей европейской литературе нет ни одной повести, ни одного романа, где бы опасности либертинажа были явлены столь ярко». Но лукавый маркиз явил в повести не только опасности либертинажа: он представил систему воспитания либертена, основанную на руссоистских принципах – развивать в человеке заложенные в нем самой природой основы здоровья и… безнравственности. Отвергая, как и Руссо, принципы насилия над личностью, он подводит к мысли, что нравственность и мораль чужды природе, являются пустыми домыслами досужих людей и лицемерных служителей Верховного существа, и если не забивать ребенку голову этой ерундой, он станет развивать в себе наклонности и желания, заложенные в нем самой природой, которая, презрев людские законы, следует только ей одной ведомому промыслу, идет путем трансгрессии и преступления. Если у Руссо основы нравственности заложены в человеке от природы и правильное воспитание лишь помогает их развить, у де Сада все происходит с точностью до наоборот. «Эжени де Франваль» – это своего рода «Анти-Эмиль», антипод романа воспитания Ж.-Ж. Руссо «Эмиль» (1762). И Руссо, и де Сад призывают своих героинь к одному и тому же: «Старайтесь быть такой, какой создала вас природа, ведь мы обычно стремимся быть такими, какими нас хотят видеть люди», только, следуя этим словам, у Руссо получается благонравная Софи, а у де Сада – монстр Эжени.

Либертен Франваль с малолетства воспитывает свою дочь Эжени: развивает ее физические и умственные способности, но не посвящает в обязанности ни моральные, ни религиозные, и когда Эжени взрослеет, она по собственному желанию становится его любовницей. Эжени – Галатея преступного Франваля, и он хочет сохранить ее для себя. Но окружающие препятствуют его идиллии: это его жена и его приятель Вальмон, который, увидев единственный раз прекрасную Эжени, влюбился в нее и с согласия матери девушки решил на ней жениться. Франвалю приходится убить Вальмона, а потом он убеждает Эжени отравить мать. Увидев умирающую в страшных муках госпожу де Франваль, Эжени раскаивается и замертво падает возле ее тела. Узнав о кончине жены и дочери, Франваль также раскаивается и убивает себя. Преступники наказаны, но добродетель не восторжествовала.